Текст книги "Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары."

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

2.

"Объявление. Продаются щенки

российской кенгуровой овчарки. Окрас рыжий, хвост черный, быстро плавают, крайне сообразительны:

если вы хотите избавиться от загостившихся родственников, то вам необходима российская кенгуровая: прекрасно кусается. легко и изящно портит вещи".

Вы знаете, есть притоны для одиноких душ. Души – это мантры. Они могут воплощаться. Например, политические деятели после смерти воплощаются в котов, которых мучают дети. Кошаче-собаче-деревьевый народ самый многочисленный, еще больше травяной. Как и человечий, он – и в городах, и всюду. Иногда души деревьев играют в людей. Вчера клен сказал мне, что он – поэт, и прочитал стихи:

Заснеженная даль нежна,

Дожди – не депутаты,

А летом девочка-жена

Ждала меня когда-то...

Граненой глубиной небес

Лилась прозрачно осень,

И переплел все ветви бес,

С меня одежду сбросив...

Я шепнула ему, что для дерева это неплохо сказано, гм, весьма неплохо. Клен обиженно ответил, что он человек, и к тому же известный поэт. Заигрался парень. Бывает.

Все подорожало. За год цены увеличились в среднем в тридцать семь раз. Я сказала об этом деревьям, но они лишь пожали ветвями.

Вы знаете, есть притоны для одиноких мантр. Они, мантры, ну, души, если хотите, ну не совсем, это другое, особое, они, знаете ли, лунными ночами собираются в старых деревянных домишках. В небольших таких избушках, вроде моей дачи. С закопченными низкими потолками и печками-развалюхами. Стул, скрипя, ковыляет к растресканной печурке, дует всей силой своей дряхлой мантры в поддувало, и в печке вспыхивает огонь. Становится светло и жарко. Из-под бревенчатой стены в углу, где прогнила половица, вылезает крыса Унда. Она помогает мне нанизывать на нитку шляпки опенков. Ножки я отдаю ей. Мы развешиваем у печки гирлянды из грибов. С визгливым скрипом отворяется дверь. Пришел мой приятель клен-поэт. Его зовут Леня. Он вздумал писать мемуары, приволок пишущую машинку. Попросил перепечатать все, что накорябал на своей коре. Почерк неразборчив, у гениев это принято, и он стал наговаривать на диктофон, который вылез из-за печки. Этот диктофон ужас до чего любопытен, ну до всего ему есть дело. Раньше он проходил службу в редакции какой-то военной газеты, сломался, был выброшен за ненадобностью, стал бомжем, скитался, и однажды забрел сюда. В полночь здесь начнется свистопляска. Варенье в банках забродит, вспенится, и мантры напьются в стельку. Они станут играть в азартные игры, примутся рассуждать о сексе и разухабисто орать блатные песни. Мне они не мешают – сплю крепко, танком не разбудишь. Пишущая машинка зыркнула всеми своими буквами на диктофон и жеманно произнесла:

– Меня звать Ася. А вас?

– А я Дик, – глухим басом отозвался тот. – Очень приятно, – застрекотала Ася. – Я рада, что буду работать с вами. Ох, я так давно не работала. Я жила у иностранца, не знавшего по-русски ни бельмеса, я была иждивенкой. – Она томно закатила клавиши.

Дик смущенно покрутил кассету с заезженной пленкой. Ему было неловко перед этой изящной кабинетной штучкой, шустрой бабешкой из коллекции какого-то заграничного чудака. Зачем она здесь? Ей не место в этом логове повидавших виды вещей. Пусть уходит. И пусть останется. Ему хо-те-лось с ней работать. Ему не хотелось, чтобы она знакомилась с другими. Ему хотелось пригласить ее к себе за печку. Он не желал, чтобы с ней так запанибратски общался клен Леня.

От-ку-да клен ее принес? Он не хотел, чтобы клен потом ушел с ней... И

вообще, зачем здесь этот Леня со своими опусами? Он, конечно, смотрится неплохо – высок, каринно кучеряв, весь в листьях как в ладонях растопыренных или как в звездах, (звездный юнец, того гляди сам себе зааплодирует ладонями листьев...) Он упоен собой. Он же дерево, древесина. И Ася для него лишь приспособление для печатания его мемуаров. Плевал он на ее изящество, на ее душу. Она – машина, полезная сейчас вещь. Но эта дуреха Ася

взирает на него как на нечто непостижимое, поэтическое и прекрасное. На это бревно в листьях, самодовольное и равнодушное...

Дик досадливо щелкнул кассетой и перекрутил пленку.

Шляпки опенков уже совсем освоились на нитке возле печки и принялись болтать всякую чушь. Они подняли такой шум, это просто невозможно, такой ужасный шум они устроили, треща подсыхающими краями, что Леня, Дик и крыса Унда возмутились. Одна лишь Ася с любопытством слушала их трескотню.

– Что будет, если скрестить ворону с соловьем?

– Будет Иосиф Кобзон.

–Кобзон – это эпоха сытого одетого прошлого, когда люди читали книги, ходили в театры и писали стихи. В то время были соловьи и вороны.

–Потом пришла эпоха будущего, стали вымирать соловьи, вороны, люди, книги, театры и стихи. Остались бизнесмены, порно-детективные книжонки, воры, проститутки всех мастей и полов, алкаши и сумасшедшие маньяки.

–А бывают маньяки не сумасшедшие, а?

–Конечно, бывают политические...

–Одно и то же...

Потолочная балка нахмурилась и грозно прикрикнула:

– Прекратить немедленно, придавлю! Шляпки притихли и съежились. В избе вкусно запахло сушеными грибами. Унда не спеша пережевывала грибные ножки и что-то бормотала себе под нос. Балка качнулась, слегка покривив и без того кривой потолок, и сварливо проскрипела: – Как мне надоели эти доски. Сто лет они на мне. А раньше, в юности, когда была я деревом, ведь до чего хороша была! А какое времечко-то было: экипажи, шестернею, цугом, лошадки одна к одной, дамы в длинных шелковых платьях, благородные господа, пикники в лесу на полянке, и все мною любуются, ведь я – одна из первых красавиц в нашем бору. Веточки упругие, что пружины, хвоя длинная, густая, хвоинка к хвоинке, иссиня-зеленая, пышная, куда там дамам в их бледных платьях, да они завидовали мне, я и ростом выше, и стройнее самой стройной красотки, да что говорить!..

– Ишь расхвасталась, – перебила Ася. – Мало ли, кем ты была прежде. Все мы кем-то были. А я, может, была золотым браслетом.

– Ты что же, из золота сделана? – ехидно прищурился потолок.

–Нет. Просто я перевоплотилась. -Ха-ха-ха! – затряслась от смеха изба. – А почему бы нет? – обиделась пишущая машинка. – Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом? – Ну, будь, будь, – сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. – Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?

– Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой. – А танком ты не была? – скрипнула дверь – Почему вы мне не верите? – со слезливым отзвуком прощелкала Ася.

Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз, медно выблескивал начищенными боками. Франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.

Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгнули чашки и блюдца.

Терпкий чайный аромат, чуть отдающий мелиссой и тархуном, наполнил избу.

– Я действительно была медсестрой, – упрямо сказала Ася, усаживаясь на табуретку. Тут все заметили, что ее металлический корпус вытянулся и изогнулся, приняв форму хрупкой девичьей фигурки. Ася протянула руку к ватрушке. Тонкое запястье стягивал массивный золотой браслет.

–Ты была не браслетом, а с браслетом, – звякнуло блюдце. – Странно, откуда эта дорогая штуковина у фронтовой сестрички?

–Трофейный. Солдатик подарил перед боем, – небрежно бросила Ася.

– Небось, было за что.

– А как же. Перед боем я никому не отказывала.

– Вот оно что... – звякнула сахарница.

– Да! – вызывающе сказала Ася. – А что тут такого? А может, в последний раз? Так и выходило. Вся моя армия погибла. Моя армия, а не чья-нибудь, многие еще не знали женщину, я была их первой и, может, единственной, понятно? Мои мужчины гибли, умирали, а меня пуля не брала! А я искала смерти! Всякого ведь навидалась, всего попробовала, ну не могла я с таким грузом, не могла! Ко мне во сне мои мертвецы приходили и просили, жаловались, плакали. Стала думать, будто только мои погибают. Думала, может, проклята кем-то? Одного, молоденького совсем, красивенького, пожалела, отбивалась, говорила, что на мне, может, проклятье, а он – свое: все равно, говорит, хочу. Добился. Живым вернулся. После войны встретила – опустившийся, спился. Ты, говорит, Аська, точно проклята, погубила, нету личной жизни, две семьи сменил, но не могу, хочу только с тобой и только перед атакой, а по другому мне не надо. Не могу нормально. Не хочу. После таких его слов я молчу: ведь и я не могу по -другому. Сама ведь сломалась. Истаскала себя по ресторанам, по чужим постелям за трофейные побрякушки, которые потом горстями раздала нищим, словила пьяную шальную смерть...

– Ничего себе, страшненькая история, – проскрипела потолочная балка. – Чего только не бывает! А вот я сосной была в роскошном строевом лесу, триста лет! Срубили. Теперь столетие доски подпираю, обрыдло, спасу нет! На войну хочу, под пули, а потом сразу – в ресторан. Хочу разврата и золотых безделушек!

– Глупости, – сказала дверь. – Нет ничего лучше спокойной жизни и домашнего уюта с веселыми гостями в лунную ночь. Оно, счастье-то, и есть, коли душа покоем полна.

Леня, допил чай и резюмировал:

– Верно. Счастье, это душевное равновесие и стабильность в жизни. Вот изба сто лет стоит, и еще столько же проторчит на том же месте или на другом, потом ее подремонтируют, и еще просуществует бог знает сколько. Вот стабильное счастье.

– Какой ты умный, Ленечка, – выдохнула Ася. – Ну, прямо Сократ. Ты никогда не был Сократом?

– Нет. Я русский. – Резко сказал клен.

– А кем ты был раньше?

– Я всегда был личностью. Отстань. – Ответил клен и задумался над куском коврижки. – Лично я не согласна Бог знает сколько подпирать эти доски, – возмутилась балка. – Я, может, тоже не лыком шита.

За окном была непроглядная ночь. Огонь обпился чаем и уснул прямо под столом, превратившись в желтую кошку. Я прихватила ее с собой в постель, отправляясь спать, – чтобы мурлыкала и грела ноги. Кровать радостно завиляла одеялом и лизнула подушкой мою щеку. Она пахла печкой, чаем с коврижками и подгнивающими половицами. Она сразу же принялась "чтокать":

– Что такое детство?

– Детство? Это болезнь.

– Какая?

– Слабость ума и воли.

– А тогда юность что?

– Кризисный этап болезни. Потом наступает молодость...

– А после?

– После? Зрелость, начало выздоровления.

– Ну а потом?

– Старость. Болезнь с летальным исходом.

– Жалко людей, когда они дети и старики. – А из чего состоит лев?

– Из съеденного козерога.

3.

«Эти два спящера спят наяву...»

– Не грусти, гад ползучий, – сказала я ему, уходя навсегда.

Он свернул газету в трубочку и произнес:

– Корень одуванчика, собранный в сентябре, лечит от начальной стадии атеросклероза, от шума в ушах, и улучшает память. Препарат из одуванчика "Терраксакум" оказывает легкое седативное действие.

– Я не одуванчик! – заорала я. – Тебе что, плевать, что я ухожу?

– Пей "Терраксакум" и расслабляй мышцы лица, – участливо посоветовал он. – А лучше, займись кулинарией. Весьма успокаивает. Цветки одуванчика залей уксусом и неделю держи в холодильнике, полученное средство используй для приготовления соусов к мясным и рыбным блюдам.

– Ты что, издеваешься? – прошептала я в тихом бешенстве. – Я бросаю тебя. Навсегда.

– Сто девять четыреста сорок три, Москва, до востребования, Карлу Стивенсу, напиши, и он вышлет тебе бесплатные кассеты с проповедями. Это тоже оказывает седативный эффект и очищает душу и помыслы от мирской накипи.

– Ты... ты... ты просто болван!

– Не болван, а лев. Читай гороскоп. И знай, что лев состоит из мышц, когтей и терпения, которое не безгранично.

– Лев состоит из съеденной козы, – сказала я.

– Из съеденного козерога, хочешь сказать?

– Козерога черта с два сожрешь! Он с рогом, и быстро бегает! Прощай, одуванчик!

На сей раз ему не удалось схватить меня и уволочь в постель. Залить пожар ласками и животной активностью. О, это он всегда успевал! Этот зверь начеку! В гороскопах недооценивают львов. А может, это – особый случай?

Мой лев, я без тебя скучаю. Мой длинный, бело-розовый человечище с золотистым, как поджаривающийся в пламени каштан, взглядом, с нежной гривой. Такой ранимый, уязвимый в душе и самоуверенно-невозмутимый с виду. Внешне даже грубоватый, иногда – тупой, толстокожий. Но только для тех, кто тебя не знает. Кому все равно. У нас с тобой были бешеные ссоры. А после – бешеные ласки. Страсти-мордасти. Подозрения, упреки, ревность, розы, шампанское, шоколад.

– Я отмазался, чтоб замириться. Ты не дуешься на меня, киска?

– Нет, ты не "отмазался". Ты меня любишь.

Мы рассматривали карту родинковых созвездий на наших телах. Совпадает рисунок, расположение, оттенок родинок. Они ведь у всех – разные по форме и цвету. Однажды на пляже я видела девушку с красными и желто-коричневыми родинками. А у нас – бархотно-шоколадные, маленькие, правильной круглой формы, будто нарисованные по трафарету. Одинаковые у тебя и у меня! Правда, все сдвинуто, будто карту звездного неба рисовали на нас под разным углом. С разных концов одного большого звездолета переносили точки на твою душу, и на мою. А потом нас выбросили, чтобы мантры обросли плотью; поскитались по Вечности, по Звездам, и обрели плоть, сквозь которую проступила наша кодовая карта родинок, и опять долго чтобы блуждали По-отдельности, сталкиваясь со всем недобрым и становясь недоверчивыми и злыми.

Почему мы ссоримся? Неужели потому, что у наших душ слишком разный опыт бытия, да? И все же мы одинаково "не такие какие-то". Кто мы?

Лев, ты сделан из козерога, а козерог состряпан из льва. Мы сфигачены друг из друга. Наверно, мы дети, а детство – это болезнь.

4.

«А в паутине каждой паутинной ниточке Кажется, что она – сама по себе, отдельная, а на самом-то деле все они закантачены друг с другом...»

Баба Люба была соседкой и приятельницей Сонечки – помните, той самой, у которой я однажды пила кофе, а? Ну, помните, конечно, кто же забудет такой вкусный кофе, да еще с потрясным сливовым вареньем, я его обожаю! Баба Люба тоже, а ее третьеклассница внучка вообще от варенья тащится вместе с котом. Да нет, я к тому, что одинокая баба Люба мужественно воспитывает кусачего кота и резвую упитанную внучку, которые ей, кажется, не очень-то и родня. То есть, родня, конечно, но не очень... Ой, ну я все это к тому, что внучка такая хорошенькая, такая забавная, и просто обожает варенье, совсем как я! Я ее так понимаю, ну! Она ненавидит учить уроки, читать, и вешать в шкаф свою одежду, и зачем только все это изобрели, и какой псих все это придумал, наверняка политик какой-нибудь... То есть, это не я так думаю, а бабушкина внучка.

– Отстань, бабка Любка! – орет она еще с порога, зашвырнув портфель в коридор и бросаясь к коту.

Кота она сразу же принимается мять и теребить, как будто он игрушечный. Кот обреченно кусается и поджимает уши и хвост. Внучка радостно вопит:

– Ах ты, гад ползучий!

Кусает кота и на четвереньках улепетывает в другую комнату.

Начинается дикая игра. В кота летят подушки. Зверь прыгает по шкафам, роняя вниз истерзанные книги, повисает на люстре, падает. Внучка и кот рычат, шипят, пищат, царапают друг друга.

Чтобы прекратить это буйство, бабушка Люба начинает громко читать. Девочка некоторое время слушает "Золушку", а потом говорит:

– Да она просто идиотка, эта твоя Золушка. Могла бы, между прочим, прикончить мачеху и сестер.

–Как? – удивляется бабушка. – Что за шутки?

–Какие там шутки, – деловито говорит девочка, – все очень просто. Немножко циана в вишневый ликер, и порядок. Цианистый калий без цвета и вкуса, с запахом горького миндаля, а вишневый ликер тоже этим самым пахнет, так что никто не заметит. Нам в школе детектив читают, так там всех этим цианистым ликером потравили, и полиция до сих пор не догадалась, кто это сделал. Так что передай Золушке, что ей за это ничего не будет, пусть не боится...

Внучка не стала проливать слезы над несчастной участью Золушки, а сразу же придумала, как ее выручить. Вот это я понимаю!

Чтобы не думать о милом моем льве, я думаю черт те о чем... Я роюсь во всяких ненужных воспоминаньях... Я перелицовываю воспоминания, как старую юбку...

Моей душе ужасно тесно в теле. Да я сейчас просто лопну, или заору! А-а-а-а-а-а!

В ближайшем кабаке он напился от отчаянья. Вышел, брел куда-то, шатаясь, и тут земля поехала вверх, и он ухватился за какое-то дерево.

– В чем дело? – произнесло дерево. – Я, между прочим, не какое-то дерево. Я липа. И я вас, между прочим, не просила меня обнимать, нахал.

Он икнул и стал сползать на землю.

– Да что вы сползаете? – сказала липа. – Не люблю, когда мужчины сползают. Вы могли бы подержаться вот за эту ветку?

Она махнула веткой, зацепив его за рукав куртки, и приподняла. "Бедняга", – подумала липа. – "Ему никогда не быть деревом. Что ж, пусть остается человеком..."

В лето вторгся циклон. Запахло предзимьем. Мой огород вокруг избы подернулся унылой желтизной. Дни, наполненные горячим печным духом и пронзительно-холодными вылазками во двор, приелись. Заскучала по цивильной жизни, по приятельнице Машке и по всем городским удобствам. И махнула на вокзал.

В город. Скорее к Маше, Машуне, Марье... Ох, как мне тошно...

Наше государство, кроме всего прочего, отличается к тому же обилием одиноких женщин. ВЫНУЖДЕННО одиноких. То есть, если бы жизнь сложилась нормально, они были бы прекрасными женами, но что-то мощно поломало их семейное начало, и теперь при любых самых благоприятных условиях они все равно уже не способны выйти замуж. Многие из этих женщин живут своим необычным и порой весьма экстравагантным маленьким мирком. Они очень непросты, если их узнать. Вернее, если они позволят вам узнать их, если допустят в свой мир. Одна из таких женщин – моя приятельница Марья. Или Машка, как хотите.

В ее однокомнатной хрущебке вместо мебели – экзотическая флора. Одежду и вещи она вешает на ветви, за неимением шкафа. Сдается мне, что со всех цветочных выставок и ярмарок натащила она к себе эти странные огромные не то деревья, не то цветы, хрен их знает. Запах, как на парфюмерной фабрике, и негде повернуться. Это просто какая-то страшная месть, а не жилплощадь, и мне кажется, цель – поскорее выкурить случайно подвернувшегося кавалера, пусть оставит угощенье и выветривается. Мужчины не выносят сногсшибательных запахов... А кавалеры иногда появляются, и при том не жмоты, отнюдь. Зря Машка их так. Могла бы жизнь устроить. Хотя, она слишком независима, и странновата. Странно уже то, что своей дочери дала имя Джоанн. Такое нерусское имя. Ну и многое еще, да и не важно. Джоанне пять лет. Она целыми днями работает на коклюшках, плетет кружева. У них все в кружевах – занавески, скатерть, салфеточки, даже куклы одеты в кружевные костюмчики. Красиво. Иногда Марья торгует кружевами в Измайлово. Продает по дешевке, перекупщики уже знают ее, берут оптом и толкают втридорога иностранцам. Кружева причудливые у Джоанн, конкуренция бабкам. Ох и не любят Марью бабки...

Недавно они, Машка с дочкой, подобрали где-то на помойке щенка непонятной породы. Нелепый такой, больше похож на мохнатое растение, чем на собаку. В общем, вписался в интерьер. Окрестили его Мокки. Раньше были конфеты "Мокко", так вот он похож цветом. Маша и породу ему изобрела – австралийская собака, или кенгуровый пес. Прыгает, как кенгуру, когда играет с Джоанн.

И вот являюсь я, обветренная и несчастная. На цветущем атолле – цунами восторга. Кенгуровый Мокки сшиб меня с ног и умыл шершавым языком. Джо с визгом поволокла мою сумку в комнату, расстегнула и принялась в ней копаться – конечно же, я привезла ей яблоки и морковку. Машка помчалась на кухню разогревать остатки пищи и ставить чай. А я по-хозяйски направилась в ванну. Горячая ванна мне просто необходима.

Через полчаса, в махровом Машкином халате, выползаю к столу. Ого, сколько тут всякого! Явно побывал кавалер...

Марья хлопочет, вертя оттопыренным задом. При общей ее худобе зад слишком уж выпуклый, будто в трусы запихнули глобус. Светлые волосы сегодня собраны в стог, словно сенокос перед грозой наспех убран, а вилы унесли. В такой прическе только вил нехватает, для полноты ощущений.

У Машки разные глаза: один – круглый желтый, другой – удлиненный зеленовато-серый. Лицо ассиметрично: справа скуластое, а слева – овальное, с ямочкой возле губ. Ну а общий вид вполне приятный, как ни странно, ее можно даже назвать очень недурненькой. И даже, может быть, красивой. Она очень юно выглядит. И то, что без косметики и в дрянных шмотках, как бы подчеркивает ее немного детскую небрежность и очарование. Она из профессорской семьи, ни в чем не нуждалась, и у нее поэтому нет интереса к вещам и еде (в отличие от большинства соотечественников ). Она и квартиру-то свою профессорскую оставила какой-то лимитчице (вернее, это сделал ее отец. А она вынуждена была некоторое время скитаться по углам, бомжевать).

Конечно, имея такую внешность, такой патологически юный вид (я считаю это патологией – в тридцать пять лет выглядеть на пятнадцать), можно позволить себе роскошь плевать на шмотки и все такое. Кстати, я знаю причину ее молодости. Готовьтесь, сейчас я открою вам страшную тайну!

Как-то в Машкино отсутствие я решила навести порядок на ее кухонной полочке – там была грязь и вообще помойка какая-то. И вот, разбираясь в хламе и перемывая пыльную керамику, я обнаружила внутри утки-молочника (коричневая такая, керамическая, знаете, в музее народного творчества такая похожая есть ) маленькую коньячную бутылочку, завернутую в бумажку с печатным текстом:"Омолаживает, исцеляет – серебряная пломба из правого зуба мудрости в настойке золотого корня семидневной, приготовленной на русской водке в бутылке из-под импортного вишневого ликера. Это средство также придает красоту и физические силы. Принимать по семь капель в крепкий индийский чай через день в течение трех дней, потом – перерыв на полтора месяца, и повторить. Так повторять индивидуально для особенностей с учетом организма".

Как будто перевод с иностранного. Интересно, из чьего зуба пломба, какого-нибудь ламы, или христианского святого, а?

Я не очень-то поверила. Хохма какая-нибудь.

Хотя, кто его знает? Для проверки отлила себе немножко, покапала в чай, попила. И знаете что? Потрясающе! Вот это эффект!

Ну и Машка-Маруська, штучка та еще!

–Да ты ешь, наяривай, – подталкивает она ко мне остатки торта.

–Ну не могу же борщ с тортом.

–Да не стесняйся. Лопай все сразу, хватай кальмара, а то слишком долго поглощать будешь, поговорить не успеем. Ну, рассказывай!

–Не могу с набитым ртом.

– А тут твой забегал несколько раз, разыскивал, всех на ноги поднял, где была-то, что стряслось, у вас ведь такая любовь, а в меня, знаешь, тоже втрескался один...

Безо всяких остановок, на одном дыхании Маша извергалась потоками горяченьких новостей.

Я поглядывала на нее и понимала, что это – стихия, погода, всемирный потоп и вообще конец света. Ее папаня, профессор-покойничек, тоже в этом роде отличался. Неуправляемый был. Начудил после смерти жены, сдерживать-то некому стало. Пристрастился к медовухе, в магазине "Мед", и подцепила его лимитчица-продавщица, некая Глира, гренадер-баба. Попался как карасик. Она его быстренько прибрала к рукам, женила на себе, прописалась, Машу выжила из родного гнезда, а профессора спровадила на тот свет. Ну, с Машки все как с гуся вода. Она живет в другой плоскости, где бытуют комнатные баобабы, австралийские собаки и вообще всякая чертовщина. Машка, например, утверждает, что Джоанну она родила от инопланетянина. Иногда этот звездный гость залетает к ним на огонек.

– Ты знаешь, – сбила меня с мысли Машка, – что стряслось с Ведерниковым?

–С кем это?

–Ну, помнишь, тут на Новый Год журналист у меня был, Виктор Ведерников, твой еще с ним сцепился, приревновал?

–А, ну-ну.

–Вспомнила?

–Так, смутно.

–Шел он через парк с работы, как всегда, и показалось ему, будто что-то не так, не хватает чего-то. Смотрит: исчезло бесследно дерево. Как корова языком слизнула.

–Какое дерево?

–Ну, не то тополь, не то клен, не важно, не перебивай.

–Клен Леня, наверно, – хихикнула я.

– Что? Какой Леня? Ну, слушай. На следующий день тополь стоит, как ни в чем не бывало. Но немного другой, поменьше и раздвоенный. Виктор и раньше замечал, что деревья тайно перемещаются, путешествуют, но не придавал этому значения. Деревья подменяют друг друга, меченые подменяются другими, с похожими метинами. Всегда на планете найдется похожая метина на чьем-нибудь стволе. А если не найдется, то уж тогда дерево становится несчастным узником, оно приковано к месту и чахнет от тоски. Такие деревья долго не живут. Ну, случайные метины не в счет, деревья на них не реагируют. Ведерников понял это. И вот, через пару дней, прикинувшись пьяным, упал и сделал вроде бы случайную меточку – крест. На следующий день, опять изобразив шибко хмельного, грохнулся там же, под тем же тополем, глядь, а крестика-то нет! Он обалдел. Ползал вокруг, ощупывал кору, смотрел во все глаза, изображая пьяные глюки для конспирации. Нету метины! Растрезвонил по телефону всем знакомым, его на смех подняли. А недавно его сослуживец, тоже международник, между прочим, он в командировке за бугром, ночью он, представляешь, звонит Витьке из Аргентины и сообщает, что видел его тополь с крестом там возле гостиницы.

– А в Аргентине растут тополя?

– Не знаю. Может, это был дуб, или ясень. Или баобаб.

–А может, это было не совсем дерево? – пошутила я.

–А что?

–Ну, может, пьяный журналист, к примеру. Или политик.

–Нет, ты слушай дальше. Друг был в шоке, потом, прикинувшись пьяным, обвел крест на коре платана кружочком.

–Так это платан был?

–Не помню, не придирайся. И сообщил по телефону Виктору. Что ты думаешь? Через неделю дерево с таким клеймом оказалось знаешь где?

–В парке?

–Нет же. Возле детского сада, у забора. А в парке возникло совсем другое растение, из тех, что в нашем климате не водятся.

–Чинара, что ли?

–Там никто не смотрит на деревья, вот они и разгуливают как в лесу.

В коридоре загрохотало.

– Маш, твой инопланетянин прилетел, – сострила я.

Раздался лай и визг, перебиваемый хохотом. Джоанна с Мокки подняли возню.

–Они там что-то разбили! – бросилась вон из кухни Маша.

–А у тебя есть чему биться? – крикнула я вдогонку и включила радио.

Голос диктора вещал о последних событиях. Как всегда, бои в бывших республиках, грабежи повсеместно, катастрофы, авария на ядерном реакторе в очередном городе-неведимке с очень странными, по-моему, последствиями. Жители и деревья исчезли все до единого. Сбежали, что ли? Остались лишь собаки, шерсть на них светится. Огненные псы. Баскервильские зверюги. Действие их биополей на окружающую среду неизвестно, и посему они подлежат уничтожению. Но они разбежались, успели. Они быстро бегают. Всех отловить не удалось. Поэтому, убедительная просьба к радиослушателям, если подобные животные будут замечены, срочно сообщайте о их местонахождении. Ни в коем случае не подходите к ним и не подкармливайте, эмоции сейчас неуместны... Вошла Маша.

– А, это уже не первый раз оглашают. Придумают тоже, огненные псы, – сказала она несколько напряженно.

–Думаешь, утка?

–Конечно. Отвлекают народ от политики. Так все и бросились искать светящихся собак, как же. Хотя, дураки найдутся. А у меня, между прочим, кактус зацвел.

–Ну? Не может быть.

– Идем посмотрим. В комнате за диваном. Марья повернулась и нырнула под лианы, свисавшие с притолоки наподобие вьетнамских штор из бамбука. А может, это вовсе и не лианы, бог их знает. В короткой застиранной юбке и узкой футболке Марья казалась девочкой-прислугой в чужой оранжерее, и я вдруг испугалась, что цветочные горшки слетят ей на голову. Они там держатся на маленьких полочках и проволочных кашпо, не думаю, что это надежно. Я вышла из кухни, прикрывая голову руками, на всякий пожарный. В коридорчике споткнулась о недогрызенную кость.

В комнате полумрак. Окна подернулись вечерней темной синью. Растения прикрыли весь свой цветковый табор. Большой кактус действительно цвел, но сейчас оранжево-белый цветок напоминал полузакрытый зонтик. Рядом, чуть левее, упругие струи фонтана синевато покачивались – это растение утром было каким-то незаметным, сникшим, а сейчас вдруг распрямилось и действительно стало похожим на фонтан. Кажется, оно так и называется. Какие странные ветви, или это листья. Из-под пластмассового ведра вылез сонный Мокки. Он светился, как фонарь.

Вот где огненный пес!

Маша перехватила мой взгляд, сказала:

– Идем на кухню, сейчас по телеку кино, я чай поставлю и займусь кексом. Идем же!

Она за руку вытащила меня из комнаты.

–Давно там была авария? – спросила я.

–Где?

–На реакторе.

–Не знаю. Кажется, полтора месяца назад. Ой, ну что же ты, бери пастилу. Не стесняйся.

Быстро они бегают, эти собаки, подумала я. И вдруг спросила:

– Почему ты назвала ее Джоанн? Вопрос ни к селу ни к городу. Так же странно прозвучал ответ:

–Потому что люблю Шекспира.

–При чем здесь Шекспир.

–Как при чем? – она даже сковородку отложила. – А кто же, по-твоему, автор "Гамлета", "Лира", "Ромео и ..."

–Ну как кто, известно, автор знаменит...

– Знаменита, хочешь сказать? Ведь это женщина. Знатная леди. И звали ее Джоанн. А поскольку не могла под своим именем толкать пьесы, не принято было знатным лицам, да еще женщинам, время-то было знаешь какое чопорное?

– Знаю.

– Ну вот и договорилась с неким простолюдином, шибко подверженным крепким напиткам, на которые у него деньжат подчас не хватало, вот и уговорила его принять на себя авторство, за хорошее вознаграждение, конечно. А он был малый не промах, сумел извлечь максимальную выгоду и прославить имя свое в веках.

–Откуда ты знаешь?

–Ну, понятно же, у автора женская рука, это чувствуется. Психология-то не мужская.

–Пусть так. А как ты узнала имя?

–Ну это уж моя тайна.

–Таинственная ты личность, Машка. Поделись хотя бы этой тайной. У тебя же их, небось, целый ворох, подкинь одну, а?

–Тс-с. Кино началось.

На экране замелькали титры, машины, люди пошла какая-то захватывающая телемуть, прерываемая рекламой. Все это сменилось сводкой новостей, потом – бесконечными страданиями Марианны. Марианна напоминала мне одну мою приятельницу, весьма преуспевающую в любви. Она всегда была в кого-нибудь удачно влюблена, а в нее, по-моему, влюблялись все. Она обычно пускалась в рассуждения такого рода в нашей женской компании: