Текст книги "Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского"

Автор книги: Ольга Егошина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Часовщик

Жизнь на сцене сопряжена с действительными нервными затратами, с учащенным, порой до мятущегося, пульсом, с болями в затылке от принудительного принуждения и даже оголенным ощущением стенок собственного желудка.

И. Смоктуновский

Мхатовский принцип «сегодня – Гамлет, завтра – статист» кажется красивой декларацией, провозглашением некоего идеального принципа, но отнюдь не практическим опытом. Так кажется ровно до той минуты, когда открываешь актерскую тетрадку Смоктуновского с ролью Часовщика из «Кремлевских курантов». Вчерашний Гамлет сегодня играет эпизодическую роль, ввод в спектакль почти двадцатилетней давности, который в свою очередь является возобновлением спектакля 1942 года. Роль исписана со знакомой тщательностью, с той же ювелирной отделкой, подробностью и вниманием к малейшим нюансам. Смоктуновский работает над эпизодическим Часовщиком с тем же полным погружением в материи, что и над Ивановым или Головлевым. «Предлагаемые обстоятельства» оставлены за скобками. Осталось исходное: артист и его роль. Правда, некоторое ощущение несоразмерности усилий и материала, на которые они тратятся, тоже остается.

На обложке роли записей нет. Смоктуновский начинает на этот раз не с общих формулировок образа, а с уточнения настроения и самочувствия.

Его герой, входя в кремлевский кабинет, представлялся: «Кустарь-одиночка». Потом уточнял: «Теперь таких мастеров, которым имею честь быть я, называют «кустарь-одиночка без мотора»».

Чтобы найти интонацию первых фраз, Смоктуновский исписывает разворот тетради вариациями оттенков самочувствия часового мастера, приглашенного в Кремль на работу по специальности.

На обороте:

«Занимается работой.

Обида – в тонкости и безразличии».

Его Часовщик пришел на вызов в Кремль, тщательно делая вид, что это рядовой заказ, подчеркивая будничность происходящего. Он был обижен властью и укладом новой жизни, но даже сам себе не признавался в этом. Это была ситуация, в которой признаться, что обижен, значило обидеть себя вдвое. Но эта внутренняя, тщательно скрываемая обида прокрашивала все его поведение в Кремле, прикрытая напускным безразличием и подчеркнутой тонкой вежливостью. В нем жило бесстрашие человека, которому

«Терять нечего, все потерял.

Все уехали, он лишился своей клиентуры».

Он входил в кабинет:

«– СОСРЕДОТОЧЕН,

– ВНИМАТЕЛЕН.

ЭТОТ ЗАКАЗ ИНТЕРЕСЕН»,

По Смоктуновскому, в кабинет входил крупный человек. И для саморекомендации «кустарь-одиночка» артист искал разные подтексты:

«Мудрец – надо, чтоб Ленину было интересно с ним говорить.

Уникальный талантливый человек.

Леонардо да Винчи.

С достоинством.

Знаком с Чичериным.

Дворцовый часовщик.

Достоинство в четком понимании своего места».

Смоктуновский здесь как бы раскладывает набор ключей к погодинскому образу.

Первый заход: привычный для него путь укрупнения образа: «Уникальный ТАЛАНТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК», «ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ», «МУДРЕЦ – НАДО, ЧТОБ ЛЕНИНУ БЫЛО ИНТЕРЕСНО С НИМ ГОВОРИТЬ».

Но в данном случае несопоставимость Леонардо да Винчи и погодинского Часовщика почти анекдотично очевидна. Смоктуновский всегда шел по пути укрупнения своих персонажей: Мышкин-Князь Христос; Дорн-Чехов; Иудушка-Ричард III; Часовщик-Леонардо да Винчи. Однако определение Мышкина как Князя-Христа опиралось на текст Достоевского и работало на образ. Сопоставление Дорна с Чеховым также, давая дополнительный масштаб образу провинциального доктора, тем не менее не разрушало ткань «Чайки». Великая пьеса может выдержать разные повороты и разную «раскачку» образов и положений. Пьеса Погодина «раскачку» переносит плохо. Старый Часовщик, делавший часы самого Льва Толстого, с его понимающей усмешечкой и умными руками, на мудреца и Леонардо мало похож. Догадки и предположения артиста не находили опоры в тексте и провисали.

Далее предметы для гордости становятся более земными и простыми: «с достоинством», «знаком с Чичериным», «дворцовый часовщик».

Уже не Леонардо, но человек, вхожий во дворец, человек, занимающий почетную ступеньку в профессиональной иерархии.

Наконец, следующий шаг по этой своеобразной лестнице, «заземления» образа: «Достоинство в четком понимании своего места».

Итак, в семи строчках – путь от Леонардо до человека, чье «достоинство в четком понимании своего места».

Видимо, артиста выписанные заходы к образу не удовлетворили. И он пробует нащупать своего Часовщика через национальную характерность:

«Старые евреи очень свободны.

Сосредоточенность большая.

Евреи стареют глобально.

Тонкий еврей».

Наконец, далее:

«Библейская мудрость».

Часовщик явно увиден через библейских патриархов, как представитель народа пророков, овцеводов и царей. Отсюда – свобода в старости и малопопятное: «Евреи стареют глобально».

Но разговорчивый погодинский еврей-часовщик мало похож на величавого библейского патриарха. В нем нет ни эпического покоя, ни широкого жеста, ни приподнятого тона. Кажется, и сам артист остался не удовлетворенным своими поисками ролеобразующего стержня. В пометках к Часовщику непривычно много чисто ситуационных указаний, даже отмечены те или иные жесты (чего во всех предыдущих тетрадках артист избегал). И это понятно. После того как артист чувствовал правду внутренней жизни своего героя, логика характера диктовала поведение. Если внутренняя логика и правда не были найдены, то оставалось искать правду каждого отдельного кусочка, каждой отдельной реплики.

Ход кремлевской беседы расписан Смоктуновским буквально «по косточкам». Откомментирован каждый вопрос и каждый ответ.

Вопрос Дзержинского: «Скажите, кто вас обидел?»

Пометка: «Что за человек спросил?»

Вопросы Ленина: «Трудно жить? Голод, разруха, хаос? Устали? Голодаете?» – сопровождены замечанием:

«ЕГО НЕМНОГО РАЗДРАЖАЮТ ТАКИЕ ВОПРОСЫ».

Живая реакция Ленина на его рассказ, что работал для Льва Толстого, вызвала впервые симпатию к собеседнику:

«Ему понравился В. И.».

Его поведение в Кремле рассыпалось на множество мелких движений и жестов:

«Входит – послушал: часы ходят.

Довольно часто посматривал на Дзержинского.

Ему не нравится, что перед ним заискивают.

Не понимает многого. Проникает во время как художник».

В этот раз комментарий Смоктуновского идет не как обычно «в сторону» и «поперек» текста, но впрямую за словами автора. Рассказ об уникальных вручную сделанных часах Нортона, которые он чинил месяц, и был вызван на собрание кооператива часовщиков, и получил выговор за медленные темпы, сопровожден замечанием:

«Не торопится. Работает медленно».

На известие, что ему поручают чинить кремлевские куранты, в пьесе Часовщик откликается репликой: «Кремлевские часы на Спасской башне?!» Смоктуновский расписывает этот момент подробно:

«Не восторг, но революция его как-то коснулась. Тонко. Ощущение гражданина. Любит Россию.

Вспомнил, как они звучали до революции.

Ни в коем случае не впадать в умиление, что ему поручили куранты».

– Нам нужно научить куранты играть «Интернационал». Научите?

– Попробуем заставить.

Согласие Часовщика усилено артистом и, видимо, режиссером:

«ВЫ ЖЕ ЗАСТАВИЛИ ВЕСЬ МИР ПЕТЬ – ПРОПЕЛ ИНТЕРНАЦИОНАЛ».

Любопытно, что тщательно расписывающий слова романсов Дорна, Смоктуновский слова «Интернационала» не выписывает. Может быть, и так знает наизусть. Но, вероятнее, в этой роли собственно правда самочувствия не столь необходима. И здесь важна и характерна последняя пометка. На финальных репликах Часовщик догадывается, кто был третий собеседник:

«Доиграть, что это Дзержинский».

Слова «сыграть», «доиграть», «отыграть» в актерских тетрадках больше не встречаются. Добиваясь предельной правды существования своих героев, Смоктуновский, видимо, не осмысливает свое пребывание на сцене в терминах «игры», «изображения кого-то». В этом смысле появление слова «доиграть» в роли Часовщика столь же показательно, как показательно и отсутствие местоимения «я» в отношении к образу. Во всех предыдущих ролях наступал момент, когда Смоктуновский мог сказать о своем герое «я», употребить глаголы от первого лица. В роли Часовщика такого момента не наступило.

В лежащей в архиве тетрадке с ролью 4-го члена ЦК РКП(б) в пьесе «Так победим!» Шатрова пометок нет вообще. Слова роли аккуратно переписаны Смоктуновским рядом с печатным текстом.

Иудушка Головлев

Талант есть некая плесень, которая разъедает и заставляет сомневаться, быть недовольным, хотеть еще чего-то. Тысяча вопросов Смоктуновского могли бы свести с ума, если бы у меня не было к нему встречных двух тысяч вопросов. Это соревнование создавало союзнические, даже дружеские отношения в ходе работы, потому что мы вдруг понимали, что нам есть куда тянуться.

Лев Додин

Олег Ефремов пригласил Льва Додина на постановку одного из самых тяжелых и мрачных российских писателей. Во МХАТе и идею инсценировки романа Щедрина (тоже Немирович-Данченко нашелся!), и самого пришельца встретили настороженно и иронически («какой-то Додин прибыл, ну-ну, посмотрим, что за птица»). Между тем многофигурный, громадный спектакль требовал объединения в работе десятков людей. «В щедринской работе «новая» и «старая» труппа МХАТ оказались поставленными лицом к лицу», – напишет позднее мхатовский историк, и далее: «Сотворчество разных поколений оказалось радостно-мучительным». В процессе постепенного признания режиссера труппой Смоктуновский сыграл важную роль. Раз поверив в Додина, отношения не изменил в течение жизни. При всей своей нутряной нелюбви к режиссерам как к классу, работу Додина оценил высоко, а Иудушку – тяжко давшуюся роль – относил к любимейшим. Так же как сразу принял и оценил сценографический замысел Эдуарда Кочергина. Последний запомнил, как, попав в больницу с инфарктом, получил от незнакомого артиста теплое письмо со словами поддержки и привета…

Первая запись в актерской тетрадке – автограф Додана – передает вибрирующий настрой режиссера перед началом репетиций.

На обложке:

«Смоктуновскому И. М.

с надеждами безграничными,

с волнением несказанным,

Дай нам Бог мужества!

Ни ПУХА.

Л. Додин 8/1 – 83 г.»

Напутствует как на битву, где надеяться можно только на Бога и собственное мужество.

Ниже под словами Додина взятые в рамки несколько фраз:

«Январь Что-[то] пасмурно, но вдруг проглянуло солнце в окно, как привет

и напутствие.

Благодарю».

Это настрой артиста.

Актерская тетрадка роли Иудушки Головлева даже среди исписанных тетрадей Иванова и царя Федора кажется монстром. Три тысячи вопросов актера к режиссеру и обратно, о которых вспоминает Додин, явно не относятся к фигурам речи и не являются преувеличением. По мере чтения этих исписанных на обороте и полях страниц в какой-то момент возникает странное ощущение, что слабый, мерцающий, едва намеченный контур образа постепенно наливается кровью живых подробностей, наблюдений, ассоциаций, деталей, догадок, – на глазах наливается силой и жизненным румянцем, Иудушка на страницах постепенно обретает сверхъестественную пугающую живость.

Начинается, как обычно, первыми «пристрелками» к характеру, первыми объясняющими догадками, первыми манками. Неожиданную тональность предлагает артист истории последнего представителя выморочного рода, уморившего братьев, детей, мать, племянниц, истории Иудушки-кровопийцы:

«История борьбы, бойца, завоевания».

Потом на протяжении сотен страниц не раз будет варьировать эту сверхзадачу. Как и в остальных тетрадках, Иннокентий Смоктуновский в тетрадке роли Иудушки Головлева меньше всего заботится о «литературных» достоинствах собственного текста. Десятки раз напоминает себе сквозное действие роли. Одну и ту же задачу, мысль «проводит» через многочисленные сцены и повороты сюжета. Сама плотность его записей в «головлевской тетрадке» превращает чтение его пометок в своего рода прогулку через колючий кустарник: то и дело «цепляют» неудачные синтаксические обороты, настойчивые повторы. И снова и снова надо напоминать себе, что тетрадь не предназначалась для посторонних глаз. И все пометки имели значение сугубо прагматическое, помогая артисту в работе над образом.

Додин ставил спектакль о распаде дома, о вырождении семьи, о смерти рода. В мистической полутьме сверкали огоньки. Усиленное динамиками биение человеческого сердца рифмовалось с ритмом литургической церковной службы. Огромное бесформенное покрывало, напоминающее великанскую шубу, огораживало Головлево. Страшное черное пространство вплотную подступало к покоям головлевского дома. Додин и мхатовские актеры искали равновесие между концептуальным пространством и почти натуралистической физиологической точностью авторского письма. Умертвия свободно разгуливали по головлевским комнатам, подходили к кровати, где кряхтел, отфыркивался, постанывал Иудушка, к чайному столу с обязательным самоваром, с засаленными картами.

Историю распада личности, постепенного схождения в безумие, историю постепенного «выдавливания» из Головлева и из жизни всех родных и близких, Смоктуновский описывал для себя в терминах боя, сражения:

«Пошел навстречу этой борьбе.

Вступает в борьбу.

Азарт борьбы много сильнее плодов и вкуснее.

Надо ОТСТОЯТЬ ТО, ЧТО Я ЗАВОЕВАЛ.

ОТСТОЯТЬ СЕБЯ КАК ЛИЧНОСТЬ ОТ И ДО».

Акт поделен артистом на отдельные сцены, где ведутся битвы за Головлево – со старшим братом, с младшим, с матерью:

«1-й акт решение вопроса с – этап действия

а) Степаном; в) Павкой, а еще раньше отцом; в) матерью (обыск ее вещей и ее постепенный выгон, отъезд)».

Братья, сыновья, милый друг маменька – все это враги, ждущие только возможности ударить. Каждый эпизод: с братом, с сыном, с маменькой – поединок. Причем поединок, где Иудушка не нападал – оборонялся:

«ЕСЛИ НЕ ЗАСТАВИТ ОН ПЛЯСАТЬ ПОД СВОЮ ДУДКУ – ЗАСТАВЯТ ЕГО.

Сыновьям – не дам! Найдите способ борьбы с жизнью, но не со мной. Я не

ДЛЯ ЭТОГО СВОЙ ПУТЬ ПРОШЕЛ. ПРОБУЙТЕ, ДЕРЗАЙТЕ!»

Единственное его оружие в этой борьбе – слово:

«Говорить, говорить – способ жить и выжить. Когда он говорит – все может и живет в это время. КОГДА ВСЕ ПОУМИРАЛИ ИЛИ СБЕЖАЛИ, ОН ПРОДОЛЖАЕТ ГОВОРИТЬ, Т. Е. ЖИТЬ С ПРИЗРАКАМИ».

И далее парадоксальное предположение:

«В ПЕДАНТИЗМЕ СПОСОБА – ПОБЕДА. OН МОЛЧАЛИВ, НО СПОСОБ БОРЬБЫ – СЛОВА, язык Говорить, говорить. Способ «бастарда»»

«Расшатывая» образ, артист идет от парадоксального допущения: «молчаливый Иудушка», добродетельный Калигула, застенчивая Мессалина, первый ученик Митрофанушка… Законный сын Порфирий Владимирович назван «бастардом». И словоговорение – попыткой за незаконность свою оправдаться. Смоктуновский дает не только идеологическое определение речи Иудушки, но описание, как он говорит:

«Начинает терзать не только словами, но и манерой говорения.

Способ говорения: без точек, без запятых, если они и есть, то расставляет он

их по-своему».

Здесь Смоктуновский набрасывает будущий изматывающий ритм иудушкиной речи, его вибрирующую интонацию. «Промолвит слово и проверяет: так ли сказал, накинул ли петельку на человека». Словесный поток несет Иудушку, затягивает его, гипнотизирует не только окружающих, его самого:

«Нащупал способ существования. Но потом уже выяснится, что он такая же

ЖЕРТВА ТАКОЙ ЖИЗНИ И ПОВЕДЕНИЯ.

ОН ЗАШЕЛСЯ, СОШЕЛ С РЕЛЬС».

Для Смоктуновского особенно важно, что его Иудушка – крупный человек, личность:

«Масштаб личности: Шекспир, но по-русски – Ричард».

Иудушка как русский вариант шекспировского Ричарда. Возможный манок? Там и там законные сыновья с самоощущением бастардов. Там шла борьба за корону, здесь за головлевское имение, но там и тут сражались за власть. Там и тут искоренены прежде всего родственники как претенденты на трон (место хозяина)… Аналогии можно длить. Оба обладают завораживающим красноречием. Правда, один использует дар слова, чтобы обольстить царственную вдову своей жертвы, а второй заговаривает зубы экономке Евпраксеюшке или обольщает племянницу Анниньку, чтобы своей старческой дрожащей рукой еще раз прикоснуться к женской талии. Парадоксальное сопоставление, как хороший миксер, «взбивает» материал в какую-то новую консистенцию. Ричард III, высчитывающий количество осклизлых огурцов да моченых яблок, покраденных из кадки дворней; шпионящий за крестьянскими курами, топчущими барский огород; уводящий у сирот племянниц двух коров Чернавку да Приведенку… Ричард III, считающий гроши, воюющий с экономкой за лишний кусок сахару к чаю… Ричардовский накал страстей в головлевском масштабе:

«Демагог на «холодном глазу».

Словесная «мотата» матушки, т. е. демагогия взята им на вооружение».

Шекспировский Ричард – виртуоз лицемерия, готовый менять десятки личин, подстраиваясь под ситуацию и собеседника, лицемер по убеждению, по холодному расчету. Исчадие ада, Ричард осознает свою демоническую природу и вполне откровенен сам с собой. Он признается, что творит зло с упоением, давая выход гибельным, разрушительным страстям, живущим в его душе. Иудушка – лицемер по природе, лицемер, не сознающий собственное лицемерие, злодей, убежденный в своей святости. Для других он – демагог, лжец, обманщик, ищущий себе тех или иных благ. Для него самого – истинный борец «за правду», вооруженный чувством несравненной правоты:

«За ним всегда правда.

Обаяние – в логике его мыслей. Лгать ему не выгодно поэтому.

И ПОЭТОМУ Я ГОВОРЮ, ГОВОРЮ, ГОВОРЮ, ПОКА НЕ ДОБИЛСЯ, ПОКА НЕ ПОДАВИЛ».

Для Смоктуновского один из ключей к образу: искренность Иудушки, его убежденность в своей непогрешимости. Иудушка не врет, он борется за правду. Он вещает истины, поминутно призывая в свидетели небеса. Он не обманывает, он убеждает призрачной логической вязью сплетений своих словес. Он опутывает слушателей, добиваясь желаемого не тем, что обманет собеседника, но «заговорит», «заворожит», «сгноит» в мутном бессвязном потоке пустословия, имеющего вид логически убедительный.

Причем демагогическое начало в Иудушке, по Смоктуновскому, качество не столько индивидуальное, сколько наследственное. Он – плоть от плоти головлевского дома. Для понимания характера героя Смоктуновскому важно, что Иудушка – не сам по себе, не «выродок» честной семьи, но звено в цепи поколений, сын и наследник целого рода:

«Знаменательный сын, предсказанный святым старцем».

Взаимоотношения с матерью, по Смоктуновскому, – важнейшие для становления характера и личности Порфирия Владимировича, становящегося Иудушкой-кровопийцей:

«ЭВОЛЮЦИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ ЕГО С МАТЕРЬЮ. ОТ И ДО. С «МАМЕНЬКИ» – ДО ПРОКЛИНАЮ.

Она меня чувствует, но не понимает. Я – ее понимаю (в первую очередь), и это акт силы.

Преемственность методов: мать угнетала, так давай же буду делать to же самое,

Цепная воспроизводимость безнравственности».

В «Воскресении» у Льва Толстого князь Неклюдов видел свою невесту то как бы при лунном свете, и тогда казалась она ему и умна, и свежа, и хороша собой… А то как при солнечном: и он видел каждую морщинку на ее лице, видел, как взбиты волосы… В описании Смоктуновским его героя также есть это колебание «лунного» и «солнечного» освещения. При солнечном свете: «цепная воспроизводимость безнравственности». При лунном:

«Живая, обаятельная семья».

Эпитеты по отношению к семейству Головлевых неожиданные, применяемые чуть ли не впервые. Артист точно «забывает» о демагогии, о кровопийстве и возвращает привычный идиллический налет в описания и в восприятия: родительского дома, родового гнезда, семейных связей. Все известно о Головлеве и его обитателях? Пожалуй, но ненадолго зрителю надо и обмануться. Вдруг поверить в «обаятельную семью», в искренность произносимых речей. Чтобы тем больнее было крушение, развал, исчезновение. Увидеть в Порфише не Иудушку – «демагога на холодном глазу», а – «откровенного мальчика»:

«Деревенский, простой, темный, «немного» дремучий. Не хитрит.

Любящий, никого не обманывающий и очень непосредственный сын.

Я очень откровенный мальчик».

Смоктуновский обыгрывает тут детское прозвище своего героя («откровенным мальчиком», «Иудушкой» и «кровопивушкой» его прозвал старший брат Степка-балбес). Артист ищет в этой гремучей смеси демагога и «откровенного мальчика» натуру Иудушки, где иезуитский расчет так переплелся с чистейшей, искреннейшей убежденностью в совершенной невинности, что сам черт не разберет, где кончается демагогия и начинается душевное обнажение:

«Роль погружения, а не характеристическая проверка этого характера».

И тут в помощь возникают снова строки из Блока:

«Вот я времячко проведу, проведу,

Вот я темечко почешу, почешу».

А Блок. Двенадцать.

Кажется, что в блоковском стихе артист ловит не столько пугающий образ хвата и ухаря, решившегося дать себе волю погулять, сколько страшноватый качающийся ритм и предчувствие беды, которое принесут выпущенные на волю темные желания, потаенные страсти.

Смоктуновскому важна эта абсолютная дикарская, варварская, младенческая «неосознанность» в гадостях его героя. Он совершает свои гадости

«Почти ритуально».

Не думая, выполняя нечто привычное, чуть ли не с молоком матери всосанное.

Пометка на письме Иудушки Арине Петровне («Деньги, бесценный друг маменька, получил») – «Детскость, детскость». Не расчетливая «петелька», уловляющая маменьку, но доверчивая детская распахнутость: смотри, друг маменька, весь перед тобой, ничего утаенного нет.

Приехавший по вызову матери в Головлево, Иудушка навещает комнату больного отца:

«Отец – он больной, психопат, совсем сумасшедший».

Тем не менее артист помечает, что Иудушка

«Выходит от отца в слезах. ризы разорвать, жалея мать, готов».

В последних фразах Смоктуновский почти дословно цитирует роман: «…Порфирий Владимирович вышел из папенькиного кабинета взволнованный и заплаканный…» «Порфирий Владимирович готов был ризы на себе разорвать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет». Подробную и громоздкую инсценировку артист еще расширяет на полях скрытыми цитатами из текста.

В сцене семейного суда над братом Степаном, чаще называемым в семье прозвищем Степка-балбес, промотавшим наследство, Смоктуновский выделяет несколько планов, которые «держит» его герой. План первый: дело, для которого собрали:

«Наступил момент, когда одного из двух братьев – убрать, увести от наследства, И потому не позволю матери быть непоследовательной».

Идет первая битва за наследство и власть, и ее надо выиграть, провести, продавить свою стратегию решения ситуации:

«Обокрасть «балбеса», и второе избавиться от него уже навсегда, т. е. убить».

Вторая линия: понять, что происходит? Не разыгрывает ли мать спектакль, устраивая сыновьям проверку? Главное – не раскрыться, не дать себя подловить:

«Предложение маменьки рассудить ее со злодеем; новый фортель с ее стороны. Не участвую в обсуждении.

Не вступать.

Ну, что ж – подавать реплики в этом скверном спектакле».

Но за всей игрой и делом постоянно, кожей, ощущение опасности:

«Я себя ограбить не дам. Она хочет избавиться от Степана, это значит – она начнет эту линию избавления, т. е. и от меня.

Опасность.

Все, что хочется ей, – не хочется нам (братьям) – мне».

И именно поэтому требуется в этом скверном спектакле играть абсолютно всерьез, самого себя убедив, что одна цель, и никаких «задних» мыслей:

«Не обмануть мать, не наказать Степана, но оберегать мать.

Я знаю, что вы, маменька, считаете мою искренность и любовь к вам ложью…

Но тем не менее…».

Задав себе на оборотном листе многоплановую партитуру роли, Смоктуновский на полях страницы с текстом дополнительно расписывает реакцию, ход мыслей, который вызывает у его героя реплика собеседника.

На реплику Арины Петровны «Так оправь меня и осуди его» пометка:

«Не этим-то возьмешь, ущучишь.

Я знал, я чувствовал, что вы так и решите – знал это с самого начала».

А. П. «Пусть живет, вроде убогого на прокормлении крестьян».

Пометка: «Маменька, вы ведь сами не верите в то, что только что сейчас сказали».

Комментарий на слова, что Степану полагается из папенькиного имения: «Вот ведь закорючка».

И там же дополнительные, четко привязанные к репликам подтексты произносимых фраз: «Надо было тогда, как вы ему дом покупали, тогда обязательство с него взять». На полях: «Наивнее».

«Дом промотал и деревню промотает. К тебе тогда же и придет».

«Да ты ведь сама все это знаешь. Наконец, понял ее слабину.

Как вы сами, собственно, и все сформулировали, и знаете.

Достойный продолжатель рода головлевых – знатного, хозяйственного и рачительного рода!»

Подводя ее к решению, по сути, убийства сына: оставить его «на прокормлении» в голомевском доме:

«Ничего другого не остается.

Да и бумагу насчет наследства от него вытребовать. Пить, есть балбесу-то что-то надо. Не даст бумаги, можно и на порог ему показать – пусть ждет папенькиной смерти».

Убеждая маменьку, что и после ее смерти будет помогать брату Степану: «Да неужто вы на нас, ваших детей, не надеетесь», – многозначительное:

«А, ну, увидь меня».

То ли бесхитростное: пойми, наконец, что я весь – душа нараспашку. То ли ерническое – на-ка выкуси, попробуй, разгадай. То ли из черной бездны, a ну как поймет сейчас всю мерзость, скрытую за потоком ласковых уменьшительных словечек.

И как финал сцены:

«Пошел и на ходу молится: как, однако, трудно жить честно в этой жизни!»

Победив, он теперь успокаивает собственную совесть:

«Кто над родительским благословением надругался?

Я их мучил, но как они меня мучили и продолжают мучить».

И эти переговоры с чем-то похожим на совесть идут:

«В его ритмах замедленно и должбежно (долбежка)».

Переломным моментом была сцена у умирающего брата Павла. Иудушка, появляясь у постели больного, своими разговорами, приговорками, самим фактом своего появления сводил брата в могилу. Ритуальный семейный быт и смерть намертво сцеплялись в неразрывное единство. Иудушка впервые выступал кровопийцей в самом прямом смысле слова. Страшным пауком нависал он над кроватью, медленно высасывая силы, здоровье, саму жизнь.

Записи Смоктуновского в этой сцене похожи на стенограмму потока сознания. Всполохи мыслей, чувств, ощущений даны в неразрывном клубке. Артист забирается в глубины подсознания, кишащие редко выползающими на поверхность гадами: мания величия и комплекс неполноценности, образы и мысли, в которых не признаешься самому себе.

Иудушка появляется незваным в усадьбе больного брата, где его ненавидят и боятся, где живет выгнанная им мать, и первая пометка:

«Ощущение мною ненависти окружающих – привычное, и, следовательно, все ОК Значит, я неуязвим».

Тональность встречи и отношения к болезни брата:

«Здесь, маменька, мы не властны. Будет так – как будет».

При внутренней уверенности, что:

«Мать хочет ограбить меня».

Я – законный наследник брата, но кто знает, не успели ли они что-нибудь предпринять. И тут же рядом ехидная мыслишка, никак вслух не проговариваемая:

«Ну, что: вот вы от меня шли к нему – ну, и что?

Ну, вот, маменька, так куда вы убегали? И теперь куда вы прибежали?»

Не видят, не понимают, что значит идти против меня. Это оскорблять Господа Бога! Ибо правота моя, подтверждаемая уничижением и смертью врагов моих, – от Бога:

«Представляю Господа Бога на земле – правоту. Потому и побеждаю».

В сцене с матерью Иудушке, по мысли Смоктуновского:

«Не надо притворяться».

Он преисполнен чувства собственной значимости и правоты. Он заранее предвкушает победу. Сегодня, как и всегда, он

«Добивается своего каждый раз».

И это чувство значительности и справедливости происходящего пытается передать окружающим:

«Вот я вижу, ты переживаешь. Кто говорит, что это хорошо?

Все случилось справедливо.

Тайна Смерти.

Да, да, жуть сочувствия».

Трижды, ритуально повторенное, выписанное в столбик:

«Брат плохой.

Брат плохой.

Брат плохой».

По мысли Смоктуновского, Иудушка в этой сцене упорно пытается открыть окружающим глаза на тайный смысл происходящего: Павел был плохим братом, не любил меня, и вот теперь умирает. Умирает, потому что был плохим братом, умирает, потому что не любил меня. И как же можно это не видеть, не понимать?! Только специально раздражают меня и делают вид, что не понимают:

«Я боюсь, что меня всегда неправильно понимают (не любил меня брат).

Не любил меня (ну, если Бог может простить такое).

А ведь вы мечтали оставить меня с носом, но я – таков, единственно возможный. Таким и останусь на всю жизнь. Победа!!! А я поднимусь к тому правдолюбцу».

Короткий обмен репликами с матерью (всего-то по нескольку фраз с той и с другой стороны) становится переломом. Образ Иудушки в этой сцене выходит за пределы бытового, житейского правдоподобия, обретая иной масштаб и иной объем. Сатанинская гордость и непоколебимая уверенность в собственной непогрешимости, тупое упорство шершавого животного, та абсолютная чуждость человеческой логике, человеческому строю мыслей, которая заставляла вглядываться в этого Иудушку с мучительным сомнением: человек ли это вообще.

Он идет к умирающему брату, частично влекомый местью:

«Есть многое, многое за что мстить».

Частично, чтобы объясниться и договорить с одним из тех, главных врагов, которые для натур эгоистичных становятся более значимыми, чем любые близкие друзья:

«Да, я понимаю, что ты меня не любил, не любишь, ну, а попробуй вести себя на моем месте по-другому».

Частично из тщеславия: пусть брат сравнит, каков «я» и каков сейчас «он»:

«Ты же сам никогда ничего не мог, а теперь совсем без сил».

Но самое главное: для окончательного и бесповоротного утверждения собственной правоты. Пусть брат сам подтвердит, что прав был я, а не он, что живу правильно я, а не он:

«Последний расчет – кто прав? Ну, скажи же, наконец, – я прав, а?

Ты вот всегда утверждал, что я плохой христианин, но на проверку смотри: тот, кто первый умер, то и…

Ты – бездарь, а ведь могло бы быть совсем наоборот».

И кощунственное:

«Провидение – финал спора».

Смоктуновский записывает на полях варианты разгадок Иудушкиного поведения:

«Комплекс неполноценности в страшном тщеславии: я выше всех.

Встречает обиды – переживает их. И с позиции уже их проглотив – имеет

право быть правым».

Наконец, неожиданное:

«Крупная сволочь «Рокфеллер»».

Видимо, как «Рокфеллер» среди банкиров высится Иудушка среди «обыкновенных сволочей», сволочь особо крупная, уникальная, единственная:

«Самовозбуждающийся, наивный, добрый, совсем ничего вроде вокруг не замечающий скат».

Тут же подсказка себе – запись возможного прототипа:

«Козинцев – его манера слушать и попытаться действовать, наконец».

У Смоктуновского остались неприязненные чувства к этому режиссеру после «Гамлета». Он отказался играть у Козинцева короля Лира. Но в данной пометке речь все-таки, видимо, идет о каких-то внешних деталях в манере поведения Козинцева.

Остальные пометки к этой сцене четко привязаны к конкретным репликам:

«Да, ты думаешь, что я уйду, ну, ну.