Текст книги "Бригантина"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Олесь Гончар
Бригантина
Повесть
I
Мальчишка, настороженный, крутолобый, вошел и встал перед учителями, прикрывшись недоброй натянутой усмешкой: «А ну, что вы мне сделаете?» В щелочках глаз – вызов, с губ не сходит все та же усмешка – напряженная, кривая и как бы забытая. Дерзость в ней, напускная веселость, бравада… А за всем этим угадывается затаенная боль, ранимость, нервное ожидание наихудшего. Откуда, из каких скитаний, из каких мытарств принес он свою предвзятость и эту упрямую затаенную неприязнь?
– Так это ты и есть Порфир Кульбака?
– Там написано.
Директор рассматривал бумаги.
– Школу бросил… Дома не ночевал… Где же ты ночевал?
– А где ночь застанет.
– У нас надо говорить точно: где именно?
– Весна уже, можно переночевать и на берегу под лодкой… Или в клубе на чердаке…
– А днем?
По вдруг побледневшему от волнения лицу солнечным зайчиком промелькнуло что-то светлое.
– Днем рыбку удил.
– На какие же удочки?
– Думаете, что на гаки-самодеры[1]1
Гак – крюк, багор – орудие браконьера.
[Закрыть] гачил?
– А то нет?
Дерзкая ухмылка в сторону, и ответ уклончивый, приправленный рыбацкой шуткой:
– Гачив, гачив – по тижню Дніпра не бачив…
Директор пристально вглядывался в новичка: вот еще одно дитя этого яростного века, безнадзорное дитя плавней и тальников днепровских… Побледневшее стоит, издерганное, а глазенки быстрые, смешливые – в них так и светится интеллект. Пусть неотшлифованный, невзнузданный, но явно же проблескивает, хлопца не причислишь к умственно отсталым. Буйного, неукротимого, видно, нрава хлопец… Руки в ссадинах, ботинки разбиты, новенькая синтетическая курточка уже разодрана на боку, клочок свисает, будто собака зубами выхватила… Где-то уже перенял вульгарную эту манеру разговаривать: растягивает слова, кривит рот… Стоит небрежно, вразвалочку, зыркает туда-сюда глазами по кабинету, украдкой поглядывает на учителей в предчувствии психологической дуэли. «Не боюсь вас. Остригли – подумаешь… А бить не имеете права!..» Вот такого вам передают. Нарушитель, может, даже маленький браконьер перед вами, – попадаются среди них закоренелые, ожесточенные. И поди угадай: как он проявит себя в новой для него среде? Юное, на вид даже какое-то жалкое существо, а каким оно порой умеет быть изобретательно-злым, бессердечным, жестоким! От этакого мать, видно, вдосталь наплакалась.
– Так, так. – Директор скова заглянул в бумаги. – Бродяжничал… Задержан в порту при попытке пробраться на океанское судно… Это к вам, в Нижнюю Камышанку, уже океанские заходят? – улыбнулся директор.
Мальчуган уловил иронию, ответил в тон:
– Сквозь камыши вряд ли пробьются… – И добавил: – Это я аж в том порту был, где морские курсанты свой парусник швартуют.
– А ты чего там очутился?
– На корабли смотрел – разве нельзя?
– Дальше куда-нибудь собирался путешествовать?
– Может, и собирался.
– Куда же, если не секрет?
– Ну, хотя бы на лиман…
– А на лимане что?
– Как что? Там – жизнь! Право-воля! Птицы со всего света! Тучи там их на озерах и в камышах: веслом махнешь – солнца не видно.
Мальчуган переменился, преобразился на глазах, последние слова были произнесены прямо-таки вдохновенно.
– А после лимана… какие были намерения?
– Без намерений. Куда душа покличет… Галасвіта!
Учителя переглянулись, и самая старшая из них, полнолицая седая женщина, спросила:
– Это какой-то новый континент «Галасвіта»? Где он? Объясни, пожалуйста.
– А вы маму мою спросите… Чуть что – сразу: «А-а, галасвіта б ти пішов!..» Вот и пошел.
– Галасвіта – это, наверное, где-то на месте погибшей Атлантиды, – высказал предположение директор. – Только ты сбился с курса, в совсем иной гавани очутился…
– Я и от вас убегу! – выкрикнул мальчуган.
– Поймаем, – спокойно улыбнулся директор. – Один философ говорил: «Мир ловил меня, да не поймал», – но то был, видимо, несовершенный мир. А наш сразу руку тебе на плечо: пойдем-ка с нами, товарищ Кульбака.
– Убегу! Убегу! Ничем не удержите!
В глазах директора, светившихся перед этим приветливостью, сразу похолодало:
– Только ты руки вынь из карманов, не то карманы зашьем. Да стань прямее. И в глаза мне смотри.
Нет еще в школе таких аппаратов, чтобы душу мальчишки насквозь просвечивать, вот и остается директору давний классический способ: по глазам читай, по их выражению улавливай да угадывай, чем он порадует вас, этот новый пришелец. Попадают сюда из школ, детских приемников самые буйные, бесшабашные, озорные, те, что двери с разгона открывают ногами, а руками крушат все, что только подвернется… Целые коллективы педагогов не могут порой управиться с таким одним… Чего-чего, а изобретательности, чтобы пронять учителей, этой публике хватает. Каким же будет этот? Нахохленный стоит, обиженный твоим замечанием. В глазенках затаилось что-то хищное, украдкой сторожат они каждый твой жест, выражение лица, изучают, прицениваются, на миг выказывают почти открытое презрение и опять куда-то убегают неуловимо. Крепкий подкинули орешек. Чувствуется, что есть у него уже свои представления о жизни: то, что для вас плохо, для него плохим не является, каждой самой дикой своей выходке он найдет оправдание, и совесть не будет мучить его, а вы в своих диссертациях можете разве что записывать: дисгармония поведения… деформация характера… повышенная агрессивность…
– Познакомимся поближе. Зовут меня Валерий Иванович, я директор школы. А это Ганна Остаповна Дудченко, завуч наш, заслуженная учительница республики, – директор взглядом указал на седую располневшую женщину, которая только что расспрашивала о новом континенте… Она сидит у стола с чуть заметной улыбкой на спокойном лице, оплывшем, как тесто. Что человек думает о тебе – ничего на таком лице не прочитаешь… – А это Борис Саввич. – Директор кивнул в сторону юноши в морском кителе, с копной рыжих волос на голове. – Настоящий морской волк, на глубинах жил… Натренированный так, что может в кромешной тьме, на ощупь пробоину заделать…
Мальчуган исподлобья, изучающе поглядывал на своего будущего наставника: здоровяк, плечи литые, лицо красное, щекастое – изрядную будку наел на флотских харчах! Воротник кителя едва сходится на мускулистой шее. И вправду как морской волк: сидит насупленный, в разговор не вмешивается, директор в сравнении с ним хлопцу совсем не страшен! У директора вид какой-то девичий, интеллигентный, шея длинная, худая, руки с тонкими пальцами, которые все время забавляются то скрепкой, то галстуком, чувствуется вежливость в человеке, такой не станет, конечно же, хватать воспитанника за шиворот…
– Кроме Бориса Саввича, – продолжал директор, к которому после короткого «оледенения» снова вернулась спокойная приветливость, – будет у тебя воспитательница Марыся Павловна, она сейчас на уроке… Вот перед нею ты, хлопче, держись: страх не терпит разболтанных, недисциплинированных… Она-то наверняка растолкует тебе, что быть разгильдяем, хулиганить, бродяжничать – это совсем не геройство, разгильдяйство к добру не ведет, что настоящие герои – это такие, как мама твоя… Вот это человек! Мертвые пески возвращает к жизни, кучегурные наши Каракумы виноградниками покрыла, а ты? Матерью весь коллектив гордится, а сына к нам – в сопровождении милиционера: получайте, мол… Да не гнись ты, стань прямее и не хмурься, ведь мы тебе еще ничего плохого не сделали… Или сделали?
– Нет.
– Ни дурного, ни хорошего – ничего еще не успели, а ты уже на нас вот так исподлобья, волчонком… Это, по-твоему, справедливо?
Молчит парнишка, нога сама собой хочет ковырнуть пол.
– Не знаешь, кто мы, какие мы, впервые нас видишь, а уже вот так, с недоверием, даже с враждебностью… А что таким отношением ты нас оскорбляешь – подумал об этом? Тебе приятно было бы почувствовать такое отношение к себе?
На миг стушевался мальчуган, словно что-то прикинул в уме, потом снова заслонился от взрослых своею недоверчивой, отчужденной усмешкой. Говорите-рассказывайте, мол, что хотите, а меня одно заботит: как бы вот через ту вашу стену перемахнуть, что за окном белеет…
Когда Ганна Остаповна спросила, как учился, – ответил без энтузиазма:
– С двоек на тройки перебивался… Были и пятерки, но это одна на двоих… – сострил он нехотя.
– Грести умеешь? – поинтересовался Борис Саввич.
Хлопец сразу оживился:
– Еще бы! На каюках все плавни обходил… И моторку могу завести, даже катер… – При этом лукавая улыбка в сторону. – Не дают, правда, развернуться… Разве что у кого «одолжишь».
– И часто «одалживал»?
Что им сказать?.. Могли бы и сами догадаться, что перед ними чародей! Ведь стоит ему только появиться на берегу, среди лодок, прикованных к осокорям цепями, стоит только приблизиться к ним, как любой замок сразу, точно перед магом индийским, сам открывается! А если та лодчонка, тот каючок просмоленный да еще и с моторчиком, так это же прямо красота! Дерг, дерг за веревочку, а каючок уже мчит тебя меж камышами, под вербами летит, аж нос задрал, аж подскакивает на воде…
– Если и случалось брать, то ведь и на место пригонял, – пояснил в свое оправдание хлопец и вдруг с гримасой боли метнул на директора взгляд почти молящий: – Отпустите меня! Я ведь не вор… За что меня сюда?
– Школу бросал, бродяжничал – такой букет за тобой, а ты спрашиваешь, – нахмурился директор. – И сейчас все в школе, все учатся, а ты…
– Отпустите! – запричитал хлопец, будто ничего не слыша. – Мама пусть меня заберет! Или станция пусть возьмет на поруки!
– А ты потом опять за свое?
– Я поклясться могу!
– Если бы и захотели отпустить, уже не имеем права, – объяснила Ганна Остаповна. – Кто попал сюда, должен перетерпеть, должен искупить свою вину. Конечно, мама будет скучать по тебе, однако ей известно, где ты и зачем: как раз на нашу школу она возлагает, может, последнюю надежду. И ты нашей школы не бойся. Строгости у нас – это верно, только мы тебе зла не хотим, со временем привыкнешь, сам по справедливости оценишь свое поведение. Вдумайся: вокруг тебя – люди трудовые, честные, делом занятые, так могут ли они позволить тебе вот так петлять по жизни, бросить школу и где-то шалопайничать, чтобы мамино сердце от тоски по тебе разрывалось… Большой уже, в твоем возрасте пора задуматься о себе, о своих поступках. Сегодня ты подросток, а завтра взрослый. А каким ты идешь в свою взрослость? Таким ли тебя Родина ждет? Ты же сын ее, понимаешь? Со временем, может, станешь таким, что и нас, воспитателей, во всех науках превзойдешь, а пока что…
– Пока что хвост изрядный за ним приволокся, – сказал директор, неторопливо листая личное дело Кульбаки.
– Что же там? – не сдержался хлопец. Ему наверняка казалось, что в тех бумагах облыжно приписаны ему разные преступления, обвиняют его, поди, во всех смертных грехах, может, что и рыбу крюками таскал, и лодки угонял, а может, и совхозного аиста ему приписывают, того, что убитым нашли как-то утром возле гаража. А Порфир сам о том аисте сколько горевал, места себе не находил, целый день тайком ревел в кучегурах…
– Нацепляли же они тебе заслуг, – улыбнулся директор, вчитываясь в бумаги личного дела. – «Дисгармония поведения… Труднейший характер… Исключительное упрямство, строптивость, непослушание…»
– Как под микроскопом тебя изучают, – сказала Ганна Остаповна, и тесто лица ее расплылось, от него повеяло приветливостью.
– «Повышенная реактивность нервной системы, – продолжал читать директор, – чрезмерно обостренный инстинкт свободы… Склонность к фантазиям, вспышки агрессивности…» Ого-го, сколько всякого добра! А ты еще удивляешься, почему тебя направили к нам.
Борис Саввич, тот молчун в морском кителе, наконец тоже вмешался в разговор:
– Мы не бюрократы, не из бумаг будем составлять мнение о тебе. Знаем: не все, что покорненькое, – хорошее. Не тихари да исусики наш идеал. В тихом омуте черти водятся – это давно известно… Однако и ты с нами брось хитрить, ты сам должен помочь нам в тебе разобраться. Вот и давай – помогай…
– Как?
– Искренним будь. С этого начни. Выложи начистоту все, что там у тебя было, оно тут и умрет.
– Ничего у меня не было! – вскипел хлопец. – Выдумки все! Понацепляли, понавыдумывали.
– Мы и не говорим, что у тебя какое-то страшное преступление на совести, – успокоил его директор. – Ни в чем таком тебя не подозреваем. И поверь, что для твоего же добра хотим найти с тобой общий язык…
В голосе директора была искренность, не ощущалось никакой фальши, однако расстояние между ним и Порфиром не уменьшалось, само положение правонарушителя отделяло мальчика от этого человека с его властью, выдержкой, с какою-то праздничной опрятностью во всем. Непривычным был этот вдумчивый тон, спокойствие лица, непривычны даже эти белые пальцы, что, словно забавляясь, время от времени трогают то тесемочку папки личного дела, то голубую ленту галстука на груди. Все как будто хорошо, но не очень-то всему этому доверяй, потому что они, педагоги, коварны, умеют прикидываться, чтобы заманить тебя в капкан, укротить, приневолить. Никто не кричал, не грозил, не топал ногами, но и в этом Порфиру чуялось нечто коварное. Ибо разве можно без гнева и угроз с ним, с таким, которого под стражей сюда доставили?
– Будешь стараться, будешь добросовестным, никто тебя у нас не обидит, – обещала между тем Ганна Остаповна. – Разреши себе с нами полную откровенность, стань правдивым, постарайся душу освободить, и тебе сразу будет легче. И не грусти. Или тебя мучит что-то? Скажи прямо: что тебе у нас не нравится?
– А то, что школа у вас режимная.
– Верно, режимная, – подтвердил директор. – Ты себе хорошо представляешь, что это такое?
– Еще бы… Все время за каменной стеной! Никуда ни шагу без разрешения!
– А ты как хотел? – Глаза Валерия Ивановича сразу оледенели. – Проштрафился – получай. Школа создана для правонарушителей, и мы своих правил не скрываем: существуют у нас ограничения, порядок значительно более строгий, чем в обычной школе, которую, кстати, ты сам не захотел посещать… Существует у нас и наказание одиночеством… Так что нечего теперь пенять на нас, на наши правила, ограничения, на то, что вступаешь в режим полусвободы – так это у нас называется. Зато потом, став взрослыми, наши воспитанники только спасибо нам говорят: вон полный шкаф писем от них с благодарностями. В пропасть мол, катился, а школа спасла…
– Свидания у вас разрешаются?
– Право на свидание надо заработать, – объяснил Борис Саввич. – И чуб разрешим. Но это нужно заслужить безупречным поведением.
– А за хулиганские выходки, – предупредил директор, – за одну только попытку совершить что-нибудь злонамеренное…
– Знаю! Карцер! – бледнея, выкрикнул хлопец. – Так с этого и начинайте! Берите! Бросайте в карцер!
Все почувствовали в этой вспышке уже не браваду, а крик души, измученной, близкой к отчаянию. Попадают сюда порой и в таком состоянии, с ощущением затравленности, заброшенности, когда ребенку никого и видеть не хочется, когда и одиночество не пугает, – забиться бы в нору какую-нибудь, четырьмя стенами отгородиться от всех!
О маме спросили, любит ли он ее.
– Не знаю, – бросил хлопец в сердцах. – Наверное, нет.
– Ты хорошенько подумай, прежде чем такое говорить, – встревожилась Ганна Остаповна. – Даже если бы и трижды сказал, что не любишь, я бы и тогда тебе не поверила…
– Почему?
– Потому что это страшно. Ведь кто разучился маму любить, самого родного человека, тот уже, считай, пропащий.
– А я не такой? – криво усмехнулся хлопец.
– Ты не такой…
О его маме эти люди слышали много хорошего! Спросили, висит ли в Камышанке и сейчас ее портрет на доске Почета у Дворца культуры, среди тех, кем гордится научно-исследовательская станция. Потому что именно таким, как мама, станция и обязана своими успехами: даже иностранные делегации приезжают на мамин участок поглядеть, разузнать, как это у нее так получается, что там, где, кроме молочая, ничто не росло, где только ржавые снаряды да мины валялись меж раскаленных кучегур, теперь рядками зеленеют, выбрасывают листья винограды наикультурнейших сортов! Знатная гектарница! Труженица такого таланта, что у нее даже кучегурная Сахара меняет свой нрав, свой характер. Сколько посадит – все чубучата приживаются, и никакая их мильдия, никакая виноградная вошь не берет.
При воспоминании о матери душу Порфира залило теплом любви, признательности. Уже и эти люди, беседующие с ним и так уважительно отзывающиеся о маме, чем-то ближе ему становятся. На миг возникло желание полнее перед ними открыться, о маминой работе им больше рассказать, может, и к нему тогда они участливее отнесутся, пожалеют, а то и приголубят. Ведь хлопец чувствовал: интерес к его судьбе здесь не случаен, он глубже и деликатнее, нежели у тех пьяниц, которые у пристанского буфета или на рыбалке лезут к тебе в душу с хамовитыми расспросами, чей ты да откуда, позабавь их собою, развлеки… И хоть сейчас душа мальчика, казалось, была открыта для ласки, для доброго слова, но как только Ганна Остаповна невольным вздохом обнаружила нечто похожее на жалость, только обмолвилась словом «полусиротство», как мальчишка сразу же насторожился, детская камышанская гордость так и наежилась всеми своими иголками, не принимая возможного сочувствия, каким его могли здесь лишь унизить. Уж такой он есть, такой в кого-то пошел, что от малейшего, даже ласкового прикосновения невольно свертывается в клубок, как тот плавневый ежонок, тот серенький и колючий, что только тронь его рукой, как он мгновенно свернется, спрячется в самом себе – одни иглы-колючки во все стороны торчат! Однако и там, под колючками самолюбия, в душе камышанца приглушенно дышало его неукротимое упрямство, и неподатливость, и потаенное страстное желание – убежать, убежать…
Если интересовались матерью, то естественно было ждать, что сейчас спросят и об отце. Из всех возможных вопросов этот – самый мучительный, самый нестерпимый. И что сказать им, когда спросят? Разве что крикнуть: «Ветром навеянный! Ничейный я, бесхозный!» Ничем не могли бы ранить хлопца больнее, чем расспросами об этом. Когда где-нибудь на пристани пьяница захожий станет вдруг допытываться, то такому типу можно и солгать, выдумать ему того батька, назвать, наконец, первого на ум пришедшего из совхозных механизаторов, – поди проверь… А этим не выдумаешь, перед этими только и можешь свернуться ежиком, со страхом и ненавистью ожидая неотвратимого их вопроса, который для мальчика будет как удар ножа… Вот когда и видеть бы вас не хотел, с разгона бы головой в окно да через ограду – в степь, в плавневое раздолье. С рыбами, с птицами, с ежами, даже с гадюками куда легче, чем с людьми! Те, по крайней мере, не доискиваются – кто ты? чей? есть у тебя батько или нету? Они живут сами по себе, а ты – сам по себе.
Ждал мучительно, что вот-вот спросят, в озлобленной настороженности ждал, а они… так и не спросили.
Более того, директор снова заговорил о Порфировой маме, о том, как отмечали ее достижения на одном из совещаний, ведь речь шла о трудовой чести человека, а в связи с Порфиром учителя принялись рассуждать о безграничности и бескорыстии материнской любви, и хлопец, слушая, становился все более понурым, стриженая голова его словно тяжелела от слез, которыми медленно наливались, переполнялись глаза.
– Где-то там сейчас она думает о тебе, – сказала Ганна Остаповна. – У мамы ведь одно на уме: чтобы ты человеком стал. Человеком, понимаешь?
Мальчик не смог вымолвить ни слова. С искаженным горькой гримасой лицом, с перехваченным горячими спазмами горлом он только согласно кивнул стриженой своей головенкой: как же, мол, понимаю.
II
Ох, эта его Камышанка, достославная столица низового камышового царства! Не раз явится она хлопцу в снах и возникнет в его неуемном воображении, колыхнется буйною красою прибрежных верб, их тяжелым текучим серебром над водами тихого камышанского затона… Испокон веку стоит Камышанка у самой воды, лицом к плавням, по окна в камышах, слушает музыку их шумов осенних, что ни на какие иные шумы не похожи, да кряканье птиц, гнездящихся в плавневых чащах, где сквозь заросли и каюком не пробьешься. Камышом тут издавна кроют хаты, из камыша хозяин ставит вокруг усадьбы плетень-ограду, камыш можно применять еще и как строительный материал – это забота камышитовых заводов, которых в последнее время расплодилось по всему гирлу множество. Камыши здесь верно служат человеку: зимой дают камышанцам тепло, а летом лунными ночами колдовские свои шорохи, и если тут хотят похвалить девушку, то говорят: стройненькая, как камышиночка! А когда бранятся зло, то: чтоб тебя камышиной измерили! (Потому что мертвого приходилось мерить для гроба камышиной.) И даже археологи при раскопках курганов, разрыв их до основания, находят подстеленный под скифскими царями камыш, не истлевший за тысячелетия. Косят камышанцы камыш преимущественно зимой, когда вода замерзает, накосив, вяжут в тюки, а вывозят их уже по «сырой» воде, то есть свободной ото льда. Устремляются тогда из бурых плавневых джунглей к Камышанке целые флотилии черных, просмоленных челнов, и на каждом лежат поперек длинные снопы крепко связанного накошенного добра. Обычная коса камыш не возьмет, его косят специальными косами-полусерпами, и то нелегкая работа даже для мужчин, тем не менее и женщины не сторонятся этого труда – когда надо, идут жать плавневые заросли наравне с мужчинами.
Возводя хату, косила плавни и Оксана, дочка старого Кульбаки, хотя ей, как матери-одиночке, возможно, выписали бы и шиферу, если бы она пошла к своему начальству с заявлением: ведь там, где она работает, в коллективе научно-исследовательской станции, молодую женщину не раз отмечали за ее самоотверженный труд. Просить шифер Оксана не пошла; хата под камышом тоже, мол, имеет свои преимущества, зимой вроде лучше удерживает тепло, а летом, наоборот, под такой кровлей прохлада, жара через камыш не пробьется.
Так это или не так, только еще одна хата под камышом с красивым гребнем появилась в Камышанке, и сторожит ее опечаленный Рекс, преданное существо, тяжело переживающее отсутствие юного хозяина. Когда сын Оксаны, этот, по ее же характеристике, «тиран и мучитель», очутился в спецшколе, Оксана сама не своя побежала в контору к главному начальству, к доктору наук:
– Возьмите на поруки!
Молодую мать выслушали терпеливо. Ей сочувствовали, однако напомнили при этом, что попал ее сын в строгое заведение с ее собственного согласия, но ходатайству родительского комитета и при содействии детской комнаты милиции, то есть по таким авторитетным представлениям, против которых не может пойти и сам доктор наук. Хотела Оксана тотчас же мчаться в грозную эту спецшколу, в самую Верхнюю Камышанку (это еще одна Камышанка!), но, как выяснилось, проведать сына ей разрешат лишь через определенное время, когда он пройдет карантин и своим поведением заслужит право на свидание с матерью. Так что Оксане оставалось только представлять себе ту страшную школу, обнесенную, может, даже колючей проволокой, а что каменной стеной, так уж наверняка, ведь когда-то там был монастырь и по ночам, как повествует легенда, сторожа за изрядную плату подавали монахам через стену в мешках любовниц. Не столько молитвами себя там изнуряли чернорясники, сколько ночные оргии справляли, а теперь за ту стену детей бросают, ни за что будут держать там и ее единственного сыночка! Забыла уже, как сама всем жаловалась на него, и сельсовет просила, и лейтенанта из детской комнаты милиции, чтобы куда-нибудь отправили ее мучителя, а теперь вот, когда его пристроили наконец в этот правонарушительский интернат, мать места себе не находит. Сколько же за эти дни думала-передумала о своем баламуте. Станет среди песков, засмотрится на убегающее перекати-поле, и даже оно, перекати-поле, покатившись серым клубком, подпрыгивая по-мальчишечьи, причиняет ей боль. Такая нахлынет тоска, такое одиночество – кажется, разорвется душа!
С тех пор как солнце пригрело и повеяло весной, Оксана изо дня в день тут, среди этих сыпучих песков. Украинская Сахара! Двести тысяч гектаров мертвых песчаных арен, что хмуро тянутся по тем местам, где когда-то, может, еще в доисторические времена, проходило русло прадавнего Днепра. Постепенно смещалось оно, передвигаясь на запад, земля ведь вертится и вертится, и реки наши тоже на это отзываются. В античные времена шумела лесами здесь Геродотова Гилея (об этом Оксана не раз слышала из лекций ученых), цветущий был край, а потом будто кочевые племена все вытоптали, леса уничтожили, и копанки, чумаками копанные, песком позаносило, – осталось царство кучегур, движущихся песков, которых, казалось, человеку ничем не остановить. А вот теперь – и это ведь явь – на тысячи гектаров уже протянулись в кучегурах сады и виноградники, посадки сосен, тополей и белой акации. Не даром ест хлеб эта научно-исследовательская станция, что разрослась по соседству с совхозом, все дальше заходя в кучегуры своими производственными отделениями. Недаром и те, кто пишет диссертации, и разные перениматели опыта едут отовсюду поглядеть на труд здешних ученых, механизаторов и женщин-гектарниц, таких, как Оксана. Неужели получается? Неужели зацепилось, прижилось?
Нашествие движущихся песков человек все же смог тут остановить, и, оказывается, остановил он их… камышиной! Так, по крайней мере, отвечает Оксана, когда какие-нибудь уж слишком дотошные приезжие появляются у нее на делянке, где по разровненному бульдозерами песку вчерашних кучегур стоят ряд за рядом защитные снопы против ветра – камышовые заграждения! Вот под такой защитой и находится еще один отвоеванный гектар, где в это время на порядочной глубине как раз просыпаются к жизни виноградные чубуки, Оксанины питомцы. По норме должна вырастить пятьдесят тысяч виноградных саженцев, да еще саженцев особенных, закаленных, обезвреженных, потому что здесь карантин, отсюда саженец должен выйти чистым, и таким он выйдет, ведь никакой вредитель, никакая нечисть не выдерживает летом этих раскаленных песков, их адских температур.
Приживления у Оксаны рекордные, в самый трудный, самый опасный год не дает она погибнуть чубучатам. Как мало кто, овладела она искусством оберегать и выращивать этих малышей, а вот со своим любимым и единственным сыном справиться так и не смогла, вынуждена была передать его воспитание в чьи-то руки. Узнает ли он ласку от них? Или за малейшее непослушание будут обижать, ущемлять его на каждом шагу? Ведь пусть хоть какой там стоящий учитель, а разве же ему это дитя родное?
Как раз работала, расставляла камышовую ограду для защиты нынешних саженцев, за делом не сразу заметила, как от автобуса направились к ней напрямик двое: рыжечубый коренастый моряк и девушка с решительным выражением лица, черненькая, в сером свитере, туго облегавшем ее ладную фигурку. Босиком шла, а модельные свои несла в руках, иначе потеряла бы в сыпучем песке. Как же удивилась Оксана, когда узнала, что перед нею учителя, те самые, что будут воспитателями ее сына, и прибыли они, чтобы познакомиться с матерью, узнать о том сорвиголове, так сказать, из первоисточника. Были это Борис Саввич и его коллега Марыся Павловна, по фамилии Ковальская. Прямо растрогали они мать-одиночку своим визитом! Мало того, что о сыне заботятся, еще и мать решили навестить.
– Так это вы, учителята, – рассматривала она их взволнованно. – А я подумала, не практиканты ли какие явились…
Зорким глазом приметила кольцо на правой руке у Бориса Саввича и сразу же сделала вывод: семейный, не холостяк, у которого только романы в голове, – значит, будет лучше присматривать за доверенными ему воспитанниками. К Марысе Павловне у работницы шевельнулось чувство немножко даже ревнивое: этакая девчушка должна сыну родную мать заменить?! Такой молодой и, наверное, неопытной передан ее Порфир на вышкол? Сумеет ли она его перевоспитать и что она ему привьет? Если ремня не слушался, то послушается ли ее, этой девчушки? Сама еще как десятиклассница, хотя теперь, бывает, и десятиклассницы иногда мамами становятся… И ревность и сомнения ворохнулись в душе. Однако Оксана ничем их не выдала, напротив, ей хотелось быть приветливой с этими людьми. Усадить, угостить… если бы это дома!
– Садитесь вот хоть здесь, – показала им на сваленные кучей камышовые снопы.
Весеннее солнце еще не жгло, оно лишь приятно пригревало живым теплом, и степь дышала привольно, ветерком обвевая людей. Учительница сказала:
– Вот здесь чувствуешь, что идешь сквозь воздух.
После этого и Оксана как-то по-другому ощутила на себе этот ласковый, струящийся ветерок.
Примостившись на снопах камыша, молодые педагоги стали расспрашивать Оксану о сыне, об этом непутевом правонарушителе Кульбаке Порфире, и оказалось, что нисколечко не хочет мать жаловаться на него, нет ему от родительницы ни осуждения, ни проклятий. О чем бы ни заходила речь, улыбка снисхождения промелькнет, искринки слез, пусть выстраданных, но всепрощающих, порой даже гордых, уже вспыхивают в материнских глазах. С душой ведь хлопец, такой он добрый бывает! Только весною запахнет – уже скворечники ставит на деревьях, а зимой целый день на речке лунки пробивает, чтобы рыба не задохнулась подо льдом…
Марыся Павловна, не отводя взгляда, наблюдала за молодой матерью, находя в ней сходство с сыном, – такая же лобастая, глаза серые, только большие (у того сорванца маленькие), шея высокая и худая, а при резком повороте головы жилы на ней напрягаются. В лице женщины какая-то измученность, мгновенные вспышки возбуждения сменяются вдруг – как это бывает у людей нервных – быстрым упадком настроения, подавленностью, – видно, что нервы издерганы до предела… Газовая косынка, однако, повязана по-девичьи, губы подкрашены – этого она не забывает. И лицо хоть и измучено, сохраняет все же привлекательность, во взгляде, сияющем, горячем, чувствуется внутренняя пылкость, затаенная страсть.
– Любовь слепа, это известно, – сказала учительница. – И хотя это трудно вам, мы все же просим вас рассказать о своем сыне по возможности объективно, ничего не скрывая.
А коллега ее добавил:
– Это пойдет ему на пользу.
– Он у меня и так не уголовный преступник!
– Мы и не говорим, что уголовный… Но ведь вы хотите, чтобы сын ваш вырос честным, мужественным… И мы тоже этого хотим.
И странное дело: с первого слова мать поверила им, почувствовала, что не должно быть у нее тайн от этих людей, которые отныне тоже несут ответственность за ее дитя.
– Измучилась я с ним, изгоревалась, – призналась она. – Поглядите, какою стала, – показала на худые свои плечи, на жилистые руки, – а я ведь еще молодая. И всему причина – он, он… Нету дня спокойного, а настанет ночь – тогда еще больше тревоги: бегу после кино в клуб, ночных сторожей спрашиваю, может, видели? Мечусь по селу, плачу, разыскиваю: где оно, несчастное? Может, купалось да утонуло, – не такой же он у меня плавак да моряк, как сам о себе наговорит… «Утонул!» – словно бы шепчет мне кто-то. И уже вижу, как на рассвете вытаскивают его неводом, посиневшего, опутанного рыбацкими сетями… Станешь потом спрашивать, где был, а он тебе наплетет с три короба, насочиняет всякого, только слушай, потому что он же у меня как Гоголь, – и улыбнулась измученно сквозь налитую солнцем слезу. – Фантазий у него всяких – видимо-невидимо… Может, и вы уже слышали, как дедуся ранило и как его Рекс вытащил с поля боя? Что дедусь ранен был, это правда, с одним легким с фронта вернулся, а вот что Рекс, так откуда бы ему там взяться на поле боя…
