Текст книги "Шетти"

Автор книги: Олеся Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Покойся с миром, Кристофер. Ты прожил достойную, трудолюбивую жизнь, полную не только белоснежного кокаинового порошка, но и синего стирального… для носочков сыновей и белья жены. Но ты отбросил их, дорогой, и тебя можно понять. У тебя толковая, умная голова, и тебе просто стало скучно. Можно понять и наркотики. Можно понять и странное увлечение Линдой: на лице её ещё сияет остаток той прошлой красоты, что была у неё задолго до клички «сука» и узких платьев ниже колена. Про то, как умна эта женщина, и говорить не приходится. Я могу тебя понять, Кристофер, но мне тяжело и горько осознавать, что ты погиб на финишной прямой к своему спасению. Ты увлёкся Сенкелем, бродя по средневековым улочкам в отпуске, в который поехал совершенно один. Почему ты сделал так, дорогой? Не потому ли, что захотел заново отыскать себя, устав от водки и бесконечных слёз жены? Захотел, и отыскал, и ослепил кровоточащий нос удручённой немецкой прозой, и понёсся к Линде, как окрылённый парусник, а как, как она откажет, дорогой, когда так влюблена в тебя? Слушая твой взъерошенный запал, твоё горячее «Не прикасался, милая, клянусь, выбросил всё до крохи, позволь мне только, позволь…», как она тебе откажет? Видел бы ты, как дрожали её губы сегодня утром, как беспомощно колыхались холодные пальцы. Видел бы ты… Но ты уже ничего не увидишь, Крис, потому что поздним вчерашним вечером тебя страшно и с хрустом снёс один летящий «Шевроле». И всё, что ты надумал, что переосмыслил, что спало в тебе и вдруг проснулось, всё умерло вместе с тобой. И вновь ты не принёс жене ничего, кроме слёз.

Покойся с миром, Кристофер, а я продолжу замысловатое немецкое дельце в память о тебе.

Продолжу, продолжу, продолжу… А сколько ещё дела! Сколько…

В дверь – крепкий, нетерпеливый стук, и я испуганно вздрагиваю, вырвавшись из задумчивости. Кого чёрт принёс? Глаза кидаются к наручным часам: доходит шесть часов. Моргнув, бросаю взгляд на окна позади и вижу, что Чикаго уже окутан сумерками.

– Кто там?

– Реально? – Дверь кем-то толкается, и в ярко освещённом проёме возникает тёмный силуэт. – Ты что, ещё тут, киса?

– Пошёл прочь, – шиплю я, привставая. – Иди нахуй, Джимми, какого чёрта тебе опять надо?

Смеётся. Опять смеётся, подонок, опять смеётся надо мной. Я мучительно ощущаю, как во мне снова поднимается едва-едва затихшая ярость, выплывает наружу с таким трудом проглоченный гнев.

мистер? мистер? ПОТЯНУЛО СКАЖИ? ИНСТИКТИВНО ПОТЯНУЛО?

мистер?

А ТЫ НЕ ПОНЯЛ!

нет сэр я девушка

– Ну хватит, Лу, перестань, – со смехом произносит Джимми, мерзко играя бровями и подходя ближе. – Ты злишься? Успокойся, я простил тебе твой маленький побег.

– Не говори мне успокоиться, мудак, просто уйди отсюда. Иди куда хочешь, иди и продолжай орать как психопат направо и налево.

– Задело то, как я хихикал, Скофилд? Задело? – Джимми широко улыбается. – Если да, то всё было по делу.

Меня дёргает бешенство.

– Ты психически больной человек. – Я резко встаю и со злостью бью по столу. – Да прекрати РЖАТЬ! Ненавижу тебя, твой тупой смех и твоих шлюх. Мне наплевать, кем ты меня считаешь, наплевать, говорил ты кому-то или нет, это ты затащил меня в чёртов бордель, и ты знал, что там будет транс, поэтому уйди отсюда немедленно.

– Ты опозорился тем, что сбежал, а не оттого, что я смеялся. – Джимми с лукавой улыбкой тянется за конфеткой в вазе. – Надо же, среди девчонок первый раз, и уже такой успех, да?

– Уйди.

– Не кричи, киса, сядь.

– УЙДИ!

– ДА ЛАДНО, что ты начал! Я никому не расскажу про твоё приключение, честное слово.

– Зачем ты сюда пришёл?

– Я… – Улыбка неожиданно слетает с его лица. – Я не знаю. Мне так жаль Криса, Лу, ты бы знал.

Что?

Уже готовый сорвать горло, я вдруг падаю обратно в кресло.

– Я знаю, что Стоукс запрягла тебя подчищать за ним. – Пауза. – И на кой черт его понесло к немцам? Я подумал, что он шутит, когда он сказал про Франкфурт. Тоска же смертная.

– Тоска смертная – вести такую жизнь, как у тебя, и прикрываться «весельем», – едва слышно бормочу я, склонив пульсирующую голову и прикрыв ладонью глаза. Меня вдруг охватывает тяжёлая усталость. Я ведь ни куска сегодня не съел.

Джимми не отвечает, молчит. Когда я взглядываю на него из-под опущенной руки, он уже сидит напротив, в смутном беспокойстве теребя конфетную обёртку.

– Помню, как мы с ним сожрали на двоих по бутылке виски… В том огромном клубе через две улицы, где Роза праздновала день рождения, ты помнишь?

– Нет.

– Зря. Крис сказал, что не собирается блевать, потому что жена ругается за испорченные рубашки, – тихо говорит Джимми. – Всё равно весь облевался потом.

– Я не знал, что вы были так близки.

– Ещё бы! Человек узнаётся по тому, как пьёт и как относится к девочкам… Или к мальчикам…

– Клянусь, я сейчас встану.

– Молчу, киса.

Холодный кабинет накрывает тишина. Мы с Джимми, притаившись, слушаем, как за окном едва слышно трещит пробка. Где-то в коридоре гремит ведром уборщик.

– Я узнал его, и он был хорошим человеком. Давай напьёмся.

Из меня выплёскивается усмешка.

– Идиот.

– Давай напьёмся, я сказал. – Он привстаёт со стула и глядит на меня во все глаза. – Крис оставил тебе кучу работы, а мне – кучу воспоминаний, поэтому мы должны почтить его память.

– Как сентиментально, Джимми.

– Тебе что, вообще не жаль его? Вообще? Был и был?

Я молчу с полминуты.

– Может быть. Стоукс сегодня сказала, что мне претят человеческие чувства.

– Выскочка! Здравствуйте, лорд Байрон.

– Помолчи! Помолчи, дай наконец подумать.

Кто-то в коридоре с грохотом роняет ведро.

5. Спасение

– Господи, – хриплю я, еле успевая схватиться за выступ в стене впереди. Очередной рывок в горле, и в подчищенный унитаз вязко выливаются последние остатки выпитого. – Господи, помоги мне…

кто ты такой

И ещё рывок, и ещё, и так до тех пор, пока мои тёмно-серые брюки от «Хьюго» не впечатываются в липкий кафель туалета.

Упав на колени, я тяжело вздыхаю и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не опустить голову прямо на ободок унитаза. Мне плохо мне так плохо господи, зачем же я снова нажрался как скотина? Мысли перемежаются друг с другом, спутываются как закадычные подружки, а в ушах звоном отдаётся чей-то огромный голос.

нужно быть таким мудилой чтобы включать кабалье в клубных туалетах

Сердце гулко стучит не то в яйцах, не то в горле.

Обессиленный, я облизываю мокрые губы, с трудом шевеля языком, и прикрываю глаза. Джимми не пришлось долго уговаривать меня: пара минут молчания, несколько «давай, не ломайся», и я у спиртной стойки в первых рядах. Космически огромный танцпол, ласковые девочки в полупрозрачных блёстках (или без них), бьющая по голове музыка. На осмысленную, посвященную Крису пьянку это безумие было похоже ровно до тех пор, пока мой дружок не принялся расстёгивать штаны перед взъерошенными блондинками у шеста. Я вспоминаю, как они одними зубами доставали купюры из его боксеров, и снова хватаюсь за унитаз.

конечно я понимаю я снова поддался снова обожрался рома снова не закусывал снова строил из себя чёрт знает что я понимаю

Мне до безумия противно. Днём ты смеёшься над папашей Фрэнки, над слабаком Крисом, Скофилд, а ночью? Разве ночью ты лучше их?

Издав тошнотворный звук, я впадаю в знакомое забытье.

ничуть не лучше

– Замолчи, гадёныш.

Дверь туалета распахивается.

– Мнёшься здесь, не знаешь, куда тебе податься, да? Я скажу куда: СЮ-ДА.

Грохот влетающих в туалет людей мгновенно выуживает меня из беспамятства. Глухой хлопок.

Я раскрываю глаза, привстаю, неуклюже оперевшись, и прислушиваюсь.

– Не трогайте меня, не трогайте, пожалуйста…

– Урод.

Я слышу такой звонкий шлепок, что мне самому становится больно.

Кто-то громко ахает. Молчание.

– Пидор. – Голос пьяный, ожесточенный. – Ты пидор, да? Ты пидор?

В ответ голосу – лишь чьё-то прерывистое дыхание.

– Я так и знал!

– Не трогай!

Сквозь гудение слипшихся мозгов я осознаю, что умоляющий – девушка, и с новой решимостью хватаюсь за стенку кабинки. Бесстрашный порыв силён, но ноги подобны вате.

– Так и знал. – Звук крепкого, но неточного удара. – Ты портишь землю, по которой ходишь, ты осознаёшь это?

Девушка вскрикивает. Я слышу отчаянную, неравную борьбу. Дверная ручка резко сливается с кабинкой.

– СНИМАЙ ЭТО ДЕРЬМО!

– Не трогай меня!

– Я прибью тебя, если ты сейчас же не снимешь с себя платье, пидор.

Развернувшись, я с криком выношу ненавистную дверь, и она громко ударяется о соседнюю кабинку.

На секунду мне кажется, что мир вокруг застыл. Не слышно ни крика, ни ругательств, лишь ясный, покойный гул отдаётся у меня в ушах. Кабалье берет вымученную ноту.

– Какого чёрта?

Я выползаю наружу, боязливо держась за стену, и впиваюсь мокрыми глазами в пару силуэтов впереди. Поначалу мутные, облитые слепящей синевой ламп, они проясняются за пару мгновений. Невысокий лысый мужик перекрывает ярко разодетую фигурку позади. Я торопливо моргаю, силясь подавить тошноту.

– Что здесь п-происходит?.. – Язык мне едва повинуется.

Какой позор.

Фигурка дёргается в сторону, но мужик не глядя впечатывает её в стену позади. Он сжимает ей горло, грозясь выдавить зубы, и в злобном изумлении смотрит на меня. В мою голову стучится тупой гнев; хочется возмездия, хочется сломать шею.

– Почему девушка в женском туалете?.. В муж… – Сука. – В мужском, я хотел сказать, почему девушка в мужском туалете?

– Помогите мне, – шепчет фигурка.

– Ки-иса! – Входная дверь развязно шлёпается о стену. – Ты… ГОСПОДЬ!

Затихает даже Кабалье. Я молча смотрю то на побледневшего мужика, то на вошедшего Джимми, который в эту секунду очень напоминает декоративного кролика. Он шепчет:

– Это что такое?..

– Девушка в мужском ту…

Мужик не даёт мне договорить; он с грохотом срывается с места и пулей уносится прочь, едва не опрокинув Джимми.

– Эй! ЭЙ! – Ошпаренный догадкой, он выскакивает следом. – Вот мудак!

С приличным усилием я разлепляю глаза и вижу, что фигурка слабо сгибается, прислонившись к стене. Она стоит в паре-тройке метров от меня, и сквозь грязный слезливый занавес я почти не вижу её лица.

– Мисс…

А почему он сказал «пидор»?

А почему он сказал снимать платье?

Я переставляю ноги, покачиваясь. Моя рвотная, вонючая злоба исчезает, и на её место встаёт пьяная жалость.

– Мисс?..

– Спасибо! Спасибо вам, – вдруг восклицает она, отдёргивая руки и взглядывая на меня. – Сп…

Мне приходится сильно напрячь глаза, чтобы убедиться, что они меня не обманывают.

Это шутка?

С таким же удивлением на меня смотрит и это раскрашенное существо. Ножки в сетчатых чулках молча переминаются на месте. Существо знакомое, но как будто совсем другое; одето оно не в тот бордельный голубоватый шёлк, что мне запомнился, а в какое-то красное кружевное пятно.

– Я вас помню, – грустно произносит существо; толком не оправившись, оно напряжённо ждёт, когда я заверчусь и озверею, вторя вчерашнему, но я молчу, ошеломленный.

Кабалье и больших глаз Шетти вдруг становится слишком много.

Подождав, существо последний раз переводит дух, отводит глаза и наклоняется к упавшей сумочке. Оно двигается не спеша, с гримасой лёгкой боли на пудреном лице.

Хорошо приложили тебя.

Из расстёгнутого кармашка на пол вылетел цитрусовый флакончик от «Герлен». Шетти мягко касается его, проверяя, не разлилось ли, и опускает обратно в сумочку.

Почему я смотрю?

Я не нахожу в себе ни слов, чтобы ответить этому непонятному созданию, которое встречаю вновь по чьей-то роковой прихоти, ни сил оторвать от него взгляда. Оно выпрямляется, поправляя сумочку, потом поднимает на меня глаза и вдруг улыбается сквозь стёкшую тушь.

– Костюм у вас прелесть.

Я с ужасом ощущаю, что его рука касается воротника моей рубашки.

– То, что я пьяный, не значит, что я совсем отключился, – рассердившись, бормочу я и сжимаю существу тонкое запястье. Оно замирает. – Тебя чуть не побили в клубном толчке, а ты стоишь и смеёшься. Не трогай меня.

Во мне опять растёт что-то обозлённое, что-то больное. Испуганные глаза Шетти широко раскрыты.

– Я не буду, – приглушённо говорит она. – Жаль, что ваш друг вчера посмеялся над вами.

Он не отнимает своей руки, хотя я вижу, что ему страшно.

– Плевать на него. – Взбешённый его «жаль», резко дергаю запястье на себя. – Чего ты от меня хочешь?

– Ничего. – Он морщится и делает шаг назад. – Мне больно руку, отпустите.

Сердце на мгновение сжимается.

Я ослабляю пальцы, но всё ещё держу парня, мутно глядя в его зелёные глаза. Как и вчера в борделе, в них нет ни шлюшьего высокомерия, ни грязного огня, ни ненависти ко мне. Ведомый странным влечением и накатившим дежавю, я провожу большим пальцем по его мягкой чистой ладони. Он остаётся на месте и завороженно смотрит на наши руки.

– ШЕТТИ! СОЛНЫШКО! – Бедная, бедная дверь. – Господи, зайка, Джейн сказала, что на тебя напала какая-то т!.. СКОТИНА!

Я едва успеваю взглянуть на кучу ввалившихся в туалет проституток, как одна из них с силой бьёт меня по яйцам и богом клянусь никогда ещё сострадание к сексуальным меньшинствам не ощущалось мною с такой болью помоги мне господи господи как же больно и во что я ввязался

Темнота.

6. Шетти

Когда Лиза его ударила, я и сама чуть не взвыла от боли.

Бедный, бедный человек. Как он сверкнул пьяными глазами, как выдохнул и повалился на колени. My gosh, должно быть, состояние у него было просто кошмарное, раз для обморока хватило единственного удара. Удара сильного, конечно, я ничего не могу сказать о ножках Лизы. Она его очень хорошо приложила. И сама же испугалась до слёз, моя дорогая, когда я сказала, что в туалет меня приволок не мистер Лукас Уильям Скофилд, как я позже тайком прочитала в его бумажнике, а мясистый пьяный падальщик, похожий на старую жабу и весь вечер смотревший на меня туповатыми глазами. Я бы хотела, чтобы девочки от всей души приложились ногами к его промежности вместо того, чтобы бросаться на мистера Скофилда. Напугал, напугал меня до смерти, собака грязная. За окном тянется двадцать первый век, а некоторые до сих пор думают, что домогаться до женщин – невесть какое достойное развлечение.

Просто кусок бешеного ублюдка.

Но вот это встреча, мистер Скофилд, да? Я глажу вашу руку точно так же, как вы гладили мою, и внутренне благодарна вам от всей души. Ваш нездорового вида товарищ даже не удосужился заглянуть в туалет ещё раз. Ему, наверное, было совсем не до вас. Судя по вашему сердитому лицу, так случается часто, и оттого у вас залом на лбу и такие уставшие, беспокойные глаза.

Я боялась, что вы скажете что-то грубое. Вы так разозлились, когда я улыбнулась, потому что сочли это неуместным, но, поверьте, я попадала в переделки и веселее. Конечно, из-за вашего друга, который плохо пользуется головой, вы боитесь познакомиться поближе. Конечно, вы, наверное, до смерти обижены своей гордостью, и не понеслись бы никого спасать, узнав во мне ту, из-за которой вас так высмеяли, но как же я благодарна!

Какая у вас твёрдая, жилистая рука!

Но – объявись ваш товарищ – и мы бы отдали вас ему, и никого бы я домой не везла. Я ещё толком не поняла, по душе мне эта идея или нет. С одной стороны, я не могла оставить вас лежать на полу, а с другой – мне не в привычку таскать незнакомых мужчин к себе домой, и я боюсь утра. Но вашего друга мы не нашли, а телефон был намертво выключен.

Я надеюсь, что вы будете чуточку более благодарны, чем злы.

Я трогаю ваши руки, пока вы лежите на моем диване. И почему вы мне так нравитесь, darling? Такой худой, узкий в плечах, острые скулы, острый нос – полная противоположность моему Тому, который будет очень не рад, если обнаружит вас у меня дома. Опять подумает какую-нибудь дрянь и опять уйдёт, смерив меня сердитыми глазами и не сказав ни слова. Я не хочу, чтобы уход Тома повторился, но я также не хочу, чтобы вы валялись в туалете без сознания. Лучше у меня в гостиной. Я пока не решила, надо ли вас раздеть, но пиджак сняла, а то грязный и пахнет… И от вас тоже плохо, грязно пахнет, мистер Скофилд. Будем честны.

Судя по костюму и бумажнику, денег у вас больше, чем у меня, но почему я пахну цитрусовой ванилью, а вы – рвотой? Наверное, потому, что я умею контролировать себя.

Вы хмуритесь во сне (надеюсь, вы спите), это жутко. Вам повезло ещё, что девочки согласились прикрыть меня перед Грейс и я могу сидеть сейчас с вами, могу гладить вашу руку. Я принесла вам воды, и таблетку, и маленький тазик на всякий случай и я надеюсь надеюсь вы не ударите меня и будете так же благодарны как я вам сейчас мистер скофилд

– Как тебе больше нравится, дорогой?

Почти не дыша, я во все глаза смотрю, как Шетти медленно забирается на меня. Её руки скользят по моим бёдрам и, едва дойдя до паха, опускаются обратно.

Она меня дразнит.

Глаза блестят озорством.

Я силюсь приподняться на локтях, но не могу, а она только смеётся:

– Может быть, так?.. – Она спускает бретельку шелковой сорочки, слегка оголяя грудь. – Или ты хочешь, чтобы я полностью разделась?

Мне тесно в собственных штанах. Сейчас кажется, что на свете нет ничего соблазнительнее этих бледных колен, этих густо подведённых глаз, мелких тёмных кудрей и душистого гладкого тела. Мои руки сами тянутся к нему, но дотянуться не могут.

Не дождавшись ответа, Шетти расстёгивает мне брюки и спускает их до середины бёдер. В голове темнеет образ Эшли, но это не её торопливо-стыдливые руки. Это другие – умелые, такие бесстыжие в своей жадности.

– Мне очень приятно, – шепчет Шетти, опуская ладонь на мой член и легко сжимая его. – Но поцелуй меня сначала.

На её лице играет предвкушающая улыбка, когда она наклоняется к моим губам.

Мне остаётся лишь напряжённо замереть.

Я отвечаю на долгий, требовательный поцелуй.

В голове бродит смутная, но простая мысль: я хочу всецело ей обладать.

Шетти наклоняется ниже, чтобы прижаться к моей шее, и, вскинув на секунду глаза, я впиваюсь ими в чёрную сутану, притаившуюся позади нас в тусклом углу. Одеяние сливается с пылью и сумраком комнаты, но белый воротник горит ясно и отчётливо.

Он подобен веренице зубов, расплывшихся в насмешливой улыбке. Крик ужаса застревает у меня в горле.

Сутана подвешена в воздухе и плавно качается из стороны в сторону. Она не имеет ни тела, ни лица, но я в животном страхе ощущаю, что всё её существо направлено и смотрит на меня. Я не чувствую собственной кожи, но совершенно ясно вижу и обнаженную Шетти, и её губы на себе.

Сутана тоже её видит.

Проходит мгновение, и она вскидывает чёрный рукав, указывая на девушку. Я неистово дёргаюсь в сторону.

– Что вы делаете? – шепчет кто-то.

Сердце сжимается в смертельной тоске

и

меня уже не СДЕРЖАТЬ и КТО-ТО

С ГРОХОТОМ КАК СТОЛИК падает на пол это я

Я оттолкнул своего отца В ТАКОМ СТРАХЕ В ТАКОЙ БОЛИ что никому не дано ОЩУтить подобного ГОСПОДИ если бы только

я ОПЯТЬ слышу как кричит девушка и КРИЧИТ она так жалобно громко и ЗНАКОМО ну откуда откуда Я

ЗНАЮ Я СЛЫШАЛ откуда МНЕ Знать если я сам НЕ ЗНАЮ кто я

– Что вы делаете?

Я вскакиваю и тут же чуть не падаю на пол.

Больно.

Помолчав в окутывающем головном гудении, полусонно оглядываю комнату, в которой проснулся, и поначалу ни черта не могу понять. Солнце нарочно слепит меня из приоткрытого окна, картинки на дорогих обоях сливаются воедино; голову медленно, но верно протыкает копьё.

Как тебе больше нравится, дорогой?

Громадное копьё. И сердце трясётся как бешеное. Что мне снилось? Кто мне снился?

Во рту у меня воняет мёртвыми кошками.

Я только успеваю сглотнуть, чтобы промочить горло, как в комнату торопливо вступает цветастое пятнышко, перекрывая собой бурые стены. Оно взмахивает руками, бренча золотыми верёвками, и боль у меня во лбу выливается в волну гремящего негодования.

– Что это за херня?

Шетти, побледнев, прижимает маникюр к губам и молчит.

– Где я? Где м…

– Проснулись, – шёпотом перебивает он. В его глазах прыгают не столько испуганные, сколько обеспокоенные огоньки. – Я думала, что вы дольше проваляетесь.

Он говорит это так тихо и тревожно, что на смену едва зародившейся злости вдруг встаёт усталое безразличие. Как сердиться на него? Как сердиться на неё? Я слабо сдвигаю брови и вздыхаю:

– Куда ты, чёрт возьми, меня приволок?

Больно.

Парень медлит, нахмурившись, а затем складывает руки на груди:

– Я буквально спасла вас, привезла к себе домой. Может, вам стоит быть повежливее.

– А кто дал мне по яйцам? – Его недовольный тон на секунду выводит меня из себя. – Ты думал, что я забыл, да? Где мой бумажник?

Последние слова отдают рыком.

Шетти хмурится сильнее, бросает на меня расстроенный взгляд и куда-то уходит, шурша полами жёлтого халата. Когда он возвращается, мне на колени падает мокрый пиджак. Я беру его в руки и недоуменно встряхиваю.

– И какого чёрта с него сочится вода?

– Потому что я его постирала! – выпаливает он; её голос звенит детской обидой. – Он пах бомжами.

– А кошелёк?

– Получите, как перестанете ругаться. Я ничего у вас не брала.

Откуда у него право ставить условия? Я сжимаю губы в бледную полоску, чувствуя, как снова начинаю злиться, но в голову опять ударяет писклявая боль. Отдавшись в макушку острым нытьём, она вскрикивает и сворачивается где-то глубоко, пульсируя; мне хочется швырнуть пиджак на пол, но страх нового удара приковывает трусливое тело к дивану.

Хоть рыдай.

– У меня всё-таки есть работа, – продолжает она с тревогой в голосе. – Что, плохо вам, да? Конечно, вам плохо после вчерашнего. Я же принесла таблетку, почему вы её не берёте?

Я недоверчиво кошусь на белое ацетиловое озерцо на тумбочке и цежу:

– Мне бы зорекс и с десяток таблеток угля.

– У меня нет зорекса. Выпейте аспирин.

– «Выпейте»?

– Ну да, я же налила вам в… – Его взгляд падает на опрокинутый стакан. Лужица вокруг него бесцветно поблёскивает на полу в утреннем солнце. – Ох.

Я молчу; в груди воет не то вина, не то раздражение. По голове снова бьют наотмашь в истерике.

– Наверное, вы уронили, когда вставали.

Молчание.

Существо наклоняется, чуть согнув обнажённые ноги, поднимает стакан и обтирает его жёлтым рукавом.

– Ваше счастье, что не разбился, а то было бы не очень приятно.

Мне очень приятно.

Веющие полы халата касаются её колен, и передо мной мгновенно всплывает мой сумасшедший сон.

Я тут же замираю, уставив широко раскрытые глаза в лужу. Проясняясь, в воображении скачет и ночной поцелуй, и прозрачная сорочка, и зелёные трансглаза, и что-то неподвластное воспоминанию, но отчаянно теребящее взъерошенные мозги за ниточки. Чувство беспомощного кошмара снова наполняет меня.

Руки… Руки! Боже мой, он и так был бледный, а теперь совсем похож на мертвеца! Разве может кого-то так расстроить пролитая вода? Минуту назад был злющий как змея, а теперь словно увидел привидение.

– Давайте я вам ещё водички принесу, – говорит Шетти, выдержав долгую паузу. Я не отвечаю, и она уходит.

Мне хочется плакать. У меня дрожат пальцы. Я перепуган, перепуган этим раскрашенным недоумением, убежавшим на кухню; с нашей первой встречи прошли лишь сутки, а я уже потихоньку схожу с ума. Будто мало мне было переживаний, будто недостаточно слонялся я по каменной голове, охваченный тревогой. Нынче бонусом снится сутана, достойная Кинга, отчаянные девичьи вопли, напомаженный гордый любитель переодеваний, который трогает меня за член, и всё, ВСЁ дерьмо после маленькой сцены в борделе.

Морща лицо, я вспоминаю, что гладил его ладонь в обгаженном туалете перед тем, как отключиться, что стоял и пялился в его лучистые глаза, но КАКАЯ ЖЕ ЭТО ЧЁРТОВА пошлость. Ненавистная, отвратительная пошлость, которую проще забыть, чем принять. Я был пьяный в мясо, и этаноловые пары на минуту изнежили меня, хотя нет, НЕТ, давайте – к чёрту оправдания. Я просто хочу, чтобы этот мальчишка испарился. Мне уже не мерзко, не глупо, не стыдно, мне страшно, и я хочу, чтобы он исчез.

– Извините, мистер. – По ламинату шуршат мягкие тапочки. – Вы знаете, раз вы встали так рано, я хочу попросить вас…

Судорожно дыша, я впопыхах не могу попасть в рукав пиджака.

Пожалуйста, не смотри на меня, отойди.

– Он же мокрый!.. Куда в…

Пожалуйста.

– На улице ветер!

Рука Шетти сжимает мою, и я вскидываю на неё глаза. Внезапно пальцы её ослабевают; из блестящих губ вырывается дрожащее «gosh».

– Боже, – выплёвываю я, хватая её за борта халата, – отвяжись от меня, умоляю тебя. Чего ты от меня хочешь?

У неё сухие глаза, но в беспокойстве дёргающееся горло.

– Я ничего не хочу, мистер, но вы простудитесь, если вый…

– Какая к ЧЁРТОВОЙ матери простуда? О чём ты говоришь, парень? Что ты несёшь? Зачем ты притащил меня сюда?

Не ожидав такого, Шетти нечаянно роняет стакан, и от него отлетает стеклянный кусок.

– Бред сумасшедшего. – Я отпускаю её и сдёргиваю повиснувший на локте пиджак. – Принеси мне грёбаный бумажник, и я уйду.

Несмотря на то, что юноша напуган не меньше меня, повинуется он не сразу; с полминуты он, слегка согнутый, готовый к новому взрыву, стоит у широкого телевизора и во все глаза глядит на меня.

– Принеси!

– Хорошо, – отвечает он, торопясь к двери.

Я злюсь, я с досадой матерю его халат и нелепые тапки, я нервничаю, я боюсь, но почему, почему всё так сжимается внутри, когда это половое недоразумение смотрит на меня своими сухими глазами? Не стенокардия ли? Мой отец дохвастался ею до смерти, а я бы не хотел.

Стискиваю грудь, будто ища сердце. Нашёл – бьётся. Бьётся, скотина, и выдаёт меня тем, что жмётся не из-за наследственности, а от деревянного желания снова схватить Шетти за халат и долго-долго смотреть на неё, пока не найдётся хоть одна чёрная заноза, хоть одна маленькая причина, почему я тону в кошмарах, слышу то, что не должен, и окутан лихорадкой дежавю.

МНЕ ИЗВЕСТНО – ЧТО НЕ НАЙДЁТСЯ

От мыслей становится плохо. У меня кошмарное состояние, и мои руки воняют дерьмом.

Я больше не хочу думать, мне нужно домой. Я постоянно бегу домой, а потом бегу из дома, но как вы можете наказать меня за это, если я этим же и наказан?

– Возьмите, – строго произносит Шетти, протягивая мне бумажник. Он нарочно опускает глаза, чтобы не смотреть на меня, он словно, черт побери, сердится.

СЕРДИТСЯ.

Я беру кошелёк и смериваю её пустым взглядом.

– Где поймать такси?

– Где хотите, – отвечает он. – Свернёте от дома направо, потом на центральную. Там и ловите сколько угодно.

Мгновение спустя я уже дёргаю дверь, спеша навстречу воздуху и солнцу, как вдруг и то, и другое оказывается перекрыто удушающей вонью одеколона. Не сразу подняв глаза, я молча ударяюсь ими о волосатую мужскую шею и широкий волевой подбородок. Над ним – два вплывших глаза.

Тошнота накатывает с новой силой.

– Ты кто?

Басовитый, нахальный голос. Проходит секунда, и он тянется поверх меня:

– Это кто, прелесть?

– Это…

Я поворачиваюсь к Шетти, движимый тупым интересом. Она прикусывает губу и молча смотрит на чудовище снизу вверх. На её лице – прежняя строгость, теперь лишь несколько нерешительная.

– Том, он уже уходит.