Текст книги "Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары."

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Ольга Коренева
Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы
экстремальные мемуары

Часть первая
Пуля с шампанским

Это – экстрим-мемуары. Таких ещё не было

А сначала была пуля. Она просвистела мимо моего виска, всего в нескольких миллиметрах, и срезала прядь волос. Выстрел был как от шампанского. Ненавижу звук шампанского, когда выстреливает пробка. Терпеть не могу шампанское! Но это не важно. Самое важное я скажу в конце. Потому что только потом я это поняла. А сначала…

Я мчалась под дождем по ночному Арбату, вокруг – ни души, как назло ни прохожих, ни милиции, лишь машины вжикают мимо по той дороге, знаете, она старый Арбат пересекает... Откуда палили, из машины, или где-то засел снайпер? Но в меня-то зачем, я-то здесь причем? С кем-то спутали? Или маньяк?

Я резко свернула в переулок и хотела сунуться в подъезд. Не тут-то было! Второй выстрел прозвучал гулко, гильза лязгнула возле ботинка. Я нагнулась, чтоб поднять ее.

Ладно, об этом потом. Сейчас надо во всем разобраться. Во всем: в событиях, в действиях, в чувствах. Может, все же, дело-то как раз во мне? Я что-то не то совершаю, или не так живу?

А что такого, живу как могу, как умею, никому не мешаю, никого не трогаю.

Такое чувство, что я зависла во времени, как муха в паутине. Ну, меня это не беспокоит, даже нравится, хотя немножко обидно, когда говорят: «Неужели вы, такая еще молоденькая, уже и книгу написать ухитрились? И о чем вы можете написать?» или: «Вы так юны и так красивы, зачем вам эти книжки, вы можете неплохо заработать красотой, можете пристроиться замуж, кругом полно богачей».

Какая нелепость! Красота – не товар, и не параметры тела. Красота – это состояние души, духовная энергетика. Это – яркость и радужность внутреннего мира, но вообще-то внешняя красота – это иллюзия. Иногда она ослабевает, эта иллюзорность, иногда усиливается и кажется ирреальной: такое случается в полнолуние. И еще: не такая уж я юная. Просто зависла во времени. Осталась наивной и восторженной. Один мой читатель сказал, что я соткана из лунного и солнечного света, и что земная грязь не прилипает ко мне, потому что я лечу над землей – почти иду, но в то же время лечу. Он где-то прав, со стороны это странное и красивое зрелище, и непонятное, но никто не знает, как мне от этого больно, ведь я все земное пропускаю через свою душу и мысленно чищу землю от грязи, а это мучительно. Ну да хвати философии.

Зарабатываю я на жизнь тем, что продаю свои авторские книги. Коллекционный тираж, экземпляры номерные – и когда я проставляла номера, книг оказалось ровно 1033. Мистическое число. А должна была быть ровно тысяча. Книга издана причудливо, и почему-то из нее исчезли выходные данные. Самое невероятное в том, что тираж (он весь у меня в шкафу) не кончается, он кормит нас – меня, мою дочь, собаку и двух кошек – уже два года, и случается, что за книгу платят больше, чем я за нее прошу. Читатели мои – настолько разные, что я просто диву даюсь, есть даже самые экзотические, к чтению не склонные люди. Вы себе не представляете, с кем только я не знакомилась, продавая свои книжки! Мир удивителен и непостижим...

Одной из моих читательниц оказалась стриптизерша, выступавшая по воскресным дням в Центральном Доме Художников (сокращенно ЦДХ) в программе «Арт-стрип-шоу». Иногда она угощала меня кофе с мороженым в вечернем баре (вход со стороны «Тахмана», там где дискотека) и рассказывала о себе и о трагичной судьбе своей подружки. Я об этом написала стихотворение «Песенка про стриптизершу»...

Она сорвала с себя одежду и швырнула прямо к мигающей разноцветными огнями рампе. В свете прожекторов тело ее казалось мраморно белым. Она прикрыла глаза и словно под гипнозом принялась раскачиваться в такт музыке, ее узкая талия гнулась будто под порывами ветра, высокая грудь вздымалась. Она вскинула вверх руки и стала похожа на длинное тонкое деревце, попавшее в ураган, в самый эпицентр урагана. Она казалась так хрупка и беззащитна. Незримый вихрь развернул ее и бросил в конец сцены. Она заметалась под быстрые ритмы попсы, и вдруг остановилась, сделала несколько плавных движений, широко развернув колени, и резко села на шпагат. Она была звездой шоу. Каждый ее номер был спонтанным взрывом фантазии, всплеском эмоций, выбросом энергетического сгустка. То, что творила она на сцене, резко отличалось от четко отработанных скучноватых номеров других артистов. Выступала она только сольно и всегда непредсказуемо. На стриптиз я забрела случайно, продавая в выставочном зале свои книжки. Забавно это было. Там же, в ЦДХ, в 99-ом я продавала книги в ночном баре, пряча их, словно наркотики, в широких карманах пиджака – это был нелегальный товар, ведь частная торговля там запрещалась. Представляете, какая экзотика для завсегдатаев: ночной бар, злачное вроде бы место – и вдруг писательница с авторскими книжками, подписывает на память да еще и автограф ставит, вот это да! До такого можно додуматься только с крутой голодухи, шляться по таким местам – мое открытие. Иногда я брала с собой дочку.

Я подошла к столику, за которым сидели два крупных коротко стриженых парня и девушка.

–Здравствуйте, я провожу социологический опрос, – с широкой улыбкой обратилась я к девушке. Это был мой отработанный приемчик. – Скажите, вам нравится наш бар? – я по-хозяйски кивнула куда-то в пространство.

–Не-а, – зевнула девушка. – Скучно.

–Тоска, – поддакнул парень.

–Ну, тогда я знаю, как вас развеселить. – Тут я, словно фокусник, выхватила из кармана свою книгу и загадочно расширила глаза. Я заулыбалась шире, чем диск– жокей, и произнесла:

–Вот моя авторская книжка, ужасно веселая, занятные современные новеллы, короткие смешные романчики, с авторским пожеланием на удачу и с автографом, покупайте!

–Небось, долларов сто стоит? – вяло произнес парень.

–Нет, что вы, всего пятьдесят рублей, – резво чирикнула я.

Парень вытащил деньги, я черканула авторские пожелания, девушка взяла книгу с таким видом, будто сейчас из-под обложки раздастся хохот и выскочит пластмассовый чертик на пружинке, раскрыла ее и, разочарованно разглядывая ровные ряды букв, спросила:

–Что это?

–Буквы, – радостно пояснила я.

–Что делать надо?

–Читать.

–А о чем тут написано? – продолжала любопытствовать девушка.

–А это, знаете, очень веселая история о нашей теперешней жизни, – хихикнула я и быстро удалилась, запихивая в карман деньги. В тот момент я чувствовала себя хулиганкой.

В этом баре, который я так безапелляционно обозвала «нашим», я встретила свою давнюю приятельницу Лену с ее новым мужем. Знакомых у меня пруд пруди, вот только общаться с ними некогда, вечно решаю свои проблемы. Правда, иногда урывками работаю над рукописями, но редко. Поэтому книги мои пишутся годами. Эта, спасающая нас сейчас от голодной смерти, с прикольным названием «Не грусти, гад ползучий», создавалась в экстремальной ситуации и чудом была издана. Как всегда, я ночами отстукивала текст на своей старенькой пишущей машинке «Рейнметалл», кошки вздрагивали во сне, собака подергивала лапами, дочка в соседней комнате переворачивалась на продавленном диване, который жутко скрежетал пружинами, и, просыпаясь, бормотала:

– Ма, прекрати в конце-то концов... Сколько можно?

Экстремальная ситуация наступала потом.

Впрочем, я начала о баре, в котором встретила знакомую. Мы сидели за угловым столиком и отводили душу, рассказывая друг другу новости и просто болтая о всяком-разном.

–С упоением перечитываю твоего «Гада», – сказала Лена. – Моя настольная книга. Почему тираж маленький? Отнеси в издательство.

–Носила, – посетовала я. – Ты, небось, знаешь ситуацию: издают сейчас только бульварщину.

–Да, все прилавки ерундой завалены, читать нечего.

–Естественно. Издательствам выгодны книжки-однодневки, причем имена авторов предварительно «раскручиваются», ну, понимаешь: создаются дутые литературные авторитеты, и под них наспех строчатся романы,для чего обычно нанимают «литературных рабов» – голодных писателей среднего уровня. Вот так возникают серые бульварные романчики в ярких обложках. А настоящая литература выходит коллекционными тиражами за счет спонсоров, такие книги достать трудно, надо знать места.

–Не пойму, какой толк спонсорам бросать деньги на литературу? – удивилась Лена, – это же невыгодно.

–Дело не в выгоде, а в большем, – пояснила я. – Они так душу очищают, у них потом бизнес налаживается и жизнь улучшается.

–Они это понимают?

–Умные понимают. А глупые спонсорством не занимаются.

Я пригубила кофейный ликер, закусила шоколадкой и задумалась о своем романе. Назвала я его весьма символично: «Капкан на тень луны». Он был начат в 1990-ом, и в тот же год, почти сразу после того, как была написана первая глава, я придумала это название. Обычно назвать роман очень трудно. Мой роман удался. Дважды я носила его в издательства, где он был прочитан с интересом. Читали его по полгода, видимо, всей редакцией. Но печатать не стали – не коммерческий, слишком честен и хорош. Конкуренция «раскрученным» авторам. Я попыталась переделать его на бульварный – не весь, местами. Получилось занятно. Но по издательствам с тяжелой рукописью больше не потащилась. Зачем? Если судьба – книга увидит свет. На все воля Божья.

Когда меня застукали с моими «нелегальными книгами» в ЦДХ и выгнали, мы с дочкой переместились в Дом журналистов (ЦДЖ, Домжур, Гадюшник...). В Гадюшнике книжки расходились бойко, люди специально приходили, чтобы купить несколько экземпляров, я стала популярна. У меня появились знакомые среди музыкантов и политиков, завсегдатаев Домжура. Администрации это страшно не нравилось, ее это раздражало, такое всеобщее внимание к какой-то девчонке-писательнице и ее подружке-художнице, пигалице малолетней (это они мою дочку-старшеклассницу принимали за мою подружку), к этим двум выскочкам, которых еще и в ресторане угощают почитатели, эко дело... Особенно нас возненавидел бармен Слава, низкорослый толстячок в затемненных очках. Потерпев нас в гадюшных пенатах пару месяцев, он яростно выставил нас вон, предварительно избив мою дочку под радостные возгласы двух администраторш, стоявших на входе. Возможно, Слава был гей, а мы были для него как сорина в глазу. Для устрашения бармен помахал перед нами удостоверением сотрудника ФСБ. Мы не стали связываться с шестидесятилетним возможным геем, и ненадолго покинули Домжур, переместившись в ЦДРИ. В гадюшник мы наведываться стали в дежурство лояльного бармена Миши, ироничного невозмутимого мужчины. Точнее, не мы, а я, – дочка больше не сопровождала меня, так как после сотрясения мозга, которое она в тот раз получила и стойко перенесла на ногах (отказавшись идти к врачу), у нее начались сильные головные боли, впоследствии переросшие в тяжелую болезнь. В дальнейшем напряженная учеба в училище и работа интервьюером во ВЦИОМе, уличные социологические опросы на морозе, поквартирные опросы, и какие-то сложные подсчеты, которые ей приходилось делать, ведь она привыкла работать тщательно, полностью выкладываясь, все это окончательно подорвало ее здоровье и привело к осложнению болезни.. Все чуть не закончилось катастрофой. Но спасла сильная вера в Бога, святые мощи, и жизнь в монастыре. В монастырь она ушла навсегда… Но это было потом, потом, потом. Я не стану писать о том периоде мытарств и трагедий.

А сначала события разворачивались так стремительно, что я не успевала опомниться.

Летом я продавала книги на Арбате, заглядывая в кафе – там их неплохо раскупали. В одном бистро человек купил сразу все книги, что были у меня с собой – три штуки. Я удивилась, зачем ему столько – ответил: для друзей. И пригласил за свой столик. Его сотовый небрежно лежал на раскрытом меню, рядом валялись ключи от машины. Я улыбнулась, он сравнил мою улыбку с чем-то космически-непостижимым, я ответила, что моя внешность явление чисто земного, генетического характера, и с любопытством заглянула в его глаза. Ответный взгляд вспыхнул, как новогодняя свеча с сюрпризом. Сергей был красив, на вид – не больше двадцати, светлоглазый, с престижным Канарским загаром. От моего пристально-любопытного взгляда смутился, смял сигарету неловко, отодвинул на край столика свой сотовый и отключил, стал листать мою книгу. По его лицу вдруг пробежала дымка чувственности.

Это была короткая, но фантастичная любовь. Мы ездили по самым престижным ресторанам и ночным клубам, гуляли по предрассветной Москве, а потом была безумно-возвышенная страсть, постельное белье из алого шелка, свечи зажжены на камине, сандаловые индийские палочки пускают в пространство призрачные струйки ароматного дыма. Сережа разлил по бокалам мой любимый шоколадный ликер. Мы пили на брудершафт и целовались по-особому, едва касаясь губ друг друга.

Белая луна, сияющее серебристым светом ночное небо за окном, облака словно овцы... Издали казалось, что это овцы... Отара кошек на столе вяло пощипывала лунную травку... Кошки были мягкие и пухлые, словно пуфики. Под столом сидел кошачий секъюрити Смокер – большой мохнатый пес непонятной породы. Хотя, почему же непонятной? Порода называлась канадский олмиз, и Смокер был единственным ее представителем, первым и последним, так как потомства не имел: от кошек он не размножался. Надо сказать, что отара состояла всего из двух кисок: персидской Джаськи (полное имя Джастис) и гладкой трехцветной Мадошки (Мадо), но места они занимали много, так как стол был мал, и кошки постоянно сталкивались. Мадошка, косясь на подружку, думала: «Сейчас я Джаську брысь со стола и фу ее лапой». Раньше кисок было больше, но почти все они растворились в лунном свете: ведь травка сначала дает энергию душе, а потом поглощает тело. А вы думаете, почему у животных, любящих ночь, светятся глаза? С людьми тоже случается... Да что там с людьми, тут даже с ночной тканью творится такое... Знаете, из чего соткана ночь? Думаете, из снов? Как бы не так. И, уж конечно, не из глюков.

Когда луна умирала, она отдала земле свою душу. Эта лунная душа – такие потемки, не приведи Господь. Поэтому на нашей планете жуткий бардак. А в полнолуние творится нечто, совсем не поддающееся логике. Да и не только в полнолуние. Хотя, что уж такого нелогичного в том, что Сережа уехал в Штаты – он прав, в нашей стране бессмысленно развивать бизнес. Конечно, ему там не до меня, забыл и все тут, с глаз долой – из сердца вон. А я умывалась соленым ливнем, глаза превратились в тучи, лицо – в портрет дождя, к губам прилипла шерсть – мои животные переживали за меня и дружно линяли. Раздавленная депрессией, я уже не в силах была тащиться продавать свои книжки. Правда, однажды я все же заставила себя пойти на Арбат. Там я встретила причудливую маленькую старушку с лицом Конфуция, она продавала за гроши старые газеты. Звали ее Мун Сонэй, что значит Луна Солнце. В день, когда она родилась, на небе маячили два светила сразу – Луна и Солнце, поэтому ее отец дал такое имя. Она рассказала мне уйму интересного про эту жизнь, и кой-чего про будущее. Про знаменитого писателя, который сначала был неизвестным голодным дворником, мел двор в Литинституте, жил в коморке, умер рано, и написал-то совсем немного, не успел, но потом оказалось, что он классик, прозу его перевели на все языки мира. Мы беседовали часа три. О самых разных явлениях. Похоже, что старушка была ясновидящей. Я подарила ей свою книгу, купила у нее старую газету, и мы попрощались как близкие родственницы. Уходила я с легкой и просветленной душой, мысленно поблагодарив Всевышнего и своего Ангела-Хранителя за эту чудесную встречу. С меня вдруг словно тяжелые цепи свалились, те самые, что на время приковали меня ко всему приземленному, и я больше ничего в жизни не хотела. Теперь мне не нужна ни любовь, ни деньги, ничто, исчезли все желания. Я была счастлива и свободна. В моей голове звучали стихи, они вплетались в нежнейшую мелодию, словно кто-то задумчиво перебирал струны арфы, и в этих стихах была вся моя жизнь…

Часть вторая
Замок с кодом

В детстве я нередко оставалась одна в квартире. От скуки часами просиживала возле батареи – там что-то бурчало, гудело, бормотало внутри. А однажды послышался приглушенный говор, видимо из квартиры под нами. Я с любопытством стала прислушиваться. Сначала ничего нельзя было разобрать. Голоса переплетались, всплескивали и стихали, будто люди спорили о чем-то или словно волны бились о берег. И вдруг кто-то внятно произнес: «Человек – это замок с кодом...» Лишь много лет спустя я поняла значенье этих слов.

I. Памяти папы и мамы
(Об Александре Кореневе и Людмиле Сабининой, писателях)

Они были почти ровесники. И очень любили друг друга.

И кто бы мог подумать, что все закончится так трагически?

Такие они были чудаки, вы просто не поверите, да я и сама бы ни в жизнь не поверила, не будь я их дочерью, а они – моими родителями. Даже в раннем детстве я удивлялась, ну что за чудаков мне Бог послал, ведь не бывает же так! А может, бывает?

Вместо того, чтобы кормить обедом меня и Игоря – нас с братом, – они прилипли к стульям в своей комнате, склонились над столами, и строчат: отец – поэму, мать – роман. Рукописи по всей комнате развалены, на полу, на тахте, кресле, рояле – у нас большой старинный рояль был, «Мильбах», четверть комнаты занимал, на нем груды нот и рукописей, вазы с цветами (мама любила цветы, они у нас всюду были), под ними – склад консервных банок, (весь год копили на лето, на дачу, ведь там нет магазинов). Иногда они отрывались от своей писанины и обращались друг к другу. Мама помогала папе найти верную строку, а отец подсказывал маме точную фразу, или придумывал концовку. Он был большой придумщик. Иногда они бурно обсуждали написанное и даже ссорились...

Вместо того, чтобы воспитывать нас и дарить нам игрушки, они воспитывали друг друга и дарили друг другу книги. А книг этих итак всюду – тьма тьмущая, повернуться негде! На стенах просвета нет, обоев не видать из-за книжных полок, стеллажей всяких.

По отношению к нам, детям, они пытались исполнять родительские обязанности, но делали это по вдохновению и творчески, как подскажет воображение. То берут с собой на прогулки, устраивают пикники, играют с нами, пока не начнут раздражаться и не надают на пинков, то бывают жестоки и несправедливы, придирчивы по мелочам.

Они не были штатными единицами, «винтиками» отлаженной советской машины. Они жили на гонорары, свободными художниками, пребывая «на вольных хлебах». В доме у нас то не было ни крошки, то – пир горой, веселье и куча гостей. Но концы с концами все-таки сводили, занимая и перезанимая, а потом враз отдавая долги, ухая половину гонорара. В то время можно было так жить. Родители любили праздники, в результате которых их заработка хватало на неделю, но зато какую неделю! Это были «обжорные» деньки! Мы объедались, и у нас болели животы. Мы «всем кагалом» канали в кино, прихватив с собой рыжего кота Алтына – он тоже обожал кинофильмы. В зал проносили его в сумке, а во время сеанса он лежал на мамином плече наподобие воротника. Никого это не смущало: то ли люди в те времена были добрее, то ли оттого, что наш кот очень уж напоминал лису, такой пушистый, рыжий, ну просто воротник и все тут (никто же не подумает, что живая лиса лежит на человеке), а может, из-за того, что наш кинотеатр находился во дворе писательского дома, и в зале были в основном творческие семьи, привыкшие ко всякому...

И у нас в семье были «всякие всякости и непредсказуемости», как иронизировала мама. Землетрясения, цунами, полтергейсты (в переносном, конечно, смысле), чего только не случалось.

Я росла замкнутым худосочным существом, нося в себе все свои детские обиды, иногда злобно вымещая их на брате – он был младше. Лгала, тырила конфеты с кухни, на вопросы родителей отвечала молчаньем или грубостью, за что тут же получала затрещину. В общем, была не сахар. Подруга у меня возникала одна какая-нибудь, я их меняла. В школе училась плохо – назло «предкам». Мне не хватало ласки и заботы, я ревновала к брату, который был послушный (вернее, подавленный), и его хвалили, а меня выставляли отрицательным примером. От всего этого я мучилась сама и мучила других. Любила я только тетю Зину (мамину сестру) и бабушку, которые со мной возились, когда ездила к ним на каникулы. Они жили в Калинине (нынешней Твери), были добры, справедливы и пекли вкусные пироги и торты. Им я тоже хамила. Привыкла быть дурным ребенком.

Родители жили напряженной творческой жизнью. Они были молоды, талантливы, со сложными судьбами и весьма заковыристыми характерами. Всю жизнь боролись за выживание, за публикации.

Какие они были? Мама – красивая в полном смысле этого слова, русская красавица, и очень моложавая. На улице ее часто принимали за рослую девочку. Пухленькая, розовощекая, с полными губками и большими серыми глазами, чуть растерянными от близорукости. Ее книги выходили посмертно, она не дожила ни до чего хорошего. Наверно, потому, что талантливые долго не живут и часто остаются безвестными... Отец был худощавый, энергичный, голубоглазый, с каштановыми кудрями и рыжеватыми усиками. Похожий на юнца, и никто не верил, что он ветеран ВОВ. Он уже не надевал боевые награды после неприятностей Девятого Мая, когда прохожие обозвали его «юнцом бессовестным». Он стеснялся своей моложавости, никогда не пользовался инвалидским удостоверением (контузия, осколок в позвоночнике, приступы ярости, из-за чего не мог работать в штате: дрался). Мама была родом из Твери, с девяти лет работала тапером в местном кинотеатре, у нее был абсолютный слух и способности импровизатора. У мамы были младшие сестра и брат. В сущности, они и сейчас есть, это мои тетя Зина и дядя Юра (были тогда, когда писалась эта книга. Сейчас дяди Юры уже нет. А тетя Зина лежит, парализованнная после инсульта, у меня – я забрала ее из Твери). Моя бабушка – мамина мама – была учительницей младших классов в общеобразовательной школе, а дедушка – бухгалтером и музыкантом, по вечерам он подрабатывал в городском саду, дирижировал оркестром. У него было больное сердце. У мамы и ее сестры – тоже. Это передалось от него всем Филипповым, кроме дяди Юры, он рос здоровым веселым ребенком. С войны вернулся инвалидом. Дедушка, Николай Дмитриевич, был родом из Риги, а бабушка, Ольга Николаевна – из Солигалича Костромской губернии. Потом они жили в Москве, но вскоре переехали в Калинин, который был в то время необычайно красив, весь в зелени, с литыми чугунными решетками, церквами, реками (их там шесть – Тверца, Волга, Лазурь, Тьма, Тьмака, и даже свой Иртыш), с роскошными пляжами из белого кварцевого песка, со старинными купеческими особняками и Екатерининским дворцом. Калинин был курортным местом, туда на лето съезжались дачники из Москвы и Ленинграда. В Твери жила тетя Маня, моя няня, у нее был выговор такой чудной, белорусско-воронежский. Но с тетей Маней мои родичи познакомились уже потом, спустя много лет, когда канула в прошлое война, когда многое в стране произошло и когда родилась Я. Долго я не умела говорить, а заговорила сразу на «теть-Манин» манер...

Мама познакомилась с отцом незадолго до войны – она в то время училась в Московской консерватории. Это был день трагический – погибла папина мама, моя бабушка Соня, о которой я потом столько слышала и на которую, говорят, я похожа. Папе тогда было восемнадцать. Война разлучила моих родителей, но потом они снова нашли друг друга (это целая история, но останавливаться на ней я не буду), чтобы никогда не расставаться. Родителей почти всегда видели вместе. Даже стиркой и уборкой занимались вместе. Вдвоем шли в магазин, когда обламывались им деньги, до отказа забивали холодильник продуктами, чтобы хватило на-подольше.

Они очень любили деревню в лесу, где на все лето снимали дачу. На дачу мы ехали на грузовике, со всеми пожитками и рыжим Алтыном. Это было весело и далеко. Деревня Протасово, леса, две реки, поля с пшеницей и горохом, грибы и ягоды. В лесу за домом была «Ежовая поляна» – так придумал папа. Там, в можжевельнике и соснах, на солнечном пятачке, они целыми днями строчили свои стихи и прозу, там висели гамаки, была сумка с едой, в кустах шуршали ежи, иногда они вылезали на поляну, подходили к пням и долго смотрели, как пишут родители. Я, Игорь и кот Алтын рядом объедали чернику с кустов. Кот очень любил ягоды.

Иногда родители ссорились. Однажды даже подрались. Иногда им вдруг начинало казаться, что мы с братом растем как трава в поле, и они с рвением хватались нас воспитывать. И тогда для нас черные деньки наступали. Нам нравилось быть травой.

Однажды нас стали учить музыке, мы сопротивлялись, и мама отступилась в конце-концов, безмерно расстроенная. Она была профессиональной пианисткой, и в дни безденежья подрабатывала частными уроками. Папа добывал хлеб переводами, сценариями, рецензиями, выступлениями и газетными публикациями. Работоспособность у него была колоссальная, сутки напролет просиживал за письменным столом.

Папа был энциклопедически образован. Казалось, нет в мире чего-нибудь такого, чего бы он не знал. Однажды моя тетя, гостившая у нас, сказала, что появилась новая переводная книга какого-то малоизвестного (не помню уж) зарубежного автора. Папа тут же назвал эту книгу и перечислил все, что им написано, и биографию автора. Тетя не поверила. Тогда отец влез на стремянку, достал эту книгу, и раскрыл предисловие. Тетя прочла – все верно. Она была потрясена памятью отца.

Папа любил путешествовать. Вместе с другими поэтами он порой ездил по стране с выступлениями. Там он знакомился с читателями и, пораженный нищетой жителей периферии, раздаривал им свою одежду и книги. Возвращался обычно с пустым чемоданом. Дома был скандал, ссора. «Всем помочь невозможно!» – кричала мама. «Я тебе свитер с оленями на последние деньги покупала, детей без фруктов оставила, а ты!»

В отличие от отца, мама была человеком чрезвычайно уравновешенным. Она редко выходила из себя. Папа был резок, импульсивен, иногда восторжен, порой капризен, как ребенок. Мама – его полная противоположность. Всегда рассудительная, задумчивая. С нами, детьми, общалась редко. Иногда пристально и печально глядела на меня или Игоря, это нас ужасно злило почему-то. У нее были удивительной формы глаза, необычайно красивые, серо-сине-зеленоватые с перламутровым переливом, а кожа была, как у маленькой девочки, гладкая и фарфорово-розовая. Густые, с золотистым блеском, волосы, длинные и пышные, она иногда закалывала в виде короны. Говорят, глазами и цветом лица она пошла в мою прабабушку, бабушкину мать. Эта прабабушка была весьма непростая штучка, долго хранившая свою тайну. Правда, потом произошла утечка информации, и тайна просочилась к моей бабушке, от нее – к тете Зине, а потом и ко мне. Это позорная тайна, я такие обожаю, они во мне не держатся, и сейчас я о ней расскажу. Оказывается, моя прабабка была в близких отношениях с кем-то из императорской семьи, каким-то, вроде, Великим Князем, имела от него ребенка – мою бабушку. Этого ребенка она затем поспешила сбагрить. Поэтому моя бабушка Ольга жила при своей матери только в раннем детстве, а потом ее воспитывало государство. Она окончила женскую семинарию и затем работала учительницей. Свою мать она не видела. Слышала только, что та вышла замуж и сменила фамилию. Бабушка Ольга умерла, когда ей было девяносто. Это было летом, в самый разгар жары, во время дневного сна...

Но вернемся к отцу... Он был автором пятнадцати книг и книжонок. На полке в его комнате среди последних черновиков лежала шкатулка с боевыми наградами: «Крест храбрости» (ПНР) (за шальную отвагу в Польше, где он был расстрелян в упор немецкими солдатами и выжил лишь благодаря трофейным консервам под гимнастеркой, которые нес в свою землянку), ордена Красной Звезды, «Знак Почета», медали.

Он был энергичен, вынослив, физически очень крепок, ему бы жить да жить... Многие в нашей стране могли бы прожить дольше. Но рушилась Вторая Империя, гибло все «совдеповское» бытие и все лучшее, что в нем было. Вторая Империя не долго просуществовала на обломках Первой. А Первая, истинно русская, сгинула, верно, оттого, что душа ее и совесть – император – кое в чем отступил от христианской, духовной сути. Ведь Россия – страна по сути духовная и мистическая. И грехи лучшего и Высочайшего ведут к катастрофе... Да, отречение от престола – это то же самое, что отречение от своих детей во время их болезни. Ведь Россия была больна. Требовалось лекарство, возможно, горькое… Когда государь отрекся от престола, то в стране сразу же прекратилось финансирование сиротских домов для детей благородного происхождения и вдовьих домов для благородных дам. Все они были выброшены на улицу. Случилось много личных катастроф!

Катастрофами пронизаны и судьбы потомков, оказавшихся в другой эпохе. Смерть моей мамы все перевернула, чуть с ума не свела отца. Вскоре в наш дом втерлась КАТАСТРОФИЧЕСКАЯ ЖЕНЩИНА, приехавшая в Москву по лимиту и специализирующаяся на торговле овощами. Это была женщина с размахом. Она лихо спровадила из дома меня, из жизни – отца, и сделалась единоличной владелицей нашей квартиры, имущества, книг и рукописей родителей, военных наград папы, и всего нашего семейного архива. Она взяла нашу фамилию и внешние атрибуты нашего стиля жизни. Она тут же приняла обличье и манеру общения интеллигентной дамы. Эта женщина обладала актерским талантом.

А может, родители сами накликали беду? Ведь нет дыма без огня. В детстве мне все время чудилось что-то не то в отношениях между папой и мамой. Какой-то надрыв, затаенная беда. Мне становилось страшно. Иногда казалось, что вот-вот случится что-то не то у нас дома, не то в городе или во всех городах сразу, во всей стране... Очень ужасное что-то. Не атомная война, которой нас пугают в школе, а еще хуже. По ночам мне снились фашистские лагеря, расстрелы, звездные войны и отечественные бандиты с жуткими харями...

А отношения между родителями действительно были непростыми, несмотря на внешнее благополучие. В результате мама тяжело заболела – рак. Длительная болезнь, две операции, мучительное лечение, закончившееся летальным исходом – все это вконец измотало нашу семью...

Семью, которую я ненавидела и постаралась при первой же возможности покинуть. Не сразу после маминой смерти, а потом, когда возникла та самая Галя (Глира Мухаммедовна) … (Вот тут я вру. Кто же по доброй воле бросает родной угол и уходит в никуда, волоча свою измученную душу? Все было не так. Меня просто вырвали с корнем. А я сделала вид, что ушла сама… Но ведь я обещала не писать о плохом.)