Текст книги "Шетти"

Автор книги: Олеся Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

девушка кричит чтобы папа перестал

Кровь бушует внутри меня – ЕЁ много,

гораздо больше, чем РАНЬШЕ, – я с силой сжимаю край журнального столика, силясь опереться на него, но ОПРОКИДЫВАЮ беднягу, и столик С КРИКОМ падает на пол.

господи сынок прости меня прости меня столик только не кричи только не кричи всё будет хорошо всё скоро будет потрясающе послушай я МИСТЕР Я ЧЛЕН В КОСТЮМЕ И ДЖИММИ И ВСЕ УВИДЕЛИ ЧТО Я

Что я?

БАМ.

– Лукас! Лукас!

– Лукас! – Костлявая рука сильно тормошит моё плечо. – ЛУКАС! Проснись!

кто ты такой

– Господи, ну и дурак! – Чей-то голос вот-вот сорвётся на слёзы. – Лу!

Я просыпаюсь и хватаю костлявую руку.

– Ай! – вскрикивает Эшли, испуганно глядя на меня. – Лу, ты что?!

– Что? Что я?

– Раскричался!

– Я?.. Я уснул?

– Да! Заснул прямо тут, в гостиной, и я решила не… – Она осторожно, словно боясь, убирает из моей руки свою. – Не трогать. А ты начал кричать!.. Так громко, что я услышала из душевой наверху, Лу!

Она почти дрожит.

Я, зажмурившись, пытаюсь припомнить свой сон, но он – кровавый, без причины жестокий – упрямо уплывает от меня всё дальше, а его место занимает ноющая боль в голове. Столик послушно стоит на месте.

– Кого ты звал?

– Что?

– Или что это?.. Я не поняла.

– Кого я звал, чёрт побери? – разозлившись, выпаливаю я, отстраняю Эшли от себя и встаю с ненавистного дивана. Голова тревожно гудит. Срочно домой. – Мне надо домой.

Эшли молчит; губы её подергиваются.

– Кого ты звал?

– Эшли, пожалуйста, прошу тебя, если ты не…

– Кто это – Шетти? Кто это, Лу?

– Что?.. – Я в растерянности смотрю на неё и вдруг с ужасом осознаю услышанное. Она мгновенно замечает перемену и делает пытливый шаг вперёд. Глазки её загораются гораздо ярче.

– Кто?

– Что?

– Кто такая Шетти?

– Я… – Бам. – Я не знаю.

– Ты кричал «Шетти, Шетти»! Кто это такая?

Её обыкновенное стесненно-печальное выражение вдруг сменяется жёстким и ревнивым. Теперь моя очередь бояться: сердце в груди разгоняется до невозможности, и я даже не отдаю себе отчёт почему.

– Ты что кричишь?.. – Разгоряченный мозг старается выдать хоть что-то. – Разве Фрэнки не спит?

– Лукас, – чеканит она, подходя совсем близко. – Кто такая Шетти?

Я молчу, поджав губы; воспалённые глаза Эшли неприятно впиваются мне в лицо.

– Такой. – Я выплёвываю каждую букву. – Шетти – трансвестит, которого я встретил в борделе.

– Трансвестит?..

О, она явно не этого ожидала.

Отдайся моменту.

3. Странное дело

Кажется, это первый раз, когда я сбегаю от Эшли не потому, что боюсь попортить нашу дружбу сексом, и не потому, что мне с ней скучно. Обычно либо так, либо эдак.

А я сбегаю потому, что у меня отвратительно на душе. Я не могу плеваться, не могу делиться гадостью, не могу прояснять, в чём дело. Это не была бы жалоба из разряда «Джимми – козёл, и моя начальница – козёл». Это было бы нечто такое, чего я не смог бы объяснить и чего моя ревнивая девочка не поняла бы. Она и не старалась.

– Трансвестит?..

Она выглядит почти смешной со своими выплывшими на лоб глазами и тесно сцепленными скулами. Эшли никогда не была особенно загадочной личностью, но в эту минуту её душа и разум открыты мне совершенно, будто стоят за тончайшим стеклышком.

– Как бы… Мужчина?

– Да, только без бороды. – Я пожимаю плечами; мне вдруг становится невыносимо, истерически весело. – Очень похожий на женщину, симпатичный мужчина.

– Симпатичный?..

– Симпатичная.

Бедняжка видит или, по крайней мере, чувствует, что я смеюсь над ней, но в глазах её нет ни капли обиды. Она опускает глаза и старается привести мысли в порядок. Я вижу, как глубокое смущение овладевает всей её сущностью, а запоздавшее осознание вгоняет милое личико в краску.

Солнышко, в дураках сейчас только один из нас, и это не ты.

– Я не знала, Лу.

– Не знала чего?

Мои нервы максимально расстроены, и я изо всех сил кусаю себе щеки и губы, чтобы не расхохотаться прямо ей в лицо.

– Я думала… – Эшли не договаривает, объятая кислым сомнением.

Конечно, теперь для неё всё встаёт на свои места, ведь самая интимная вещь, виденная ей по отношению к себе, – это неловкие объятия при прощании. Вот и ответ на вопрос, отчего прошло уже три года, а Лукас Скофилд так и не догадался сделать ей предложение. Вот почему он почти не касается её. Вот почему никогда не остаётся на ночь.

Зачем я молчу? Зачем подыгрываю?

Эшли ни о чём больше не спрашивает.

Что, бедняжке давно казалось, что я голубой, но она всегда с отвращением гнала эту мысль подальше? Как мне её жаль! Должно быть, для такой чувствительной женщины гомосексуализм всё равно что тяжёлый диагноз.

Эшли молчит.

Я вдруг чувствую себя ужасно уставшим. Мельком смотрю на электронные часы около телевизора и с удивлением отмечаю, что малютки-циферки уже давно перешагнули за полночь. Так поздно?.. Как же вышло, что уже так поздно?

– А почему ты был в борделе?..

Тук-тук.

– Джимми затащил. – Я говорю очень спокойно, не отрывая глаз от её растерянного лица. – Сказал, что это невинное маленькое развлечение, а потом хозяйка расставила перед нами весь… Всех девочек, и сказала, что это «парад».

Эшли больно меня слушать.

– Много их было? – зачем-то спрашивает она.

– Восемь-девять – это много или мало? – Циничный голосок вот-вот подведёт меня. – Но я подумал, что меня сейчас вывернет, и пошёл к бару, и я не знал, что ко мне подсядет этот человек.

– Шетти?..

– Да. И я, чёрт побери, не знаю, как не увидел в ней парня. Я бы так и ворковал с ней, если бы Джимми не…

– Так ты… Не заказывал её? Его…

– Нет, она просто подошла и села рядом.

Крепко сжимая маленькие кулачки, Эшли смотрит на меня не то с надеждой, не то с разочарованием.

– Я не за «переспать» туда шёл, но мне хотелось… Нажраться до тошноты, лишь бы домой не идти. Нажраться в необычном месте. Я подумал… Я не знаю. Мне редко когда бывает так паршиво после работы, Эш. Я подумал, что в этом нет ничего такого. А когда мы пришли… – тише продолжаю я, нахмурившись и закусив губу. – Их главная похожа на ожившую мумию. Она так… Она так, блядь, посмотрела на меня.

– Лу…

– Все посмотрели на меня как на дерьмо, как будто шлюха – это я, а не они. Как будто это я делаю что-то неправильное. А я даже ни к кому не прикоснулся. Это Джимми ходил и высматривал, а я ушёл, но когда ко мне села эта… Шетти, это её грёбаное лучшее имя, то все сразу закачали головами, и Джимми начал орать на весь бар, КАКОЙ Я ЛЮБИТЕЛЬ ЭКЗОТИКИ, и он так, блядь, орал, так орал, что каждый блядь глухой должно быть слышал как он ОРЁ

– Лу!

– ЧТО?

– Тише, – испуганно бормочет она, поглаживая мои плечи. – Не кричи. Всё нормально.

– Ну да! – рычу я, сдёрнув её руку. – «Всё нормально»? А кто я теперь, по-твоему? Голубой, да? Голубой?

Она кусает щёки и молчит.

– Тебе надо домой.

– Давно надо! – шиплю я, с досадой глядя на неё. – Я и сам знаю, что надо, и сам собирался, да только ты стоишь и не д…

Я не договариваю, потому что Эшли вдруг припечатывается к моим губам своими, да так резво, что мы оба едва не звеним зубами. Секунды две я стою обездвиженный, а затем, когда она принимается шуршать ширинкой моих штанов, с криком её отталкиваю.

– Да ЧТО с тобой?!

Она в страхе прижимает пальцы к губам и шепчет:

– Лу, я люблю тебя.

– Нет, Эш, это ты зря, – бросаю я, с отвращением и волнением вытирая губы. – Чёрт тебя дери, Эшли. Чёрт. Чёрт.

Да, она даже не старалась понять.

Глупая Эшли. Бедная Эшли.

В моей голове снова всплывает наш «поцелуй», и меня резко передёргивает.

Не отдался моменту.

Тело окутывает жидкая, противная усталость. Мне хочется навсегда уснуть на твёрдом вонючем сиденье такси, и чтобы спокойное лицо чёрной женщины за рулём везло меня вперёд, всё дальше вперёд, по вонючим улицам, а затем всё дальше, дальше от вонючего города, и чтобы не было больше ни Джимми, ни Стоукс, ни Эшли, ни проституток, а было только глубокое, тихое, нежное, ласковое «ничего»… Иногда мне кажется, что «ничего» – это гораздо лучше, чем «всё» или вообще чем «что-то» или «кто-то».

Ведь никогда не знаешь, кто этот «кто-то». Никогда не знаешь, когда тебя обманут.

– Эй, мистер…

– Я не мистер.

Спокойные чёрные глаза скучно меня оглядывают и вздыхают.

– Ты и не представился, чувак. Приехали, плати.

Я поднимаю голову, в растерянности оглядываюсь и улыбаюсь. Такая дряхлая, дрянная машинка посреди дорогих квартирных комплексов и широких светящихся окон. Если бы у машин были швейцары, они бы прогнали эту бурчащую мотором старушку в шею и были бы правы. Ей здесь не место, и уж тем более здесь не место мне, поэтому я впиваюсь глазами в вонючую дверь и заношу серую ногу на тротуар.

Я ухожу, ухожу, я должен уйти…

– Куда ты пошёл, мистер?

Пауза.

– Ты должен мне заплатить, даже если ты пьяный в задницу.

Помолчав, я оставляю на вонючем запятнанном сиденье случайную купюру, бью дверью и ухожу домой. Забыться, уснуть, спрятаться.

Нет, конечно, забытьё и сон – разные вещи. Я как будто давно уже не сплю, а только забываюсь. Улёгшись далеко за полночь, встаю очень рано и долго лежу в постели, молча глядя в тусклый потолок. Осенью и зимой особенно невыносимо – ни солнца, ни света, ни тепла, лишь ледяная темень и сменяющая её холодная, промозглая серость.

Когда так происходит, реальность с забытьём путаются.

Но этим утром мои глаза раскрываются совершенно чётко под тихий ропот будильника.

Восемь? Конечно, восемь.

Домой Лу вернулся в тихой истерике и потому не заметил, как столько проспал. Я приподнимаюсь, и что-то с болезненной силой сжимается внутри меня, и тоскливая пыль, осевшая на душе за ночь, взлетает ввысь от торопливого движения.

Мне вспоминается второй ночной сон; сначала смутно, потом всё смелее перед моими глазами вырисовывается нечто жуткое, тихое, нечто совсем недавно напугавшее меня.

Я помню, что засыпал с клокочущим раздражением в сердце, однако, забывшись, ощущаю лишь спокойствие. Кажется, будто из души пропало всё, что прежде мутило и смущало её, и осталась лишь чистая, юная, покойная пустота.

Я стою в полумраке.

Я чувствую вокруг твёрдые предметы: дерево. Дерево, скамья. Множество скамей. Спинки, спинки, спинки. Цветное стекло. Темень. Окна нет. Я опускаю глаза на холодный деревянный пол и вижу, как сквозь доски тянется тонкий луч света. Он указывает, зовя, и я слежу за ним: он плывёт и достигает черного мешка. Но это не мешок, а полы сутаны.

Луч широко растягивается и вспыхивает ярким светом.

Действительно, сутана, всё сутана, а священника нет. Ни рук, ни лица, лишь очертание тела: голова скрыта подобием капюшона, жёсткий воротничок почти беспомощно болтается во тьме. Сутана молчит, стоя передо мной, я вижу, что она легко качается в воздухе. Полы – чуть влево, полы – чуть вправо.

Моя очищенная пустота срывается в обрыв.

Мне страшно.

Что же ты висишь? Что молчишь?

У меня дрожат руки, мне хочется схватиться за деревянную спинку позади, но тело не повинуется, заворожённо стоя перед чёрным молчаливым одеянием. Ожидание становится невыносимым; у меня получается дёрнуться в сторону, и мельком глаза я вижу, что сутана дёргается тоже.

– Спидозная собака ты, Скофилд!

кто это сказал кто это сказал

Падаю в пропасть, как Алиса, и слышу, как кричит девичий голос. Откуда он мне знаком?

Перед глазами мелькают цветастые обои, красные, белые, жёлтые, зеленые, пёстрые-пёстрые, плывут рыбы… рыбы рыбы рыбы трава и ПЛОТВА, плотва, которую я ловил с отцом на озере Пирс, когда мне было пятнадцать или восемьдесят семь, не помню, не помню… Красноперая плотва! Такой не бывает, а она всё плывёт передо мной.

Пёстрый, быстрый поток закручивается, закручивается и…

Я смотрю, как ледяная вода, закручиваясь и закручиваясь, исчезает в сливной дыре. Подставляю ладонь под воду – холодно – и на душе так же. Я ненавижу кошмары, потому что каждый мне кажется вещим.

Издательство распахивает двери, и я вплываю в него с липким ощущением, будто нынешний день с сожалением погладит меня по голове. Я не могу объяснить этого и задумчиво скольжу по холодному полу, здороваясь направо и налево.

Благодушное отстранение.

Оно не вяжется с тем, что я перепугался во сне до смерти, но странная полууверенность сжимает мне сердце и заставляет его чуточку улыбнуться.

Я даже окидываю Келли ласковым взглядом. Келли – моя помощница, девушка очень красивая, но навязчивая, слезливая и шумная. Когда она впервые ко мне прибежала, я ужаснулся тому, сколько суеты человек может внести в отдел одним своим появлением, а приглядевшись, пожал плечами и взял на полную ставку.

Теперь держу её поближе и хорошо плачу за невообразимую расторопность, честность и отличную память, порой искренне сердясь, но не слишком: Келли – маленький маячок в мире бесконечных совещаний и дедлайнов, и лишь благодаря ей я всегда с точностью знаю, на кого и почему мне сейчас следует орать.

Сейчас же, задержав на ней подобревший взгляд, я попадаю в зону риска. Она немедленно встаёт и несётся ко мне со своим жирным ежедневником.

Снова едва не плачет.

– Доброе утро! Доброе утро, сэр!

– Доброе. – Я внимательно на неё смотрю. – Что-нибудь опять случилось?

– Как спалось? Да, это кошмар, – лопочет она, едва переводя дух, – миссис Стоукс вас не застала, но просила вам сказать и так посмотрела, ну, что я вообще, вообще не могла, хотя должна была, и вот… вы пойдёте, ну, вы представляете, что ей от вас надо? Чтобы самой вызывать так, как вы думаете?

– Подожди, помолчи, Стоукс сюда приходила?

– Да.

– Лично?

– Да!

– И сказала мне зайти?

– Да, к ней зайти! Она сказала: «Пусть мистер Скофилд…»

– Злилась?

– Да нет… Нет, наверное, не знаю. Скорее волновалась. Не кричала, не требовала, но передала, что настоятельно просит вас «заглянуть»…

– Стоукс – волновалась?

– Да!

– Боже мой, – бормочу я, переводя глаза на телефон. Спустя мгновение на моих губах поигрывает лёгкая ироническая улыбка.

Бедняжка Келли стоит рядышком и то краснеет, то бледнеет, а перед моими глазами красуется пара сухих строк:

Скофилд, в десять на рабочем месте тебя нет. Но загляни, как придёшь.

Даже если не хочешь, у меня новости.

Келли почтительно не заглядывает мне за руку, хотя очень хочет.

– Что, мистер Скофилд?.. Что такое?

– Она пишет, что у неё новости.

– Новости! Утром!

– Или вечером, какая разница, – отвечаю я.

– Это конец. Когда так было, что миссис Стоукс появлялась тут сама?

– Перестань.

Маленькое суетное существо всегда переживает за меня, как никто другой, но я знаю, что Келли совершенно так же переживала бы и за раздавленного дождевого червяка.

– Нет, это вы перестаньте. Но мы ведь шлём всю отчётность, занимаемся своим делом, каждый договор – сто копий, всё честно, всё в интересах изд… За что вызывать с утра? За что, мистер Скофилд?

– Я не знаю. Может быть, ей не с кем попить кофе, – миролюбиво улыбаюсь я, пряча телефонную тревогу.

– Спасибо, конечно, только не держите меня за дуру. Вы знаете, сэр, что я очень эмоциональная, и стоите, и только смеётесь надо мной. Знаете, какие глаза у меня были, когда она пришла?..

– Думаю, огромные.

– Ну вот именно.

– А зачем ты волнуешься раньше времени? Я сейчас пойду и всё узнаю.

– Вот пойдите и узнайте. Вот выгонит она вас, не знаю, за что, конечно, но выгонит – и даже глазом не моргну, не замечу.

– Ну извини, не сердись.

– Идите. Я тут подожду, – хмуро складывая руки на груди, отвечает Келли. – У меня же совсем нет дел.

Келли отчасти права: новости? Что нового может мне сказать суровая миссис Стоукс?

Мы с Линдой знакомы вот уж пятый год: она покровительствовала мне с самого выпуска по рекомендации одного хорошего человека, которому ещё в колледже я понравился тем, что умел прекращать ныть, чтобы вовремя приняться за работу. Хорошим человеком был профессор Уэбб, и Стоукс ему доверилась, однако невзлюбила меня сразу же.

С самого утра она важно водила новоприбывшего меня по отделам редакции и говорила: эти отвечают за это, эти – за то. Я молчком ходил следом, сжимая в руках тусклый планшет с бумагами, и делал вид, что усиленно запоминаю. Сам же внимательно следил за краешками бесчисленных серых и чёрных юбок.

Виновные в бесстыдстве – раннее поступление, увлечение курсом, мистер Уэбб, защита раз, магистратура, защита два, семинар номер восемьдесят четыре и вымученная выпускная работа. Единственная задница, тогда мне доступная и по времени, и по деньгам, была моя собственная – утонувшая в курсовых и костлявая от бессонницы. Популярное издательство «Джордан» оказалось рассадником стройных колен – и я позволил себе увлечься.

В двадцать четыре пилось меньше.

Я казался энергичным и наглым.

Но веселился недолго: педантку Стоукс взбесило моё поведение. Спустя пару месяцев кто-то донёс ей на меня: мол, Скофилд имеет четверть бухгалтерии и половину пиарщиц; к тогдашнему сожалению, это была ложь, но Линда, меня не полюбившая, поверила. Два месяца – и мой первый вызов на ковёр.

Что ты себе позволяешь?

Личные отношения – за стенами издательства…

Ты хоть…

Скофилд, предупреждаю…

Уэбб – мой друг, но если ты…

Понял?

Конечно!

Больше злой, чем пристыженный, выходя от миссис Стоукс в тот день, я твёрдо решил как следует приняться за работу; и принялся. Работал честно и добросовестно, не забывая вести последовательную отчётность обо всем, чему учился и что замечал. Через месяц Линда вызвала меня вновь.

…ТЫ С УМА СОШЁЛ ОТГОВАРИВАТЬ АВТОРОВ!

…ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕ…

…КТО ТЫ ТАКОЙ?

…Я ЛИЧНО ЧИТАЛА ЕГО РУКОПИСЬ, И ОНА ПОТРЯСАЮЩАЯ, А ТЫ…

…ДА ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ? ТЫ ЛУЧШЕ МЕНЯ ЗНАЕШЬ, КТО НОРМАЛЬНО ПИШЕТ, А КТО НЕТ? ТЕБЕ СКОЛЬКО, ТРИ ГОДА?

…ТЫ СВОЙ ЧЁРТОВ МАКСИМАЛИЗМ…

…ЧТО?

…НЕТ!

…ОТГОВОРИЛ МНЕ…

Дальше было кино.

Вытерев губы и выдохнув, я молча положил перед Стоукс другую рукопись, которую мне днём ранее прислал один недоучка из Бостона. Я прочёл её за ночь. История о цифровом вирусе, лишавшем людей сна, показалась мне восхитительной, но я говорю «недоучка», потому что до сих пор помню, как спотыкался о плохую речь и страдающую местами логику.

Я предложил Линде прочитать рукопись и, прежде чем она взвилась на меня в гневном негодовании, сказал, что напишу заявление, если она посчитает её дерьмом. А если нет, то она простит мне выгнанного «мистера Шедевр» и займётся моим бостонцем. Не помню, блефовал я тогда или нет (всё же был полустажёр на съемной квартире), но моя нарочито сухая дерзость сработала.

Старушка Стоукс была не прочь от меня избавиться и, поплевавшись, согласилась.

А у меня, чёрт возьми, есть мозги.

Бостонца пустили в приличном тираже, и он выстрелил, объятый кучей поклонников в сети.

Я подумал: за этим стоит будущее.

За электронным творчеством стоит будущее.

Бостонца звали Брайан Росс, и с Брайана Росса началась моя настоящая работа в «Джордане». Парнишка стал моим постоянным автором, и с мистикой работать мне полюбилось. Конечно, покупали её гораздо лучше, чем писали. Рукописи про экзорцистов и разлагающихся мертвецов слали все кому не лень – девушки с кислотными волосами, запойные учителя английского, матери-одиночки, выпускники-максималисты и даже санитары.

Однако я терпел – терпел и искренне пахал, обожая издательство, и, хотя у Стоукс не исчезли проблемы с доверием, ко мне она стала прислушиваться. Зарывшись в тоску самиздата, я вдруг находил то, что было оригинально и жутко, а она, убедившись, что автор – взлетевшая сетевая знаменитость, и окинув рукопись скептическим взглядом, пропускала её в печать.

Спустя несколько лет, пару кризисов и с десяток стрельнувших монстров, я ловко влез в ряды ведущих редакторов. Банковский счёт набух, авторы задышали свободнее, а Линда и не думала сопротивляться. Наши перепалки постепенно сошли на нет, и только их лёгкий, смутный отблеск порой лениво всплывал на совещаниях.

Мы не мешали друг другу, каждый занимался своим делом, и потому то, что она ЛИЧНО искала меня в моей зловещей литературной обители, написала мне странный и-мейл, САМА приходила К КЕЛЛИ, было, конечно, непросто представить.

4. Линда

– Ну, ну, заходи быстрее, – бросает Линда, шагая к своему столу. Она на меня не смотрит. – Стоишь как истукан.

Я чувствую запах сигарет, и мне жутко сжимает желудок; в горле клокочет срочное желание выпить, но я прячу его и осторожно перехожу порог.

– Истукан?

– Тебя почему нет на месте вовремя?

Стоукс, в отличие от той же Эшли, очень тяжело прочесть: никогда точно не знаешь, почему она злится. Дело, конечно, не в моем пустяковом двадцатиминутном опоздании; я вижу, что она упрямо старается зацепиться за что-нибудь, лишь бы не дать рвущему душу ропоту прорваться наружу. Щеки её бледны, пальцы тревожно перебирают бумагу.

– Что-то случилось? – спрашиваю я, зная, что Линда промолчит.

И она молчит. Молчит долго, упорно, не разжимая тесных белых губ и не глядя на меня. Если бы я не знал эту женщину, то предположил бы, что она смертельно напугана.

Но суровый дух Линды никогда ничего не страшился.

– Ты… – Мраморные губы еле шевелятся; дорогое скользкое платье замерзло. – Сядь.

Сердце глухо падает, пока я с видимой невозмутимостью подхожу к дубовому столу. В голове беспорядочно носятся трусливые мысли, и одна звучит чуть отчётливей остальных: меня не за что увольнять, я хороший мальчик. Мне на мгновение становится противно. Подожди, милая, а если бы и было за что?.. Разве побледнела бы ты так страшно?

Я молчу.

– Ты ещё не знаешь ничего, Скофилд?

– Нет.

– И никто, похоже, не знает, кроме меня. И хорошо, и пусть. – Она отчаянно старается совладать с собой и садится неестественно прямо. – Переполоха я нигде не заметила.

Так вот почему ты приползла к Келли сама. Что-то разнюхать, конечно.

Но что?

– Переполоха из-за?..

Маленькая пауза.

– А ты с мистером Карсоном близок особо не был, да?

– С Крисом-то?

Крутой редактор и дельный мужик, однако тот ещё кокаиновый выскочка, и я знаю, что ты неровно к нему дышишь, дорогая, и все в издательстве это знают.

Нашпигованная нервом, она цедит:

– С мистером Карсоном.

С мистером Женатый-Мужчина, хотя все в издательстве знают, что тебе плевать.

– Нет, не был.

– Тогда слёз лить не будешь, наверное? – выплевывает Линда, силясь звучать язвой, но только с головой выдавая себя. – Его ночью сбила машина. Насмерть сбила, сразу умер.

Обрывистые, нарочито сухие предложения: я знаю, и все в издательстве знают, ей хочется заплакать, и она, она будет лить слёзы, а не я.

Я с удивлением гляжу на её костлявые трясущиеся пальцы. В молчании проходит минута. Стоукс, в отчаянии наплевав на то, разгадал я её или нет, плачущим глазом смотрит в большое окно.

– Кристофер был хороший парень, толковый. Всех тащил, как мог.

Она переводит на меня свой глаз и не знает, злиться ей или нет.

– Не то, что я, да, Скофилд?

– Мне уйти, может быть?

– Да стой, стой. Ну стой, – дёргается она, сердясь на собственное бессилие. – Надеюсь, ты не думаешь, что я пригласила тебя поскорбеть. Человеческие чувства тебе часто претят, я знаю.

что ты говоришь линда я зашёл две минуты назад

Я не отвечаю и только послушно сажусь обратно. Я прощу, прощу ей этот маленький язвительный укол; что-то неопределённое и тихое в моей душе подсказывает простить. Какой бы стервой Стоукс ни была, в эту минуту она – женщина, кое-кого потерявшая, и сидеть перед надоедливым огурцом-редактором, борясь с лезущими наружу эмоциями, – наверняка последнее, чего ей хочется.

Тогда зачем я, зачем? Почему бы ей просто не поплакать в глухом одиночестве? Так ведь решают проблемы все суковатые старые девы, давно перегнившие в пятый десяток? Так?

Молчание.

– Мы подписали большой проект. Его проект. – Она судорожно переводит дыхание. – И дело без Криса… без Кристофера… будет просто стоять, понимаешь? Слышишь? Нужна замена, Скофилд, и нужна очень срочно. Я понимаю, что всё это очень горько, что полчаса назад мне в трубку рыдала его жена, – на последнем слове Линда сцепляет свои острые желтоватые зубки, но держится, – но всё издательство будет носить траур по самому себе, если за немца тут же кто-нибудь не возьмётся. Это очень большие деньги. Я…

– Что за немец и что от меня требуется?

Стоукс смотрит мрачно, недовольная тем, что её перебили.

– Я ведь ещё не сказала, что заменой станешь ты, рыцарь.

– Иисус, – бормочу я. – А зачем выудили сюда?

Я жду бури, но буря словно в смущении опускает глаза.

– Я хотела упрячь кого-то из других редакторов понормальнее, но Стивен уехал, а Лиззи по уши в своих любовных романах, поэтому даже если возьмётся, то будет работать на износ, а мне не это надо. Роб… Роберт нестабилен, не знаю, не хочу. Мне нужен кто-то адекватный и знающий. – Она изнурённо вздыхает. – Ты со своими ужасами и плачущей овечкой тоже никуда не годишься, но начинал у меня и всё же чего-то понимаешь, так что…

Я вижу, как тяжело ей даются последние, почти похожие на комплимент слова, и внутренне сочувствую от всей души.

– Ты ещё помнишь, как вести нормальные книги?

А вы?

– Помню, миссис Стоукс.

– Не маргинальное чтиво про компьютерный вирус, не новелла про паука-убийцу – нормальные книги? Помнишь?

– Конечно.

– В общем, – выдыхает Линда, – Кристофер месяц назад тайком договорился с агентом Леона Сенкеля на покупку прав и т…

– С Сенкелем? С нобелевским?..

– Не перебивай меня.

– Ладно.

– Он уже подыскивал переводчиков, когда удосужился сказать мне. Можешь себе представить эту наглость? Глаза на выкате, шея взбухшая, красная: ты должна, мол, согласиться, ты же его читала, ты и про Нобеля знаешь! Я говорю: ты можешь понять своей головой, каких бешеных денег стоит твой франкфуртский постсимволист? Сказал, что это нечто совершенно особенное, что всё обязательно окупится, а не поверить Крису, сам понимаешь, сложно. Всегда выищет что-нибудь непохожее, новенькое, но то всё наше, родное, понимаешь? А здесь – немец!

Я молчу.

Действительно, Кристофер был дельным кокаиновым мужчиной, но всю карьеру, насколько помнится, построил на хорошей «американщине» про юристов и гетто, и потому мне с трудом верится в то, что он якобы отстаивал перед Стоукс чей-то чисто германский талант.

Она угадывает мои мысли.

– Не веришь, да? По лицу вижу, что не веришь. – Линда, рассердившись, дёргает ящик стола так, что мне становится его жаль, и бросает перед собой стопку скреплённых бумаг. Я чуть наклоняюсь: договор. – Заключили за неделю перед грёбаной аварией. Приехал этот очкарик и агент его… – У неё дрожат губы. – Улыбаются, молчат, а у самих в глазах: «Сколько дадите? Сколько дадите, леди? Нам вот вчера звонили из „Альфы“, и от вас до них двадцать минут езды».

На последних словах её голос срывается.

Крупное, невообразимым образом держащееся на плаву издательство «Альфа» – наша общая головная боль, и мне хочется ударить по столу, но я продолжаю слушать Линду молча, стараясь не выдавать ни раздражения, ни растущего сочувствия.

– Я, конечно, не хочу сказать, что Сенкель – дерьмовый писатель, – продолжает она, выдержав паузу. – Будь он чертом, я бы не послушала Криса, ты же понимаешь? А он благоговел перед этими выскочками как маленькая девственница, начитавшаяся Коэльо… Но только Сенкель – не Коэльо. Он сложен, но не искусственно сложен, а по-настоящему. Его не отбросишь в сторону как мейнстримное фуфло, понимаешь? Они с агентом думают, что сделали нам одолжение этим договором, и они правда сделали.

– Они знают о Крисе?

– О Кристоф… Ещё нет. Я ещё не звонила.

– Позвоните. – Я сажусь прямее и опускаю глаза на стол. – Нужно дать им понять, что ничего не меняется, но…

– Но?

– Вдруг они не захотят работать с кем-то другим? Как им показался Крис?

– Я не спрашивала у Сенкеля за бутылочкой пива, Скофилд, влюблён ли он в моего редактора.

Ты бы ревновала.

– Если поворотят от тебя нос, это будет нарушением уже с их стороны, – жёстче произносит она, тыча острым ногтем в бумагу. – Здесь нет имени «Кристофер Карсон», здесь написано «издательская компания „Джордан“».

Глаза её чуть темнеют.

– Наши обязательства мы выполним и запустим этого европейского искателя в продажу.

– А если всё-таки откажутся? – Я тянусь к договору. – Какая неустойка?

– Большая.

– Ну да… Ведь и перевод, и целый цикл… – бормочу я, листая страницы. Перед глазами случайно мелькает какое-то шестизначное число, и я всматриваюсь в него повнимательнее. – Потрясающе.

Она молчит какое-то время, не зная, как реагировать на моё панибратство.

– Сам говоришь, цикл. Три книги.

– А номинировали его за какую? За все?

– Ну, ты же знаешь, какие у шведов формулировки. Было бы что-то вроде «за исключительную способность к горькой иронии», или ещё какое-нибудь дерьмо.

Я издаю искренний смешок, и Линда тоже неохотно улыбается.

– Значит, не откажутся.

– Не должны.

– Моё мнение вас, конечно, не интересует?

– Не то чтобы очень. Ты хочешь сказать, что отказываешься?

– Я… Нет. – Пауза. – Думаю, что нет, миссис Стоукс.

С одной стороны, я готов реветь от радости в эту минуту; в кои-то веки меня ждёт не домохозяйка, со скуки выблевавшая роман о нежном вампире, а серьёзная и даже, кажется, опасная работа. Неважно, курируешь ты Кинга или самиздат, – раз попробовав работать со свежим, живым творчеством, с настоящими самородками, ты уже не избавишься от изъедающей душу тоски по ним. Не избавишься, даже имея под рукой пару-тройку «плачущих овечек», и потому просьбе Линды я рад как ребёнок.

С другой же… Я как ребёнок трушу.

– Значит, он успел найти переводчиков?

– Успел.

– Понятно.

Ещё пауза.

– Что по деньгам?

И ещё, побольше.

– Я переведу тебе аванс, Скофилд, как стимул. По мере успехов – что-нибудь ещё, плюсом к законному чеку.

– Аванс? – переспрашиваю я, вскидывая брови. – И сколько?

– Не обижу, не волнуйся. Я ценю то, что ты соглашаешься помочь мне.

– Точно.

Высокий мужчина выходит из кабинета, сжимая в руках папку с бумагами, и дверь за ним приглушённо хлопает.

Потухшие облака преданно пьют белёсое небо. Им каждый раз кажется, что, напившись, они спасутся. Но их судьба – потеть и плеваться выпитым.

За тусклым столом сидит постаревшая худощавая женщина. Вокруг неё пусто. Она позволяет себе откинуться на спинку кресла. Долго смотрит поверх скребущих небо коробочек. Она молчит, дрожа. Плечи её дёргаются, пальцы ломаются. Женщина закрывает ими костлявое лицо. Она рыдает.

Между первым счастливым «БОГ МОЙ!» Келли и её уходящим, чуть грустным «до свидания, сэр, хорошего вам вечера» проходит добрых семь часов, и от беспрестанного сидения у меня начинает ныть задница. С тяжёлым вздохом я отталкиваюсь от своего стола, слегка отъезжая назад, и запрокидываю голову к потолку.

Как, как она там сказала? Франкфуртский постсимволист?

Я улыбаюсь.

Воистину, когда работаешь с книгами, рано или поздно начинаешь говорить как одна из них.

Бедная, бедная миссис Стоукс! Я плохой человек, раз позволяю себе радоваться в такое время, но мысли в голове могут и не носить траур. Приглушённая беготня за моей дверью утихает совсем, и я понимаю, что отдел опустел.