Текст книги "Шетти"

Автор книги: Олеся Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

7. Сумбур

– И правда.

Я с холодным неудовольствием отталкиваю верзилу и поспешно схожу с узких ступеней. Замерев, четыре недоумевающих глаза молча прожигают в моей спине дыру.

Плевать на тебя, Томми-Джерри.

– Эй!

Плевать на вас. Ты даже сделаешь мне одолжение, если ударишь.

– Стой!

Я хмуро оборачиваюсь. Том стоит на месте, раскинув руки, и смотрит на меня с видом умственно отсталого ребёнка, прилипшего соплями к витрине.

– Ты что за чёрт, чувак?

Это уже не бас, а надрывистый контратенор. Мне хочется захихикать, но жёлтая возня за его спиной тут же обрывает все смешки.

– Не кричи… Пусть идёт.

Том в изумлении поворачивается к Шетти.

– Какого хрена он у тебя делал, радость моя?

Вмиг огрубевший голос отдаёт таким глухим недоумением, что у меня ёкает сердце. Нужно идти. Я всовываю руки в грязные карманы, втягиваю голову во вскинутый воротник и торопливо шагаю прочь.

– Э…

Рывок и мягкое увещевание.

Соседний дом я прохожу уже под громкий хлопок двери.

Томми-Джерри!

Прочь, прочь, прочь.

Мои испачканные рвотой туфли нервно стучат по асфальту. Как и я, он изломан и разбит на ветки. Удивительно нелепо получается: на первом курсе семинары вела миловидная женщина по фамилии Фаулер, и миссис Фаулер любила повторять, что в романтическом произведении природа всегда отображает внутреннее состояние человека. Это одна из основных черт, и особенно у немцев, да. Дрянь. Значит, пару-тройку веков назад хвалёная интеллигенция ни черта не знала о том, что действительно творится в мире, ведь, господи, я только что был в гостях у парня, уверенного в том, что он Анджелина Джоли, и теперь шлёпаю мимо увядающей травы, весь в дерьме и стыде, и моя ущемленная совесть болит, отдавая в виски, и вы говорите, что это нормально, когда наверху весело светит осеннее солнце, шевелятся листья и радостно кричат дети? Почему не разразилась буря? Почему молния не сожгла это дерево? Почему ледяной ливень не мочится на мою голову? Почему утро? Почему всем вокруг хорошо, когда мне так плохо?

Сероватая табличка на кирпичном доме кричит мне, что это дом номер шестьсот двенадцать по Мелроуз… И… Мелроуз? Я резко оборачиваюсь, заносившись глазами, а вокруг меня – зелёные скверы, улыбающиеся мужчины и сытые собаки, ДА ВЕДЬ ЭТ-

– Извините, сэр!

На меня в страхе глядит дедуля в желтом поло.

– Да, сынок?..

– Это Лэйквью?

– Ну да.

ЛЭЙКВЬЮ! Западный или восточный? Неважно, главное – радужный! Дорогой Лу, ты в районе геев11
  Лэйквью (Lakeview) – фактически район чикагского ЛГБТ-сообщества. Прайд-парад в Чикаго (Chicago Pride Parade), один из крупнейших гей-парадов в Америке, проводится именно в Лэйквью.


[Закрыть]! Вот почему все так радуются жизни!

Не выдержав, я начинаю громко смеяться, и дедуля торопливо семенит прочь.

Вот и выяснили! Вот и славно!

Коркой подсознания я чувствую, что если продолжу хохотать, то зарыдаю в голос. Оборвав себя на полусмехе, испуганно ускоряюсь; центральный перекресток манит и зовёт. Ну, кто из вас, счастливчиков, хочет отвезти меня домой? А если полиция обратит на меня внимание? Вместо документов – свежий мокрый пиджак от Анджелины Джоли, получите и распишитесь! Спасибо! Пожалуйста!

Добежав до гудящих машин, хватаюсь за толстое дерево, чтобы перевести дух. Нет, нет полиции, что странно ведь я думал что голубых должны хорошо охранять. Им – многие враги.

Я достаю бумажник и тупо смотрю на него несколько секунд, не понимая, что и зачем делаю. Конечно, мне нужны деньги. Вот они, деньги. Удивительно, но я не пропил всю наличку вчера!

ах джимми ублюдок думаешь ли ты обо мне

знаешь ли ты где я

Конечно, нет. Если ты ему скажешь, что проснулся у Шетти, у него кишки выпадут от смеха.

– Эй, парень, тебя что, подвезти?

Кто?

– Задница, ну и досталось тебе! С кем зажигал, герой?

Я хмурюсь, строго глядя на таксиста в потрёпанной кепке. Разве можно в Лэйквью говорить слово «задница»?

Бросив на меня снисходительный взгляд, он глупо улыбается:

– Что молчишь? Подвозил вчера такого же. Ты знаешь, эти смазливые ребята не такие уж и невинные.

Пауза.

– Некоторые прям звери, а?

– Да, из крайности в крайность, – отвечаю я. Собственный голос кажется чужим и тесным.

– Точно! Зато платят хорошо. – Его усмешка становится шире. – Ты, наверное, не из них, а?..

Я молча смотрю на его рябые щеки.

Давай, Лу, не уплывай.

– А?.. Или из них?

– Я?

– Да?..

– Нет.

– Ладно, не признавайся, если не хочешь. – Таксист кивает. – Я уважаю всю эту хрень, потому что вы тоже люди. Не буду лезть.

У меня чуть дёргается глаз.

– Спасибо, брат. Подбросишь тогда?

– О чём разговор!

Крайне довольный собой, он отпирает мне дверь и с улыбкой заводит машину.

На пол глухо летит подсохший пиджак. На нём ещё сидит запах Шетти. Я ехал в нём всю дорогу, с отвращением прислушиваясь к цитрусовым ноткам, но не снимал. Теперь же – к чёрту.

Посеревшая рубашка ударяется об угол в коридоре. На её воротнике сияют полупереваренные кусочки фисташек. Это противно.

Уже в спальне брезгливо скидываю брюки, стягиваю носки. Везде, везде стоит тлетворный дух моего позора. Отовсюду им несёт. А что именно было позором? А что из произошедшего им не было?

Трусы тоже летят к чертям.

Я одёргиваю тёмные шторы и тут же в беспамятстве валюсь на смятую постель.

Из горького забытья меня выносит звонок в дверь. Я сонно приподнимаю грязную голову и вслушиваюсь, стараясь понять, в каком из миров он бренчит. Голосит не то требовательно, не то тревожно; так звонит сердитый участковый, подозревающий тебя в краже велосипеда, или жена с документами на развод. Сделав над собой усилие, я привстаю на локтях, вконец разлепляю глаза и с трепетом жду, что по больной голове вновь побежит слоновье стадо, но оно не бежит. Да и голова не больна, а вполне покойна.

Звонок всё бренчит. Я не женат. Я не краду.

Кто может звонить так настойчиво? Пошевелив тяжелыми мыслями, я понимаю: буквально кто угодно.

Обмотанный белыми простынями, я шлёпаю босыми ногами к двери и прилипаю к глазку. Эшли.

Хруст двух замков, и сталь шёпотом рассекает воздух. Она стоит передо мной в безобразной мешковатой кофте и старых кроссовках; обычно бледные щёки теперь совсем посерели. Эшли выглядит плохо, но я ни капли не лучше, хоть и стараюсь принять адекватный вид, втянув скулы и сжав губы в тонкую полоску. Меня прилично потряхивает от голода и слабости, и её грустные глаза это замечают.

– Ты дрожишь.

Я кусаю губы и молчу.

– Ты выглядишь ужасно, Лу, просто отврат…

– Зачем ты приехала?

Перебитая, она умолкает и глубже всаживается в воротник, размышляя, стоит ли ей уйти, а затем всё же продолжает:

– Я приехала извиниться перед тобой, Лу. Сначала подумала, что ты не захочешь меня видеть, оно и понятно, в общем-то, но ты не отвечал на звонки, и я решилась.

Пауза.

– То, что я сделала… я не хотела. Не хотела домогаться до тебя.

Хотела.

– Почему ты в простыне?

– Потому что я спал.

Мне не хочется смотреть на неё холодно, но я смотрю. Что-то пропало. Нечто такое, что до последнего крепило наши полудружеские, ни на что не похожие отношения, с треском сорвалось в пропасть, едва Эшли расстёгнула мне штаны, а потом исчезло вовсе. Связано ли это с маленьким трансвеститом?

– От тебя так пахнет… – Медленно сопоставляя в голове увиденное и надуманное, она морщит лоб и шумно выдыхает. – Ты опять пил?

Кривлю губы. Забота в её голосе звучит искренняя, но до того липкая и серая, что у меня глухо падает сердце, и я молчу, надеясь, что Эшли сама всё поймёт и наконец отъебется от меня со своим «пил».

– Ладно, соня, пригласишь? – вымученно улыбается она, чуть привставая на носочки. Её нарочито небрежная просьба – последняя попытка. Мы оба явственно ощущаем, как по потолку ползёт тягучая, громоздкая неловкость. – А?..

– Конечно, заходи.

Я покорно отступаю в сторону, эдакий чикагский Цицерон. Она боится и не заслуживает такой резкой перемены. И ты потерпишь, потерпишь для неё.

Я иду за Эшли медленно, не сводя глаз с её затылка. Иду, придерживая стены рукой; всё моё существо напряжено. В сумеречных потёмках она нечаянно спотыкается о скукожившийся пиджак и чуть не вскрикивает, приняв его за гоблина из-под кровати.

– О боже! Что это такое?

Я молча пожимаю плечами, наклоняюсь и уношу пиджак прочь.

Наспех одевшись и вернувшись, застаю Эшли за растерянным рассматриванием полуобгаженной раковины. Кухонный островок в хрустящей пыли; по одному из глянцевых шкафчиков течёт засохший не то кофе, не то виски. Смутно пытаюсь припомнить, когда бедняжка была у меня в последний раз; была ли вообще? Была, кажется. Да, да, через пару недель от пресловутых похорон мы снова пили вместе, но уже здесь. В тот вечер моя кухня

да и я

выглядела гораздо, гораздо аккуратней. Теперь всё по-другому.

– Что будешь?

Она чуть вздрагивает, как от щелчка по лбу, и оборачивается.

– Лу, а здесь вообще можно находиться без вреда для здоровья?

Я слабо улыбаюсь, притворившись, что оценил шутку и вовсе не замечаю бешеной тревоги в её глазах.

– Можно. Я же жив.

– Тогда я буду чай.

– Садись.

Эшли послушно садится за островок, целомудренно положив руки на колени. Она старается не пялиться на меня, и я вижу, с каким трудом ей это даётся. Понимаю, моя хорошая. Да, теперь, слегка отстранившись от ночных и утренних переживаний, я могу с горечью признаться самому себе: я выгляжу как дерьмо. Потускневшее отражение в кухонном шкафчике ужасает: от дневного спанья неистово дёргается чёрный глаз, жёсткая щетина переползла на шею и торчит иглами, взъерошенные волосы посерели от грязи и масла. Воистину, я достиг великого. Теперь мой внешний вид совершенно и полностью соответствует внутреннему. Мог ли лорд Байрон похвастаться тем же?

– Чем вы занимались? – спрашиваю я, приподнимая чайник дрожащими руками. – Как Фрэнки?

– У Фрэнки ночью температура чего-то вскочила, и я отвезла его к маме. Он… может, прихватил какую-то заразу в детском саду.

– Малыш заболел?..

Вот тебе на.

Она прерывисто выдыхает.

– Ничего серьёзного. У него всего-то горло прихватило и разболелась голова. Мама его мигом вылечит, да и она… она вообще давно хотела повидаться.

Ну да, и ты выбрала именно это больное время, чтоб отвезти ребёнка к матери. Ты сама, солнышко, говорила мне, как ненавидишь её упреки, её вечное тревожное покачивание головой в знак порицания. Думаешь, я поверю, будто бы ты добровольно отвезла к ней захворавшего Фрэнки? Нет, нет, тебе пришлось избавиться от него. У тебя тоже сумбур в голове, сумбур.

– Ему будет полезно переменить обстановку, – шутливо отвечаю я, поворачиваясь. Эшли поднимает глаза. – Ведь миссис Итон живёт где-то в окрестностях, не в городе?

– Да, да.

– Ну вот и подышит свежим воздухом. Озеро там… Полезно, полезно. А то один сад да мама.

– Конечно, я и сама так думаю, – с охотой подхватывает она, не сводя с меня безумных глаз, и вдруг разражается громкими рыданиями. Я молча протягиваю к ней руки и прижимаю маленькую головку к своей груди. Глажу её и шепчу чепуху в брезгливой нежности. Моя хорошая, моя хорошая. Ну да, сделала глупость, все делают, все делают какую-то бесовщину каждый день, и ничего, живут же.

Я ждал её слёз и был к ним почти готов, но и у меня отчего-то больно дёргается сердце. Мне до трепета жаль чувства Эшли, а больше всего – того, что я никогда не смогу полюбить её с такой же силой.

– Лу… – бормочет она, силясь отстраниться и взглянуть на меня. – Ты простишь меня?

– За что?

– За то, что я…

Свежие слёзы обрушиваются на неё, перебивая. Они теснят ей грудь, рвутся наружу, и ей откровенно больно их сдерживать, поэтому бедняжка падает обратно в мои руки. Я не сопротивляюсь. Через несколько минут она привстаёт снова.

– Я думала, думала… – выдавливает она, размазывая солёную воду по лицу, – что ты тоже любишь меня, но боишься признаться и мне, и самому себе. Я думала, что всё понимаю, Лу, представь? – В эту секунду её горящие, измученные глаза встречаются с моими. – Думала, что в тебе играет какая-то гордость, что-то как бы такое, чего не объяснишь, думала, что ты погряз в какой-то грязи и тебе нужна помощь… чтобы выбраться. Мне казалось, я могла помочь тебе. Ты так полюбил Фрэнки… Когда ты ляпнул ту дрянь про бордель, я чуть с ума не сошла. Я подумала, что ты мне врёшь, чтобы отвязаться, чтобы скрыть то, что чувствуешь, а ведь это просто-напросто значило, что я тебе не нужна. Не нужна, да?

Она уже на меня не смотрит, только тихо гладит по спине вспотевшей рукой. Я молчу, но Эшли, кажется, вовсе не ждёт ответа.

– Ты отвезёшь меня завтра к подруге в ателье?.. Мне туда очень нужно, а деньги на дорогу я последние потратила сегодня.

– Отвезу. Во сколько?

– После обеда, часа в три. – Сдержанно всхлипывая, она прижимается ко мне. – Хорошо?

– Хорошо.

Вырвись у неё ещё хоть слово, и я упаду, упаду перед ней на колени, прося прощения, растаю и соберусь обратно, поведу к алтарю, воспитаю всех детей, что она мне родит, забью Оскара насмерть – сделаю всё, лишь бы она больше не рыдала мне в пижамную кофту. Но слово не вырывается, Эшли молчит, и её слезы тоскливо, горько утихают. Только руки тесно сжимают ткань на спине, ещё держа меня, не отпуская.

8. Не бывает

Едва за Эшли захлопывается дверь, я закрываюсь в спальне и ненадолго впадаю в тяжёлую задумчивость. Что же мне теперь делать, моя хорошая? Твоё дело – поплакать, разорвать мне душу и уйти, не прикоснувшись к чаю, а моё?

А моё – сидеть на холодном стуле, спустив руки-верёвки меж колен и думать, думать. Как расценивать твой приход? Как «последнее пожатье рук»? А как быть с твоими слезами? Была ли это попытка поглубже уязвить меня в отместку? Вышло, Эш, получилось, но ты этого не узнала и не узнаешь. И ведь как сильно!

Я ещё чувствую твои цепкие пальцы на себе.

Зачем ателье? Если прощаться, то прощаться уж точно, навсегда, как бы грустно не было, а это что такое? Неужели правда ни цента не осталось? Или тебе меня добить хочется? Надавить, опустить, воззвать к совести? Вышло! Но в чём я виноват?.. Не я тебе штаны расстегнул. Как глупо, глупо.

Вздохнув, я тянусь к задребезжавшему телефону и прикладываю его к уху.

– Алло.

– Киса! Чтоб ты сдох!

– Спасибо.

Морщусь, слушая приглушённый смех на другом конце.

– Ну и что? Какого чёрта я тебе дозвониться не могу? – спрашивает Джимми.

– Телефон умер. Что нужно?

– Ничего! Как самочувствие? У меня в голове шум, и яйца звенят.

– Я только что проснулся.

– Только что?! Ты хотя бы дома?

– Да.

– Ну, я тоже.

Джимми молчит пару секунд, а затем продолжает тише:

– И… Киса, я не помню, что было вчера?

– А что было?

– В туалете в клубе.

– Что в туалете?

Бам-бам.

Он долго медлит.

– Мужик с тобой какой-то стоял. Зверю-юга. – Неуверенное покашливание. – Лысый.

Я весь сжимаюсь в комок, прокручивая в голове вчерашнее.

– А… Ну да.

– И чего?

– Чего?..

– Ну сука! Ты помог кому-то?

– Помог. Девушке. Сам понимаешь, «что было». Да и ты же за зверюгой побежал?..

– Я побежал!.. Да! Я помню.

– Догнал?

– Да нет, по-моему… Помню, что выбежал, а потом, ха-ха, как в тумане всё.

– Ну и чёрт с ним.

– Ну и чёрт. – Пауза. – А что за девчонка была? Плакала?

Да ты бы скорее заплакал.

– Нет, не плакала. Не знаю, что за девчонка, она поблагодарила и ушла потом.

– А-а, ушла… Вот и помогай! – Смешок. – В «спасибо» можно сунуть?

Отвращение.

– И что делать теперь будешь?

– А тебе какая разница?

– Не рычи… Если честно, Лу, я от тебя не ожидал. Медаль, медаль полагается!

– Понятно.

– Медаль, меда…

Не могу, не могу, не могу.

Я торопливо отключаюсь и с омерзением отшвыриваю телефон прочь. Сквозь густые, тяжёлые шторы еле-еле протискивается тонкий луч света. Я пялюсь на него с минуту, а затем встаю и тупо их одёргиваю. В лицо тут же ударяет слепящее солнце, и на моих глазах выступают слёзы, но я не отрываю взгляда до тех пор, пока мне не становится очень больно.

Я больше не буду.

Жаль, что ваш друг…

Большое розовое пятнышко перекрывает зудящие мысли, и я мгновенно забываю и об Эшли, и о Джимми.

Мне больно руку.

Это она так сказала?..

Я ничего не хочу, мистер, но вы простудитесь…

Мне?

Нет, конечно, это что-то совсем другое. Это кто-то совсем другой. Не может быть, чтобы она, как и я, жила в этом протухшем городе. Всё в нём столь глупо и глухо. Человек здесь разучился прощать, слушать и помогать.

Она действительно привела меня домой, имея кого-то вроде Тома?

Она действительно сказала, что костюм – прелесть, только оправившись?

Она так напоминает мне что-то, что я не в силах уловить.

Что Шетти чувствует? В борделе, дома, под клиентом, под Томми – что она чувствует? Что носится у неё в голове? Может быть, она дура? Ничего не носится?

Что-то дёргается позади меня, и я срываюсь с места, оборачиваясь. С губ слетает тихий стон: я хочу вскрикнуть, но сухое горло предаёт меня и душит. На одинокую секунду в углу спальни взлетает огромная чёрная сутана. По моим щекам сами собой катятся слёзы.

ну что что тебе нужно какого тебе нужно что я сделал?

нет

нет

нет

нет

АХ ТЫ ДРЯНЬ! ДРЯНЬ! спидозная собака

Она взмывает к потолку, и я в беспамятстве валюсь под кровать.

К неказистому домику Эшли я подъезжаю мрачно и в большой задумчивости. Поднять себя на ноги и вымыться после появления зубастого воротничка стоило мне нечеловеческих усилий, и потому это маленькое дневное путешествие в ателье оказалось одним из тех ненужных и тоскливых событий, к которым ты обещаешь присоединиться в порыве жалости или общей радости, а на следующий день клянёшь себя за это.

Упав вчера, я очнулся лишь в девятом часу и, оглядевшись в гаденькой паранойе, вставал с пола уже в полной уверенности, что не верю Эшли. Да, так просто, без обиняков и преувеличений – не верю. Что-то тёмное и неотступное скрывалось в её рыданиях и сбивчивой речи. Что-то неприятное, жуликоватое было в этих всхлипах и длинных пальцах.

Я почувствовал это неким тощим душевным донышком ещё во вчерашний её приход, но был слишком расстроен, чтобы вглядеться. Сегодня вгляжусь. Сегодня она не обманет меня.

не обманет не обманет и всё же

И всё же Эшли не была тем, что так громко и беспрестанно жужжало в моём забытьи. Она была как бы отсветом, теневой периферией. А жужжали розовое пятнышко и тонкий солнечный луч, который я пустил сквозь шторы. Жужжала, перебивая сутану, Шетти. Без обиняков и преувеличений.

Мне необходимо посмотреть на неё ещё раз, посмотреть хотя бы мельком, хотя бы лёгким, прозрачным взглядом, хотя бы сквозь щёлочку, сквозь тайную кэрролловскую дверку. Посмотреть, вновь схватить за воротник, встряхнуть, если понадобится. Не бывает таких людей, или она дура. Не бывает сухих глаз.

Эшли степенно сходит с крыльца с тканевой сумкой в руках. У неё вид женщины, молча и терпеливо сносящей свой позор. Я в недоумении смотрю, как она усаживается, пряча глаза.

– Привет.

– Привет, Лу. Спасибо, что ты приехал.

– Пустяки. – Я завожу машину. Сердце отстукивает ровные, мерные удары. – Как ты?

– Я? Лучше, чем заслуживаю.

– Что это ещё значит?

Эшли не отвечает. Её пальцы тихонько перебирают друг друга.

– Что за подруга? Что за ателье?

– А… Да это Джесс. Мы с ней сошлись на складе ещё. Теперь она ушла, устроилась швеей в Линкольне.

– В Линкольн-парке?

– Ну да… Ты доедешь?.. Я скажу тебе адрес, у меня записано.

Она торопливо достаёт телефон.

– Вот… Швеей, да. Теперь у меня там неофициальная скидка, и надо забрать кое-какие вещи. Шорты для Фрэнки…

– Всё понятно.

С её губ срывается адрес, и далее мы едем уже в полной тишине.

Я останавливаю машину у аккуратной вывески, залитой осенним солнцем. Воскресный ветер боязливо треплет деревья; пахнет сырой сладостью и спокойствием. Поют птицы, откуда-то слышен смех ребёнка, смех собаки, но ненависть к чужой радости больше не рвётся наружу. На мгновение во мне сжимается смутная жажда оставить Эшли, оставить «форд», убежать, сняв ботинки, и скрыться где-нибудь около Мичигана.

– Спасибо, Лу.

– Не за что.

– Хорошая погода, да?

– Очень хорошая.

– Подожди меня здесь, пожалуйста. Я мигом, мигом.

– Подожду.

Эшли благодарно улыбается, мельком касается моего бедра и птичкой вылетает на тротуар. Я машинально кладу ладонь на словно обожженную ногу, провожая её взглядом до самой двери. Это что ещё за прелюдия? Что за случайные прикосновения?

Я знал, знал, что тебе, коварная, одних слёз мало будет. Наверное, ты считаешь меня за круглого дурака.

Дверь ателье вновь лениво хлопает, не давая мне рассердиться как следует. Сквозь бьющий в отражение луч я толком не вижу, кто спускается с маленькой лестницы, но краем уха касаюсь приближающихся голосов и тут же омертвело впиваюсь в сиденье. Плюшевый голосок и ещё один, повизгливее.

– И что он сказал?..

–… сказал… за свои деньги, мол, хочу прилично… Гретхен… а Зои вся распережив… ну и позвала…

– Кошмар! Но она болела ведь?

– Ну да…

– И Джейн пошла к нему вместо неё?

– А куда деваться?

Вот они близко, совсем рядом со мной. Голоса и шелест женских ног мелькают прямо возле машины, и меня захлёстывает что-то тупое, импульсивное. Я дёргаю дверцу «форда» и срываюсь наружу. Солнце слегка ударяет в голову, но отступает, и через секунду я уже стою на перегревшемся тротуаре перед парой фигурок в платьях.