Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга первая"

Автор книги: Ольга Грибанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вечерами, когда жара спадала, бабули частенько собирались к Дусенькиным окнам, рассиживались на завалинке, а Дусенька выглядывала из растворенного окошечка. Так сидели и неторопливо беседовали. Рассказывали друг другу давно известное, вспоминали забытое, жаловались на плохие времена и тут же вспоминали, что были времена и пострашнее. Говорить старались погромче, Дусенька была глуховата, и Коля, сидя с книгой в палисаднике за деревянным столиком на крепких ножках, ясно слышал их голоса в вечерней деревенской тишине.

В первые же дни Вера Ивановна, увидев его во дворе, ласково поздоровалась и предложила:

– Захочешь почитать что-нибудь – возьми у меня.

Коля сразу представил себе, как приятно было бы читать перед сном что-нибудь длинное-предлинное, чтобы на все каникулы хватило. И попросил «Войну и мир», потому что ничего длиннее не знал!

Дома, в городе, книжек было мало. Не на что было их покупать и некогда было читать. Что для уроков требовалось, Коля брал в библиотеке. А в доме Веры Ивановны даже пахло библиотекой – столько книг там было в шкафах до самого потолка.

Через две недели, закрыв последний том «Войны и мира», Коля подумал: «Хорошо, но мало». И перечитал все заново с еще большим удовольствием. Потом, вспомнив, что в школьной программе есть еще длинное «Преступление и наказание», попросил и его. Читал и слышал скрип своих мозговых извилин от непривычного напряжения! И окончательно убедился, что чем книга толще, тем интереснее.

Так и читал все лето по вечерам, выбирая на полках Веры Ивановны самое многотомное. «Анна Каренина» была короче «Войны и мира» и, соответственно, не такая интересная. Даже Анну в конце не было жалко, потому что он уже знал, чем дело кончится – поездом, кто ж этого не знает. А вот «Братья Карамазовы» – это да! Сильно! И «Дон Кихот» понравился, только жалко его было. И почему-то жалко самого Сервантеса, который притворялся, что смеется над этим безумным идальго. А прочитав «Сагу о Форсайтах», Коля посмотрел на себя в старое зеркало и подумал: «Может, я англичанин, в самом деле?».

Такое это было удовольствие – никуда не спешить, не заглядывать в конец, не пропускать страницы без разговоров. А просто читать себе и читать. «Буду зарабатывать – книг накуплю, – думал Коля. – Как захочется – сяду и почитаю».

Вот и читал себе за столиком под березой, отмахиваясь от комаров, под далекий говор старушек у Дусенькиной избушки.

В первую очередь старушки читали друг другу письма детей. Над каждой строчкой думали и вздыхали все вчетвером. Секретов друг от друга у них давно уже не было.

– «Все у нас, мама, хорошо, – усердно вчитывалась бабка Нина в письмо дочери и тут же комментировала со всегдашним ехидством. – У Валентина здоровье хорошее». А что ему сделается, такому лосю? Я вот была у них той зимой, насмотрелась. Жрет! Мне б такого обеда на неделю хватило. А Тонька ему подливает да подливает, подкладывает да подкладывает. Он из-за стола уж брюхо вытащить не может.

– Это вредно – так есть, – деликатно замечает Вера Ивановна, – он может здоровье испортить.

– Да уж, испортится у него! Как же! – возмущается теща и продолжает: – «Димочка кончил третий класс на все четверки, только по русскому и арифметике тройки». Это называется – все хорошо, прекрасная маркиза! Не могут сына арифметике научить!

– Это ничего, ничего, – успокаивает Вера Ивановна, – Димочка – мальчик хороший и умный, выправится.

– А уж голубчик-то, красавчик-то, – умиляется баба Катя, – как сейчас вижу, в тот год приезжал. Волосики светленькие, глазоньки голубенькие – ангелочек! Только худенький-то, худенький!

– Там, в городе, так мало витаминов, – вздыхает Вера Ивановна.

– Эт точно! Витамина «Р» им всем не хватает – р-р-ремня хорошего по заднице, – хмыкает бабка Нина.

Потом письмо читает Вера Ивановна. Кажется, семейная жизнь ее сына сложилась нелучшим образом.

– «Мы с ней, в сущности, давно чужие люди и не мешаем друг другу жить собственной жизнью. Удерживает меня сейчас только Виталий, но до его совершеннолетия осталось всего четыре года…», – читает Вера Ивановна.

Голос у нее учительский, звучный, как у артистки. Вроде и негромко, и задушевно, а Коля невольно слышит каждое слово.

– О-ой, Иванна, да как же он хорошо у тебя пишет-то, – растроганно вздыхает баба Катя, – прямо как в книжке написано. И всегда-то он умница был, и всегда-то всех лучше.

– Н-да! Умник великий, – фыркает бабка Нина. – От большого ума жену в Молдавии нашел, ближе не случилось…

– Ну уж ты… ладно, Нинка, тебе, – хлопотливо осаживает ее баба Катя.

– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, – голос Веры Ивановны очень печален.

– Плачем… Плачет ли? Вот пусть бы приехал да посмотрел!.. – кипятится бабка Нина, а баба Катя хлопочет, шикает на нее, как на козу:

– Шть, шть ты! Чего зря шумишь?.. Нечего ему тут!..

У них нет тайн друг от друга. За их общей печалью и тревогой много недосказанного и только им понятного.

Так и читает Коля под их далекие, но отчетливые голоса, слышит и не слышит, погруженный в чужую, книжную жизнь. Теперь ясно ему стало, зачем книжки пишутся и для чего читаются, – чтобы можно было другим человеком побыть и посмотреть другими глазами. Например, князем Андреем. Чтобы так же смотреть на людей с высоты своего благородства! Чтобы так же возненавидеть Наташу Ростову и так же ее простить! Чтобы так же красиво умирать!

И Иваном Карамазовым тоже интересно побыть! Чтобы быть одному против всего мира! И Сомсом Форсайтом! Чтобы вот так полюбить навсегда и безнадежно. Такую, как Ирэн! И Дон Кихотом. Чтобы увидеть в крестьянке Альдонсе прекрасную Дульсинею Тобосскую.

Там, у Дусенькиных окон, бабули уже наговорились всласть и уж прощаются так обстоятельно и церемонно, будто на год расстаются. А Коле уже не читается. То ли оттого, что слетелись на ужин комары-людоеды и надоело от них отмахиваться, то ли тяжело становится глазам от сумеречного света, то ли не хватает старушечьих далеких голосов.

А в комнате теплая тишина. Неслышно спят на кровати сестренки. Раскладушка уже расстелена для него. Мама в старом фланелевом халатике сидит на застеленном диванчике и при свете лампы-грибочка штопает Колины носки:

– Начитался? Комары, небось, заели?

– Комары как комары, – пожимает Коля плечами. – Там уже видно плохо, а то бы я еще почитал.

– За тем столом хорошо читается. Отец его для меня сделал, когда я читать полюбила. Чтобы в доме не торчала, а на воздухе была.

– А какие ты книги читала в мои годы?

– В твоем-то возрасте?.. Да уж и некогда было мне тогда книжки читать. Собиралась я в твоем возрасте в Ленинград, в техникум экзамены сдавала, в общежитие устраивалась.

– Тебе, наверно, не хотелось уезжать?

– Хотелось. Очень хотелось. Так и рвалась отсюда. Все боялась, пропущу что-то такое, что в мире без меня сделается. Ох, смешные все мы были тогда… – мама грустно улыбается, откусывая нитку. – А уезжать-то мне не надо было. Хотя… вот вы теперь у меня…

Мама опускает работу на колени и задумывается, глядя вслед золотой заре за окном.

Коле хочется еще о многом ее спросить, но что-то мешает ему, и он тихо укладывается на раскладушку.

А Галя испортила маме весь отпуск, до температуры обгорев в Крыму в первый же день. А когда температура спала, она тут же отравилась творогом за завтраком в доме отдыха. Мама в гневе кричала на заведующего, а заведующий в гневе кричал на маму. Дело в том, что творог ели все, а отравилась одна Галя.

5. Крещение

Совсем уж под конец маминого отпуска Галя умудрилась еще и потеряться. Их повезли на автобусную экскурсию в старинный монастырь Бахчисарай. И пока мама внимательно слушала экскурсовода, записывая все важное в блокнот, пока щелкала фотоаппаратом, Галя засмотрелась на лики и совершенно потеряла ощущение реальности. Опомнилась только от мощного голоса откуда-то из-за стен: «Девочка Галя Сироткина, тебя ищет мама! Девочка Галя Сироткина, мама ждет тебя у автобуса». В ужасе бросилась Галя куда-то бежать по темным закоулкам, но, к счастью, наткнулась на совершенно взбешенную маму. Мама схватила ее за руку и потащила за собой, шипя сквозь зубы: «Да ш-ш-штош-ш-ш это такое?!».

Этим закончился отдых в Крыму.

А Колю мама в тот день разбудила очень рано, прямо как в школу:

– Поднимай девочек!

– А куда мы торопимся? – удивился Коля.

– А туда… в центр… – мама как будто смутилась и забралась с головой в шкаф, отыскивая там что-то. – Автобус в десять, а еще идти сколько…

– Зачем нам в центр? – продолжал удивляться Коля.

Но мама уже ушла на кухню и зазвенела там чашками.

Дав всем выпить по чашке пустого чая, мама вытащила из чемодана пакет. Там оказались два красивых белых платьица, совсем новых, с ярлычками, нарядных, прямо как на елку. И для Коли в пакете нашлась новая белая рубашка. Сама мама нарядилась в свое лучшее платье: синее с белым воротничком. Она даже не ходила в нем никуда – куда ей было в таком платье ходить? Затем завязала девочкам огромные банты, тоже белые.

– Так куда же это мы собрались? – допытывался Коля.

– Собирайся, собирайся, – торопила мама и только по дороге к автобусу объяснила: – Девчонок крестить будем. Ты будешь крестным.

– Я? Почему я? И зачем вообще крестить?

– Нужно! – отрезала мама на ходу.

– А почему я? Разве мне можно?

– Всем крещеным можно. Ты крещеный.

– Да? Когда же это?

– Ну ты еще маленький был, не помнишь.

– Вот те раз! – рассмеялся Коля. – Живешь, живешь на свете, а потом оказывается, что крещеный! А как вообще крестят? Их окунать куда-то надо?

– Тебе священник все скажет, только слушайся его, и все. Если спросит, скажешь, что ты верующий.

– Я не верящий! – нахмурился Коля. – Чего я врать-то буду?

– Ой, ладно! – отмахнулась мама. – Как хочешь!

В автобусе девчонкам на этот раз понравилось. Они всю дорогу болтали без умолку, во что-то играли между собой, пели песенки, и Коля, видя, что ими любуются все пассажиры, был очень горд. И вдруг грустно стало оттого, что они уже такие большие и маленькими никогда не будут. Как-то по-новому взглянул на них, будто чужими глазами.

До церкви дошли незаметно. Девчонки прыгали и приплясывали на ходу. Им было очень интересно так далеко путешествовать.

Из дверей церкви уже выходили пожилые женщины, обедня закончилась. Присев на скамеечку, мама вынула из сумки три косыночки, одну повязала сама, другую сунула Коле:

– Таше голову прикрой.

А сама притянула к себе Дашу и, зажав ее между коленок, чтобы не крутилась, завязала на ней косыночку под подбородком, как матрешке.

– А мне не надо платочек? – поинтересовался Коля, возясь с Ташей.

– Тебе не надо.

Мама встала перед входом, перекрестилась и поклонилась. Это Колю так смутило, что он чуть было не схватил маму за руку, чтобы не позорилась. Но мама уже была за порогом.

Их окутали теплый душистый сумрак, тихий говор и мерцание тоненьких розовых свечек.

Мама, поставив их возле стены, куда-то пропала. А Коля, держа девчонок за руки, оглядывался с любопытством. Парни из его класса несколько раз ездили в какую-то церковь, посмотреть, и его с собой звали:

– Там здоровско так! Свечки, иконы разные блестят, и надушено чем-то!

Но Коля не хотел. Ему неудобно было пялить глаза на молящихся. Так же неудобно, как смотреть на карликов, или на беседующих глухонемых, или на дурачков с вечно открытыми мокрыми ртами. Молящиеся люди представлялись ему такими же больными и несчастными. Перед ними было так же стыдно за свое благополучие.

А здесь, стоя у дощатой стены, держа девочек за руки, он смотрел по сторонам и никакого неудобства не чувствовал. Народу было мало, видно, все уже разошлись. Две-три пожилые женщины стояли возле икон и о чем-то своем думали. И те, кого Коля встретил на улице выходящими из церковных дверей, тоже были в каких-то тихих светлых думах.

И вдруг мелькнула мысль: «А ведь они все не очень старые. В двадцатых годах, наверно, пионерками были. Иконы жгли, церкви в клубы перестраивали…» Пронеслась мысль, откуда и куда – неизвестно, только легкую тревогу оставила.

А мама уже подходила к ним, раскрасневшаяся, взволнованная. За ней шел священник в черной длинной одежде. Самый настоящий, как на картинках, с лысой головой и аккуратной белой бородой. Отец Василий.

Коля посмотрел на него и залюбовался. Движения священника были необычайно и ненавязчиво красивыми, в глазах были покой и ласка, а голос прямо поразил густой мягкостью. Коля вдруг почувствовал, что этот человек его уже за что-то любит, и за это сразу сам его полюбил.

Одно смущало: как этот славный дед будет в Колином присутствии заниматься таким детским, несерьезным делом, как будто в куличики играть. Это только поп, толоконный лоб, мог в сказке выкрикивать непонятные слова и размахивать непонятными предметами. Коле было заранее стыдно за отца Василия.

– Ну, Серафима, показывай детей. Это твой старший? Крестный, значит, будет? Хорошее дело, умница! Ну пойдем, исповедую тебя, а потом и Николая твоего.

Отец Василий отвел маму к высокому столику у стены и тихо заговорил с ней. Хоть и тихо, но такая уж акустика была в этой церквушке или голос такой силы у священника, что Коля, отвернувшись к иконам и стараясь не вслушиваться, все же слышал:

– Грех, да, грех, верно понимаешь. Да вижу, Господь-то уже и простил, и благословил. От греха-то, голубушка, такие дети не выходят. Вон каких ладных вырастила, значит, Господь благословил. А вот что стариков забыла, это грех тяжелый! Думай о них и прощения со слезами проси. На могиле была? Ну верно, верно, умница, своди их, крещеных, порадуй родителей. Ладно, голубка, Бог с тобою!

Он накрыл наклонившуюся маму черной тканью и сказал что-то на неземном языке. А потом обратился к Коле:

– Ну, Николай, иди ко мне, побеседуем. Уж какие-такие грехи у тебя могут быть – не придумаю. Больно глаза у тебя ясные. Что мать бережешь – знаю, что сестер растишь вместо отца – знаю.

Куревом не грешишь? Вина не пьешь? Молодец, так и держись. От этой пагубы человек человеком быть перестает – и сам не замечает, как так вышло. Вроде все то же, две руки, две ноги, а душа уже не человечья. А ты – человек, на этом и стой! Лет-то тебе уж сколько? Ну так с тобой обо всем можно говорить. С женщинами попусту не сходись. Оно захочется скоро, а ты помни, что это не ты, Никола Морозов, хочешь, а тот скот, что внутри у всех нас сидит. Победи этого скота, взнуздай его, пусть тебя слушает – вот тогда будешь счастлив и силен. Все, вижу, понял. Ну теперь голову наклони.

Это не было смешно. Это не было стыдно. Это была удивительно красивая и настоящая жизнь, только другая, вроде инопланетной. Но очень хотелось приобщиться к ней, как к давно забытой родине.

Коля стоял позади притихших девчонок, держал в руках свечи, слушал неземные слова и понимал, что все здесь верно и правильно, потому что красиво. И девочки, его кукарямбы, которых он сам вынянчил, оказалось, называются в этой жизни Дарией и Татианой. Ух как радостно от этого билось сердце!

Мама расцеловала их всех троих, когда они вышли из крестильной. Лицо ее было мокрое и соленое.

Отец Василий дал всем в рот на ложечке чего-то красного и сладенького с булочкой. А на прощание обнял Колю за плечи и подвел к одной из икон:

– Вот, гляди! Это Николай Угодник. Не умеешь молиться – неважно, не хочешь лоб крестить – как хочешь. Просто посмотри ему в глаза и почувствуй. Это дед твой Николай на тебя его глазами смотрит и о тебе думает. Понял?

«Понял», – думал Коля, глядя в строгие глаза крепкого старца на иконе.

«Понял», – думал он, глядя на два креста рядышком на маленьком пустынном кладбище возле церкви: «Морозов Николай Иванович. 1906–1962», «Морозова Анна Михайловна. 1910–1965».

«Понял», – думал он, глядя в тревожные глаза деда Николая на фотографии в маленькой комнате старого дома.

Мама тихонько подошла и положила голову ему на плечо.

– Мама, а отец мой кто? – спросил Коля, не отрывая глаз от фотографии.

Мама помолчала, потом начала тихо:

– Мы учились вместе. Это сын Веры Ивановны, Игорем звали. Мы с ним друг в друга лет в двенадцать влюбились. Ну, конечно, сначала виду не показывали. Издалека поглядывали.

Ох, какой это был парень! Красивый – только в кино такие бывают! Интеллигентный! Всю совхозную библиотеку перечитал. Да дома, ты сам видал, сколько книг у Веры Ивановны.

Парни-то наши были, сам понимаешь, деревня, на каждом слове мат-перемат, а от него никогда я такого не слышала. А честный, благородный был – прямо рыцарь.

Не знаю, что только он во мне нашел. У нас девчонки были очень даже красивые, а я была как парень – плечи широкие, сама худая. И сильная была, меня парни даже побаивались. А он в восьмом классе стихи мне написал. И поцеловались мы с ним тогда в первый раз.

А потом вместе в техникум уехали поступать – в Ленинград. Это ж только-только после войны. Меня мама с папой не хотели пускать. Время было такое, что девчонке одной опасно. А с Игорем отпустили, очень все ему верили. И все три года, как учились, вместе были, и на занятиях рядышком сидели, и уроки вместе делали. Только ночевать по разным комнатам расходились. Как мне все девчонки завидовали! Нас в комнате шесть человек было, девчонок. Как завидовали! А по воскресеньям куда-нибудь с ним ходили: во всех музеях перебывали, в театрах много раз, ну про кино уж и не говорю. И никогда нам друг с другом не надоедало.

Только-только техникум кончили, а тут и повестка в армию. Мы-то с ним уж давно решили: как только восемнадцать исполнится – сразу женимся. А тут армия!

И вот тогда я все и сделала! Почему мне это в голову пришло? То ли читала я где-то, то ли в кино видела… Хотя в кино такое не показывали тогда… Девушка будто любимого в дальний путь провожает и, чтобы он думал там о ней… ну как это… ну отдается… Я ему сама велела… Очень была решительная.

Проводила, поревела. А через месяц оказалось, что ребенок будет. Ты то есть будешь. А я, дуреха, и писать ему об этом не стала. Думала, сюрприз будет. Вернется Игорь-свет из армии, а его сын встречает: «Здравствуй, папа!».

Мечтала, мечтала и домечталась. Письма-то и перестала получать. А через полгода пишет он мне: мол, прости, никогда тебя не забуду, но на другой женюсь – она ребенка от меня ждет. Не могу, пишет, совершить бесчестный поступок и бросить ее. Я и отвечать не стала.

– Почему? Ты ведь тоже…

– Не могла же я испортить ему благородство. Я же его любила, – грустно улыбнулась мама.

– А у девочек кто отец?

– Ну, это другая история… Потом как-нибудь…

В середине августа засобирались в город. Маме пора было выходить на работу. Баба Катя накануне отъезда помогала укладываться и заранее утирала слезы.

Коля в последний раз проехался знакомой дорогой до Красавина, а потом по шоссе и по лесным дорогам к дому.

День был холодный, влажный, серый. В такой день только и прощаться. Полуразрушенная школа мигнула ему издали слепыми глазами. Заборчики, калиточки, воротца.

Вот у того невысокого зеленого заборчика все лето стояла белокурая барышня Колиного возраста в одной и той же позе, положив сплетенные руки на забор, а голову – на руки, и провожала долгим туманным взглядом. Он так к этому привык, что замечал по ней дорогу: школа, через три дома почта, потом дура на заборе, потом через два дома магазин.

Сегодня барышни не было. Уехала? А может, смотрела на него из окна?

По шоссе крикливыми караванами тянулись легковые машины – дачники возвращались в город. Везли они с собой ведра с грибами, вареньями, соленьями, а еще раскладушки, табуретки и даже небольшие лодочки с веслами.

Вот пошел ельник, теперь налево по лесной дороге. Здесь по ельнику ехать было лучше, мелкая дождевая пыль, висящая целый день в воздухе, оседала где-то наверху, на тяжелых еловых лапах, а мягкая, усыпанная пружинистой хвоей дорожка была совсем сухой. Зато и темно же здесь было. Приходилось вглядываться, а то дадут подножку коварные еловые корни. Но вот впереди посветлело, ельник кончался.

Если отсюда свернуть по этой тропиночке, а потом обойти с запада болотце, то можно бы и грибов набрать напоследок – самый грибной день. Но времени нет, да и некуда их собирать, грибы эти. Ладно, до будущего года.

Вот и светлый лиственный лесок. Поздняя зелень цвета хаки уже пересыпана желтыми крапинками. Здесь на всем этот осенний оттенок: на листве, на луговине, на сырой дороге.

«Какой же это цвет? – думал Коля, неторопливо крутя педали. – Если к желтому добавить бурый и серый еще, где побольше, где поменьше. Ну и что выйдет? Куча грязи. А у художника получилось бы. Вот буду зарабатывать, куплю настоящие краски, масляные, в тюбиках, и попробую».

Вернулся грустный, даже усталый. На улице ополоснул покрышки, спустил воздух, в сарае обтер досуха металлические части, в последний раз смазал суставчики и повесил на крюк.

Когда он собирал в чемодан свое белье, пришла бабка Нина и поставила на стол большущую миску:

– Творожку вам с собой. Да убери, Светка, деньги свои! В город завтра приедете – вот вам и ужин сразу готовый.

Расцеловалась с мамой, резко отвернулась, потискала девочек:

– Уй, кнопки какие сладкие!

А Колю крепко хлопнула по спине:

– Мужик что надо!

И ушла с мокрыми глазами.

За окном уже смеркалось.

– Мам, я схожу к бабе Дусе и к Вере Ивановне.

Мама молча кивнула.

Баба Дусенька лежала на кровати в своей крохотной теплой комнатке и слушала по радио «последние известия».

– Ко-олюшка, – стоном отозвалась она на его приветствие.

– Баба Дуся, а мы завтра утром уезжаем.

– Куда-а ж это вы?

– Да в город, домой. Август кончается, маме на работу пора. А мне в школу скоро.

– Да что, уж и лето кончилось?! – баба Дуся даже руками всплеснула. – Да ма-атушки, да что ж так скоро-то!

Слезы у Дусеньки всегда были наготове и сразу побежали по проторенным дорожкам морщинок.

– До будущего лета, баба Дуся. Приеду – опять буду тебе продукты покупать.

– Нет уж. Помру я в эту зиму, – вдруг перестав плакать, с воодушевлением произнесла Дусенька. – На могилку придешь ли? Приходи, смотри, милок, ждать буду.

Коля уже выходил из избы, а она еще раз слабо прокричала вслед:

– Приходи, смотри, на могилку.

Вера Ивановна усадила Колю за стол, села напротив и взяла его руки в свои. Руки у нее были сухие, холодные и чуть дрожали. В углах глаз собирались слезы.

И Коле захотелось заплакать оттого, что он не смел ей ничего сказать. Имел ли он право знать о печальной тайне, связавшей двух женщин? А вдруг ранил бы неосторожным словом? Лучше было сидеть молча и сдерживать слезы.

Наконец Вера Ивановна поднялась, взяла в руки книгу, которую хотел вернуть ей Коля, и сказала:

– Ты ведь, наверное, еще не дочитал? – голос дрогнул, но не сорвался. – Так возьми, возьми ее с собой. Я буду рада. Ну счастливо, родной.

Обнялись, поцеловались. И Коля на улице все же поплакал, хорошо, что уже темнело.

К ужину опять пришла баба Катя и принесла целую кошелку горячих пирожков. И все-то по форме были разные, чтобы сразу различить, который с чем. Пирожки с рисом и яйцом были продолговатые, гладенькие, сверху нежно-золотистые. Пирожки с картошкой и грибами были с густым южным загаром и причудливым гребешком. Пирожки с брусничкой – кругленькие, румяненькие, как сами ягоды. А были еще сахарные витушки, туго и хитро переплетенные. Хоть ешь, хоть любуйся!

– Ох, да хоть бы ты меня научила, как печь, – вздохнула мама, откусывая от грибного пирожка.

– А чего учить-то? – искренне удивилась баба Катя. – Не знаю, чего тут учить. Меня-то не учили. Просто пеку, как матушка моя да как бабушка моя.

– А почему у меня так не выходит? Сколько чего в тесто кладешь?

Баба Катя добросовестно вспоминает, но все ее пропорции только горстками и стаканчиками измеряются. Ей и слов-то не хватает, руки сами разговаривают, бросают горстки того-другого, месят невидимое тесто.

– Вот теперь и вбивай туда мучку-то, и вбивай, пока тесто не выйдет.

– А как понять, что уже вышло тесто?

– А вот как стало такое, как тельце, живенькое, тепленькое. Его за краешек возьмешь – оно колобочком все и подымется! Вот тебе и тесто готово! Теперь его, тестечко, перекрести, поцелуй, да и пускай себе в теплом месте подходит.

– А зачем его целовать? – удивляется Коля.

– Да как же! Живое ж! Растет, дышит, ласку чувствует. Это ведь Царь наш небесный так Адама делал: месил глинушку, месил, может, и еще чего добавлял. А потом, как замесил, так дыхнул на его с лаской – вот и вышел человек.

Мама рассмеялась, как девочка, на ноги вскочила и обняла бабу Катю крепко-крепко.

Утром, едва забрезжило, поднялись. Пока мама подогревала на плитке молоко, чтобы не возиться с печкой, влетела бабка Нина, схватила один из чемоданов у дверей и крикнула маме на ходу:

– Я вам до остановки донесу, чего мне порожняком бегать, мне все равно в правление надо. У Любы-почтальонши поставлю.

И след ее простыл. Мама только руками развела.

Зашаркала в сенях баба Катя, вошла, опять обняла всех и зашмыгала носом:

– Собрались… Ну-ну… Сядем, посидим на дорожку.

Все послушно присели. Коля обвел глазами весь этот ветхий и уютный мир, где ему было так хорошо, и сердце сжалось.

И пошли. Коля с чемоданом, рюкзаком и сумкой. Мама с двумя ведрами. Баба Катя с тремя котомками. А девчонки вприпрыжку впереди.

Вера Ивановна махнула им с крыльца рукой и долго смотрела вслед.

В Красавине, на автобусной остановке, баба Катя заволновалась, засуетилась, побежала на почту. Вернулась с чемоданом, заговорила, замахала ручками, беспрестанно оглядывалась и здоровалась со всеми подряд, а потом торопилась объяснить маме:

– Шурку Бойцову-то помнишь? Мать у нее фелшером была. Ну Марья-то, всем вам уколы делала, помнишь? А это Шурка, трое детей у нее, муж на грузовике шоферит. Михал Петрович, доброго утра… Михал Петровича помнишь, буалтера-то?

Когда подошел автобус, баба Катя совсем растерялась, забегала с вещами. Мама пыталась поцеловать ее на прощание, а она все вырывалась и опять хваталась за вещи. Наконец двери автобуса закрылись. Лицо у бабы Кати за окном сморщилось, глаза часто-часто заморгали. И Коля, глядя назад, сколько удалось шею повернуть, видел, как рука ее перекрестила увозящий их автобус.