Текст книги "РrоМетро"

Автор книги: Олег Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

…Вот теперь, когда есть и пить уже не хочется, можно пойти к самкам. К самкам, правда, можно всегда, вот только Глагл хочет именно к Станке. Вообще-то и к Станке можно всегда, просто с парой пищалок это намного безопаснее.

Плохо только, что самки обитают в Глубинке, и чтобы попасть туда, Глаглу придется пройти через ЗонаА. А в ЗонаА можно встретить старого Ауэрмана, что плохо, да и всех остальных тоцких выродков, что тоже не слишком хорошо.

Старого Ауэрмана всегда слышно издалека. Вот как сейчас – чуть ли не через всю Эскападу можно пройти, не думая о дороге, просто на голос. Голос громкий, грохочет, как камни при обвале, заполняет собой всю ЗонаА от самого пола и до самого… что там у нее сверху? И как он умудряется все слышать, когда так вот кричит? Однако умудряется же.

Глагл двинулся по дальнему междурядью ЗонаА, стараясь идти как можно тише. Он встал на цыпочки и даже слегка придушил пищалок, чтобы не запищали ненароком. По дальнему междурядью безопаснее: все выродки обычно сбиваются в стадо внизу, поближе к старому Ауэрману. Сидят, слушают… Как будто понимают что. Только это врррядли…

– И получается, что да, так и есть: первое кольцо – оно Кольцо Веры, – орал старый Ауэрман. – Эй, кто это мне тут гыкает? Это ты что ли, Бронто удумал мне тут гыкать? Ша, дурак! Ты, небось, дурною башкой своей подумал, что я про ту Веру говорю, которая об одной ноге? Ну, ту, что от остальных самок отбилась и теперь у вонючего баракчика обитается. А? Про нее подумал, ведь правда? Ну гыкни еще разок, если правда… А, то-то же! Вот я и говорю – дурак! Вот как раз таким как ты и хрен достанется царство небесное. Или божье, если плюнуть на синодальный перевод… Я про веру другую говорил, святую да непорочную. Ту, что в сердце человеческом живет-поживает и наполняет его теплом и ласкою. И это кольцо, которое Веры, из всех колец есть самое главное. Хотя все кольца так или не так по-своему главные, а такое, чтобы неглавным было, еще попробуй найди-сыщи, но ша! Кольцо Веры все ж таки чуточку главнее других будет, ибо когда спросили Ласкового Ми: «Скажи нам, Ласковый наш и Великий, блажен ли кто верует? И правда ли, что лишь верующий человек спасется, когда протрубит гудок архангельский – или там самарский – и наступит начало света?», он ответил только: «А как же!». Оттого и я говорю вам: верьте, дети мои униженные, оскорбленные! Надо верить. Причем быстро! Потому как чую я – грядет, ой грядет огненная колесница! Близится-приближается четвертое прибытие! А потом все – не успеешь сказать: ша! – как наступит полный армагеддон, а вместе с ним – начало света.

«Армагеддон… – подумал Глагл. – Совсем непонятно, но как хорошо-слышать! Не забыть бы…»

– И не останется в этом свете никого. Все умрут. Только те, кто успел поверить, может, унаследуют царство небесное, а может, и не умрут вовсе. Вот взять, к примеру, меня – три прибытия, смотри-ка, пережил – и хоть бы что. Потому как вера моя сильна оказалась. И оттого вновь говорю я вам, дети мои глупые, недалекие – верьте! – и не устану повторять эти слова снова и снова и так многожды-много раз – верьте, верьте, верьте! – и готов твердить об этом до тех пор, пока самый последний из сомневающихся не поверит и не возрадуется и не отдаст тело свое и душу бессмертную в сильные руки Ласкового Ми.

Тут старый Ауэрман внезапно замолчал, и сразу стало очень тихо. Глагл замер на месте, боясь пошевелиться. Он постарался даже не дышать, правда ничего у него не вышло…

Вдруг кто-то из выродков громко и протяжно застонал, заклокотал горлом, потом раздался звук, будто упало что-то. «Ага! – сказал старый Ауэрман. – Один готов…» и принялся дальше орать:

– Чую, чую я, дети мои блаженные, духом нищие, чую тех из вас, которые всем сердцем поверили Ласковому Ми. И душа моя оттого огромной радостью полнится-наполняется. Но чую я однако ж и тех, которые поверили не до конца, а только вполсердца. Больно и грустно мне за них, больно и грустно… Почему так случилось-приключилось, а? Почему? Может ты, Бронто, скажешь нам, почему так случилось? – старый Ауэрман снова замолк, ожидая ответа.

Глагл застыл на месте как та стеклянная сосулька, которая из земли растет неподалеку от пещерки Учтителя. Как раз на середине шага застыл, сильная нога на земле стоит, слабая – поднята. Так ведь можно долго простоять, прождать, пока Бронто ответит. У него ж и языка-то никакого нет. Если, конечно, новый вдруг не народился. А что, в тот раз… или даже в позатот… старый Ауэрман говорил, что случаются такие чудеса. Надо только верить сильно… Ох, скорей бы уже, а то на одной ноге долго не продержишься!

– Что молчишь? – заорал старый Ауэрман. – Думаешь, раз языка нет, так и отвечать не надо? Не-ет, все ответим! Вот наступит начало света и ответим тогда все. И есть у тебя язык, нет у тебя языка – перед Ласковым Ми все мы равны-одинаковы. Понял ты, глупенький? Говори! Впусти веру в сердце свое и говори. Говори как можешь!

Бронто страшно всхрапнул, потом снова привычно загыкал.

– Ну! – завопил старый Ауэрман.

– Гы, – тихонько ответил Бронто.

– А теперь два раза!

– Гы-гы, – еще тише сказал Бронто и заплакал.

– Да не хнычь ты, а запоминай, – почти человеческим голосом сказал старый Ауэрман. – Один раз «гы» – точка, два раза «гы», «гыгы» то бишь – получается тире. Понял? Теперь повторяй за мной. Две точки, два тире. Сначала «гы-гы», потом «гыгы-гыгы», повторяй!

– Гы-гы-гыгы-гыгы, – повторил Бронто и засмеялся.

– Во-от… А сказал ты сейчас, ежели обратиться к азбуке-морзянке, букву «Д». Которая – это если от морзянки перейти к кириллице да мефодьице – есть не что иное как «добро». Понял? И вот, значит, в этом разе мы и получаем, что второе священное кольцо Ласкового Ми – оно Кольцо Добра. Мало, ой мало, дети мои болезные, припадошные, просто сидеть-посиживать и верить не пойми во что. Надо еще, чтоб помимо веры добро в сердце было. А что есть добро? Скажи ты, к примеру, Янус, что такое из себя есть добро?.. Эй, куда ты? А ну, держать его!

Послышалась возня, чьи-то визги. Кто-то куда-то побежал. Кто-то обо что-то споткнулся и негромко заорал от боли. Кто-то довольно похохатывал. Таких было много.

– Держать, держать, не выпускать! – подбадривал Ауэрман. – Бегать-то мы все горазды. Пусть он нам скажет сначала, что такое добро. А не скажет, так мы ему таких отвесим… Мы ему харю набок-то свернем! Как одну, так и вторую. Будет потом всю жизнь сам с собой разговаривать. Ибо учил нас Ласковый Ми: добро, оно, конечно, должно быть, но быть-то оно должно с кулаками. Так что если кто…

– Мыфынки, – плаксиво заверещал Янус в обе своих луженых глотки. – Мыфынки, фынки…

– Что мыфынки? – удивился Ауэрман.

– Мыфынки. Довро – мыфынки. Фынки – довро.

– Так ты говоришь, что добро есть какие-то мыфынки?

– Фынки-мыфынки довро, – согласился Янус.

– Эй, что это ты мне суешь? Это что, и есть твои мыфынки? Да… Ох, дитятко мое грешное, в грехе зачатое, грешниками взрощенное… Никакие не мыфынки сие есть, а есть сие вервие обыкновенное. Веревка, если по-нашему, по-человечьи, говорить. И не добро это, никак не добро, а напротив-наоборот – скарб. Скарб земной, бесполезный, от которого не добро, а самое что ни на есть зло проистекает. Он тело грешное к земле притягивает, не дает ему воспарить душою к небесам и унаследовать там что положено. И лишь избавившись от скарба тягостного, от начала телесного, впускаешь ты в сердце свое добро. Вот так… Вот так… Да не держи ты! Ша, я тебе говорю! Чего вцепился-то? Отдавай веревочку, отдавай. Во-от, так-то оно и происходит, добро. Только через поделись с ближним… Настоящее добро, а не какие-нибудь там мыфынки твои с фынками… Ай, молодец! Вот молодец, сумел-таки! Перемог себя, жадность свою и злобу первородную из сердца выгнал, а на ее место тотчас же добро пришло и вместе с ним любость-ласковость. Что, Янус, чуешь, как добро внутри тебя переливается, тело твое как бы ласковым теплом заполняет? Эй, чего молчишь-то? Ты смотри у меня…

Раздался звонкий шлепок, как будто прихлопнули тарррантула. И сразу же одна голова Януса тихонько взвыла, а вторая заверещала что-то про довро с фыфынками.

– То-то же! – радостно сказал старый Ауэрман. – А раз уж ты у нас такой молодец оказался, разрешаю тебе, Янус, в порядке поощрения приблизиться к святыне и троекратно облобызать Ласкового Ми в пояс…

На этот раз шлепков было много, четыррреили даже семь. Какой-то выродок громко промычал непонятное «Биишь биишь питнацати… Биишь питнацати» и противно заржал. Янус тяжко закряхтел, не переставая скулить.

– Лобызай, лобызай, – приговаривал старый Ауэрман. – Пятикратно, по числу колец! Вот так… А теперь ступай. Ступай себе с миром… – Голос Ауэрмана стал громче. Глагл пошел быстрее. До конца ЗонаА осталось совсем немного. – Да, с миром в душе и с добром на сердце. И вы, дети мои сирые, убогие, последуйте примеру брата вашего, Януса, освободитесь от гнета ненужного, поделитесь им с ближним своим, да и дальний, ежели призадуматься – чем он-то хуже? И дальнему уделите от щедрости своей. И тогда воздастся вам сторицей! Приблизьтесь к Ласковому Ми и тогда, когда придет ваш час – а придет он, чую я, скорее скорого – не прахом зловонным смешаетесь вы с землей грешной, а вознесетесь к светлым небесам, как и сам Ласковый Ми вознесся на глазах у несметных толп изумленных зрителей. Да-да, у изумленных, значит, зрителей… Сам я, правда, не сподобился, да чернобЫльские потом рассказывали, те, что от второго прибытия… которые-то и Ласкового Ми, значит, доставили по назначенью…

Голос Ауэрмана снова усилился и как бы стал ближе. Глагл, сам того не замечая, замедлил шаг. Теперь ему казалось, что старый Ауэрман говорит только для него одного. И не голосом, а… Глагл не находил подходящих слов, чтобы сказать об этом. Говорить-без-слов. У него получалось так раньше, иногда. Особенно в тот раз, когда Учтитель попытался рассказать ему про вррремя. Тогда Учтитель страшно разозлился, нехорошо дышал, и если бы Глагл в последний момент не крикнул-без-слов, что есть силы: « Ты – мои ррродители », едва ли дело закончилось бы одной сломанной быковкой.

В тот раз обошлось.

А сейчас Глаглу казалось, что старый Ауэрман пытается что-то ему сказать-без-слов. И Глаглу, наверное, сильно повезло, что у него пока совсем плохо получается слушать-когда-говорят-без-слов.

– Так вот, когда они, изумленные, узрели чудо сие… и когда запели в едином порыве песню молитвенную, вознесенскую… на слова, значит, Вознесенского на стихи, получается, Мотусовского… тогда… значит, дальше было оно как? А так! Что если, к примеру, у кого из вас есть какой камень за пазухой… или, там, не камень, а, допустим-предположим, парочка пищалок… Мааленьких таких пищалок, вкуусненьких… Они же, маленькие, завсегда вкуснее кажутся… Тогда нам самое время вспомнить про третье кольцо на священном поясе Ласкового Ми, который, пребывая в духе, говорил нам: А НУ ПОДЕЛИСЬ С БЛИЖНИМ!

Глагл вздрагивает от резкого окрика и только теперь замечает, что стоит на месте, а старый Ауэрман находится всего в нескольких шагах от него.

Как он догадался про пищалок? Ведь не пискнула ни одна. Даже не пошевелилась… Неужели унюхал? Или, может, учуял?

Глагл не хочет делиться с ближним. Даже если он такой большой и страшный, как старый Ауэрман. Глагл перепрыгивает через пару рядов и бежит.

За спиной раздается крик Ауэрмана: «Держи его!», радостные вопли выродков, топот ног.

Только бы не споткнуться! Если споткнуться, то встать уже не дадут. Злые они, тоцкие. Злые и всегда голодные.

Ряды кончились, Глагла вынесло на ступени. Вверх по ступеням бежать некуда, быстро в стену упрешься. Затаиться наверху, забиться в какой-нибудь уголок и надеяться, что выродки не станут искать его там… Нет, в другой раз из этой затеи, может, что и вышло бы, но сейчас будет непррравильно. От старого Ауэрмана надолго не затаишься. Как нацелит свои ракушки – очухаешься только в царстве небесном на коленях у Ласкового Ми. Вон как кричит: «Покайся, маленький грешник, ибо… Эй, слышишь? Все равно ведь догоним!».

Попробуйте! Глагл бежит вниз, хотя выродки шумно перетаптываются как раз где-то снизу. Толпа выродков похожа на чудовище, у которого много ног и всего одна голова. Правда, до ступеней им еще далеко. Чудовище путается в собственных ногах, громко переругивается промеж себя.

Вниз, вниз, вниз… Глагл прыгает со ступени на ступень, придерживая пищалок руками. Пищалки, должно быть, от тряски, начинают шевелиться, царапают коготками грудь Глагла. Не упустить бы.

Глагл успел пробежать мимо выродков, как раз когда первые из них добрались до ступеней. Кто-то попытался ухватить Глагла за ногу чем-то длинным и неприятно липким. Одновременно чей-то голос прямо у него над ухом произнес: «Уже бишь… биишь… джвинацати!» Глагл свободной ногой ударил назад, не целясь. Куда-то попал. Длинное и липкое убралось.

Вниз, вниз, вниз… Ласковый Ми… Ни камня на пути, ни трещины… Пожалуйста! Глагл устал, он тяжело дышит. Выродки тоже должны устать, они громко и непонятно ругают Глагла. Только старый Ауэрман все равно кричит громче. «Остановись, железнозубый, я узнал тебя!» Он никогда не устает.

Вниз, вниз, в… Глагл с трудом удерживается на ногах, когда ступени внезапно кончаются. Где-то совсем рядом должен быть невысокий заборчик. Глагл перепрыгивает через него. Пищалки при этом все-таки слетают с шеи, но Глагл быстро нашаривает их на земле и вешает обратно. Все-таки он очень пррредусмотрительный! А если бы он не догадался связать пищалкам хвосты? Попробуй их тогда найди-сыщи, как говорит старый…

Сзади, очень близко раздаются приглушенные вопли, шум свалки, громкий деревянный треск. Это рушится невысокий заборчик. Глагл бежит по горелой дорожке и дорожка пружинит у него под ногами. Хорошо, когда пружинит, легко бежать. Плохо, что шагов совсем не слышно. Ни своих, ни чьих. Где они, тоцкие, далеко ли? Глагл бежит в сторону Пролома. Почему он так уверен, что бежит именно к Пролому, а не в какую другую сторону, к вонючему баракчику, например? Глагл не знает. Просто уверен. Просто он сначала думает, что, если он не хочет попасть в руки выродков, лучше бы ему бежать в сторону Пролома. А потом начинает бежать и чувствует, что бежит пррравильно.

Выродки так не умеют. Наверное. Это хорошо. И шагов на горелой дорожке совсем не слышно. Это тоже хорошо. Спасибо тебе, Ласковый Ми, я улыбнусь тебе потом, радостно, только бы сейчас старый Ауэрман…

– Да не туда! Куда вы тащитесь, дети содомовы, гоморровы? За мной! За мной все, там он! Чую я его…

Не уйти. Много их. А Глагл уже почти выдохся. До Пролома недалеко, за ним – Большая Эскапада, ни свернуть, ни спрятаться. И горелая дорожка кончается, все слышно будет. Догонят, обязательно догонят. Бросить им, что ли, пищалок? Жалко…

Надо попробовать по-другому. Там, в самом Проломе, с одной стороны в стене есть выбоинка. Маленькая, но, скрючившись, можно поместиться. Плохо, что открытая – обязательно найдут. Сами выродки не найдут – старый Ауэрман подскажет. Если только…

Глагл перестает бежать и, согнувшись пополам, пытается отдышаться. Устал, совсем устал. Лечь бы… Прямо на горелую дорожку, такую мягонькую… Нельзя. Не заметят – так затопчут, тут двоим не разойтись. Глагл идет вдоль слабой стены, ведя по ней рукой. Пальцы нащупывают пустоту. Выбоинка тут. Глагл заранее изгибается, одной рукой придерживая пищалок, другой прикрывая голову, но все равно задевает ею за верхний край выбоинки. Голова начинает болеть. Выродки устало пыхтят уже около Пролома. Даже старый Ауэрман замолк, похоже, тоже устал. Или причуивается? Надо скорее!

Глагл никогда раньше не пытался говорить-без-слов со многими. Только с одним. Но сейчас придется попробовать. Да, попробовать и постаррраться.

Глагл открыл глаз.

Он не мог сейчас видеть. Тут нечего видеть.

Но он пррредставилсебе как он видит. Как из его глаза исходит тусклое зеленоватое свечение. Оно собирается в большое бесформенное пятно и колышется в воздухе прямо перед Глаглом. Пятно растет. Мало, надо еще! Чтобы всем хватило… Пятно разрастается до огромных размеров. Глагл заставляет его двигаться. Он находит пятном тоцких выродков. Он накрывает их пятном. Он чувствует их. Они в нескольких шагах от Пролома. Они устали, но еще сильны. Они голодны, но это не главное. Там, возле невысокого заборчика двое выродков остались раздавленными, так что голод – не главное. Они злые. Глагл не смог понять, почему, но они очень злые. И самый злой в толпе – старый Ауэрман. Он уже не может кричать. Он только подталкивает в сторону Пролома неповоротливых выродков и зачем-то теребит разлохмаченный конец отобранных у Януса мыфынок…

Сейчас…

Глагл закрыл глаз.

Глагл никогда раньше не пытался говорить-без-слов со многими. Сейчас он будет кричать-без-слов им всем.

Я побежал прямо. Прямо по Большой Эскападе. Вы слышите, как я бегу по ней. Я побежал прямо…

Голова раскололась от боли. Это было страшнее, чем три удара об стену. Чем много ударов. Глагл задохнулся…

Боль стала чуть слабее, когда первые выродки уже потянулись вдоль по Пролому. Теперь болело так, будто в голову Глагла пролезла пищалка и стала медленно прогрызать ее изнутри.

Пищалки! Глагл забыл придушить их! Сейчас они уже окончательно ожили, одна скреблась по шее, другая залезла на плечо, поднялась на задние лапки и стала тыкать в ухо Глагла своим теплым и твердым, как кончик мизинца, языком. Но пока они не пищали. Хорошо, что пока не пищали…

Выродки шли друг за другом меньше чем в шаге от затаившегося Глагла. Он зажал рукой рот, чтобы они не услышали его дыхания. Другую руку он положил на сердце, чтобы не так билось. Глагл вздрогнул, когда услышал совсем рядом хриплый голос старого Ауэрмана:

– Пошевеливайтесь, дети эпохи. Он уже близко. Слышите, как стучит пятками по асфальту?

Последний в колонне выродков, проходя мимо Глагла, чуть слышно сказал: «Биишь дишти». Что-то гибкое, покрытое холодной слизью, мягко коснулось плеча Глагла и тут же исчезло.

Когда шум затих, Глагл вылез из выбоинки, хотя вылезать не хотелось, а хотелось остаться, отсидеться, отдохнуть, и двинулся в обратную сторону, к ЗонаА. И даже дальше, в Глубинку.

…Хорошо, что Глубинка со всех сторон окружена небольшим возвышением. Иначе сколько бы народу туда попадало, поразбивалось насмерть. И на радость самкам… Редко когда им удается поесть вдоволь. Оттого они и ругаются всегда. Лежат и ругаются. А что им еще делать? Они же самки. Вот и сейчас… Глагл сначала услышал, как внизу переругиваются между собой самки, пошел медленнее и сразу же наткнулся на возвышение. Он начал искать ступеньки, чтобы спуститься. Ступеньки были не каменные, как в ЗонаА, а железные и отдельные друг от друга. Они крепились к двум железным трубам, за которые нужно держаться, когда спускаешься в Глубинку. Трубы огибают возвышение и достают до самого дна.

Глагл быстро спустился и осторожно двинулся по неправдоподобно ровному и очень скользкому полу Глубинки. Учтитель сказал однажды, что когда-то Глубинка была доверху заполнена водой и люди в этой воде могли… Нет, Глагл не запомнил слово. Он очень старался поверить Учтителю тогда, но так и не смог. Легко верить, когда тебе говорят о том, чего ты никогда не знал. Например, когда Учтитель показал Глаглу кое-что, и сказал, что оно светится зеленым цветом, Глагл поверил сразу. Теперь Глагл знает, как это, светиться зеленым цветом. Но Учтитель сказал, что цвет может быть не только зеленым и Глагл не согласился. Может быть оттого, что почувствовал: Учтитель сам не до конца в это верит. Тогда Глагл еще мог не соглашаться, с обеими-то здоровыми быковками… Когда Учтитель рассказывал про Глубинку, полную воды, Глагл только сделал вид, что поверил. Тяжело верить, когда точно знаешь: не бывает столько воды. Не может быть…

Глагл медленно идет между неровными рядами лежаков, стараясь ни на кого не наступить. Он не решается позвать Станку, чтобы другие самки не услышали. Только они все равно услышали. Пищалки распищались. Как будто почувствовали, что недолго осталось пищать. Глагл быстро заткнул им рты, но поздно…

Самки зашевелились, повставали с лежаков, потянулись на писк. Их стало много. Самки ничего не говорили, только громко дышали, и их руки тянулись отовсюду. Сначала они натыкались на пищалок, Глаглу приходилось постоянно отталкивать ненужные руки, потом нащупывали самого Глагла, ласкались. Самки обступили Глагла, не давая пройти. Глагл ладонью проводил по ним спереди, искал Станку. Станки нигде не было. Тогда Глагл мягко раздвигал самок и шел дальше. Ладони гладили. Колени гладили. Что-то еще гладило. Сразу несколько рук ухватились за самость, раздалось дружное хихиканье. Значит, недавно приходил Эбол. После Эбола всегда плохо приходить. Обидно как-то…

Скрываться теперь было незачем и Глагл позвал:

– Станка!

– Я тут! – откликнулось сразу несколько голосов и новые руки протянулись к пищалкам.

Глагл закрутился на месте, стряхивая жадные руки. Он знает, что Станка не умеет говорить. Нет, она не из молчаливых, нет!.. Просто у нее плохо получаются слова… Но все равно на всякий случай Глагл потрогал новых самок спереди. Станки не было. Не было даже ничего похожего. Тогда он еще раз позвал:

– Станка!

– А-а! – сказала она откуда-то из дальнего угла, и Глагл узнал ее голос.

Самки сильно мешали, но Глагл все равно смог пробиться сквозь них. Он пробрался в дальний угол, отыскал Станкин лежак и положил на него пищалок. Другие самки сразу же перестали мешать. Так у них принято.

Лежак легко скользил по гладкому полу. Пока Глагл оттаскивал его в сторону, подальше от остальных самок, одна из пищалок смолкла. Глагл всегда сначала давал Станке пищалку или что-нибудь другое, тоже съедобное. От этого Станка не то чтобы становилась ласковей, а как бы… не хватает слов! Просто меньше кусалась.

– Станка… – ласково говорит Глагл и кладет ей руки на грудь.

Станка не отвечает, она доедает вторую пищалку.

– Станка… – еще ласковей говорит Глагл и кладет ей руки на вторую грудь. Ни у одной самки больше такого нет. Почему у Глагла не четыре руки? Как, например, у Фимки Серого.

– А-а, – невнятно отвечает Станка, облизываясь.

– Только не кусайся, – просит Глагл. – Хорошо?

– А-а-о…

Она и вправду не кусалась, только иногда вдруг начинала стонать, громко и не страшно, отчего другие самки тут же переставали ругаться и начинали глупо хихикать, а Глаглу это не нравилось, и он постоянно говорил Станке на ухо: «Тише, тише…», но она все равно не слушалась, и Глаглу это нравилось, потому что ни с кем больше ему не было так хорошо-от-самки как со Станкой, но самки хихикали, и он опять просил: «Тише!», а она стонала, и тогда он ей сказал-без-слов то же самое « Тише!», и она сразу замолчала, окутанная тускло-зеленым, только перебирала во рту обслюнявленные пальцы, и стало слышно, как в животе у Станки тихонько и очень грустно пищит пищалка, она пищит непрерывно, потому что Станка, глупенькая, все-таки проглотила ее с головой, и Глагл снова повторяет: «Только не кусайся…», обращаясь непонятно к кому, и он улыбается, потому что ему радостно, и думает: «А вдруг все-таки укусит… А вдруг все-таки… А вдруг…»

И она не успевает укусить…

…Глагл больше не хотел есть и самку. Он хотел на урррок. И он пошел к Учтителю. Чтобы стать еще умнее. Может быть, даже умнее самого Учтителя. После Станки все кажется простым и понятным. И п ррравильным.

По пути к Учтителю Глаглу пришлось еще раз пройти мимо ЗонаА, но теперь, без пищалок, это было намного безопаснее. Он даже остановился ненадолго, чтобы послушать старого Ауэрмана. И присел на скамеечку, совсем как выродок, правда, выбрал скамеечку подальше. На всякий случай.

– А уж касательно-относительно пятого и последнего кольца Ласкового Ми сказать можно только одно… То есть, сказать-то завсегда можно только одно… Тебя, Янус, и таких, как ты, я сейчас не имею в виду. Значит, сказать-то можно одно, а вот подумать можно многое. Ох, многое… Так вот, про пятое кольцо, в чем его своеобычность – и подумать-то можно только одно… Хотя кто верит – он не думает. Зачем ему думать, когда он и так знает, что пятое кольцо, из всех колец самое последнее-распоследнее – оно Покаяния Кольцо. Ибо как говорил Ласковый Ми? А так! Кто, значит, покается, тому, значит, все я и прощу. Сразу же! И истинная благость человечья не в том заключается, чтобы человек не грешил – какой же он человек, когда без греха-то! – а в том, чтобы каялся вовремя. Погрешил-покаялся, погрешил-покаялся, вот так-то! И так постепенно, со временем, человек кающийся сам себя через покаяние очищает, вся грязь и вся муть из евойного нутра выходят, а заполняет его после этого… Что?

Старый Ауэрман возвысил голос и даже перестал хрипеть.

– Что? Давайте, дети мои просветленные, одной ногой уже царство небесное попирающие… Ты, Кентенок, считай, двумя ногами… Давайте вместе скажем, что заполняет нутро человечье, душу его бессмертную и сердце? А? Давайте-ка скажем хором!

– Гы-гы-гыгы-гыгы! – прогыкал Бронто.

– Умница! – похвалил старый Ауэрман.

Тут уж все захотели побыть умницами, заорали, замычали, заревели, завыли, заржали – кто как мог. Совсем молчаливые стали стучать по скамейкам и ногами топать. Даже Бронто снова загыкал, хотя точно известно – старый Ауэрман два раза подряд никого никогда не хвалит.

– Мыфы… – начал было Янус, но тут же укусил себя, должно быть, за ухо, и сказал: – Довро!

– Оуо-о-о! – крикнул кто-то и забился, закатался по земле.

– И-и, и-и-и-оо! – добавил Кентенок.

– Добро, добро, добро, добро, – забормотал Эляш, с каждым разом все громче, и бормотал бы так еще долго, если бы кто-то не приложил его от всей своей бессмертной души по затылку, сказав при этом:

– Биишь сими… Бишь сими…

– Ша! – сказал старый Ауэрман. Все затихли, только кто-то молча свалился со скамейки и там затих. – Правильно вы все говорите, добро – оно добро и есть, тут уж как попишешь, так и прочтешь. А к нему, к добру, то бишь, прилагаются-присовокупляются еще и вера святая, любовь возвышенная, да ласковость. И все это приходит к человеку через покаяние. Так что кайтесь, дети мои, увечные да калечные, кайтесь чаще! Вот хоть Ласкового Ми взять – уж на что он безгрешный да ласковый был, а покаяться тоже не забывал…

Глагл отчего-то снова почувствовал себя неуютно. Захотелось встать и уйти. Он и встал, однако уходить пока не спешил. Пррроповедистарого Ауэрмана заворрраживали.

– Покаяньицем, да молитовкой… Молитовкой да постиком… Конечно, такому из вас, который, значит, весь из себя… Весь такой себе на уме, значит… Ему, конечно, чего же каяться? Он, значит, своих пищалок употребил-оприходовал, про ближнего своего и думать забыл, да к тому же, значит, прелюбодейским грехом тело осквернил… Итого, значит, получается: смертоубийство, чревоугодие… Плюс еще это… Да, итого ровно три смертных греха! Чего ж ему теперь каяться? Не-ет, такому каяться совсем ни к чему. Нет, такой человек – пусть он мимо идет-пешеходствует…

Глагл быстро двинулся прочь от старого Ауэрмана и его выродков. Никто не гнался за ним, но Глагл все равно невольно ускорял шаг, вздрагивая от каждого выкрика старого Ауэрмана, который снова принялся грозить началом света, четвертым прибытием и тем, что самолично встанет на входе в царство небесное, или божье, это уж от перевода зависит, и хрен туда тогда пролезут такие как… Глагл уже почти бежал, когда старый Ауэрман предложил помолиться во имя Отца и Сына и Ласкового Ми и спеть вознесенскую молитву, и те из выродков, которые могли говорить, запели или хотя бы замычали, остальные – принялись отбивать ритм, каждый – свой собственный, а старый Ауэрман только задавал темп, обрывая слишком уж затянувшиеся вопли.

– На трибуунах станооовится ти-и-и-и… – выли выродки.

– Ша! – орал старый Ауэрман

– До свидаанья, наш Лааасковы Ми-и-и-и… – выли выродки.

– Ша! – орал старый Ауэрман.

А потом Глагл забежал за угол ЗонаА и сразу стало тихо. Только эхо его шагов… Только эхо… Эхо…

…Учтитель живет в небольшой пещерке рядом с кладбищем. Говорят, там раньше жили семилапатинские, те, у которых по семь лопаток было на спине, по семь рук, значит, сбоку тулова. Семь рук – не две руки, в драке им, по слухам, равных не было. Один семилапатинский троих стоил, а то и больше. Только померли они давно. Питомства у них не было, да и быть не могло, так они все и померли. Оттого и кладбище. И хоть валялись на нем все больше кости, – мясушко – оно всегда мясушко, грех ему пропадать, – пахло возле Учтительской пещерки все равно плохо. Хуже чем везде.

–  Пррривет! – говорит Учтитель. От звука его голоса Глагл сразу успокаивается. На сердце становится легче и как будто даже прохладней. Неважно, что говорит Учтитель, лишь бы говорил, не спеша так, негромко, совсем непохоже на крики старого Ауэрмана, но все равно всегда интеррресно. А Глагл слушал бы. Учтителя всегда хорошо-слышать. «Хорошо-слышать…» – вспоминает Глагл.

– Учтитель, а что такое армададон? – спрашивает он, опускаясь на пол поближе к Учтителю.

– Арррмагеддон? – рычит Учтитель. – Вот я устрррою сейчас кому-то арррмагеддон! Опять старррого Ауэрррмана слушал? Сколько ррраз тебе говорррил – нечего слушать этого брррехуна! Ты б лучше сначала здоррроваться научился, как всем воспитанным людям положено, а потом уж и вопррросы задавал бы. И учти, если еще ррраз…

Глагл улыбается. Радостно. Когда Учтитель произносит свое первое «учти», это значит – начинается урррок.

– Хм… Значит, арррмагеддон? А еще о чем он говорррил, этот старррперрр?

– Про огненную колесницу говорил. Про какое-то прибытие, четверрртое, кажется. Про пять священных колец. Про то, как…

– Ладно, ладно, понял я… Четверрртое, говоррришь, прррибытие?.. Что ж… Вполне возможно, что и четверрртое… Только как же этот старррый пень об этом узнает? У него же нет…

– Чего? – быстро спрашивает Глагл.

– Да так, ничего… – отвечает Учтитель и замолкает надолго. Глагл тоже молчит, только придвигается к Учтителю еще ближе. Наконец, Учтитель говорит:

– Огненная колесница, значит… Думается мне, рррановато тебе пока знать о таких вещах, да что ж теперррь поделаешь. Ррраз Ауэрррман об этом заговорррил, значит, скоррро может стать и поздновато. Лучше уж заррранее подготовиться, чтобы повести себя пррравильно, если что… Слушай, ррраз такое дело. Слушай и не перрребивай…

И Учтитель рассказывает.

Прибытий было три.

Огненная колесница, она же поезд, по-простому говоря, как называли ее мои родители… Ррродители? Черррт! Я же пррросил не перрребивать!.. Так вот, с него, с этого поезда первого, как говорится, все начало быть, что начало быть. А что не начало, то, стало быть, началось со второго. Шучу. Да ты не смейся, ты слушай… Первый поезд и привез сюда всех людей, которые здесь живут или жили когда-то. Теперь уж, считай, только тех, кто жили: от первого прибытия один старый Ауэрман и остался. Да еще Вера одноногая, та, что возле… Ну, ты знаешь… Может, еще из молчаливых кто, так у них ведь не спросишь. Короче, с первым прибытием появились и люди. Что? А мне, знаешь ли, плевать, что по этому поводу думает это старррое трррепло. Нет, не Ласковый Ми наш мир создал. Скорее, для него этот мир создали. Только он, видишь ли, не пригодился. Слишком хорош оказался этот Ласковый для нашего мира. Вот и свезли сюда нас, то есть, предков наших, самых первых здесь людей. Хотя те, кто нас сюда свозил, людьми нас совсем не считали. Мутантами звали, понимаешь. Недочеловеками. Да… Среди прочих прибыли на первом поезде и мои родители. Там же, наверху, не особенно разбирали, у кого рука-нога лишняя, у кого во рту зубов три ряда, а кто просто мысли чужие читать умеет – всех собрали, посадили в поезд – и сюда, за сто первый километр в глубину, на запасной – на случай атомной войны – стадион, подальше от глаз мировой общественности. Олимпиада у них, понимаешь ли, восемьдесят!.. Ррродители? Сколько ж ррраз тебе одно и то же рррассказывать? Не надоело еще? Что ж, мне не жалко, могу и повторррить. Да, я, наверное, единственный такой здесь, кто своих родителей знает. Особняком они поселились, отдельно от остальных, особняком и жили. В этой как раз пещерке. Так и дожили, тихо и мирно, до второго прибытия. Как раз примерно тогда я и народился. Не стали они меня в стадо общее, к молодняку, отдавать. Тогда уже все общее было, и женщины, самки, по-вашему, и дети… Нас, мое поколение, выношенное и рожденное под землей, в шутку нарекли детьми подземелья. Говорят, была когда-то такая книжка. С каррртинками… А вот таких, как ты, Глагл, звали уже внуками андеграунда. Ан-дег-ррра-ун-да, понял? Впрочем, это я опять куда-то не туда… Да, короче, все дети тогда уже были общие. А меня вот родители оставили, решили сами воспитывать. Они у меня учителями раньше были, преподавали… сейчас… в сто сорок второй средней школе (ты же любишь крррасивые слова) математику и историю. Математика – это счет. Ррраз, два, тррри, много. Молодец! А история… Нет, боюсь, сейчас не объясню… Родители меня и воспитали. Знания, так сказать, передали. Только толку мне от них, от знаний этих… Твои ррродители? Ну ты спросил! А я почем знаю? Да кто угодно! Может, старый Ауэрман с одноногой Верой. Что дергаешься, страшно стало? А может и я сам. А что? Тут, сам понимаешь, ррразвлечений мало. Только есть да ррразмножаться. Пррричем, есть-то особо нечего… Да какая, в конце концов, разница! Родился ведь как-то, вот и славно. Вот и хорррошо… На чем я?.. Да, значит, второй поезд… На нем тоже люди приехали. В большинстве своем, чернобЫльскими они себя называли. Они же и статУю резиновую привезли, вокруг которой вы теперь пляски свои устраиваете. Да, этого вашего Ласкового Ми… Только они говорили, что у них там, наверху, свой Лаковый Ми остался, живой, но тоже богом отмеченный. По прррозвищу Горррби. Нет, наверху – это не в царстве небесном, а просто на том свете. И даже еще проще – там, где свет. А что касается этой статУи резиновой…