Текст книги "Три путешествия"
Автор книги: Ольга Седакова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Итак, вроде бы ничто нам не мешало отправиться в путь за шапкой. Единственным обстоятельством была рыбная лавка, совсем рядом с машиной. Франческа зашла туда отдать вчерашний долг за рыбу-саблю – и тут увидела, что привезли свежих осьминогов. В лавке, конечно, оказались знакомые Франчески, и они обсудили новости из жизни разных общих дядь и племянников. В Алгеро все знают всех до десятого колена, так что общих дядь и племянников очень много. Они женятся, болеют, рожают детей, умирают, покупают машины и меняют квартиры. Франческа с горячим интересом все это выслушивает и все про всех помнит.
– Я так люблю людей, – говорит она. – Мне так интересно, что с ними происходит!
Купив осьминогов и каракатиц, пришлось опять вернуться домой и поместить этих чудищ в холодильник. В море, обороняясь, каракатицы выпускают черную жидкость. Наверное, как Танда свою энергию. Затем мы все-таки отправились в Порто Торрес. За шапкой, напомню.
По пути Франческа вдруг сказала, что нужно – всего на пять минут! – зайти в мраморную мастерскую, выбрать мрамор для ступеней в загородном доме, который она строит и обсаживает оливами, а рядом еще будет пинета, роща из пиний, в этих рощах всегда так прохладно! (Но это отдельная история, строительство сельского дома, который ни в коем случае не должен быть похож на виллу, калифорнийского образца виллу нуворишей или «ваших Петровичей»; целая эпопея с глупым геометром и коварными плотниками, я оставлю ее на потом.) Она выбрала белый каррарский. Мастер отговаривал ее:
– Будет как в мясной лавке! – почему-то сказал он.
Он решительно советовал местный, сардинский мрамор roseo. Франческа стояла на своем. Мне этот белый мрамор с серыми прожилками тоже очень нравится. Цвет злополучной серебристой лисы.
– Где они живут, такие лисы? Наверное, в Исландии, – задумчиво сказала Франческа. Маленький кусочек мрамора я прихватила на память.
По дороге (а дорога лежит через зеленые холмы, зеленее, чем летом, от моря в глубь острова) небо вдруг потемнело. Невероятной величины стаи мелких птиц заслонили весь свет небесный.
– Storni! – сказала Франческа.
Не знаю, что это за птица, storno. Не воробей: итальянский воробей, passero, недалеко ушел от латыни, а про латинского воробья мы, благодаря Катуллу, никогда не забудем:
Только теперь, после Жоры, моего сорочонка, я поняла эти стихи, которые с семнадцати лет помню наизусть! Именно так: plus oculis suis[10]10
больше собственных глаз.
[Закрыть]. И Франческа знает наизусть эти стихи про воробушка Лесбии. Как хорошо вспоминать вместе такие вещи! Как хорошо, что есть с кем их вспоминать. Все, кто помнит про этого воробушка, мне друзья. Края осколков нашего символа сходятся.
Да, посмотрев в словарь: storni – это скворцы. Они буквально заслонили свет. Они заняли все небо. Они кружились, разбивались на разные группы, опять встречались, выписывали вместе вензеля.
– Что они делают? – спросила я.
– Это у них танцы, – отвечала Франческа.
– А что они выражают этими танцами? Для брачных танцев вроде не время?
– Они выражают, что знакомы друг с другом, – невозмутимо ответила Франческа.
Так с Авентина я однажды смотрела на такое же птичье затмение. Я сочла их ласточками, но может быть, и они были скворцами. И видела их в последний год своей жизни моя учительница древних языков, которая не только Катуллова воробушка, но и Гомеровы гимны могла читать наизусть страницами. Она тоже сочла их ласточками. Одна из самых живых душ на свете. Глядя на море, я не могу не думать о ней. О ее прекрасном имени, которое столько раз написано в римских катакомбах: Eirene! ИРИНА! Мир! И несет это слово в клюве маленькая птица.
Мы все-таки доехали до Порто Торреса, нашли рынок (как ни удивительно, он еще не закрылся, но товар уже убирали), нашли даже вчерашних продавцов шуб, и продавцы нас узнали… Но шапку нашу они оставили дома (еще бы! продав нам шапку в городе Алгеро, они никак не ждали встретить нас в городе Порто Торрес: как мы об этом не подумали?). Они предложили встретиться завтра уже в третьем городе, Вилла Нова, в горах. Там, где родился Великолепный и где делают мальвазию. Я уже была готова и к этому, но Франческа отказалась: подождем до среды. Обещали привезти эту шапку через неделю в рыночный день в Алгеро.
И тут Франческа купила себе еще одну шубу! Прелестную, опять из норки, но теперь медового цвета. Боюсь за Гавина. Возможно, его ждет канонизация.
Но нужно признать: некоторую сдержанность она при этом проявила. Новых шуб могло быть две. Вдохновленный успехом продавец воскликнул:
– Синьора, – говорит, – вы готовы к безумию? (la follia: это, можно сказать, термин для непредвиденной траты). Покупайте сразу две, вот эту и эту!
Франческа совсем было была готова, но в последний момент отказалась. И я тут немного помешала. Я сказала продавцам:
– Понимаете, у синьоры муж англичанин, и он «зеленый».
– Зеленый? – с почтительным ужасом спросили продавцы. Оказалось, что слова «зеленый» в таком значении они не знают.
– Да, он против того, чтобы убивали животных, сдирали с них шкуры и потом ходили в этих шкурах.
Продавцам шуб (а их была целая семья: отец, мать и молодая дочь) эта мысль показалась удивительной. Они задумались и приотступили. Впрочем, Франческа отказывалась не очень уверенно. Посмотрим, что будет в среду. За шапкой-то придется ехать.
Мы решили до времени спрятать эту избыточную (unnecessary – любимое слово Гавина. Увидев Венецию, он сказал: «The unnescessary mass of water!») шубу в доме у Франческиной мамы. Но расстаться с новым сокровищем Франческа уже не могла и в шубе поехала на занятия в университет.
– Скажу коллегам: вот как научились теперь делать подделки! Это экологический мех, а можно подумать, что настоящий. Ну совсем как настоящий, посмотрите! Смотрите, смотрите вблизи, щупайте: совсем как настоящий! Как будто не visonetto, a visone! Как будто не квазинорка, а норка!
На этом роковом слове – visone! – мы простились. Я села в автобус и вернулась в Алгеро. И с обычным восхищением смотрела на уже немного беспокойное море. Маге nostrum, Наше Море[11]11
Латинское название Средиземного моря.
[Закрыть]. Это на его волнах носятся наши души. Моя уж точно.
– Все другое мы терпим, – сказала я моей душе, бредя по берегу, – но вот это, не правда ли, это наконец мы сами? Мы – это неистощимое расчисленное волнение вод и света, этой благосклонной синей глубины. Моря и сердца их.
На другом берегу этой божественной синевы, визави с нами, совсем неподалеку, ближе, чем Генуя, – Африка, Тунис. Северная Африка, римская земля. Там эти надгробья, изученные Великолепным. Их примета, как я узнала из его статей, – стих из Иова:
«Верю, что плоть моя сия узрит Господа».
По этому стиху отличают надгробья первых христиан.
Лето святого Мартина подошло к концу. Приближается ливень. Ветер мистраль дует с севера, из Прованса.
Продолжение хроники. Печальная страница.
Я ошиблась. Ветер, дождь и холод оказались недолгими, всего на одну ночь. С утра лето святого Мартина – наше бабье лето, английское индейское лето – вернулось во всем блеске (в буквальном смысле слова: в не переносимом без темных очков блеске моря, неба, солнца), еще теплее и краше, чем прежде.
Мы подходили к дому Марии, Франческиной мамы. Я уже видела – снаружи – все дворцы в Алгеро, которые некогда принадлежали семье Франчески и в которых проходило ее детство. Теперь у них другие хозяева. От пятисот гектаров земли, которыми владел отец Франчески, у нее осталось десять. Лошадей давно нет. А какие были верховые лошади. На них охотились. Но охотились только мужчины. Франческу в холмы на охоту не брали, за что у нее до сих пор сохранилась обида. Остался один безымянный ослик, старый, как мир. Ходит в лугах и кормится исключительно дынями. Давно не рабочий. Кожа и кости.
– Как его зовут? – спросила я.
– Никак. Его никогда никак не звали. L´asinello. Ослик.
Недели три назад, ненастным вечером, на закате мы заехали на нашей грязнушке за кабачками, баклажанами, дынями и артишоками, которые ухоженными рядами растут на этих лугах, на этой особой, темно-красноватой земле. Артишоки пока не созрели. Всего остального мы набрали, и последних дынь («Как я люблю эти зимние дыни!» – воскликнула Франческа), и роз, которые все еще цветут в винограднике. У каждого ряда лоз по розовому кусту. А ослик ходил за нами и совершенно отчетливо куда-то нас звал. Наконец мы его послушали и пошли за ним. К двойному ряду эвкалиптов, ограждающих поле от ветра. Там, в луже, что-то светилось рыжеватым светом.
– О! – закричала Франческа. – Нет, нет! Сильвио! Сильвио! Ты умер?
В луже лежал веселый рыжий песик, который еще вчера так смешно бегал за нашей грязнушкой, скакал и лаял. Почти щенок. Сильвио его назвали назло Берлускони. Он умер совсем недавно. Наверное, напоследок пытался напиться.
Мы уезжали в зловещих сумерках. Что случилось с Сильвио, наверное, никогда уже не узнать. Завтра его похоронит Эзопо, Франческин арендатор.
– Прощай, Сильвио. Прощай навсегда.
А их плоть – и этого веселого Сильвио, и ничейного пса Чернышевского из моей Азаровки, который в конце сентября забился под дрова и умер, и плоть всех моих недолго живших котов – их плоть увидит ли своего Создателя? В отличие от нас, в них совсем нет лукавства. Я не перестаю удивляться их к нам благожелательности. И души их тоже носятся на волнах, как я заметила.
Но сейчас мы не в поместье, а в городе Алгеро, на улице Петрарки, которая выходит на набережную Данте, и подходим к дому Марии. В месте пересечения улицы Петрарки и набережной Данте море особенно хорошо. Гавин написал об этом стихи на английском языке. Он любит стоять на этом месте и, развернув на гранитном парапете свежую газету, наблюдать за морской живностью внизу, в прозрачнейших волнах и у круглых камней. Море Одиссея. Где-то неподалеку проплывал его корабль, и скалы, похожие на Гомеровы, совсем недалеко отсюда. Но стихи Гавина не об этом, а о «приюте для любознательности».
В подвале дома, на углу – давно закрытый антикварный магазинчик. Когда-то, лет пять назад, он принадлежал двум молодым женщинам, русским татаркам. Потом у них что-то не заладилось, они уехали, а магазинчик остался со своей надписью, но пустой и наглухо забитый.
И вот сегодня мы увидели, что двери открыты и двое мастеров укладывают в цемент обломки мраморных плит.
– Opus incertum! – с восторгом закричала Франческа.
Подбирают край к краю, но оставляя швы и прорехи, располагают большие и маленькие осколки. Своего рода мозаика.
– Час уходит на квадратный метр, – сказал старший мастер. – Да еще хорошо бы кто-то со стороны посмотрел, посоветовал.
– А вот она вам посоветует! – Франческа показала на меня.
– Она художник, русский художник, настоящий! (С чего бы это я вдруг оказалась художником, l´artista?)
– Нет, нет, – разуверила я мастеров, не отказываясь, впрочем, от художнического достоинства, – я никогда не занималась этой техникой, opus incertum!
Да, еще римляне знали opus incertum, и Витрувий описал эту технику. «Неопределенный, неуверенный труд (или изделие)». Можно перевести и так: «Неуловимая необходимость». Мастер должен выполнить странное задание, вроде как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Это «не знаю что» и «не знаю куда» меняется с каждым следующим осколком. А что должно быть в конце? Случайность, в которой несомненно подразумевается некая странная композиция или, точнее, возможность сразу нескольких композиций. Разбитая плоскость, которая при этом не уходит из-под ног (opus incertum – техника по преимуществу для полов и настилов), а делает наш шаг легким – как будто мы идем не по тверди, а по воздуху, или по зеркалу, или по воде. Провокация иллюзии – но и тут же отмена иллюзии. Доверши в уме, получи фигуру! – нет, не довершай: нет тут этой фигуры. Схвати фокус пространства. Скачущий, мелькающий фокус. Все как в жизни. Повторю: по волнам носятся наши души, и один схваченный момент этой пляски («Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется три. Фигура, на месте замри!» – как мы играли в детстве), один ее отдельно взятый атом – opus incertum!
Я не художник и никогда им не была, и уж тем более не была математиком, но мне кажется, opus incertum – пространство математического созерцания. Осколки эти, куски эти – числа. Почему-то человеку захотелось ходить по пространству числа. Это совсем другое, чем идти по лесной земле. Это акробатика.
– А ваши плиты из чего? – спросила Франческа (эти плиты, которые они сначала раскалывают, а потом составляют).
– Местный мрамор, roseo!
– А он ведь дороже каррарского?
– Нет, он дешевле.
Франческа задумалась.
– Да, пожалуй, я все-таки возьму этот, roseo. И у входа выложу opus incertum!
Дайте мне, пожалуйста, ваш телефон.
…………………………………………………………………………………………………………
Волны говорят М и Р, М и Р… Правильно: МОРЕ, MARE… Но еще между ними какой-то свистящий. Похоже, З. Конечно, здесь они говорят по-латыни. Спокойно, неутомимо, неуклонно говорят они одно слово, одно и то же, огромное, как море:
– Miserere!
Смилуйся!
Кому они говорят это? Мне? Трудно поверить, но мне. К моим ногам катят они со своим: Miserere! Они падают в ноги. Кто умеет падать в ноги, как волна? Пасть к ногам и ничего от себя не оставить. И как же я над ними смилуюсь?
«„Miserere di me“ gridai a lui,
qual che tu sii, ombra od omo certo!»
– Смилуйся надо мной! – крикнул я ему. – Кто бы ты ни был: тень ли, или живой человек! – Это испуганный Данте в первой песне Комедии.
«Non omo, omo gia´fui»
– He человек, человеком я уже был, – отвечает ему Вергилий.
Была ли я человеком? Несколько раз, и всегда неудачно. И кто же мы? – продолжала я думать, слушая море. Франческа в лучшие свои минуты – конечно, не человек. Она мгновенно и точно понимает любые стихи – и с невероятным трудом распутывает содержание прозаической фразы. Она, между прочим, – крестная мать колокола. Когда на соборе водружают новый колокол, его сначала крестят и какую-то девочку выбирают ему в крестные. Так лет в двенадцать Франческа стала крестной матерью колокола Сан Микеле. Она фея острова. Фея его камней, его душистых кустарников (фамилия ее, Chessa, и значит: кустарник), его нураг и глубоких гротов и блиндажей минувшей войны, куда мы с ней заглядывали. В ней много музыки, иногда она выбивается наружу.
Son tutta duolo! —
Я вся – скорбь![12]12
Ария из оперы А. Скарлатти.
[Закрыть] – ни с того ни с сего, громким голосом с начатками бельканто вдруг запевает она, и в ее черных глазах, подведенных, как у Нефертити, загорается безумное оперное веселье. Франческа, нереида, дриада, ореада…
А я? – когда нам случается встретиться, скажи мне, душа моя, кто я? и ты кто? Ты не ответишь, а я иногда догадываюсь. Ты первый взмах дирижера, который поднимает вдруг и разом все эти волны и блики – и начинается звук и свист и шелест; ты приглашение начать; ты предводитель хоровода, khoregos, khoregos tes zoe, «жизни податель»; ты то, что вдруг подает знак – и мир поднимается, снова весь, как танец. И ничего другого. И дисциплин, как сказано в начале, вообще не существует.
2010–2011Алгеро – Москва
Приложение
Элегия, переходящая в Реквием
Tuba mirum spargers sonum…[13]13
Труба, распространяя дивный звук… Фраза целиком:
Tuba mirum spargens sonumPer sepulcra regionumCogit otnnes ante thronum Труба, распространяя дивный звук Над могилами всей земли. Всех гонит к Престолу (Божию) (лат.).
О латинском «Реквиеме», откуда взят этот эпиграф, см. выше (В файле – раздел «Комментарий к тексту» – прим. верст.).
[Закрыть]
1
Подлец ворует хлопок[14]14
Странный Incipit для элегии, не говоря уже о реквиеме! Образ подлеца, ворующего хлопок, был выдуман автором как показательный абсурд: зачем и кто будет воровать хлопок? Что с ним дальше делать?
Этот изобретенный автором нелепый образ должен был обозначить, доведя ее до абсурда, самую характерную черту брежневских лет: тотальное бытовое воровство и работу «теневой экономики». Воровали – не считая это воровством – все: кому что позволяло прибрать к рукам его рабочее место. Чертежники – бумагу и карандаши, рабочие – детали, продавцы – то, что продавали и т. п. Художник-оформитель воровал красный кумач, который ему выдавался погонными метрами для изготовления лозунгов к каждому празднику. «Государственное» понималось как «ничье», и прихватить его не считалось грехом. А дальше – «менялись» тем, что вынесли: коньяк на линолеум и т. п. В годы всеобщего дефицита необходимые вещи не «покупали»: их «брали» («Где творог брали?») или «доставали» («Достал три банки тресковой печени!»). Эта авантюра, добыча «товаров народного потребления», занимала и душу, и время советского человека, особенно его рабочее время. Присутственные часы работники контор и издательств употребляли на выстаивание очереди – например, за «финскими сапогами». Трудно вообразить, чего только не могли «выносить с работы»! Однажды из типографии выкрали и вывезли весь тираж нового издания. Но хлопок! Такая кража представлялась вполне неправдоподобной.
Однако через пять лет, в 1989 году на всю страну прошумело теперь уже забытое «хлопковое дело»: партийная мафия Узбекистана воровала и вывозила эшелоны хлопка, «стратегического сырья». Игра воображения совпала с реальностью.
Мотив хлопка, вещества почти невесомого, белого, бесформенного, глушащего звук, начавшись, не покидает текста. Белый здесь – цвет смерти (ср. ч. 4), отбеливающей, упраздняющей земные цвета.
[Закрыть]. На неделе
постановили, что тискам и дрели
пора учить грядущее страны,
то есть детей[15]15
Речь идет о реформе образования, которая готовилась уже при третьем покойнике, К. У. Черненко. Суть ее была в совмещении школьного обучения с трудом. Едва ли не в начальных классах школьники должны были всерьез заниматься производительным трудом. Само понятие труда в советском мировоззрении (и официальном, и народном) было весьма характерным. Настоящим трудом считался только тяжелый физический труд, производящий нечто вещественное. Такому виду труда как интеллектуальный (не говоря уже о труде душевном или творческом) в существовании было отказано. Трудиться значило копать, сверлить, валить лес, грузить мешки. Это воспитывало. Не только детей, но и взрослых: студентов, ученых регулярно посылали на совхозные поля копать картошку или – в Азии – собирать тот же хлопок, а в Грузии – чай, разбирать овощи на городских овощебазах, вывозить мусор на стройках. Чем тяжелее и неквалифицированнее был этот принудительный труд, тем выше была его воспитательная, исправительная ценность (ср. «исправительно-трудовые лагеря»). Отношение к труду, общее для всех тоталитарных систем (ср. знаменитое «Arbeit macht frei»), вызывало у населения абсолютное нежелание что-либо делать, тем более, делать добросовестно. Оставалось сачковать или халтурить. Специфическое качество труда и качество произведенных товаров, которое называется словом «халтура», стало отличительным знаком развитого социализма.
[Закрыть]. Мы не хотим войны[16]16
Знаменитая песня на стихи Евтушенко «Хотят ли русские войны?» О том, что мы не хотим войны, говорили и пели везде. Звучало это как грозный военный марш и называлось: «борьба за мир». Средняя школа была милитаризована, во всех высших учебных заведениях была военная кафедра. На «военную подготовку» в школе (где подростков учили даже обращаться с автоматом Калашникова) отводилось все больше учебного времени. Это и было подготовкой к «борьбе за мир во всем мире»! «Борьба за мир» была едва ли не главной темой советской пропаганды брежневского времени – СССР был «оплотом мира на земле». Миролюбивые акции были своеобразны. В частности, вторжение в Прибалтику и Западную Украину называлось в учебниках истории «борьбой за мир накануне войны». Такой же миролюбивой акцией было и введение войск в Прагу, и вторжение в Афганистан (все это – ради предотвращения готовящейся войны). Недавнее время добавило к этому «принуждение к миру», как назвали военный конфликт с Грузией. Миролюбие нас не покинуло. Официальным титулом Брежнева было: «великий борец за мир во всем мире»*.
* Первое глубокое исследование «советского миролюбия в брежневскую эпоху», а также дефектной памяти о нем осуществила Галина Орлова («Танки в поле дыр-дыр-дыр Все мы боремся за мир». – Неприкосновенный запас. № 53, 2007), удивительный интерпретатор советского воспитательного проекта.
[Закрыть].
Так не хотим, что задрожат поджилки
кой у кого.
А те под шум глушилки
безумство храбрых[17]17
Из «Песни о Соколе» Максима Горького. Каждый советский школьник учил это наизусть: «Безумству храбрых поем мы песню, безумство храбрых – вот мудрость жизни!», хотя прекрасно понимал, что «в наше время» с безумной храбростью можно только исполнять приказы. Горький пел свою ницшеанскую песню революционерам; в нашем случае речь идет о беглецах. Самовольно покинуть родину было, пожалуй, потруднее, чем сбежать из тюрьмы.
[Закрыть] славят: кто на шаре[18]18
В 70-е – 80-е годы отчаянные люди предпринимали самые невероятные способы преодолеть железный занавес, такие, как названные здесь. Об удавшихся и неудавшихся побегах можно было узнать только по «вражьим голосам» (радиостанциям «Свобода», «Голос Америки», Дойче Велле, Би-би-си), пробивавшимся сквозь «белый шум» глушилок.
[Закрыть],
кто по волнам бежит, кто переполз
по проволоке с током, по клоаке —
один как перст, с младенцем на горбе —
безвестные герои покидают
отечества таинственные[19]19
Таинственный – обычный эпитет России и всего русского («таинственная русская душа»). Множественное число здесь потому, что таким смертельно опасным образом бежали не только из России и не только из СССР: из Восточной Германии, из Польши, из Румынии…
[Закрыть], где
подлец ворует хлопок. Караваны,
вагоны, эшелоны… Белый шум…
Мы по уши в бесчисленном сырце.
Есть мусульманский рай или нирвана
в обильном хлопке; где-нибудь в конце
есть будущее счастье миллиардов:
последний враг на шаре улетит —
и тишина, как в окнах Леонардо,
куда позирующий не глядит[20]20
Сбывшаяся утопия сопоставлена с нехристианскими образами посмертного блаженства, а также с метафизическим пейзажем Леонардо, который виден только извне, зрителю картины, но не ее персонажам. Советский человек должен был, с одной стороны, быть целиком устремленным в светлое будущее, с другой же – ощущать, что он уже в нем, хотя ему это и не видно, как леонардовские пейзажи в окнах за спиной портретируемого ему не видны.
[Закрыть].
2
Но ты, поэт! классическая туба[21]21
Классическая одновременно в обычном смысле (тогда это метафорическая труба классической поэзии) и в специальном: tuba classica, военная труба (лат.).
[Закрыть]
не даст соврать; неслышимо, но грубо
военный горн, неодолимый горн
велит через заставы карантина[22]22
Мотив карантина для русского читателя связан с пушкинской темой: все помнят известный эпизод из его биографии, когда холерный карантин не давал ему покинуть деревню; оставалось только писать. Этот мотив отсылает также к «Пиру во время чумы».
[Закрыть]:
подъем, вставать!
Я, как Бертран де Борн[23]23
Бертран де Борн – прославленный провансальский трубадур (+ ок. 1207), рыцарь из Гасконии, особенно знаменитый своими военными и политическими стихами. Данте, высоко оценивая поэтический дар Бертрана, тем не менее, поместил его в Восьмой круг своего ада, к разжигателям раздоров (Inf., XXVIII, 112–142) за то, что он подбивал «Молодого Короля» выступить войной против отца, Генриха II. Эзра Паунд, споря с Данте, заявил, что он вытащил Бертрана из ада, перелагая его «поджигательскую» сестину «Альтафорте»*.
* См. перевод этих стихов: «Весь этот чертов Юг воняет миром». – Седакова Ольга. Указ. изд. С.326.
[Закрыть],
хочу оплакать гибель властелина[24]24
Имеется в виду «Плач по молодому английскому Королю» Бертрана де Борна, написанный на смерть короля Генриха Плантагенета, младшего брата Ричарда Львиное сердце*. Сопоставление с провансальским образцом выглядит трагикомично. Бертран де Борн говорит о судьбе молодого короля, окруженного лучшими людьми страны, в котором все видели надежду и будущее королевства, в том числе, победоносную войну. «Властитель», герой «Элегии, переходящей в Реквием», – дряхлый больной старик, доживавший жалкую старость, ведущий безнадежную и непопулярную войну, само воплощение геронтократической власти, без будущего, без характера, без талантов… Тем не менее, формула бертрановского «Плача»:
Смерть-Госпожа! ты многих поразила,Ударив в молодого Короля — действует и здесь.
* См. перевод ОС, сделанный непосредственно перед тем, как писать «Элегию». – Указ. изд. С.331.
[Закрыть],
и даже двух[25]25
Первый – Л. И. Брежнев, второй – Ю. В. Андропов (см. выше, «История текста»). Впрочем, и первая, и вторая, и уже стоящая в дверях в это время третья смерть, совсем уже нереального К. У. Черненко, описаны здесь, как одна: смерть большой и плохой эпохи.
[Закрыть].
Мне провансальский дух
внушает дерзость. Или наш сосед
не стоит плача, как Плантагенет?
От финских скал до пакистанских гор[26]26
Перестроенная фигура из знаменитой пушкинской строфы в «Клеветникам России» (1831):
От финских хладных скал до пламенной Колхиды… Как видно, южный вектор здесь продлен до Пакистана, а контрастные эпитеты убраны. Дело тут не в климатическом размахе страны.
Пушкин, подхватив у Батюшкова («Переход через Рейн») этот способ очертить географическое величие России от края до края, сильно и умно сжал батюшковский список. Здесь он сжат еще раз. Остаются всего четыре координаты: с севера на юг и с востока на запад. От скал до гор, от островов до долин. Причем каждая из этих точек – оспариваемая: наша она или не наша, и с каких пор? Эта тема спорных границ продолжает другие империалистические стихи Пушкина:
Куда отдвинем строй твердынь?За Буг, до Ворсклы, до Лимана?За кем останется Волынь?За кем наследие Богдана?(«Бородинская годовщина»). Кроме того, к размаху на плоскости – на карте – здесь присоединяется еще вертикальный вектор: от подземной бездны – до космической. И залежи нефти, и освоение космоса – знаки современности, новая национальная гордость (впрочем, о нефти тогда еще совсем мало думали: это тема наших дней). И Батюшкову, и Пушкину весь этот планетарный географический размах страны был нужен как неопровержимый, наглядный аргумент в споре с внешним врагом. Здесь намечена другая всеобщая мобилизация: для плача.
[Закрыть],
от некогда японских островов
и до планин, когда-то польских; дале —
от недр земных, в которых ни луча —
праматерь нефть, кормилица концернов, —
до высоты, где спутник, щебеча,
летит в капкан космической каверны, —
пора рыдать. И если не о нем,
нам есть о чем.
3
Но сердце странно. Ничего другого
я не могу сказать. Какое слово
изобразит его прискорбный рай? —
Что ни решай, чего ни замышляй,
а настигает состраданья мгла,
как бабочку сачок, потом игла.
На острие чьего-нибудь крушенья
и выставят его на обозренье.
Я знаю неизвестно от кого,
что нет злорадства в глубине его —
там к существу выходит существо,
поднявшееся с горном состраданья
в свой полный рост надгробного рыданья.
Вот с государственного катафалка,
засыпана казенными слезами
(давно бы так!) – закрытыми глазами
куда глядит измученная плоть,
в путь шедше скорбный?[27]27
«Отправившиеся в скорбный путь». Измененная цитата из «Последования панихиды»: «В путь узкий хождшие прискорбный», т. е.: «избравшие узкий и трудный путь». Оригинал имеет в виду тех, кто решил следовать Христу.
[Закрыть]…
Вот Твой раб, Господь,
перед Тобой. Уже не перед нами.
Смерть – Госпожа![28]28
Цитата из Бертрана де Борна (см. выше /В файле – примечания № 23, 24 – прим. верст./) и отсылка к грандиозному средневековому образу триумфа Смерти, которая владычествует миром.
[Закрыть] чего ты не коснешься,
все обретает странную надежду —
жить наконец, иначе и вполне.
То дух, не приготовленный к ответу,
с последним светом повернувшись к свету,
вполне один по траурной волне
плывет. Куда ж нам плыть…[29]29
Последняя строка из пушкинской «Осени». В нашем случае это и пушкинский вопрос о продолжении письма (о чем же дальше пойдет речь?), и вопрос об историческом будущем (корабль как традиционный символ государства), и о судьбе души (традиционный символ гроба как ладьи, неожиданно оживший у В. Маяковского:
…гроб этот красный, к Дому СоюзовПлывущий на спинах рыданий и маршей).
[Закрыть]
4
Прискорбный мир! волшебная красильня,
торгующая красками надежды.
Иль пестрые, как Герион, одежды[30]30
Герион – персонаж греческой мифологии. В версии Данте – чудовище, переливающееся всеми цветами
Con piu color sommese e sopraposteNon fer mai drappi Tartari ne Turchi — (с таким множеством цветов, тканых и расшитых, Никогда не делали тканей ни татары, ни турки. Inf. XVIIб 16–17), символ обмана, сторож Восьмого круга ада, где заключены лжецы и обманщики. Верхом на Герионе Данте и Вергилий спускаются в нижний Ад, в Злые Щели.
[Закрыть]
мгновенно выбелит гидроперит
немногих слов: «Се, гибель предстоит…[31]31
«Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит». Из молитв «На сон грядущим».
[Закрыть]»?
Нет, этого не видывать живым.
Оплачем то, что мы хороним с ним.
К святым своим, убитым, как собаки[32]32
Ныне некоторые из этих уничтоженных «по религиозной статье» священников, монахов, мирян, зарытых в общих рвах без каких-либо надгробных знаков, причислены к лику святых, новомучеников и исповедников Российских. Во время сочинения «Реквиема» никто их святыми еще не называл и вообще остерегались упоминать – даже на церковных богослужениях. Как все жертвы режима, новые мученики должны были полностью исчезнуть из общей памяти. В последние десятилетия имена их восстанавливаются, места погребения разыскиваются.
[Закрыть],
зарытым так, чтоб больше не найти,
безропотно, как звезды в зодиаке,
пойдем и мы по общему пути,
как этот. Без суда и без могилы
от кесаревича[33]33
История расстрела царевича Алексея и всей Царской семьи (воспетого, увы, В. Маяковским и Велимиром Хлебниковым!) была во время сочинения «Элегии» абсолютно запретной темой. Читатели самиздата знали об этом низком убийстве, но подробности стали известны только значительно позже.
[Закрыть] до батрака
убитые, как это нужно было[34]34
Нужно – кому? Исторической необходимости. Идея «исторической необходимости» в коммунистической идеологии заняла место некоего верховного божества, которому приносились человеческие жертвоприношения. Эту идею «оправданного преступления» анализировал А. Камю, чья «Нобелевская речь» и «Бунтующий человек» ходили в 70-е годы в самиздате. Гегелевский фатализм истории был взят на вооружение практиками диктатуры пролетариата. За «необходимость» никто не несет моральной ответственности: она отменяет всякое право, этику, логику. Решает же, в чем состоит в данный момент «историческая необходимость». Партия и ее Вождь: только они посвящены в эту тайну и более того, они ее прямые агенты. Их действия, таким образом, никому и ничему не подсудны.
В последнее время идею «исторической необходимости» сменяет другое оправдание преступлений: «эффективность». «Эффективность» также стоит выше обычного права и морали. Таким образом и Сталин оказывается в новых российских учебниках истории «эффективным менеджером». О том, что «историческая необходимость» и «эффективность» в качестве всеобщего оправдания преступлений одно и то же, А. Камю уже знал. Стоит отметить, что «эффективность» еще более безоглядна; в «исторической необходимости» присутствовал элемент трагизма: неизбежная, но все же печальная вещь. «Эффективность» уже полностью оптимистична.
[Закрыть],
давно они глядят издалека.
– Так нужно было, – изучали мы, —
для быстрого преодоленья тьмы[35]35
«Темнотой» в советском мифе была вся жизнь человечества до пролетарской революции, а также человеческая «несознательность», т. е. отсутствие классового мышления. Особенно «темными» были крестьяне. Всю эту «тьму» и требовалось преодолеть ради светлого будущего.
[Закрыть]. —
Так нужно было. То, что нужно будет,
пускай теперь кто хочет, тот рассудит.
Ты, молодость, прощай[36]36
Начинается краткий очерк эпохи, которая в целом характеризуется здесь как «общее болото», а в другом месте – как «ужаленная пьеса».
[Закрыть]. Тебя упырь
сосал, сосал и высосал. Ты, совесть[37]37
О совести жителя этой эпохи см. «Путешествие в Брянск».
[Закрыть],
тебя едва ли чудо исцелит:
да, впрочем, если где-нибудь болит,
уже не здесь. Чего не уберечь,
о том не плачут. Ты, родная речь,
наверно, краше он в своем гробу,
чем ты теперь.
О тех, кто на судьбу
махнул – и получил свое[38]38
То есть, 7 лет лишения свободы и 5 ссылки (ст. 70 УК, «антисоветская агитация») или 3 года лишения свободы (ст. 190–1, «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй»). Могли они получить также принудительное лечение в психбольнице, высылку за рубеж, осуждение по другим уголовным статьям (тунеядство, нарушение прописки, хранение наркотиков, валютные операции и т. п.). Мысль о том, что кто-то сидит, в то время как ты – с теми же взглядами на происходящее – на свободе, составляла одно из мучений совести жителя эпохи. Таких было, впрочем, немного.
[Закрыть].
О тех,
кто не махнул, но в общее болото
с опрятным отвращением входил,
из-под полы болтая анекдоты[39]39
В брежневское время необыкновенно расцвел фольклорный жанр анекдота, особенно политического анекдота.
[Закрыть].
Тех, кто допился[40]40
Пьянство брежневской эпохи легендарно. Пили все: в городе, в деревнях, на службе и в подъездах. Пила номенклатура, богема, интеллигенция (кто-то назвал это пьянство интеллигенции «последним хождением в народ»). Пили что попало, в невероятных смесях и без закуски. Дешевое спиртное – «портвейны», крепленое вино – были явно опасны для здоровья и потому допиться было легко: это быстро приводило к физической и умственной деградации. Уход в запой был по существу формой протеста и своего рода побегом на свободу, а также косвенной формой самоубийства. Из этих всенародных застолий (часто и без чего-нибудь похожего на стол), как Анадиомена из пены морской, вышло самое блестящее сочинение брежневской эпохи – поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки».
[Закрыть]. Кто не очень пил,
но хлопок воровал и тем умножил
народное богатство. Кто не дожил,
но более – того, кто пережил!
5
Уж мы-то знаем: власть пуста, как бочка
с пробитым дном. Чего туда ни лей,
ни сыпь, ни суй – не сделаешь полней
ни на вершок. Хоть полстраны – в мешок
да в воду, хоть грудных поставь к болванке,
хоть полпланеты обойди на танке[41]41
Повторяются мотивы «трудового воспитания» и «активной борьбы за мир» из преамбулы (часть 1).
[Закрыть] —
покоя нет. Не снится ей покой[42]42
Ответ на знаменитое блоковское
Покоя нет. Покой нам только снится.(«На поле Куликовом»).
[Закрыть].
А снится то, что будет под рукой,
что быть должно. Иначе кто тут правит?
Кто посреди земли себя поставит[43]43
Продолжение географической темы (см. прим. 14 /В файле – примечание № 26 – прим. верст./). Советский человек с детства знал, что живет в центре земли – и, тем самым, в центре всеобщей истории, в ее будущем:
Начинается земля,Как известно, от Кремля. То, что «у нас» уже есть, «у них» только начнется. Этот образ мировой центральности Кремля мы встретим не только в детских стишках, но и в поздней лирике Мандельштама («На Красной площади всего круглей земля»). С чувством центральности нашего существования и громадности нашей страны соседствовало чувство опасной неполноты настоящего положения вещей: «Всего одна шестая часть планеты населена советскими людьми» (Из доклада И. В. Сталина). Следует позаботиться об остальных пяти шестых. Там живут наши заклятые враги и, с другой стороны, несчастные угнетенные народы, которые ждут братской помощи от страны победившего социализма. Серп и молот в государственном гербе были нарисованы не на фоне карты СССР, а на фоне земного шара.
[Закрыть],
тот пожелает, чтоб земли осталось
не более, чем под его пятой.
Власть движется, воздушный столп витой,
от стен окоченевшего кремля[44]44
Вновь космическая картина страны по образцу Пушкина:
От потрясенного КремляДо стен недвижного Китая.
[Закрыть]
в загробное молчание провинций,
к окраинам, умершим начеку,
и дальше, к моджахедскому полку[45]45
Речь идет о войне в Афганистане, начатой при Брежневе (1979) и законченной при Горбачеве (1989). Начало афганской войны было решительным концом маленькой брежневской «оттепели», которая называлась «разрядкой». Афганская война была абсолютно запрещенной для обсуждения и даже для упоминания темой. Убитые на войне солдаты должны были быть захоронены на московских кладбищах так, чтобы нельзя было понять причину их смерти.
[Закрыть] —
и вспять, как отраженная волна.
6
Какая мышеловка[46]46
«Мышеловка» – название пьесы в пьесе в последнем акте Шекспировского «Гамлета». Гамлет устраивает это представление, чтобы поймать Короля: он вынужден будет признать собственное преступление. Но, кроме того, вся пьеса полна «мышеловками», которые другие герои устраивают для Гамлета: встреча с Офелией, встреча с матерью, когда Полоний прячется за ковром и т. д. … Для самого же Гамлета «мышами» в подготовленных им мышеловках становятся Полоний, Офелия, Гертруда, Розенкранц и Гильденстерн и т. п. …
[Закрыть]. О, страна —
какая мышеловка. Гамлет, Гамлет,
из рода в род, наследнику в наследство,
как перстень – рок, ты камень в этом перстне,
пока идет ужаленная пьеса[47]47
Вся 6 часть «Элегии» построена на отсылках к «Гамлету». Автор называет эту трагедию «ужаленной пьесой». Мотив укуса змеи и яда, медленно действующего в теле, появляется в «Гамлете, Принце Датском» с самого начала. Призрак открывает Гамлету тайну своей смерти: гибель от укуса змеи, и змея эта – Клавдий (A serpent stung me… The serpent that did sting thy father´s life Now wears his crown. (Змея ужалила меня… Змея, которая ужалила жизнь твоего отца Теперь носит его корону, «Hamlet», I, V, 17–70). Рассказ отца, в свою очередь, жалит Гамлета: все оставшееся время действия он мечется, как будто отравленный смертельным знанием. Все действие трагедии, таким образом, пропитано ядом, который в финале празднует свой триумф: Лаэрт вонзает в Гамлета отравленную шпагу, Гамлет поражает ею же Лаэрта, а затем и самого Клавдия, изготовителя яда, а Гертруда выпивает отравленный кубок.
Весь Эльсинор, место действия «Гамлета», и вся Дания, как ее Принц, кажутся отравленными и обреченными.
[Закрыть],
ты, пленный дух[48]48
Название воспоминаний М. Цветаевой об Андрее Белом. Образ «пленного духа» взят ею из гетевского «Фауста»: один из духов попадается в ловушку Фауста. В герое Шекспира (и еще отчетливее в «вещем Гамлете» саги Саксона Грамматика, положенной в основу пьесы) есть нечто «не совсем человеческое»: он составлен из другой материи, чем все другие персонажи пьесы.
Вероятно, главная связь между «пленным духом», каким предстает у Цветаевой Белый, и Гамлетом в любой ее интерпретации – это их врожденная и не ими начатая «ссора с миром».
[Закрыть], изнемогая в ней,
взгляни сюда[49]49
Гамлет присутствует в других сочинениях ОС (см. «Путешествие в Брянск»): это то, чем автору быть не хочется, чем автор не собирался быть, как герой Т. С. Элиота:
No, I am not Prince Hamlet, nor was meant to be. Но и самому Гамлету не хочется быть Гамлетом. Однако выбора для него не остается: Призрак!
С судьбой Гамлета в русской поэзии сравнивали собственную Блок («Я Гамлет. Холодеет кровь») и Пастернак («Гамлет» из «Стихов к роману»):
Я один. Все тонет в фарисействе.
[Закрыть]: здесь, кажется, страшней.
Здесь кажется, что притча – Эльсинор,
а мы пришли глядеть истолкованье
стократное. Мне с некоторых пор
сверх меры мерзостно претерпеванье,
сверх меры тошно. Ото всех сторон
крадется дрянь, шурша своим ковром[50]50
Еще эпизод из «Гамлета»: Полоний, спрятавшийся за ковром, чтобы подслушать разговор Гамлета с матерью, которого Гамлет якобы принимает за крысу и убивает ударом шпаги.
[Закрыть],
и мелким стратегическим пунктиром
отстукивает в космос: tuba… mirum…
Моей ученой юности друзья,
любезный Розенкранц и Гильденстерн[51]51
Розенкранц и Гильденстерн, школьные друзья Гамлета, подосланные шпионить за ним. В «Элегии» эти друзья-интеллектуалы выступают как моралисты: они учат героя жить, исходя из позиции «частного лица» – т. е. принимать «историческую необходимость», рассуждать практично и быть «смиренным». «Гордыней», как обычно, называется позиция трагического героя, гибриста по определению.
[Закрыть]!
Я знаю, вы ребята деловые,
вы скажете, чего не знаю я.
Должно быть, так:
найти себе чердак
да поминать, что это не впервые,
бывало хуже. Частному лицу
космические спазмы не к лицу.
А кто, мой принц, об этом помышляет,
тому гордыня печень разрушает[52]52
Печень, по античным представлениям, – место, в котором зарождаются страсти: гнев, вожделение, ревность. Не находя выхода, они разрушают печень (ср. оду Сафо «К Афродите»). Что касается гордыни как страсти, можно вспомнить печень гибриста Прометея, которую терзает орел Зевса.
[Закрыть]
и теребит мозги. Но кто смирен —
живет, не вымогая перемен,
а трудится и собирает плод
своих трудов. Империя падет,
палач ли вознесется высоко —
а кошка долакает молоко
и муравей достроит свой каркас.
Мир, как бывало, держится на нас.
А соль земли[53]53
«Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (Матф. 5:13). Соль, как явствует из контекста, должна предохранять от порчи.
[Закрыть], какую в ссоре с миром
вы ищете, – есть та же Tuba mirum…
– Так, Розенкранц, есть та же Tuba mirum,
есть тот же Призрак, оскорбленный миром[54]54
В «Элегии», как уже говорилось выше, в роли Призрака являются «миллионы убитых задешево», о которых запрещено говорить.
[Закрыть],
и тот же мир.
7
Прощай, тебя забудут[55]55
Обещание скорого забвения – нечто противоположное и традиционному смыслу религиозных заупокойных почестей, обещающих умершему «вечную память», и делу поэта, который обыкновенно обещает своему герою «память в веках». «Чему остаться, скажут поэты» (Гельдерлин). Здесь поэт говорит, чему не удастся остаться.
[Закрыть] – и скорей,
чем нас, убогих: будущая власть
глотает предыдущую, давясь, —
портреты[56]56
Портрет Брежнева – везде один и тот же, сильно приукрашенный – висел в каждой конторе, в каждой классной комнате, в автобусах, на улицах. Никакое учреждение не посмело бы обойтись без этого портрета.
[Закрыть], афоризмы[57]57
Один из таких афоризмов: «Экономика должна быть экономной. Л. И. Брежнев». Такого рода афоризмы также висели повсюду, вплоть до телефонных будок в дачных поселках. Воспитание продолжалось везде и всегда. Кроме афоризмов, в последние годы жизни Брежнев создал ряд книг мемуарного характера. Первая из них, «Малая земля» (мемуары о его военных подвигах) была сразу же включена в школьную программу. Все известные деятели советского искусства выразили свое восхищение литературным талантом Генсека. Они стояли длинной очередью, чтобы сказать свое слово о бессмертном сочинении, у которого должны учиться все. Растроганный Брежнев сказал со слезами: «Ну, если вам так понравилось, я еще напишу!»
[Закрыть], ордена[58]58
В последние годы Леонида Ильича без конца награждали всевозможными орденами, званиями («Генералиссимус» и под.), золотыми шашками и т. п. Анекдот того времени:
– Почему случилось землетрясение в Ташкенте?
– Упал со стула пиджак Брежнева с орденами.
[Закрыть]…
Sic transit gloria[59]59
Полностью: Sic transit gloria mundi. Так преходит земная слава.
[Закрыть]. Дальше – тишина,
как сказано[60]60
Предсмертные слова Гамлета: «The rest is silence».
[Закрыть].
Не пугало, не шут
уже, не месмерическая кукла[61]61
И сам герой «Элегии», и его окружение были настолько разрушены старостью и болезнями, что казались куклами или ходячими мертвецами, которыми движет какая-то внешняя сила, как на месмерических сеансах.
[Закрыть],
теперь ты – дух, и видишь всё как дух.
В ужасном восстановленном величье
и в океане тихих, мощных сил
теперь молись, властитель, за народ…
8
Мне кажется порой, что я стою
у океана.
– Бедный заклинатель,
ты вызывал нас? так теперь гляди,
что будет дальше…
– Чур, не я, не я!
Уволь меня. Пусть кто-нибудь другой.
Я не желаю знать, какой тоской
волнуется невиданное море.
«Внизу» – здесь это значит «впереди».
Я ненавижу приближенье горя!
О, взять бы всё – и всем и по всему,
или сосной, макнув ее в Везувий,
по небесам, как кто-то говорил[62]62
Этот «кто-то» – Генрих Гейне, который в любовном стихотворении именно таким образом, обмакнув сосну в Везувий, хотел написать по небу: «Я тебя люблю».
[Закрыть], —
писать, писать единственное слово,
писать, рыдая, слово: ПОМОГИ!
огромное, чтоб ангелы глядели,
чтоб мученики видели его,
убитые по нашему согласью,
чтобы Господь поверил – ничего
не остается в ненавистном сердце,
в пустом уме, на скаредной земле —
мы ничего не можем. Помоги!
