Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга первая"

Автор книги: Ольга Грибанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ольга Владимировна Грибанова
Слепые и прозревшие. Книга первая

© О. Грибанова, 2020

© Интернациональный Союз писателей, 2020

* * *

Грибанова Ольга Владимировна родилась в г. Санкт-Петербурге (Ленинграде). Окончила русское отделение филологического факультета ЛГУ (ныне СПбГУ). 20 лет работала в школе преподавателем русского языка и литературы.

С 2008 года публикует свои работы на различных ресурсах в интернете. В 2017 году на Ridero был опубликован сборник поэзии «Глоток воды» и сборник прозы «Миг рождения».

Лауреат второй степени в номинации «Поэзия» Первого Международного литературного фестиваля им. А. С. Пушкина. Лауреат литературного проекта «Автограф» им. Антуана де Сент-Экзюпери.

В 2018 году в Израиле в издательстве Best Nelly media вышла книга поэтессы Веры Горт с литературоведческими комментариями О. В. Грибановой «Как олень спешит к водопою…» – поэтические переложения псалмов.

Работы автора опубликованы в сборнике Интернационального Союза писателей «Новые имена в литературе».

В 2019 году в Интернациональном Союзе писателей вышел сборник прозы, включающий три рассказа и повесть-фэнтези «Неведомый путь».

Работы автора в 2019 году были отмечены Благодарностью от депутатов Государственной думы.

Пролог. Средневековая новелла

Неисповедимы пути, дарованные Творцом каждой твари Своей.

Вотще мы, ничтожные слепые создания, дерзаем рассмотреть свою дорогу в туманной дали грядущего. Мы мостим свой путь серебром и златом, устилаем его бесценными тканями, умащаем дивными благовониями и мним, что ведет сей путь к счастию.

И сколь ужасно бывает наше позднее прозрение…

В старые времена жил в этих краях богатый и знатный синьор. Взял он в жены девицу высокого рода, редкой красоты и прекрасной души. И было бы его счастье безмерным, коли благословил бы его Бог чадом. Но, к печали великой, не было у них детей, хоть прожили они много лет в честном супружестве. Молились супруги, слали небу горячие слезные мольбы. И наконец Небо услышало их.

Объявила жена супругу своему радостную весть, и возрадовался синьор всей душою и излил счастливые слезы. Окружил он будущую мать любовью и заботой, спешил исполнить любое ее желание.

Но вот однажды, когда срок родин был уж близок, поведала жена мужу свой удивительный сон:

– Снилось мне, супруг мой и господин, что иду я по прекрасному саду, усыпанному диковинными фруктами, да в рот не беру их – не к ним душа моя стремится. И вдруг предо мною роскошная крона с золотыми плодами, и каждый из них медовым соком наполнен. Тяну я к ним руку, тяну что есть сил моих, а достать не могу. О супруг мой, как бы я хотела наяву вкусить от сих золотых плодов!

Позвал супруг заморских купцов, и вскоре у ног будущей матери выросла целая гора чудных фруктов со всего света. Но равнодушно взглянула на них женщина:

– Здесь нет того, что мне снилось.

– Да полно! Знаешь ли ты сама, чего хочешь? – осердился муж.

Ничего не сказала ему супруга, только тихо глаза опустила. А на другой день ушла из жизни, в великих муках родив красавицу дочь.

Неизмерима была скорбь мужа. Не мог он себе простить, что попрекнул жену ее последним желанием. Похоронил он ее у тихого озера, окружив могилу кустами душистой сирени, поставил маленькую часовню и ежедневно приходил сюда вспоминать и печалиться на пустынном берегу. И только белые лебеди разделяли его одиночество, вздымая роскошные белые крылья.

И здесь, возле могилы безвременно угасшей супруги, дал он пред образом Мадонны безрассудную клятву: в память о жене исполнять любое желание дочери, каким бы оно ни было.

Так и росло дитя бесконечно любимым и балуемым, потому и стало гордым и своевольным. Но красота девочки радовала глаз, детская улыбка согревала сердца, и своеволие прелестного ребенка не было никому в тягость.

Выросло дитя и превратилось в прекрасную собой девицу. Услышав о ее красоте, стали съезжаться в дом знатные синьоры в надежде породниться с богами и высокородным семейством. Но дочь безучастно взирала на всех искателей ее руки, а отец не мог и помыслить о том, чтобы выдать замуж против ее воли.

В честь пятнадцатилетия дочери замыслил отец роскошный пир и пригласил музыкантов, дабы услаждать чудными звуками гостей. И был среди музыкантов один молодой, прекрасный собой лютнист. Увидел он девушку, сверкавшую среди гостей подобно алмазу, в простой камень вкрапленному, и вспыхнула в сердце его любовь. Взял он в руки лютню, вышел на середину зала и запел хвалу прекрасной звезде. Любовь слова ему подсказала, любовь устами его пела.

Притихли гости. А прекрасная синьорина спустилась в зал и, забыв гордость, одарила музыканта алой розой из своего праздничного убора. Одарив, взглянула нечаянно в его пылающие страстью глаза – и запылала сама.

Безрассудна была любовь знатной девицы к бедному музыканту, лишь беду сулила она всем. Но не привыкла синьорина отказывать себе ни в чем, и, промаявшись до глубокой ночи, спустилась она в сад, где под открытым небом нашли себе ночлег музыканты.

Сама нашла юного лютниста в ночной тьме, сама упала в его объятия, и были они счастливы каждую ночь несколько долгих недель.

Но за украденное у судьбы счастье приходит неминуемая расплата. Почувствовала своевольница в себе биение новой жизни и в слезах бросилась к ногам отца, умоляя скрыть ее грех, выдав замуж за любимого.

В великом гневе синьор оттолкнул от себя падшую дочь, велел запереть ее в светлице под кровлей высокой башни замка и не выпускать оттуда до самых родин, чтобы не открылось миру великое бесчестие.

А молодого лютниста привели к нему в цепях.

– Как смел ты, ничтожный, взглянуть с вожделением на дочь мою?

Отвечал юноша смиренно:

– Прости, господин мой, красота дочери твоей ослепила меня и лишила воли.

Но не смягчила разгневанного отца его кротость.

– Ах, так ее красота тебя ослепила? – вскричал он в ярости. – Так оставайся же слепым до конца дней!

И передал юношу в руки палача.

К вечеру умер лишенный глаз музыкант, не вынеся жестоких мук.

А своевольница между тем, не зная о его плачевной участи, металась, запертая в башне, рыдала от уязвленной гордости и проклинала всех виновников своего заточения: и отца, и юношу, и собственное свое нерожденное дитя.

И, возлюбя ее гнев, подсказал ей сатана, как отомстить им всем разом. Растворила она тяжелое решетчатое окно и, обезумев от злобы и гордости, бросилась вниз, прямо в заросли сирени, сомкнувшие над ее телом свои душистые ветви. Жалобно крикнули на пруду встревоженные лебеди, распахнули крылья и улетели прочь от этого страшного места.

И принесли отцу два холодных мертвых тела юных любовников.

И разорвал отец на себе одежды, упал с криком на труп дочери: «Да воздастся мне вдвойне за мое злодейство!»

А когда тела несчастных предали земле, раздал он свое богатство нищим, оделся в рубище и ушел по пыльной дороге в неведомые края. И где кончил он свои скорбные дни – никому не ведомо.

2000 год

…и Саша, обернувшись в дверях, увидел, как растеклось лицо отца кровавой кашей, и медленно повалился он с подкосившихся ног головой на ступени. Бессильно разжались и сползли руки его, зажимавшие глазные впадины.

Увидел Саша все это и закричал страшно, как зверь, вцепившись пальцами себе в рот…

I. Навстречу

1. Середина XX века. Город Ленинград

Работники Дворца бракосочетания переговаривались между собой: «Вот это пара! Красивее еще не было!» Легкая, стремительная чернокудрая Альбина с глазами персидской княжны и русобородый богатырь Анатолий, настоящий Стенька Разин!

Случившийся здесь в этот день корреспондент молодежного журнала лихорадочно строчил в блокноте и щелкал фотоаппаратом. Эта пара была настоящим олицетворением молодежи 60-х годов. Два интеллигента: она – аспирант-микробиолог, он – выпускник Академии художеств.

И свадьба – самая образцовая, самая современная. Жаль, корреспондента на эту свадьбу никто не пригласил, так что пришлось додумывать детали самому!

А было оно так. Много-много молодежи, много-много танцев под патефон, много-много песен под гитару и только два старика: седенькая мама Анатолия и стройный, с военной выправкой и орлиным взглядом папа Альбины. Но они никому не мешали.

Виктор Игнатьевич Левин чинно молчал в углу и вдумчиво занимался напитками. А Кира Константиновна тихо сияла, как девочка, и даже пропела для студентов всех времен хрустальным голосом «Гаудеамус игитур».

Молодожены были в этой компании самыми серьезными людьми. Они скромно улыбались, с достоинством принимали озорные поздравления, ели все, что стояло перед ними, танцевали, когда требовалось, и целовались, когда было «горько».

И через девять месяцев Анатолий, как и положено образцовому супругу, привез Альбину в роддом.

Альбина твердо знала, что едет рожать сына. Она приготовилась к этому сама и приготовила мужа:

– Я выращу из него настоящего мужчину!

Анатолий добродушно улыбался, соглашаясь с тем, что настоящего мужчину может вырастить только она.

А Кире Константиновне, своей свекрови, Альбина заявила: «Какие вы всегда глупости говорите!» – когда та предположила, что скоро будет нянчить маленькую внучку. Какая может быть внучка?! Что за ерунда?!

Альбина перечитала массу пособий для будущих матерей, заказала себе в университетской библиотеке солидные книги по гинекологии и акушерству, добросовестно записала все рекомендации врача в женской консультации и настроилась на самые быстрые и правильные роды, поскольку все в своей жизни Альбина делала быстро и правильно.

Так думала она, подъезжая на скорой помощи к роддому. А через шестнадцать часов, обезумев от муки, она вдруг оборвала хриплый натужный стон, ощутив внутри себя блаженную пустоту. Она лежала и удивлялась этой пустоте и легкости. А врачи тем временем встревоженно возились где-то рядом, вне поля ее зрения, и ей очень нравилось, что никто не мешает отдыхать.

Но вдруг нежащийся ее слух обеспокоила досадная помеха в виде тоненького печального звука, не то чириканья, не то мяуканья, и тут же облегченный вздох всей акушерской бригады: «Ну слава богу!».

– Смотрите на свою вредную девчонку! Всех напугала!

И показали Альбине маленького синенького паучка, беспомощно свесившего лапки с широкой акушерской ладони и трясущего темной головкой в слабом писке.

– Какая еще девочка… Мне такую не надо… у меня сын… – прохрипела Альбина.

Но врачи нисколько не удивились: они и не такое слыхали от только что разродившихся мам.

Едва оправилась Альбина от первого разочарования, как постигло ее настоящее унижение. Первые двое суток девочку ей не приносили. Все соседки по палате, спрятавшись под марлевые маски до самых глаз, уже вовсю кормили своих младенцев и гордо показывали друг другу их круглые личики. А Альбина, скрипя зубами о зависти, поворачивалась к стенке.

Наконец Альбину вызвал к себе врач-педиатр и сообщил убийственную новость: у девочки серьезная сердечная недостаточность и, возможно, это врожденный порок сердца. Поэтому ей, Альбине, придется здесь, в роддоме, задержаться.

– Этого не может быть! – задохнулась Альбина от возмущения. – Я с детства спортом занимаюсь, не курю, не пью!.. Я всю беременность специальной гимнастикой занималась!..

– Голубушка, что поделаешь, бывает и так. Может быть, ваши родители, а может быть, и дальние родственники были предрасположены.

Альбина замолчала. О своих дальних родственниках она ничего сказать не могла.

С Анатолием врач тоже побеседовал. И долго-долго расстроенный папа Толя комкал один лист за другим в справочном бюро у окошка посылок, сочиняя веселую записку для Альбины, чтобы поднять ей настроение.

Но, получив окончательный, самый смешной вариант, Альбина разозлилась: «Шут гороховый! Зубы скалит! И почему это так: мужчинам хиханьки, а мы, женщины, только страдаем!»

Как все это было несправедливо! У всех соседок были здоровые крупные дети, а у нее, спортсменки, – синенький заморыш с пороком сердца. Все они через день-другой поедут по домам, а она торчи здесь еще невесть сколько! А Анатолий в это время будет дома «ножки обмывать» с друзьями-художниками и сочинять ей развеселые писульки!

И когда их спустя две недели все-таки выпустили домой с направлением к специалисту-кардиологу, Альбина еще долго наказывала мужа ледяным холодом за эту несправедливость.

Дома выяснилось, что Альбина торопилась совершенно напрасно: в роддоме было не в пример лучше. Первые два месяца своей жизни маленькая Галя почти не спала по ночам. Она лежала в кроватке, как-то не по-младенчески раскинув тонюсенькие ручки, и жалобно плакала от кормления до кормления. Альбина лежала, обхватив пылающую голову руками, а Анатолий сидел рядом с ней и поглаживал одеяло.

– Может, она голодная? – нерешительно спрашивал он иногда.

– Кормить не чаще чем через три часа с ночным перерывом в шесть часов. Иначе будет диспепсия, – сурово отзывалась Альбина.

А про себя думала: «Наверное, голодная. Ей же много не высосать за кормление, она же слабенькая…»

– Может, давай я ее на руках поношу? – спрашивал Анатолий еще нерешительнее.

– К рукам не приучать! – еще суровее отвечала Альбина.

А про себя думала: «Взял бы и поносил – спрашивает еще!»

В конце концов она, измученная бессонными ночами, все-таки засыпала. И тогда Анатолий бесшумно поднимался, брал девочку на руки и, умиляясь ее беспомощной легкости, прижимал к сердцу. И девочка действительно затихала, только смотрела на полутемную в свете ночника комнату огромными глазами на крошечном личике.

Через два месяца Галя перестала плакать, заулыбалась и начала наконец толстеть. Теперь она, как будто в благодарность родителям за прошлые их муки, послушно спала всю ночь. А утром, покормив ее, Альбина натягивала в кроватке резинку с нанизанными погремушками, и Галя ласково им улыбалась, переводя взгляд с одной на другую, а потом и засыпала незаметно до следующего кормления.

Альбина была очень горда собой.

– Вот видишь, – говорила она мужу, – к рукам не приучали – теперь ребенок спокойно развивается сам!

Теперь она могла вернуться к любимому делу, прерванному родами. Ее ждала кандидатская диссертация.

Побывали они у кардиолога. Девочку долго крутили, вертели, слушали, простукивали, опутывали проводами и наконец подтвердили диагноз роддома – врожденный порок сердца.

– Ну что ж, отчаиваться не надо, – утешал врач. – Таких детей в наше время рождается немало. До четырех лет будьте предельно осторожны с ней, потом сделаем операцию. Такие операции у нас отработаны – особой опасности не будет. А потом все со временем нормализуется.

Альбина аккуратнейшим образом записала все рекомендации, предостережения, упражнения и рецепты в общую тетрадь с красиво разрисованной наклейкой:

«Галя Сироткина.

Начато – июль 1963 года».

И тут же почувствовала себя настоящей, прирожденной матерью.

А в это время по замызганному переулочку в районе Литейного большими шагами шла высокая плечистая женщина и тащила за руку мальчика. Он очень старался тоже вышагивать, но не получалось пока.

– Дрался сегодня?

– Не дрался.

– В угол ставили?

– Нас вообще не ставят в угол, ты чего! Мам, а будем ужинать?

– Картошки нажарю.

– С лучком?

– С лучком.

2. Пять лет спустя

Николай Морозов был счастливым человеком. Правда, до пятого класса он этого не знал. Просто жил себе да жил вдвоем с мамой, как все живут. В детский сад когда-то ходил, потом в школу. Год за годом, класс за классом – так и до пятого дожил.

И случилось в том году, весной, великое событие. Мама, оставив его на попечение соседок по коммуналке, съездила на неделю в роддом и привезла оттуда двух совершенно одинаковых младенчиков – Дашу и Ташу.

Почему двух? И хоть бы разных, а то на одно лицо. Колю так и подмывало посоветовать маме махнуться с кем-нибудь дубликатом.

Они лежали перед ним на маминой кровати, два тугих сверточка с красными кругленькими рожицами. Страшно смешные. Разве такие бывают?

Мама присела с ними рядом и смотрела, смотрела, смотрела. Потом его, Колю, за руку к себе притянула:

– Ну как, а? Сестренки твои… красавицы…

Коля солидно кивнул. Наверно, и вправду красавицы, раз мама так думает.

Мама, сидя, обнимала его и смотрела на младенцев. Это было до того непривычно, чтобы мама так долго его обнимала, до того было тепло и хорошо, что Коля тоже начал радоваться этим красным рожицам.

А они вдруг проснулись. Причем обе сразу. Дружно сморщились, открыли беззубые ротики и смешно запищали. Прямо не дети, а котята какие-то!

Мама вскочила, засуетилась, схватила обеих на руки, растерянно посмотрела на одну, на другую и вдруг сунула один кричащий сверточек прямо Коле в руки:

– Ну-ка держи крепко, не урони.

А сама села, расстегнула кофту, отвернулась от Коли неловко и приложила другую малышку к груди. Та тут же затихла и громко, аппетитно зачмокала.

Тут же затих и Колин сверточек. Ну точно же – дубликат! Один в один.

Затихла малышка и вдруг открыла затерявшиеся в припухлых веках глаза. Взглянула туманно сквозь Колино лицо и удивленно вздернула бровки.

И тогда в Колиной груди будто огромная белая птица взмахнула лохматыми крыльями.

Раздался стук в дверь.

– Светлана, можно к тебе? – заглянула соседка тетя Тоня, опекавшая его всю неделю.

Вошла, деловитая, суровая, по пути подхватила с пола упавшее полотенце, по пути поправила покосившееся зеркальце на стене:

– Ну что, непутевая, кормишь? Корми, корми… Одного без отца выкормила, а теперь и еще двух!

Мама, склонившись над девочкой, молчала. Наворчавшись, соседка положила рядом с мамой на кровать стопку стареньких потертых пеленок и ушла.

А Коля спросил:

– У них тоже папы нет?

Мама все молчала, и Коля понял, что спрашивать не надо.

А девчонки оказались редкостные ревы. И коварные! Быстренько выработали у Коли устойчивый рефлекс: чуть пискнут – хватать их на руки. Бедная мама, дождавшись Колиного возвращения из школы, уже в пальто, передавала дочек ему, а сама бежала отдыхать за мытьем полов в ближайшем гастрономе.

А Коля, пританцовывая, расхаживал по комнате и пел песни, держа на каждой руке по сестренке.

С каждым днем они тяжелели, и к маминому приходу его уже шатало от усталости.

Но он не сердился. После таких плясок вкусно елось и приятно сиделось за учебниками. И так себя уважалось! Мама теперь смотрела на него как на друга и партнера по общему делу.

И в жизни-то все вдруг стало легко складываться. Шел он утром в школу после бессонной ночи, а задачи сами собой решались. И слова все почему-то правильно писались, даже сквозь дрему, если сморит. А другие предметы и вовсе были ерундовые, только сиди и слушай.

Его вдруг сильно зауважали одноклассники и наперебой зазывали к себе уроки вместе делать. Но Коле по гостям некогда было ходить.

А враг, как был с первого класса, так и остался один, но лютый.

Его тоже все уважали, но с большой опаской, уж очень зол был. Хоть ростом был невелик, зато безжалостен, а потому в драках поражений не знал. А на Колю злился он беспредельно, потому что ничего не мог поделать с этим огромным, на голову выше и в два раза в плечах шире, отличником. Где это видано – такие огромные отличники, без очков!

Встретив Колю в первый раз во дворе с широкой двуспальной коляской, он натужно захохотал:

– Морозов ребеночка родил! Да какого большого, толстого! Ха-ха-ха! – выдавливал он из себя так, что глаза выпучились.

– Пупок развяжется, – бросил ему Коля через плечо и не спеша покатил коляску дальше.

И на следующий день в классе враг с таким же радостным надрывом заорал:

– Пропустите женщину с ребенком, а то у нее молоко пропадет!

Кто-то удивленно оглядывался, кто-то сконфуженно хихикал. Коле до этого дела не было, просто голос у вражины был противный, помоечный такой.

И тогда Коля не спеша подошел, так спокойно, что вражина даже боевую стойку не догадался принять, так же спокойно взял гаденыша за затылок и пригнул его вниз, в мусорную корзину головой. Еще удивился, что враг почти не сопротивляется.

Подержал так некоторое время под радостный хохот, пока враг не начал орать, извиваться и лягаться. Потом аккуратно поднял за шиворот, смахнул огрызок яблока с уха и подсолнечную шелуху с волос:

– Тебя умыть?

Враг взвыл, убежал из класса и больше в этот день в школе не был, за что и получил прогул. Коле даже жалко его стало.

Пришло лето и принесло с собой тепло и свободу. Мама с утра собирала их на прогулку, провожала Колю с коляской в ближайший скверик и там оставляла чуть не до вечера.

Девочки копошились с игрушками, кушали кашу, пили водичку из бутылочек, засыпали, опять просыпались. Коля менял им ползунки за ползунками, пока не иссякал весь запас, и опять игрушки, и опять спать.

Частенько к ним приходил лучший друг Серега, и тогда в перерывах между кашей и ползунками они успевали переговорить о разных интересных вещах. А если подходящей темы не было, то Серега пересказывал последний виденный им фильм, например, «Неуловимые мстители»:

– А Яшка, сечешь, им прямо так: выкраду вместе с забором! И глазами: зык, зык! А потом стрелять стали – кх, кх! По бутылкам! А? Ха-ха-ха! А Буба у дверей: о-о-оч-ч-чи ч-ч-черные! И – трах! – гитарой по кумполу. А этот – ык! – вя-а-а-а! – изображает Серега сраженного Бубиной гитарой.

Съедали по-братски и мамины бутерброды, и мороженку, купленную Серегой, запивали чаем из термоса. Благодать!

Так сидели они дальше, сытые, с тающим в животах мороженым, и опять говорили об интересных вещах.

Сережка, таинственно оглянувшись, удивил как-то:

– Мама моя вчера на кухне с подругой говорила, я слышал через стенку. Такое бывает! В какой-то школе у нас в Ленинграде пятиклассница от шестиклассника ребенка родила!

Потрясенное молчание!

Потом Коля, обдумав ситуацию, уверенно объявил:

– Брехня!

– А почему, а почему ты думаешь? – взволновался Серега.

– Не знаю, как пятиклассницы. Может, есть такие… способные. А шестиклассник… Ну вот мы с тобой, считай, уже шестиклассники. Ну?

Они посмотрели друг на друга и сконфуженно заулыбались.

– А может, он второгодник? – вдруг осенило Серегу.

– Ну может. Если в каждом классе по два года. Да она такая же… Тогда может быть, – согласился Коля.

– А я знаешь, чего слышал? – вдруг снова воодушевился Сергей. – Что в науке уже все открыто. Только вот белок искусственный получат – и тогда сразу можно будет к коммунизму переходить.

– Да, верно! С белком сразу всех накормят. Во всем мире. Все голодающие народы накормят, – кивнул Коля. – А что слышно? Скоро белок получат?

– Скоро! – пообещал друг. – Чтобы как раз к восьмидесятому году коммунизм наступил! За двенадцать-то лет чего хочешь можно получить!

А потом еще о чем-нибудь, и еще, и еще. Много всего на свете интересного, на все прогулки хватит.

А в это время на операционный стол положили маленькую худенькую девочку по имени Галя.

Детские воспоминания разделились в Галиной памяти на «до» и «после».

И разделило эти воспоминания какое-то непонятное событие, перевернувшее всю ее пятилетнюю жизнь.

Воспоминания «до» были теплыми и милыми сердцу. Там была Галина комната с игрушками, книжками и картинками на всех стенках.

Все игрушки были любимыми, потому что у каждой были свой мир и своя сказка. На подоконнике, заставленном цветочными горшками, был дремучий лес, где встречались друг с другом резиновые и пластмассовые звери из большой картонной коробки. Звери были добрые, веселые и никогда друг друга не ели.

Возле Галиной кровати спали на игрушечных раскладушках три дружные куклы: Золушка, Дюймовочка и Царевна-Лебедь. А с книжной полки смотрели на маленькую хозяйку родные книжки. Галя не помнила того времени, когда не умела читать. Может, когда-то оно и было, но в любимых книжках она всегда знала любое слово на любой странице.

А книжку про Ассоль, взрослую книжку с мелкими буквами и без картинок, читала ей бабушка Кира. Но мама за это ее очень ругала, потому что Гале еще рано было такое читать.

Картины на стенах рисовал сам папа. В отчаянии летела вниз по винтовой лестнице Золушка. Ветер от ее нежно-яблочного платья взметал в сторону пламя свечей. Серебром мерцали перила и витые столбики лестницы. Огнисто вспыхивали хрустальные башмачки, а в темных углах метались и приплясывали радужные блики.

А на другой картине пробуждалась от сна маленькая глазастая Дюймовочка. Вот она приподнялась на локте в своей кроватке-цветке и светло улыбается. А утро вокруг нее звенит от падающей росы. На каждом цветке, на каждом листочке гирлянды росинок. Они отрываются и летят капельками в воздухе. А в каждой капельке сияет голубоглазая Дюймовочка в розовом цветке.

А еще портрет Гадкого Утенка. Он выглядывает из мохнатых листьев лопуха, как из-за бархатного занавеса. У него серая взъерошенная голова, длинная шейка с торчащими в стороны перышками и огромные выпуклые глаза. А в глазах этих отражаются голубое озеро и белые лебеди. Очень похож на Галю этот утенок. Она очень его любит и часто перед сном разговаривает с ним по душам.

А еще большая-большая, чуть не в полстены, картина с прекрасной мамой в лодке. Мама подставила загорелое лицо солнцу и ветру и улыбается им чуть насмешливо, короткие волосы затейливо разлетелись, а глаза уверенно прищурены. Прекрасная мама Аля!

Галя сама попросила себе в комнату эту картину, когда папа хотел убрать ее из своей мастерской в кладовку. Это была папина дипломная работа, вызывавшая в нем досадные воспоминания.

Работа была представлена комиссии под названием «Юность». Но в последний момент кто-то из администрации судорожно дал ей другое название – «Юность комсомольская моя». И этот благонамеренный порыв все испортил. Идеологический вождь из государственной комиссии назидательно покачал толстым пальцем:

– Наши комсомольцы сейчас целину поднимают, а не на лодках катаются!

И потребовал снизить балл.

Много-много было связано с папой-художником в этих Галиных «до» – воспоминаниях. От папы всегда пахло масляной краской и чуть-чуть сигаретами. Совсем чуть-чуть, потому что курить папа старался как можно меньше и только на улице, чтобы не занести в дом вредного для Гали дыма.

А вот краской пахли и руки, и одежда, и густые папины русые волосы. Запах краски густо стоял в мастерской, где Галя любила сидеть, когда мамы не было дома.

Когда-то очень давно – это было самое раннее Галино воспоминание – папа писал свои картины, держа в правой руке кисть, а в левой – палитру и Галю на сгибе локтя. Возможно, она еще тогда не умела ходить, потому что была очень слабенькая. И это так было хорошо: плечо у папы было такое твердое и теплое! А когда папа прижимал Галю к груди, орудуя своей палитрой, то под Галиной щекой бухало папино сердце. А палитра была в это время прямо перед глазами – краски смешивались, превращались друг в друга и прорастали другими оттенками.

Все краски Галя с детства знала по именам и никогда не спутала бы кармин с краплаком, умбру с сиеной и кобальт с ультрамарином.

А главным счастьем и теплом в этом «до» – детстве была бабушка Кира, которая тогда жила вместе с ними, прямо в папиной мастерской. Бабушка варила обеды, играла на пианино, стирала, пела песни и гладила. И все это она делала одинаково прекрасно.

В молодости бабушка Кира училась в консерватории. Но потом с дедушкой произошло какое-то несчастье, после чего бабушка уже учиться не могла и проработала всю жизнь музыкальным работником в детском саду.

Но пели Галя с бабушкой только вдвоем, по секрету, потому что мама сердилась и говорила, что петь Гале вредно.

Мама бывала дома редко. Защитив одну диссертацию, она тут же занялась другой. Работала в своей лаборатории допоздна, а по воскресеньям сидела с утра до вечера в библиотеке. Домой приходила только поспать и посердиться.

Папа с бабушкой сжимались и затихали. Затворялась дверь папиной мастерской, опускалась крышка пианино. Галя робко садилась на колени красивой маме Але, стараясь не помять мамино платье, и рассказывала, что нового в жизни у ее кукол. Но долго говорить Галя не могла, очень уставала от запаха маминых духов и опускала голову на мамино плечо.

Вот это единственное, что было плохо в Галиных «до» – воспоминаниях. Странная, давящая тяжесть прижимала Галю к земле вдруг, нежданно: за игрой, за пением, за чтением, на прогулке, посреди разговора. И Галя тихонько, чтобы мама не сердилась, просила бабушку Киру:

– Положи меня на кроватку.

Мелькнула в Галиной жизни больница с добрыми врачами, веселыми нянечками и множеством тихих, как Галя, детей. Сама операция почти не запомнилась. Только напугали Галю до слез лица врачей, наполовину скрытые белыми повязками, а потом как-то вдруг пробудилась она в своей палате и очень захотела кушать. С тех пор давящая тяжесть стала появляться редко. Теперь все стало можно, как сказал доктор при выписке:

– Потихонечку бегать, потихонечку прыгать, потихонечку лезгинку плясать.

И вот, когда жить с каждым днем становилось все веселее, все легче ходилось, дышалось и пелось, произошло «после».

Галя вернулась с мамой в город с дачи и не нашла дома ни папы, ни бабушки. Мастерская была совершенно пуста, одни голые стены, оклеенные новыми обоями. Только запах краски остался. Галя ходила по этой пустой комнате из угла в угол и принюхивалась в страшной тоске. А мама их исчезновению ничуть не удивилась и очень спокойно сказала:

– Папа в воскресенье к тебе придет.

Потом в папину бывшую мастерскую переехали пианино, телевизор, полированный стол и диван. И все стало так, будто и не было здесь никогда папиных мольбертов и красок. Только запах.

Теперь папа появлялся в воскресенье утром и вез Галю в гости к бабушке Кире в небольшую комнату в коммунальной квартире. Теперь папина мастерская была там. И чудом умещались среди сохнущих холстов бабушкина кровать, гардеробчик, обеденный стол и папина раскладушка.

Грустными и жалкими казались папины картины в темном закутке за гардеробом. Грустными и жалкими казались теперь папа с бабушкой в этой комнате, и улыбались они Гале очень виновато. Так виновато, что хотелось Гале плакать от стыда не то перед ними, не то за них.

Вместо бабушки Киры в Галином доме появился дедушка Виктор. Он приходил в будни по утрам. Мама в пальто с сумкой на плече бегала по прихожей и шепотом звала черта. Наконец, почуяв знакомый удушливый запах старого курильщика, выскакивала из дверей, забыв попрощаться с Галей, и там, уже на лестнице, они с дедушкой немножко кричали друг на друга – что-то о заслуженном и незаслуженном отдыхе.

Привели Галю в первый раз в старшую группу детского сада. Но ей, потрясенной множеством чужих лиц и любопытных взглядов, вдруг стало плохо, когда кто-то из детей выхватил из ее рук куклу Золушку. Когда Галю привели в чувство, то дедушка, не успевший еще уйти, тут же забрал ее домой и сердился всю дорогу.