Текст книги "Синдром мотылька (сборник)"

Автор книги: Ольга Литаврина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 15
Последний сон

Вот так мы и прославились, милый Вениамин Сергеич! Оба мы с тобой читали у Пушкина: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». В школе я не понимал этих строк. Зато в жизни – особенно в то самое время, когда мы с лицеем, что называется, «проснулись знаменитыми».

Как жаль, что мы, и я, и лицей, и дети, оказались тогда в «самой моде» – такие талантливые, серьезные, чистенькие и приглаженные. И никакого хулиганства, никаких вредных привычек – только успехи в учебе и спортивные успехи, – нам всем только крылышек не хватало, как тем самым «Белым мотылькам»!

Нас, как популярное чтиво, попросту «захватали» в то время! Праздник ли, или встреча важного лица в префектуре – вынь да положь «Веснушку»! «Учитель года», победитель конкурса зрительских симпатий на кабельном телевидении – кто же, как не Волокушин?

Каждый раз после очередного официоза я буквально «вливал» в себя новые силы, так нужные для обучения с подопечными «Веснушки», для проработки следующего мелодического спектакля! Однажды мы выступали в окружном приюте для детей-сирот, почему-то носившем английское название и возглавляемом директором-англичанином, – «Биверли-Хаус», кажется. Внимание и какое-то особое погружение в наш маленький спектаклик детей, которые априори далеки от любого искусства, так поразило меня, что около года я носился с идеей открыть в «Веснушке» интернатский класс для детей-сирот, способных к музыкальному или художественному творчеству. Мы с завучами проработали всю программу содержания, воспитания и обучения сирот, даже не замахиваясь на поддержку государства, связались с отделом опеки в управе и префектуре, наконец, писали в московское правительство. Полгода, вместо занятий с лицеистами, понадобилось мне ходить и ездить по инстанциям, улыбаться и носить модные галстуки.

В итоге два образовательных округа – Северо-Восточный и Южный – не смогли договориться о подведомственности будущего класса. Оформлять ли опеку над детьми в Южном, по месту моей прописки, или в Северо-Восточном, где располагается лицей? Вопрос благополучно замяли. Зато поднятая вокруг него чиновная суета еще больше укрепила нашу нежданную популярность.

Десятки взбалмошных матерей днями толклись у дверей моего кабинета, умоляя пристроить их недалеких чад. И каждой приходилось дипломатично, не обижая материнских чувств, объяснять, что классы в лицее переполнены, пусть ребенок пока позанимается в досуговом центре по месту жительства. А вот на будущий год – быть может…

Как-то раз, начав понемногу наглеть и до предела насытясь неумолкаемым дамским обществом, я выгнал из кабинета целую семейку – мать, бабушку и сестру, – пришедшую просить за великовозрастного компьютерного обалдуя. Дескать, пусть уж и дальше зависает за компьютером, чем за сценой в «Веснушке»!

На меня накатали жалобу, и в лицей приехала проверяющая комиссия, которую интересовало все: учредительные документы, пожарная сигнализация, сертифицированный песок в лицейских песочницах, – кроме подлинного содержания нашей непростой созидательной работы. Общение с «комиссионными» дамами отняло у меня ровно неделю.

Знаешь, Венич, я от природы человек желчный и раздражительный. К тому же – возможно, в силу обстоятельств – с детства имеющий форменную аллергию на женское общество. Буквально до выписки из госпиталя я при случае мог так гаркнуть на недотепу-слесаря или музыкального техника за сценой, что весь лицей месяц ходил как шелковый. С родителями лицеистов я общался по минимуму, всякого рода чинуш старался избегать, а женским обществом и вовсе пренебрегал. Правда, тогда это списывали на «алкоголическую нервозность», отчасти так оно и было. Теперь, после Бурденко, я «словно заново родился», шептались уборщицы с этой самой медсестрой Галиной. Утренняя живительная инъекция – «доза», как писали в книгах, – не только напрочь отбивала тягу к любому спиртному, но и привносила в мысли некую философскую умудренность и доброжелательное спокойствие. Сам себе удивляясь, я буквально ставил рекорды общения. Мог с утра насидеться в приемной префекта, в обед «заскочить» в бухгалтерию РУНО с цветами и конфетами, а вечером, за чашкой чая, допоздна обхаживать капризных, вечно недовольных мамаш моих любимых танцоров.

И, конечно, это дало свои плоды. Лицей и наши маленькие постановки буквально не сходили с уст и нашего руководства, и польщенных родителей, и всех-всех, кто хоть раз видел наши откровения. Нас даже стали «заказывать». В округе, как я уже говорил, ни одно чествование ветеранов, Восьмое марта или районный концерт для победителей конкурсов на лучшего по профессии не обходились без «Веснушки». Мы давно обрели своих фанатов. А после выступлений в сиротском «Биверли-Хаусе» из Оксфорда пришло приглашение – получить именные стипендии для продолжения образования нашими выпускниками!

Да-а, все выдержал я, Венич! И огонь – настоящий, огнестрельный. И воду – ту самую «Неупиваемую чашу». А вот медные трубы меня сломали. Именно они «озвучили» – как говорили в комиссиях – самый страшный период моей жизни…

Хотя внешне все выглядело просто отлично. Мы просто-таки – нагло и явно – купались в благодарностях, субсидиях, славе и наградах!

И только главного не успевали… За пять лет сумели осилить всего три новые постановки. Первую – по выученному целыми кусками наизусть и мной, и лицеистами любимому булгаковскому «Мастеру и Маргарите». Сцену выступления «команды» Воланда в «Варьете». Помнишь, ту, где публика давилась за настоящими денежными купюрами? Сначала, правда, чинуши насторожились. Но на фоне нашего общего успеха поспешили признать постановку «новаторской и вдвойне гениальной». Вслед за этим мы поставили чудный рассказ Бунина «Чистый понедельник».

Ах, как легли на музыку светлые силуэты его героев, ласковые меха у лица девушки на зимней тройке; вереница белых рук, ставящих свечи у иконы в храме на Пятницкой, – и огромные синие глаза на бледном лице молодой монахини, глядевшие на зрителей до самого конца… Какого? Ну, ты-то знаешь!

Последней – третьей – стала постановка моей собственной песни. Многие до сих пор говорят о ней «народная» – и это я считаю самым дорогим и ценным. Эх, хватило бы мне тогда характера нанять администратора для разъездов – а самому целиком ощутить себя в главном, самом значимом, самом неотступном для моей жизни! Ну, да что уж теперь! Боялся, что обманут, отсудят, отнимут здание. А потом и самого затянуло.

Круговерть показушной жизни, неискренних льстивых улыбок на важных лицах, чопорных тостов на корпоративных банкетах и натужных аплодисментов на очередном вручении наград – это яркое, фальшивое, липкое болото загустело, стянулось вокруг меня даже теснее, чем резиновый жгут на венах. А песню ты, надеюсь, слышал в записи.

Вот такую:

1

 
Помню, в детстве вралось неискусно,
И всегда выходило, что зря!
И нисколечко не было грустно
В разноцветной стране сентября…
 

2

 
В золотой стороне листопада,
В самом-самом начале пути,
Мне хотелось найти свою радость,
Будто взрослым ее не найти!
 

3

 
Все казалось исполненным смысла:
Осень, школа и я – ученик;
И упрямо не множились числа,
И упрямо терялся дневник!
 

4

 
Было просто – учебникам верить,
Так же просто – прощать и мирить,
И казалось – не заперты двери,
Стоит только свою отворить!
 

5

 
И едва лишь она отворится —
Безоглядно ступать за порог.
И взлетит золотая жар-птица,
И примчится Конек-Горбунок!
 

6

 
…Правда, в моде иные развязки,
И компьютерный век на дворе,
И, выходит, – вранье эти сказки!
О волшебниках, зле и добре…
 

После этой превознесенной до небес постановки, на фоне полного лицейского процветания вдруг и страшно обвалилась моя неказистая семейная жизнь.

Эх, Вениамин Сергеич, пресловутая «живительная водичка» порядком таки выпила из меня тех самых настоящих живительных сил. При малейшей ее нехватке начинается вкрадчивое предчувствие свирепой ломки: такое жуткое нытье ползет изнутри по костям до самого сердца! О таких мелочах, как утренняя слабость, дрожание рук, я и не упоминаю! В последний месяц появилась и вовсе неприятная болячка: в отсутствие «дури» резко наступает покраснение глаз и обильное слезотечение. Получается, что с утра я словно рыдаю над ванной о своей непутевой жизни. Только после дозы на время становлюсь человек человеком. И надо таиться: звонить связному, менять номера и сим-карты, запираться в ванной и хранить ключ от аптечки на шее. В итоге я, как выжатый лимон, как девяностолетний старец, устал от этого до посинения!

Правда, силы все-таки приходят и в работе – когда готовлю новые «живые мелодии» с моими преданными и чуткими исполнителями. И если дать мне время, оставить только одни постановки, отменить весь выездной режим лицейской жизни да наладить, хоть временный, мир (и здесь – время!) в нашей бедной семейке. Но без внешних контактов лицей, как булгаковские постановки, как пьесы опять же булгаковского Мольера из «Кабалы святош», рано или поздно «прихлопнут» в угоду очередному, более прибыльному, торгово-развлекательному центру. А без моего – ныне трезвого, бдительного, спокойного и надежного – присутствия не только мира, но и самой нашей семьи не будет!

Так что – доиграю роль до конца. И, может, трогательная, «неувядаемая» память обо мне и послужит лицею самой надежной защитой.

А надежда на мое не слишком отдаленное прибытие станет такой же защитой хрупкого равновесия в жизни жены и дочки…

Так-то, брат Венич! Все продумано и обосновано!

И сноску я сделал не для соплей, как говорят лицейские детишки, а чтобы напомнить самому себе – и тебе, Венич! – как бы ни тянуло оторваться от стола, размять ноги, выпить хоть того же чаю с медом, – времени на это почти не осталось! Сегодняшний вечер – последний. Изо всех сил додержусь до конца своей писанины. А потом высплюсь в последний раз, а с утра займусь так называемыми «организационными деталями», посвящать в которые тебя, думаю, необязательно!

Всего несколько часов осталось на анонсированный мною рассказ об «ужасных событиях» в собственной семье. Хотя, по сути, не случилось ровным счетом ничего ужасного. Просто семейная жизнь, как обычно, пошла не лучше, а как всегда.

Скажи, Венич, ты не обращал внимания на мелкую «детальку» моего рассказа? С первой страницы – то есть почти со дня ее рождения – я как-то ни разу не назвал здесь свою дочь по имени! Что, думаешь, я старый склеротик или безответственный донжуанище? Не угадали, батенька! Хотя какие уж тут шутки! Просто хотелось оттянуть этот момент, связанный с теми самыми – страшными и обыденными – событиями.

А дочку мою мы с женой еще до ее рождения уговорились назвать – книгочеи хреновы! – космически-прекрасным именем – Вега. Получалось – В.В.В. – Вега Вадимовна Волокушина, певуче и совсем не избито. Ни в садике ее, ни в школе, ни у меня в лицее девиц с такими именами не водилось. Правда, жена из скромности, чтобы, дескать, не выделяться – в прямом и переносном смысле, – окрестила дочь Верочкой, Верой. Вроде так привычнее и не вызывает ненужных вопросов!

Сыграло ли свою роль именно такое имя, и что вообще сыграло роковую роль в жизни дочери – я, доходя до некрасивой мужской истерики и удушающее тяжелой головной боли, так и не смог понять. Да и зачем теперь? Как говорила моя бабушка – после драки кулаками не машут! А до драки – ни я, идиот, ни моя сверхчуткая наседка Алька – так и не спохватились!

Помню только, что все ее «садовское» время дочура с детской наивной гордостью «примеряла» роль моего ангела-хранителя. Всегда просыпалась и следила, чтоб Алька, не дай бог, не пилила меня, похмельного после тяжелого сна. Утром, уходя в сад, обязательно залезала ко мне в постель, прижималась всем тельцем и целовала до тех пор, пока не получала обещания, что я «больше не буду». А если обещание не исполнялось – и Алька не упускала случая ехидно об этом напомнить, – тем не менее горой вставала на мою защиту. Мирила нас во время бойкотов, которые мы объявляли друг дружке, и по мере детских своих сил неусыпно хранила хрупкий и недолговечный мир в нашем семействе. От этого и повелось – не мы, затаив дыхание, следили за ее жизнью и берегли ее беззащитное сердечко, а она, неустанно и неизменно, следила за нами и берегла. Даже своим домашним ласкательным именем, навсегда ставшим для нас предметом разногласий, старалась угодить и мне, и Альке. А мы – мы должны были прислушаться, опомниться и остановиться! Хотя бы понять, наконец…

Я называл дочуру Весей. Веся, Весенька – от весны, веснушек. Такое же имя я дал своему лицею. А жена с маниакальным упорством вдалбливала ей свою Верочку. И, конечно, оказалась сильнее. Но об этом потом…

Как ты помнишь, начальную школу дочь закончила в лесном санаторном интернате. Алька частенько навещала ее, а я, со своей жизненной неразберихой, опомнился только перед выпуском. Правда, на выпускной, как и другие родители, мы приехали вместе. И оба поразились, какой не по-детски красивой, взрослой и отчужденной выглядела она среди одноклассников. Маленькая звездочка, королева класса. Никто не хотел с ней расставаться, надавали адресов, подарков, потом долго и старательно писали, особенно мальчишки.

А Веська особой радости при виде нас не выказала. Особой грусти при прощании с классом – тоже. А самое неожиданное, с тех пор усвоила – со мной сильнее, чем с Алисой, – дикий в ее устах нагловато-приказной тон. А я – тоже неизвестно почему – не решался ее одернуть. Так и общались: я – будто очень виноват, а она – будто так и не простила.

В остальном, на фоне-то наших с Алисой непрерывных семейных разборок, Веська росла без проблем, неплохо училась, а ранняя самостоятельность нам обоим казалась правильной и полезной для ее жизни. Как же, будущая супруга, мать семейства, к едрене-фене! Я-то не заморачивался ее воспитанием, был спокоен: мать вроде рядом, в той же 870-й, в школу – вместе. Из школы, правда, не всегда. Рабочий день Альки длился до восемнадцати, а Веська заканчивала около двух. Но ведь рядом продленка! Да, а вот уж истинно изрек классик: лицом к лицу – лица не увидать, блин!

Алька потом так и не смогла вспомнить, в какой момент объявились в школе лощеные юркие людишки с заманчивыми предложениями. Секретарша директора называла их «спонсорами». Заняли кабинет английского языка, развесили там яркие плакатики, на полках разложили заморские книжки-буклеты в разноцветных глянцевых переплетах.

Алька, как всегда, не попала на родительское собрание, где завуч проникновенно рассказывала об «американских ученых», предлагающих детям уникальную психологическую программу «по преодолению вредных привычек». Главное – подчеркнула завуч – наши партнеры много лет имеют стопроцентный успех в борьбе с алкоголизмом и наркоманией!

Уроки ценнейшего западного «здорового образа жизни» ввели в программу за счет таинственного «школьного компонента» – так объявила завуч. И потекла в школе новая «здоровая» жизнь. Дети после уроков вдруг как-то стали заняты: ходили за новоявленными психологам толпой – и вроде бы, как рассказывала матери Веська, детишки в компании «отбросили» сигареты и спиртное, о большем-то она и знать не знала!

Однако Алисе так и не представилось случая похвастаться мне кадровым пополнением в их школе редкими в педагогике молодыми интересными мужичонками и их курсом – «Дианетикой». Случай не представился, ибо сотрудничество «дианетиков» с администрацией как-то резко сошло на нет – то ли аренду не заплатили, то ли спонсорством, хоть и обещали, не отличились.

Исчезли они буквально со следующей четверти. Правда, долго еще родители нашего класса – возможно, и не только нашего – вспоминали заморских психологов добрым словом. Детей они, как оказалось, не забыли и прививать им здоровый образ жизни, а заодно и искоренять несуществующие наркоманию, алкоголизм и курение продолжали на вечерних посиделках в соседней библиотеке. И дети, особенно мальчики, действительно-таки оздоровились, «пагубные пристрастия» вроде забросили; и на какое-то время в школе даже повысился столь желанный «уровень успеваемости»!

А когда я сам обратил внимание на частые отлучки дочери из дому и наконец услышал горделивый рассказ Альки о благословенной дианетике – принимать меры было уже поздно!

И все-таки я пытался. Благо уже наступил мой лучший трезвый период. Для начала я подобрал в библиотеке лицея и выудил в Интернете все возможные сведения о сайентологах – страшной тоталитарной секте, давно известной во всем мире своими непревзойденными успехами в сатанинском деле ловли человеческих душ!

Разумеется, им дела не было до пьянства и курения! Предлагаемые ими «наркотики» сначала казались безобидными – подумаешь, «духовная» музыка, пение гимнов хором, ежевечернее «радение» перед образом старшего гуру! Вроде пустяки. А человек менялся на глазах. Бубнил о всеобщем счастье, богатстве, братстве и любви, а сам нес «братьям и сестрам» последнее, жил впроголодь, работал, как раб, и вел себя, как настоящий зомби! В Интернете я нашел жуткие исповеди людей, попавших в секту. Они отдавали свои квартиры, сбережения, наследство. Некоторые – буквально единицы – смогли вырваться. Они подверглись угрозам и преследованию со стороны своих бывших единомышленников. У них была полностью расшатана психика! Письма родителей, чьи дети отреклись от семьи и сгинули в секте, я помню и сейчас!

Конечно, все это были крайние случаи, возможно, даже несколько преувеличенные. У нас все проходило гораздо спокойнее – дочь заканчивала школу, жила дома, действительно не интересовалась ни курением, ни алкоголем, ни даже мальчиками и более-менее старательно готовилась к экзаменам. Да и пугать Альку я не мог себе позволить. Показал ей лишь довольно безобидные отзывы об этой «организации» и попросил серьезно поговорить с дочерью насчет ее дальнейших планов. Алиса меня успокоила, выяснив, что дочь притягивает к «дианетикам» обычная хорошая компания. Просто после школы Веська хочет попробовать поступать, как и я в свое время, на филфак – в педагогический, – а то, что она не шляется по дворам в сомнительной компании, в наше время просто редкая удача. Я, дурак, охотно поверил, «умыл руки», как Понтий Пилат, и снова с головой погрузился в работу.

Страшное случилось перед экзаменами, весной. Выпускался тогда (еще по-старому) десятый класс. Боже ты мой, тогда ведь и начальная школа училась по программе «один – три», и дочка вернулась из санатория учиться не в пятом, а как раз в четвертом классе! Вот так внимательный папа, педагог-демагог! Впрочем, теперь уж все до кучи! Хуже мне от этого не станет – поелику некуда!

И как ни оттягивай, а вспоминать выпускной придется!

И опять страшно сожмется, а потом замешкается с очередным ударом изношенное сердце. И перед глазами встанет моя единственная девочка, тоненькая, бледненькая, немыслимой хрупкой красоты. И на прекрасном, одухотворенном, молочной чистоты лице – губы с горькими складками, с синеватой каймой, и распахнутые глаза в черных полукружьях. И – распахнутая, истерзанная, страдающая, недетская душа в них. Матерь божья, страдалица и мученица! Помилуй и спаси беззащитное мое дитя!

Весь последний год учебы дочура была сама не своя. Отказалась праздновать свой день рождения – «у нас это не принято». Когда стали докапываться, выяснилось, что она уже «адепт», она уже «посвященная» и должна полностью перестроить свою жизнь по законам неведомого нам мира. Питалась теперь она отдельно – наша пища «скверная», «неугодная богу». А когда мы напомнили ей о нас, родителях, как отрезала: «отца и матери у адептов нет». Все они – «сыны и дочери Иисусовы». Я понял: девочка потерялась окончательно. Несколько дней она провалялась дома в лихорадочном состоянии; поднялась температура, открылся лихорадочный бред, видения. Девочка слышала голос Спасителя, велевший ей «оставить это скверное место». Веснушка отказалась от воды и пищи из наших рук…

«Скорая» забрала дитя в неврологию, и до конца мая дочь проходила усиленный курс лечения и реабилитации. О наших посещениях клиники я писать не могу – нет сил вспоминать, как дочура проходила мимо, как заводная кукла, никак не реагируя на наше присутствие…

Конечно, экзамены мы пропустили, конечно, школа спешно оформила аттестат по неврологическому заключению, конечно, коллеги жалели и меня, и Альку, поддерживали нас и тактично сопереживали.

Только чего уж там!

В конце июня, выйдя из клиники, дочь «поприсутствовала» в школе на вручении аттестатов, вроде такая же, как всегда, только голубая жилка на виске слегка пульсировала под любопытными взглядами бывших друзей и училок… А вечером, не заходя домой, холодно сунув матери желанный «документ», – исчезла. Вышла из подъезда – и не вернулась. Сначала мать еще надеялась, что Верочка – опять это слово! – все же отправилась к друзьям, на выпускной, пусть и в неказистом виде. Побежала в школу, посидела там до отъезда выпускников на автобусную прогулку. Веська не появилась.

А на следующее утро мы нашли в почтовом ящике записку.

«Гуру объясняет, что нет у человека дня рождения, и нет отца его, и матери его, ибо все мы – сыны и дочери Иисусовы. Готовит меня к замужеству с посвященным, как и я… Хочется писать о многом, но меня торопят. Да низойдет на вас просветление, и посетит вас Благая весть Хранителя, Иисуса, Сына Божия!» И все. Ни адреса, ни телефона. Мобильный телефон оказался недоступен.

Конечно, Алька кинулась в библиотеку, разыскала «братьев и сестер» и пригрозила всем, чем можно, за «похищение дочери». Но явившийся к нам на встречу спокойный и холодноватый гуру по этому – так и заявил – «смехотворному поводу» заверил, что Веська, как лицо, имеющее паспорт, вполне вправе поменять свое семейное положение, что и собирается сделать «в законном порядке». Что высказанное ею желание неотменно, и дочь покинула дом из-за опасения нашего родительского противодействия, причем получила достойный и совершенно безопасный приют. И что, возможно, потом, когда мы примиримся с ее самостоятельным выбором, девочка – «с благословления духовного братства» – постарается наладить с нами партнерские отношения. Так и сказал – «партнерские». И напоследок настойчиво рекомендовал несколько книг по дианетике и стопочку ярких брошюр – «Благая весть», «Братья и сестры», «Как я возлюбил Господа» и им подобные паршивые хреновины!

Весь разговор шел в такой корректно вежливой, типично западной, отстраненной и безличностной манере, что даже ругаться оказалось не из-за чего. Как загипнотизированные, мы молча взяли книжонки и распрощались.

Дома Алька разрыдалась до истерического припадка, а я, натужно спокойный на фоне дозы своего «бальзама», обзванивал влиятельных друзей с «воплем» о помощи. Обещали все. А помочь не смог никто. Алька загремела в клинику, а я – я просто удвоил дозу…

Венич, прости. Не могу писать дальше. Меня здесь никто не видит, и можно хоть всю ночь совершенно позорным образом размазывать сопли по щекам, биться головой об эти белые листы и плакать, плакать… Плакать о той единственной, ненаглядной, беззащитной, кого я больше всех хотел беречь в этой жизни, кого над пропастью во ржи не смог остановить и удержать. «Самба белого мотылька у открытого огонька…».

С добрым утром тебя, господин Ерохин! С добрым утром моего последнего доброго дня! Сегодня мне неохота ни бриться, ни даже чистить зубы – все равно моим «бренным останкам» не светит достойная «христианская кончина». С помощью доверенного лица я просто исчезну из этого мира, буду, как говорят лжецелители, «где-то, не знаю где». У меня даже чувство особое появилось – четкое ощущение определенного конца. Почти как в детстве, когда и во дворе еще поиграть жутко хотелось, и напрягало чувство, что вот-вот зазвучит строгий мамин голос: «Домой!» Наверное, пора мне домой, с отчетом: чего хотел, что смог – и не смог – в этой жизни, с ответом за тех, кого приручил…

Но погоди, Венич! Об этом не стоит. Давай я лучше расскажу тебе свой последний сон. Сон получился для меня как раз необыкновенный – о моем Майкле Джексоне. Или как раз обо мне!

Или о нас, людях…