Текст книги "Мальчики + девочки ="

Автор книги: Ольга Кучкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Слушай, а покажи своих маму с папой, я тебе показывала, а ты нет.

– Никакого папу ты мне не показывала, – поймал я ее.

Она зарозовела, рыжие, я говорил, быстро розовеют. Я отвел глаза.

– Счас найду, – сказал я.

Я нарочно завозился, чтоб на нее не глядеть, пока не придет в чувство. Перебрал тетрадки, конверты, разные бумажки, я знал, где лежат мамины две карточки и те две, где они вдвоем с папой, а папину отдельную, в самом деле, никак не мог найти, хотя она большая, а эти маленькие, и та скорей должна была на глаза попасться. Кричу теть Томе:

– Вы не брали папино большое фото?

А она из кухни отвечает:

– Брала.

Я кричу:

– Зачем?

Любимый вопрос. Ответа нет. Так. Для каких-то ее дел с квартирой понадобилось.

А Катька держит маленькую маму на коленях и говорит:

– Милая.

Где она там рассмотрела на выцветшем снимке, но мать, по правде, была милая, да я этого слова отродясь не употреблял.

– Верните нам папу! – крикнул я теть Томе как можно суровее.

Прибежала Сонька, включила телек. Через пять минут теть Тома пожалует, вымоет посуду и пожалует. Семья типа. Семейный просмотр телепрограммы. Причем той, какую выберет теть Тома. Я выздоровел, пора кончать с этим ее ползучим заселением нашей жилплощади. Она заявилась, плюхнулась на диван возле Катьки и потребовала у Соньки, у которой был пульт:

– Давай переключай мне на сериал, а сама поиграй немного и спать.

Я Соньке никогда не указываю, когда играть, а когда спать. Она свободный человек. Хочет – играет, хочет – идет спать. И учится нормально, и высыпается, сколько организм требует.

– Теть Том, а вам не пора домой? – задал я вопрос, который давно у меня зрел.

Может, надо было отдельно, как она от всех и всегда требует: поговорим отдельно. Но потом обязательно замотает, так что ни отдельно, никак не получится. Поэтому я нарочно при всех спросил.

– В каком смысле? – поправила она косынку движением, как если б была королева и на голове у нее не косынка, а королевская шляпа.

Королевы – наша фамилия. Ее – Гуськова. И никакая она не королева, а базарная тетка, которая всю жизнь притворяется, что цирлих-манирлих. А я терпеть не могу людей-притвор.

– Сами знаете, в каком, – сказал я.

– Какая ты свинья, – начала она торжественно.

Все. Сейчас польется. Начнет перечислять свои доблести и мои пороки, где свинство – самый невинный. Знаю, ведь знаю, что против меня обернется, а каждый раз, как дурак, желаю побороть.

Я вскочил, схватил Катьку за руку одной рукой, шапку и куртку другой, Катька, на ходу любезно улыбаясь теть Томе, мол, я не я, выскочила вслед за мной. Оделись уже на лестнице и кубарем скатились вниз. Я слышал, как захныкала Сонька, но это они сами там справятся, а с меня довольно. Катьке сказал:

– Давай без разбора полетов, если не хочешь схлопотать, ясно?

Катька кивнула:

– Ясно.

На улице я по привычке глянул в небо. Колючие звезды примерзли к черной бездне. Как Манькины плевки, сверкают алмазным сверком. В грудь втянулся шипучий, как кока-кола, воздух. И тут у меня сорвался вопрос, который я не собирался задавать, он сам собой выскочил:

– Слушай, а ты читала, ну, это, ну, что задавали в классе, «Вечера на хуторе близ Диканьки»?

И замер в ожидании невесть чего.

– Читала, – откликнулась Катька. – Не все. «Майскую ночь» и этот, как его, «Вечер накануне Ивана Купала».

– И чего? – спросил я.

– И ничего, – ответила Катька.

– А «Сорочинскую ярмарку»? – спросил я, еле выговорив название.

– Не-а, – зевнула Катька. – Начала и бросила, скука. А чего спрашиваешь?

– Ничего, – ответил я.

Что я мог еще ответить? Постоял-постоял, повернулся и пошел.

Катька крикнула:

– Вов! Вова! Погоди! Куда ты?

Я и сам не знал, куда. Но не погодил и не остановился.

Я был один на всем белом свете, и деваться мне было некуда.

* * *

Тем вечером я мог менять каналы, сколько душе угодно. Теть Тома убыла восвояси, Сонька шила своей Сонечке очередной наряд. Вероничка так и не позвонила, и котенка мы не завели. Сонька поскрипела немного. Я сказал: забудь. И она забыла. Или сделала вид. Она после больницы другая стала. Если раньше все наружу, счас скрытничает. Правильно Хвощ говорил: на одном хорошем не проживешь. А я скажу: в этом мире надо скрывать себя, не то пропадешь. При мысли о Хвоще у меня немного подпортилось настроение. Вот зачем люди обещают, а потом плюют на свои обещания, кто их за язык тянул. Я валялся на диване, вертел в пальцах стеклянного петушка, с некоторых пор у меня в привычку вошло его вертеть, и думал, перечитать «Сорочинскую» или не надо, или читать «Вечера» дальше. Меня и манило взять книжку, и я боялся, что в прошлый раз на меня как порча нашла, ну не порча, а наоборот, неважно, и я окажусь, как скряга, у которого блестели драгоценности, а оборотились стекляшками. Единственный человек, с кем я мог поговорить, Маркуша, пропал из школы. То есть насовсем пропал. Неделю нет. Звонили, ходили домой – нету. Нервничал он по моему поводу или по своему, спросить не у кого, ребятишки разносят разное, не хочу повторять гадости. Нажал одну кнопку, вторую, поймал за хвост новость, что депутаты Думы дали согласие на лишение полномочий какого-то Арифа Умарова, своего коллеги, в связи с заведенным на него уголовным делом. Подумаешь, новость. Показали гладкого, с пузом, на пальце перстень, нос с горбатиной, все они одинаковые, гладкие и с пузами, как из питомника.

Нос с горбатиной. Я вскочил.

Я видел этого мужчину.

В телевизоре сказали, что при обыске у него нашли наркотики.

Мужчина был Чечевицын отец.

Я одолел расстояние до Хвоща вдвое быстрей, чем обычно. Мчался на крыльях. Лучше бы мне ползти на карачках. Мне позарез надо было его видеть. Глаза б мои его не видали. Никогда. Обвел, впрямь как дитя, вокруг пальца. Проба, проверка, настоящий заработок… Во-первых, если посылаешь на такое дело – плати сразу. А во-вторых – во-вторых, я как бы привык к тому, что это была проверка, а теперь выходило гораздо хуже, чем я думал. А что я думал? Что шуточки? Я же с самого начала не думал так, чего уж себе врать. Стало быть, мне нечего его спрашивать и нечего ему сказать. А чего тогда торопиться изо всех сил? Поглядеть в его желтые глаза? Попросить совета, как жить дальше? Обсудить ситуацию вдвоем, за чашкой чая, как своим людям? А удара финкой не хошь, и не в его деревяшку – а в мое мясо? Моя финка у него не одна, ясно. Я жалел, что не взял ее, на всякий пожарный, а сам спешил туда, к нему, как магнитом притянутый.

Я нажимал и нажимал дверной звонок, полчаса, наверно, нажимал, пока из противоположной квартиры не высунулся взлохмаченный босяк в одних белых грязных трусах и не заорал:

– Ну, чего трезвонишь, мудила! Люди спят, ночь, а ты трезвонишь, как баламут! Нет же человека, неужели непонятно! Он еще с позавчера с квартиры съехал! С вещами!

– Куда? – спросил я, уже понимая, что вопрос детский.

– На кудыкину гору, куда, жалко, адресочка горы не оставил! – злорадно отвечал босяк, видать, довольный, что может отомстить мудиле и баламуту, который помешал ему спать в вонючей потной постели с бабой. Или без бабы, но все равно в постели вонючей и потной. За десять шагов от него несло потной и вонючей постелью.

Смешно, что раньше мне пришло на ум про кудыкину гору, а теперь этот босяк про нее сказал.

Я поплелся пешком через весь город. Я мог бы поехать на метро, я успевал, до закрытия переходов еще оставалось время. Но я нарочно двинул по Москве по морозцу, то ли чтоб выморозить себя до последнего, то ли еще раз попасться под чью-нибудь бандитскую железяку, чтоб окончательно вышибли мне мозги, то ли все же поразмыслить на свежем воздухе, во что я вляпался.

Я был один, сам по себе, в полном отрыве от людей на земле. Город был как вымерший. Машинки еще проезжали, кто-то случайный мелькал вдали и исчезал, как в мультфильме, не живой, а нарисованный. Я шел от одного мутного пятна света до другого, соскакивая с тротуара на проезжую часть и обратно, выбирая, где меньше снега, и редкие авто меня объезжали, не гудели, держа за своего, понимая, что паренек попал в передрягу, и не надо ему добавлять. Я вынул из кармана пару лонжинов , высоко поднял над собой и нес, не сбавляя шага. Первая же загудевшая позади машинка, обогнав, притормозила, боковое стекло опустилось, высунулась морда.

– Почем? – спросила морда.

– Двести баксов, – назначил я немыслимую цену, с какого потолка взял, хрен его знает.

– А кошелек не лопнет? – поинтересовалась морда.

– Фирму Longine слыхал? – сказал я.

– Откуда у тебя лонжин! – засмеялась морда.

– От верблюда! Нет денег – не морозь, проезжай! – прикрикнул я на него.

За рулем сидела баба. Морда был пассажир. Баба что-то сказала ему, он полез в ее сумку, вытащил две зеленых сотенных и протянул мне:

– Давай сюда.

Мы совершили обмен: товар – деньги. Водительша нажала на газ, и они уехали. Машинка была так себе, «гетц» голубенького цвета.

Я сунул бумажки в карман. Товар, за который я имел на Пушке десятку, ушел вдвадцатеро дороже. Самое странное, что никакого удовольствия я не получил. Вроде как сожрал гамбургер, а вкуса не почуял. Когда тебе что-то очень нужно – у тебя ни за что не получится. Не нужно – пожалуйста, поднесут на блюдечке. Закон. Я и раньше замечал. Чтоб проверить, поднял опять часишки вверх. И опять остановилась машинка, красная «мазда», с одним водилой, и он купил у меня лонжин за сто баксов, а за двести, сказал, чтоб я шел к такой-то матери, мне не жалко, я отдал за сто.

Я передвигался уже в районе трех вокзалов. Здесь бродил кое-какой народец, и машинки сновали пошустрее. У меня с собой были еще лонжины , и я проделал тот же трюк. Остановилось желтое такси, таксист, пустой, позвал:

– Садись.

– Не, я пешком, – отказался я.

– Садись, посмотрю, что втюхиваешь, – сказал он.

У нас на Пушке не принято ни к кому подсаживаться. Но на Пушке и время лишнего нет. Я сел. Он взял часы, поднес к носу, понюхать, что ли. Склал в бардачок, предложил:

– Давай отъедем немного.

И врубил газ на полную. Я не успел ничего сказать. Через минуту мы были в кромешной тьме, в глухом переулке, где светили одни фары нашего такси. Таксист профессионально заломил мне руки, вывернул карманы, вытащил еще трое лонжинов плюс к тем, что лежали у него в бардачке, триста баксов и еще полторы сотни, что с собой были, рублями. После этого он вышвырнул меня из машины. Я упал лицом вниз и проехался по ледяной корке, как будто присыпанной абразивной крошкой. Его тут же и след простыл. Номеров я не запомнил, а если б и запомнил – толку что? Это если б Хвощ был, можно еще на что-то рассчитывать. Хотя как рассчитывать на Хвоща, я знал теперь как никто. Я потрогал лицо. Крови было немного, лоб и щеки горели, расцарапанные. История. Стоит подумать, что можешь быть в полном порядке, если не сильно на это рассчитывать, как все опять переставляется местами. Значит, закона нет.

Нет закона. Хвощ квитался с нами справедливо по мелочи за мелкую работу. А возникло дело покрупней – слинял как дешевый фраер, обманув по всем статьям. Мент по должности должен – во, даже слова одинаковые – мент должен охранять личное имущество граждан, а он берет и стреляет в собаку, которая является чужим личным имуществом, и убивает ее ни за что ни про что. Нет закона. А я? Стоп, на себя переводить стрелку – заноет, засосет, зависнешь, хуже нет. Не, Король, не раскисать.

На Садовом я нашел таксофон, пошерудил проволочкой, какую ношу с собой, чтоб звонить на халяву, набрал Чечевицын номер. Что я скажу Чечевице, я не знал.

* * *

На Пушке Чечевица больше не появился. Ни назавтра, ни на послезавтра. И ночью той на звонки не отвечал. Я нарочно из дома потом набирал, и в час, и в два, все одно не спал. Думал сначала, может, он телефон отключил. Он пропал с концами. Люди вокруг меня стали пропадать. Сначала Чечевицын отец, с которым лично мы знакомы не были, но все-таки, за ним Хвощ, за ним Чечевица, в промежутке Маркуша. А началось с пропажи Джека. Но если так думать, то еще раньше. С матери. А еще думать – с отца. Тыща пропаж на одну человеческую жизнь, и все копится и копится, и все отравляет ее. Плохой закон. Я не хочу его. А изменить нельзя. Являешься на белый свет – а тут уже без тебя приготовлено, и повар, который это заварил, тебе неизвестен.

Два дня ходили на Пушку Маня, Катька и я. А после наш бизнес накрылся медным тазом. Как Пушкин у Никитских ворот. У нас оставалась пара штук «Бандитской Москвы» и несколько баз данных МВД. Но Хвощ исчез, и так и так мне предстояло ввести шарагу в курс дела, как оно сложилось. Девки, дуры, сперва запрыгали, мол, никому ничего не отдавать, чистый доход. Пока до их куриных мозгов не дошло, что это последний доход, чистый он или грязный, а дальше писец, рассчитывать не на что. Чтоб жизнь медом не казалась, я и этот забрал себе, выдав им ровно столько, сколько всегда. Если Хвоща нету, не значит, что нету разводящего над ними. Маня чуть поскандалила и заткнулась. Зато Катька встала на дыбы. Стала вязнуть, обзываться, рожи корчить, такая уродина сделалась, что я сказал:

– Ну и уродина же ты!

Она отстала и вдруг пошла-пошла по бульвару с независимым видом. Гуляя. Этой своей походочкой. Какой-то малый перся навстречу, бросил ей что-то на ходу. Она ответила. Он вернулся, что-то спросил. Она скорчила рожицу, но как бы не отказывая, а наоборот, приглашая, и двинула дальше. А он двинул за ней.

Я обернулся к Мане, которая все еще стояла рядом и не уходила, и предложил:

– Пошли ко мне?

И мы пошли ко мне.

Соньки не было. Они договорились с теть Томой поехать после школы сапоги зимние ей покупать, старые вот-вот развалятся. Мы с Маней были свободны и могли делать что угодно. Я хотел рассказать ей про Чечевицу и Хвоща. Начал с вопроса:

– А чего ты не спросила, куда Хвощ делся?

Она сказала:

– А какая разница.

– Тебе неинтересно? – спросил я.

– Не-а, – сказала она.

– И Чечевица тоже неинтересно? – спросил я.

– И Чечевица неинтересно, – сказала она.

– А если б я пропал, было б интересно? – спросил я.

– Честно? – спросила она.

– Честно, – сказал я.

– Не-а, – сказала она.

– А что тебе интересно? – спросил я.

– А ничего, – сказала она.

Я стянул с себя свитер. Она тоже стянула с себя свитер. Она была плоская, как тарелка, я уж говорил. Мы сели на диван. Она взяла мою руку и засунула себе под майку. Я нащупал у нее там маленький бугорок и стал крутить его, как огрызок карандаша в пальцах. Маня спустила молнию у меня на джинсах. Я немного боком навалился на нее. Она закинула руки мне на шею. От нее пахло потом. Она послюнила ртом мое ухо, потом щеку, потом верхнюю губу под носом. От нее пахло луком. Я вспомнил, как от Катьки пахло воробьем. Я вытерся ладонью и сказал:

– Иди-ка ты, Мань, домой.

– Чего? – спросила она.

– У меня дела, – сказал я, – и Сонька вот-вот придет с теть Томой.

И она ушла.

Мне нужен был кто-то. Не потому что я не знал, что делать. Я знал. Я принял решение. Просто нужен кто-то, кто бы спросил что-нибудь. Может, я и не выложил бы всего. А может, и выложил. Не в смысле совместно подумать поискать новый бизнес. Это потом. А в смысле совместно подумать поискать выходы на друзей Чечевицына отца или еще кого-то.

Я опять позвонил Чечевице. Телефон молчал. Расстреляли они там всех, что ли!

Я набрал Катьку. Она бросила трубку. Я разозлился. Когда ей нужно – не отлипнет. А мне – изображает из себя. Вот люди. Ни один для другого. Каждый для себя.

Через две минуты она перезвонила.

– Чего?

– А сразу спросить не могла, трубку бросать?

– Говори.

– Приходи, придешь – будем не бесплатно, денег дам.

Со мной бывает так: сказанешь, потом догоняешь. Или сделаешь, потом догоняешь. И ведь не хотел, какой бес за язык тянул. Она снова бросила трубку. Я снова набрал.

– Приходи, пока зову.

– И не подумаю, все, все, понял, все! Еще от тебя терпеть, да кто ты такой, таких на базаре по пять рублей штука продают, кроме тебя, есть люди, и получше, понял, а у нас с тобой финиш, финиш, забудь!..

Выпалила разом и повесила трубку. Истеричка.

А я вдруг подумал, что так оно и есть. Кто я такой, без родни, без заработка, школой особо не интересуюсь, считаюсь Королем, а сам влип в дерьмо, дерьмей не бывает, а она на шаг отошла, и к ней приклеился, и чем дальше, тем мне больше влипать, а к ней клеиться. На одном хорошем не проживешь, ладно, а без ничего хорошего?

Звонок:

– Если хочешь, иди ко мне, но с условием прихватить мою часть бабла, слышал?

Значит все кино, правда, из-за бабла. Но так было хреново, что поперся. Мане не дал, притом, что той на gym честно надо. А Катька как сыр в масле катается, а дожала, с ее частью, вынь да отдай. Я хотел думать о Катьке плохо и думал, а сам шел быстрым шагом, чтоб поскорей придти. Я не смотрел на прохожих, которые не смотрели на меня, потому что никому из нас не было ни до кого никакого дела.

Катька была одна, мамашка на службе.

– Давай, – сказала она.

– Чего давать? – притворился я дебилом.

– Деньги принес? – спросила она.

– Погоди, так сразу деньги, руки замерзли, не двигаются, может, дашь кипяточку? – придумал я.

– Идем, дам с заваркой.

Она повела меня на ихнюю белую кухню. На кухне я спросил:

– Ты тоже в проститутки пойдешь?

Она ответила:

– Нет, в программистки.

Она делала чай, а я глядел, как она, стоя ко мне спиной, производит разные движения, включает чайник, тянет руку, чтоб открыть белый шкафчик и достать оттуда чашки, и брякает, и звякает, и ковбойка на ней натягивается, и я вижу эту ковбойку внатяг на худенькой спине, просто внатяг и ничего особенного, а со мной вдруг делается что-то, от чего я чувствую, как краснею, и все плывет, ровно в красном облаке. А она оборачивается, и я вижу, что она не розовая, как обычно, а тоже красная. Как будто нас в один котел погрузили.

– Ты чего такой красный? – она спрашивает.

– Ты на себя посмотри, – я проговорил.

Она прижала ладони к щекам и вдруг ужасно застеснялась.

А мне было хуже, чем ей, потому что… Ну потому что, и все.

Мы стали пить чай, и я, неожиданно для себя, взял и своей отогревшейся, а на деле и не замерзавшей рукой погладил ее щеку. Захотелось. А она схватила эту мою руку и… Я не могу объяснить, что это было. Нет у меня слов для объяснения. Н. Гоголь мог бы найти. А я нет. Я понял, что тот парень на бульваре мимо денег, и все мимо денег, кроме меня и кроме нее, и деньги сами мимо денег, и у меня внутри стало так весело, что захотелось и смеяться, и плакать, и побежать, и полететь, и закричать на весь белый свет… а что закричать… хрен его знает… может быть, Ка-а-тя!..

Воробьем от нее пахло.

Весь день пошел шиворот-навыворот. Он был такой странный, этот день, что я решил запомнить его на всю жизнь. Всегда все это было от меня так же далеко, как Китай какой-нибудь от России. Впрочем, может, он и близко, не знаю. Кому сказать – засмеют до полного похудения, извините за грубое слово. Но я и не собирался никому говорить. Это мои тайные события, а не ихние явные факты.

Тем вечером я все Катьке и выложил. И про Чечевицына отца, и про Хвоща, и про наркоту, и про свою роль в этой истории. Из меня лилось, как из водопроводного крана. Мы ничем таким не занимались, а тихо сидели рядышком, и я ей рассказывал, а она расспрашивала, и я опять говорил, а она опять спрашивала. Иногда мы по несколько раз повторяли одно и то же, она свои расспросы, а я свои рассказы, но почему-то меня это нисколько не злило, как обычно, с той же теть Томой, например, которая любит совать свой нос в чужие дела. Катька не совала, я сам хотел ей сказать, а она только помогала, что мне нужно было сказать, и я говорил, и мне становилось легче. Все было совсем, совсем по-другому, чем до сих пор бывало с кем бы ни было.

* * *

Катькина мамашка ходила по комнате, виляя жопкой, как Катька. На жопке туго сидела короткая джинсовая юбочка. Сверху такая же курточка. Обе расшиты блестками. И выглядела как Катькина сестра. Может, даже не старшая. Катька сказала, что у мамашки есть клиенты, как она выразилась, в высших эшелонах власти , и они помогут решить проблему . Про проблему Катька ей рассказала. С моего согласия. И теперь они позвали объявить промежуточный итог игры. Мамашка перестала мелькать то крупом, то передом, остановившись. Я отвел глаза, но успел перехватить ее взгляд, и он был совсем другой, чем тогда. Такой, как жесть.

– Значит слушай сюда. – Она проговаривала каждое слово по отдельности, и голос у нее не лился-переливался, а наоборот, стучал. – Выбрось все из головы. Понял? Если не понял, я повторю. Вы-брось.

Она в упор глядела на меня, и мне стало не по себе. Катька сказала:

– Как это выбрось? Тебя просили о помощи, а ты…

– А я эту помощь оказываю, – так же по отдельности выговорила ее мамашка. – Я кое с кем перекинулась, и меня строго-настрого предупредили: не вмешиваться. Не меня – тебя. – Она неожиданно схватила меня за ухо и потрепала, по смыслу ласково, но больно. В другой раз мне, может, и понравилось бы, но не в этот. У нее были холодные и гладкие пальцы, и когда они зашевелились там в районе хрящей, внутри хрящей раздалось громкое шуршанье, вроде змея заползала, я невольно покрутил шеей и отбросил ее руку как что-то гадское. Она фальшиво рассмеялась и сказала:

– Смотри, в другом месте тебе уши-то вырвут.

Теперь я видел, что все, все у нее фальшивое и наигранное. И не знал, на кого злиться больше: на нее, на Катьку, которая обещала мне помощь в мою пользу, или на себя.

– Это я сделал, – сказал я. – Значит, мое дело.

– Ты не сделал, а наделал. Кучу дерьма. И лучше тебе помалкивать в тряпочку, герой вверх дырой. – Она закурила длинную сигарету и, сощурившись, смотрела теперь не на меня, а на дым. – Тебя использовали втемную, и ты тут последний болт. Так что не выеживайся, забудь. Хуже будет, если про тебя не забудут, вот тогда придется тебя вытаскивать. – Она вмяла сигарету в пепельницу. – Иди погуляй с Катей и радуйся, что на свободе, а не в каталажке. Будешь на своем настаивать, свободно можешь загреметь.

Какая она противная. Я понял Катьку, как никто, что терпеть ее не могла. Она заслуживала, лицемерная от и до.

– Пошли вы на… – сказал я и пошел домой.

Катька бросилась за мной, но мамашка закричала, чтоб не смела, и тоже по-матерному.

Я снова почувствовал, что меня закручивает в воронку, и с каждым шагом все туда и туда, а не оттуда.

Если б она говорила со мной по-другому, я, может, прислушался бы. Но она говорила так, как мне не нравилось. А если мне не нравилось, меня заклинивало.

Катька догнала во дворе. Остановила, обхватила руками за шею, чмокнула куда-то за ворот и ускакала обратно.

Я стоял и смотрел ей вслед.