Текст книги "Кто погасил свет?"

Автор книги: Олег Зайончковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

8

А накануне, празднуя окончание Петрова поста, матушка Наталья отбила и пожарила два замечательных куска свинины. Гарниром к мясу должна была послужить картошка, жаренная на шкварках. Параллельно с готовкой матушка затеяла стирку и потому весь вечер сновала из кухни в ванную. Стиральная машина ее, старенькая «Эврика», выходя на отжим, начинала буйствовать и кататься от стены к стене, но Наталья усмиряла ее собственным весомым задом, садясь на «Эврику» сверху наподобие амазонки. Кто не употеет от таких трудов, поэтому неудивительно, что одеяние матушкино было не самым приличествующим для попадьи: в нестрогом заточении находились те лишь части ее изобильного тела, которые могли послужить помехой в делах.

Как бы то ни было, к восьми вечера Наталья управилась. Хлеб, уже порезанный, и зелень на столе она накрыла от мух салфетками, а сама, сбросив с себя последние одежды, пошла принимать душ. Омовение ее было довольно продолжительно и отличалось сегодня особенной тщательностью. По завершении его матушка с греховной пристрастностью произвела перед зеркалом в разных проекциях смотр впечатляющей своей наготе, после чего некоторые области ее тела спознались с бритвой. Выйдя в облаке благоуханий из ванной, Наталья задрапировалась в шелковый легкий халат с изображениями лилий и принялась ждать… Нет, боже упаси, она ждала не любовника, просто в кои веки им с отцом Зиновием удалось остаться на свободе, распихав троих чад своих в летние лагеря; и разумная матушка планировала нынче воспользоваться счастливой возможностью для супружеских невозбранных утех.

Время, однако, шло, и с ним проходили все объяснимые сроки Зиновьева возвращения. Вечерняя служба заканчивалась часов в семь, и потому, как ни крути, к девяти батюшке полагалось быть дома, но…

В десять часов Наталья съела в одиночестве остывшую отбивную.

В одиннадцать она смыла с лица макияж и вынула из ушей серьги.

В двенадцать она распечатала приготовленную к ужину бутылку чинзано, налила безо льда больше полстакана и выпила залпом. С бутылкой в руке она прошла на кухню и в крайнем раздражении съела мужнину порцию свинины.

В половине второго явился отец Зиновий.

– Ми-ир дому сему-у! – услышала матушка из прихожей сгущенный по-поповски голос, и лицо ее исказилось гневом. Нет, не мирными речами собиралась Наталья встретить припозднившегося супруга… но… вид вошедшего отца Зиновия поверг ее в немоту. Скуфейки не было на голове пресвитера – лампу бронзово отразила его просторная босая плешь; подрясник батюшки смотрелся пыльным рубищем, словно им мели улицу. Но даже состояние мужнего подрясника не так потрясло Наталью, как то, что она увидела ниже его подола, – там… там нетвердо переступали обутые в плетеные сандалии ноги отца Зиновия… голые, как у монаха-францисканца!

Зиновий приветствовал Наталью широкой дружественной улыбкой и хотел было еще что-то возгласить, но пресекся, встретив ее испепеляющий взгляд.

– Что такое?.. – улыбка его погасла, зарастая бородой.

– Где твои брюки?! – спросила матушка страшным голосом.

– Что такое?.. – пробормотал Зиновий и посмотрел на свои ноги… Его качнуло…

– Подлец! – в сердцах вскричала Наталья, но он ее словно не услышал.

– Ната… – изумленно прошептал Зиновий. – Где мои брюки?..

– Убирайся! – возопила матушка почти исступленно. – Убирайся с глаз!.. Я тебя ненавижу!

Раз прорвавшись, речь ее полилась бурным потоком. Много сильных фраз и эпитетов досталось от Натальи венчанному ее супругу. Он же, казалось, был всецело поглощен пропажей штанов и бормотал однообразно: «Что такое, Ната?.. Где мои брюки?..» Тем не менее батюшке удалось кое-как избавиться от оставшегося облачения и под шумок прилечь на диване. Через несколько минут, услышав первый раскат его храпа, Наталья поняла, что расточает свое красноречие втуне.

– Ох и подлец! – прошептала матушка.

С минуту она постояла, вглядываясь в бесчувственное мужнее тело, потом тяжело вздохнула, брезгливой щепотью подцепила с пола изгвазданный подрясник, выключила свет и покинула комнату, все гуще наполнявшуюся алкогольными парами.

Прежде чем замочить подрясник в тазу, Наталья вывернула его карманы. В правом она обнаружила Зиновьев серебряный наперсный крест, а в левом – пачку сигарет и две стодолларовые купюры. Сигареты матушка выбросила в помойное ведро, а крест и доллары убрала в секретер и заперла ключиком.

9

Пять литров бочкового закуплено было по дороге. Старый психовоз благодаря высоким колесам имел неоспоримое достоинство проходимости. Вызвав интерес отдыхающих, «воронок» въехал почти на самый пляж и остановился в тени ивового дерева. Левая дверца его кабины отворилась, и на песок спрыгнул, весело улыбаясь, водитель; физиономия его была чумаза, потому что дорогой у машины случилась поломка. Через правую дверь вылез с пыхтеньем Андрей Семенович; он по-хозяйски осмотрел выбранное место и подтянул шорты, куда уместнее смотревшиеся здесь, на волжском берегу, нежели в доме скорби. Обойдя «воронок» каждый со своей стороны, Пушкин с водителем вдвоем вызволили из фургона полузадохшегося Урусова.

Покуда пассажиры блаженно расправляли члены и подыскивали, где приземлиться им под зелеными ивовыми витражами, водитель, не мешкая, разделся до трусов и побежал к реке. Купался он бурно: беспорядочно месил воду руками и ногами, фыркал, охал и под конец совершил бешеный заплыв метров на пятнадцать. Волга умыла шофера – на берег он ступил свежим белотелым парнем, несколько пузатым для своих лет. Не обращая внимания на пляжную публику, водитель снял с себя и отжал трусы, после чего собрал в охапку свою одежду и как был голым залез в кабину. Уже захлопнув дверцу, он высунул из окошка круглую голову, посмотрел завистливо на пивную канистру, выставленную в тенек, и подмигнул Пушкину:

– Если кто спросит, Андрей Семеныч, вы у больного!

– Дурак, – ответил доктор, – тебя-то кто будет спрашивать?

Пустив под себя тучу синего выхлопа, психовоз завелся и страшно затрещал шестернями в поисках задней передачи. Когда наконец скорость «воткнулась», «воронок» рывком попятился; ведущие колеса его, поочередно судорожно провертываясь в песке, сумели все-таки утащить железное чудище с пляжа – только дымное облако никак не хотело развеиваться над побережьем и долго еще слышалось удалявшееся завывание мотора.

Устроив свой бивуак поодаль от основных сил отдыхающих, Урусов с Пушкиным не спешили в воду, давая себе остыть. Пиво, не успевшее еще согреться, освежило их тела изнутри, а снаружи приятно действовал ласковый волжский ветерок.

– Благодать! – мечтательно произнес Пушкин и громко выпустил через рот пивные газы.

Урусов посмотрел вверх на амальгамно блистающее небо и зажмурился – мгла под веками его окрасилась в ярко-синий цвет. Он снова открыл глаза и сделал глубокий вдох… В воздухе стлался речной аромат, острый и нежный одновременно. С этим ароматом воедино сочетались звуки: сладострастные взвизги купальщиков, клики чаек, короткий плеск невесомых вод, тягучий комариный звон моторной лодки… Здесь у реки зной не давил – он лишь повергал все живое в блаженную негу: и бабочки в ивняке, разомлевшие под солнцем, и пляжные красавицы – те и другие едва пошевеливали своими прелестями, не нуждаясь сейчас даже ни в чьем восхищении.

Прошло около четверти часа, пока друзья не созрели наконец для водных процедур. Они уже встали было, чтобы идти к реке, как вдруг их внимание привлекла фигура человека, бредущего по пляжу в сторону ивняка.

– Зина, Зина! – хором закричали Пушкин с Урусовым.

Отец Зиновий одет был в тренировочные штаны и майку, за ворот которой он зачем-то заправил свою пышную бороду. Однако, несмотря на спортивное облачение, выглядел он далеко не бодряком. Услыхав свое имя, Зиновий стал оглядываться на все стороны, хотя кричавшие находились прямо перед ним. Увидев наконец, откуда исходит призыв, батюшка поспешил навстречу товарищам, но по пути ударился плечом об ивовый ствол и отлетел от него со словами: «Господи, помилуй…»

– Что с тобой, падре? – спросил его Пушкин удивленно.

Но Зиновий уже заметил стоящее пиво. Едва поздоровавшись с друзьями, он рухнул на колени, схватил канистру и без спросу запрокинул ее в себя, обливаясь и глотая тяжко и гулко. Только когда закончилось его дыхание, батюшка оторвался от сосуда и поднял на друзей заслезившиеся глаза:

– Спаси Бог! – сказал он с чувством. – Наташка все попрятала: и брюки, и деньги… Иду и думаю: как дальше жить…

Пушкин с Урусовым переглянулись.

– Зина, что это у тебя на голове?

– А?.. Где?.. – Зиновий провел рукой по своей лысине.

– Да вот же. – Саша сковырнул с его темени наклейку от марокканского апельсина.

Осмотрев наклейку батюшка смущенно усмехнулся:

– Наверное, чья-то шутка… – Он погладил голову. – Мы вчера с отцами малость расслабились…

– Это видно, – без улыбки заметил Пушкин. – Ладно, отче, ты давай исцеляйся пивом, а мы пошли купаться.

Зиновий посмотрел на канистру нежно, как любовник, потом на друзей – взглядом, полным расположения:

– Смотри, Семеныч, чтобы Волга из берегов не вышла!

Но даже тучный Пушкин вкупе с Урусовым не способны были вытеснить из берегов великую реку. На покойном и обширном лоне ее хватало простора для них и для сотен других людей, счастливых возможностью приникнуть к ней, как Зиновий к пивной канистре, и даже погрузиться целиком в ее живительные воды. Берег усеян был горожанами и горожанками, истово предававшимися пляжному делу. Особы помоложе принимали на песке порой довольно рискованные позы, приглашая солнце ласкать себя в таких местах, где это позволительно делать только самому близкому любовнику. Облачно-кучевым матронам и тем становились тесны сатиновые границы их целомудрия: лямки сбрасывались с округлых плеч, резинки, объемлющие необъятное, подвертывались все ниже, – и все больше нежнейшего женского филе отдавалось на съедение сверкающему в небе божеству. Более худые и подвижные мужья их загар сочетали с частым купанием: то и дело они с шумом и криками обрушивались в реку и исчезали под водой, чтобы всплыть спустя несколькими метрами, отфыркаться, пригладить волосы и выгрести обратно на берег. Многие мужчины раз за разом повторяли эти рейды, поддергивая трусы и бросая косвенные победные взгляды на сухопутных своих супружниц.

Но Урусов с Пушкиным не думали присоединяться к этим игрищам мелководных дилетантов. Собираясь совершить порядочный заплыв, они неторопливо пошагали вдоль берега вверх по течению, с удовольствием остужая пятки во влажном прибойном песке. Однако друзьям не пришлось одолеть и двухсот метров, когда перед ними возникло препятствие, увы, часто случающееся на волжских пляжах. Впереди лежало поперек берега нечто, похожее издали на выброшенный топляк, но то было не бревно, а туша большого мертвого осетра. Пляж к северу от гниющего трупа был пустынен, да и с наветренной южной стороны человечья залежка отстояла от него десятка на два шагов. Пространство вокруг павшей рыбины сделалось зоной интересов очень крупных серьезных мух, барражировавших в воздухе с низким, доходящим до стрекота гудением, – казалось, все мушиное начальство слетелось сюда по случаю важного обеда. Словно незримая черта разделила на берегу жизнь и смерть: покуда на одной половине осетр величественно разлагался и торжествующие мертвояды уже вовсю правили тризну, на другой люди сами вымачивались в реке, и смазывали свои тела кремами, и пеклись на солнце до выделения сока, до корочки, будто готовились к пиршеству, на котором им предстояло явиться угощением.

И все же, пускай накоротке, Пушкин с Урусовым сплавились по течению; Волга-матушка успела омыть их – она унесла соль их тел в Каспийское озеро, без того уже соленое от пота бесчисленных волжских купальщиков.

Вернувшись к своей стоянке, друзья нашли отца Зиновия обнаженным и лежавшим навзничь в сени куста. Несколько заинтересованных мух, близоруко присматриваясь, уже кружили над недвижно распростертым телом; пара из них – самые неосторожные – бились у батюшки в бороде, насмерть перепуганные его неожиданным всхрапом. Заслышав голоса, Зиновий приоткрыл один глаз и скосил его на подошедших товарищей:

– Как вода?

Не получив ответа, он перевернулся на бок; живот его, прежде возвышавшийся залешенной сопкой, вывалился рядом на песок. – Еще по пиву?

Друзья пустили канистру по кругу.

– Однако, святой отец, – заметил Пушкин, – тебе сегодня будет в чем исповедоваться.

– Нет, – рассудительно возразил Зиновий, – в таком виде исповедоваться нельзя. – Он рыгнул и отер с бороды пивную пену. – Я, брат, сам недавно одного типа к причастию не допустил.

– Вот как?

– То ли обкуренный, то ли пьяный… рука сломана, а так разбуянился, что пришлось его из храма вывести.

– Нелегко нам с людьми работать…

– Не говори…

Урусову показалось, что пиво расположило батюшку к беседе.

– А у меня, – вступил он в разговор, – недавно тоже приключилась история. Хочешь расскажу?

– Что расскажешь?

– Ну… мою историю.

Зиновий вздохнул:

– У тебя, Саша, была история, а мне – еще предстоит. Наталья моя к благочинному с кляузой собралась… о-хо-хо… Он почесал у себя под бородой и перешел вдруг на пастырский тон:

– У каждого, сын мой, есть своя история, а у Господа нашего – своя… Давай лучше проживем сегодня без историй, как птицы божии…

Сказавши это, батюшка снова перекатился на спину.

Урусов не настаивал. Он отвернулся от Зиновия, закурил и стал глядеть на реку. Птицы божии чайки, несмотря на жару, без устали кормились. Они взблескивали в дрожащем воздухе, словно подброшенные монетки, и падали в воду, ловко выхватывая из нее небольших извивающихся божьих рыбок. Там и сям вдоль берега голые дети в панамках сосредоточенно ваяли что-то из мокрого песка. Совсем еще маленькие и не имевшие своих историй, они, тем не менее, подвластны были человеческому инстинкту созидания – даже писали под себя, не отрываясь от дела.

Отец Зиновий, поскупившийся на общение, проявлял зато активность на пивном фронте. Благодаря его долевому усердию канистра скоро опустела. Констатировав этот неутешительный факт, Пушкин с батюшкой сделали короткое совещание.

– Урусов… – обратился Семеныч к Саше, курившему с отрешенным видом. – Проснись, старик… у нас пиво кончилось. Надо в город идти… заодно и перекусим.

– Я не пойду, – не оборачиваясь, вяло ответил Урусов.

– То есть как это?

Зиновий нахмурился:

– Грешно, сын мой, отрываться от коллектива!

– Не хочу больше пить… – Саша лег на песок. – Я сегодня не выспался, и вообще…

– У него сплин, – пояснил Пушкин, – невротическое расстройство.

– Какой еще сплин? – рассердился Зиновий. – Это у меня расстройство, и притом ни гроша в кармане… Пусть тогда хотя бы денег даст.

Урусов ссудил батюшку сторублевкой и почти равнодушно простился с обоими приятелями.

Оставшись один, он подумал, что ему и в самом деле неплохо бы заснуть. Саша лег на спину… но сон, настоящий сон, не шел к нему, только душа и тело растапливались в пляжной дремотной одури. Открывая глаза, Урусов видел над собой зеленый ивовый шатер, чрезвычайно густо населенный. Не обращая внимания ни на Сашу, ни друг на дружку, многочисленные насекомые спаривались либо просто ползали по веткам или бесцельно перелетали. Мухи, столкнувшись на лету лбами, обе падали на землю и барахтались, но потом снова взмывали, чтобы быть поочередно склюнутыми запорхнувшей вертлявой птичкой. Все тут существовало одним мгновением, будто следуя совету отца Зиновия, и никто, похоже, не имел шанса дожить до старости, кроме разве что панцирного древесного клопа, который в расплату за долголетие обречен был весь век вдыхать собственное зловоние.

Постепенно Урусов словно потерял чувство времени; остальные его чувства тоже как-то притупились. Не выходя из транса, Саша несколько раз купался и донырялся до боли в ушах. Возвращаясь на место, он то сидел, то лежал без мыслей в голове, слушая только неумолчный пляжный гвалт. Однако время не остановилось. Медленно, но неумолимо поползли к реке береговые тени; какие-то ветерки набежали, пуская рябь по воде, шевельнули ивы и… передали Урусову привет от мертвого осетра. Саша загасил сигарету и поднялся с песка, оставив на нем запечатленными формы своего тела. Сейчас только он почувствовал, что его кожа саднит словно у рыбы, выскобленной перед готовкой; в голове Урусов слышал звон, как от удара футбольным мячом. Страдальчески морщась, он натянул штаны и майку, повесил на плечо сумку и с плетенками в руке, босой, медленно двинулся с пляжа. Ноги его увязали и с каждым шагом обнаруживали в неостывшем песке что-то больно коловшее ступни. Выбравшись на твердую почву, Саша отряс с подошв прибрежный прах и обулся. Он не помнил, где находилась ближайшая остановка транспорта, но после минутного раздумья, положась на общее чувство направления, просто пошел вдоль набережной в сторону севера.

10

Неудачные дни случаются у каждого кота, если только он не приговорен судьбой к пожизненному домашнему заточению, но тогда это неудача всей жизни. Вообще везение – большая редкость в делах хищников: из бесчисленных охотничьих предприятий лишь очень немногие заканчиваются успешно. В этом смысле зерноядные гораздо счастливее – даже в арифметическом рассуждении: если кошка поймала голубя на сто первый раз, то соотношение удачливости – сто к одному в пользу голубя. Однако неудача неудаче рознь. С Семой сегодня приключилась не просто неудача, а подлинное несчастье.

День, казалось бы, начался по обычному своему сценарию, то есть с ежеутренней миграции двуногих. Некоторое время двор оглашали хлопки подъездов, топот, отрывистые голоса и кашли. Но скоро все стихло и табачно-одеколонный человеческий смрад постепенно развеялся в воздухе. Голуби по одному стали опускаться на освободившийся двор, чтобы продолжить свою прерванную ассамблею. Не теряя времени, они сразу же приступали к занятиям – кому что было по душе: одни брали пылевые ванны, другие клевали людские плевки, третьи, раздавшись в толщину и напевая голосом засорившейся раковины, вальсировали сами с собой – вальсировали не столько в знак страсти, сколько для собственного удовольствия. Сема, давно уже занявший в палисаднике исходный рубеж, перестал чесаться и посерьезнел. Между птиц, одетых в форменные серо-синие мундиры, он искал глазами известного ему большого хромого сизаря, чтобы продолжить с ним отложенную партию, длившуюся, почитай, с самой весны. Давно уже кот приметил, что одноногий любит играть с судьбой, любит заглянуть в лицо опасности своим пуговичным глазом и в случае угрозы взлетает всегда последним среди безмозглых, но благоразумных своих собратьев. Впрочем, Сема выцеливал этого голубя не затем, чтобы наказать его за самонадеянность, а из чистого охотничьего расчета, основанного на инстинкте и опыте.

Обнаружив одноногого, кот от возбуждения даже затявкал. Мышцы его буграми вздулись под шкурой; зад пришел в колебательное движение; хвост затрепетал… В эту минуту поле зрения Семы сузилось как бы в тоннель, в конце которого хромал и поклевывал какую-то чепуху вожделенный сизарь. Еще миг, и последовала бы атака – страшная кошачья атака, которая снится голубям в ночных кошмарах, – они тогда начинают ворочаться в своих гнездах и хлопать крыльями, в немом ужасе разевая клювы. Но… в это мгновение рядом раздались чьи-то шаги.

– Брысь! – услышал Сема писклявый голос.

Он покосился – покосился с такой ненавистью, что любое одушевленное существо отступилось бы, содрогнувшись… но одушевленное. Небольшой человечек с пластмассовой лопаткой в руке к таковым не относился.

– Брысь! – пропищал человечек снова и ударил лопаткой Сему по голове.

Все было кончено. Зверь, который мог бы растерзать ребенка почти так же легко, как голубя, прижав уши, бросился прочь. Голуби взлетели, подняв тучу пыли, а человечек с лопаткой побежал к своей бабушке, заливаясь счастливым смехом. Только хромоногий сизарь остался на месте, до конца досмотрев маленькое бесплатное представление.

Так бесславно закончилась для Семы утренняя охота, но это еще не было настоящим несчастьем. Бежав в спасительный палисадник, он гневно и энергично вылизал себя всего, включая хвост, и задумался о своих дальнейших действиях. Желание охотиться у него пропало, к тому же во дворе становилось уже слишком жарко. Решение наведаться в подвал напрашивалось само собой: в жару многие кошки и коты проводили там время в относительной прохладе, общаясь или просто полеживая и поигрывая с хвостами друг друга. Не вспоминая больше о случившейся конфузии, Сема встал на ноги и упругим гимнастическим шагом направился к знакомому слуховому окошку. Однако, заглянув внутрь, кот был неприятно удивлен странными беспорядками, произошедшими в подвале. Во-первых, там горел электрический свет, во-вторых, слышались человеческие голоса, а в-третьих, к привычному запаху канализационных испарений, соединенному с его же, Семиным, и нескольких его друзей запахом секрета, казалось бы, ясно говорившим, кому принадлежит территория, – к этим благовониям примешивался чужой настораживающий запах извести и других строительных веществ. Люди затеяли в подвале ремонт, не спросясь у его исконных обитателей. Семе, пожалуй, следовало повернуть обратно в палисадник и не искушать судьбу, но, наверное, было что-то общее в его характере и в характере его оппонента, хромоногого сизаря. Любопытство пересилило осторожность, и кот спустился в подвал. Помещение, в которое вело окошко, рабочие приспособили под временную бытовку, здесь они держали пластмассовые бутыли с пивом и здесь же поставили на пол пакет с закуской – подлещиком и другой сушеной рыбой. Нечего и говорить, что Сема скоро отыскал рабочие припасы и что содержимое пакета его очень заинтересовало. Встав на задние лапы, передние кот запустил в пакет, а потом погрузил туда и голову. Если бы он выхватил первую попавшуюся рыбешку и с ней удрал, то компенсировал бы себе неудачу в охоте на голубей и был бы молодец. Однако Сема не такой был кот, чтобы довольствоваться малым; он продолжал рыться в пакете, все меньше помня об осторожности…

– Ах ты, мать твою! – громом раздалось над его головой.

Серой молнией кинулся Сема к окну, но путь ему преградила громада человечьей фигуры. Заметавшись, он увидел дверь, выскочил в нее, но в соседнем помещении наткнулся сразу на нескольких людей, которые засвистели и бросились его ловить. Мозг его работал с непостижимой для человека быстротой: мгновенно реагируя, Сема перепрыгивал все препятствия на своем пути, будь то человеческие ноги, носилки или деревянные козлы; когти его на виражах чертили по бетонному полу. Но чего не мог предусмотреть кошачий быстродействующий разум, так это предательства бадьи, оказавшейся наполненной жидким цементным раствором. В этот раствор ухнул Сема как в трясину и увяз – увяз, потеряв надежду на спасение. И хотя он скоро выбрался из бадьи, но почувствовал, как потяжелело его тело от облепившего раствора, и понял, что больше не может бежать. Тогда Сема повернулся навстречу врагам и испустил гибельный, леденящий душу вопль; он приготовился принять свой последний бой, потому что он был кот, а коты гибнут только в бою. Преследователи тоже закричали: сотрясаясь телами, они оглушительно залаяли на разные голоса. Но это не было похоже на азартный лай собачьей своры – это был коллективный приступ того бессмысленного лая, какой случается только у людей. Человек, одержимый таким лаем, становится менее опасен, поэтому, мигом оценив обстановку, Сема шмыгнул меж чьих-то ног и вырвался из окружения. Последним усилием катапультировавшись через слуховое окошко, он приземлился в палисаднике, пробежал еще по инерции пару метров, ломая цветы, и изнеможенно затих в траве…

Могло показаться, что опасность миновала: рабочим в подвале не удалось растерзать Сему. Тем не менее торжествовать было рано; напротив – дело принимало новый и весьма скверный оборот. Раствор в его шерсти начинал засыхать и быстро превращаться в хрусткую скорлупу. Так и эдак вертелся Сема, лихорадочно слизывая с себя отвратительный на вкус цемент; язык его саднило; шея болела от непрестанных усилий…

Неожиданно рядом послышалось шуршание, и из-под соседнего куста вытянулся еще один кот. Это был рыжий Мурзай из третьего подъезда. Рыжий присунул было нос к слипшемуся от раствора Семиному хвосту, стучавшему по земле тяжко, как издыхающая рыба. В обычное время (кроме, конечно, известных свадебных периодов) эти два кота приятельствовали, однако сейчас Сема из-под задней ноги сердито взглянул на Мурзая и глухо зарычал. Рыжий отодвинулся от греха и занял позицию наблюдателя.

Нет, коты не помощники друг другу в трудных ситуациях. Рыжий сидел столбиком и вежливо щурился, в то время как Сема в кровь истирал язык, сражаясь с раствором, постепенно заковывавшим его тело в подобие панциря. Уже отчаяние почти овладело Семиной душой…

И тогда вдруг поверх кустов раздался женский голос:

– Матвей, Матвей!.. Мотя!..

Сема поднял голову. Голос этот обращался к нему, а прозвучавшие оба имени были суть одним – его собственным и настоящим. Он отозвался жалобным мяуканьем и, с трудом поднявшись, заковылял на голос.

– Батюшки! – воскликнула женщина. – А я смотрю: мой или не мой… Где же ты так уделался, чудовище полосатое?

Она подхватила безвольно обвисшего Сему-Мотю под мышки и, стараясь держать его на отлете, понесла в подъезд.

Дома ему пришлось пережить унизительную – и только кошки знают, до чего противную, – процедуру мытья под душем. К тому же проглоченный цемент все сильнее пучил ему живот. Уцепившись когтями за край ванны, Сема не пытался выпрыгнуть, но непрерывно завывал с мукой в голосе и выпускал зловонные ветры. Намокнув, тело его похудело вдвое и превратилось в голый дрожащий комок мышц и нервов. Добрая сожительница его, закончив истязание, вытерла Матвея полотенцем и поставила на пол.

– От ведь цементу нажрался, дурень! – она сокрушенно покачала головой. – Дышать прямо нечем.

Сема встряхнулся всем телом так, что поскользнулся и чуть не упал. Волоча хвост, сделавшийся от воды безобразно тонким и оставлявший на полу мокрую полосу, он доплелся до своего кресла, забрался в него и лег на бок. Сил не осталось даже осушить себя вылизыванием, тем более что язык его все еще огнем горел после раствора.

– От так! – удовлетворенно сказала женщина. – Лежи теперь. На сегодня ты нагулялся…

Матвей коротко вздохнул и в очередной раз пукнул. Как-то сразу он стал задремывать и через минуту уже крепко спал, лишь по временам вздрагивая, когда отходили газы.

11

Туристические теплоходы один за другим уже отваливали от причалов речного вокзала. Белыми пенными хлопьями отлеплялись они от берега и, позлащаемые вечерним солнцем-софитом, медленно кружились на широкой сцене волжского рейда. До набережной доплескивали прозрачные легкие волны музыки, доносился ропот винтов и ощутимые больше телом, чем ухом вулканические содрогания силовых установок. Совершая свое величавое дефиле, суда прощались с городом низкими гусиными голосами и исчезали за дымчатой кулисой надвигавшихся сумерек.

Кажется, в последний раз Урусов наблюдал эту картину лет пять тому назад, в тот именно день, когда умерла Татьяна Николаевна. Как он здесь очутился тогда, Саша даже не помнил – ноги сами вынесли его на набережную. Память вообще неохотно пускала его в тот печальный архив, выдавая какие-то обрывки… Целыми днями он шатался по городу, и город бил его углами домов, толкал плечами прохожих… автомобили сигналили прямо в ухо… тротуарные бордюры подсекали его под ноги… какие-то алкаши оторвали рукав… Помнил Урусов свой тревожный сон в милицейском обезьяннике и Кукарцева в фуражке, пришедшего его вызволять; помнил Галину без маникюра, отупевшую от бессонницы. Помнил, как снова и снова бежал прочь из дома – прочь, только бы не видеть, не слышать… А потом вдруг странным образом Саша обнаружил себя здесь, на набережной, стоящим, как сегодня, у парапета. И теплоходы, вот так же гудя, покидали городскую акваторию. А когда последний из них истаял во мглистой перспективе, Урусов взял себя в руки, поехал домой и узнал, что Татьяна Николаевна два часа тому как умерла…

Из задумчивости его вывел толстый тигровый боксер, неожиданно быстро и ловко помочившийся Саше на штанину.

– Эй, приятель, ты что делаешь?! – возмутился Урусов и затряс ногой.

Боксер отбежал и, лукаво оглядываясь, заскреб лапами асфальт.

– Ах, извините нас! – засмеялась рядом какая-то женщина. – Но вы стояли буквально столбиком.

Саша погрозил псу пальцем, поправил на плече сумку и продолжил свой путь. Свернув налево, он покинул набережную и переулками стал подниматься к проспекту Победы. Сумерки уже порядком сгустились, но город еще пыхал неостывшим жаром. Дома, машины – все, мимо чего проходил Урусов, даже танковая башня, водруженная на пьедестал, – все обдавало его зарядами тепла. Асфальт был пахуч и мягок, словно шкура живого существа.

Проспект уже светился фонарями. Все городское тело подернулось фосфорной сыпью огней, дробившейся вблизи на оконные точки. Мимо Урусова проносились быстрошинные авто; поспешали, как могли, передвижные аквариумы троллейбусов; даже братья-пешеходы заметно поторапливались – всяк искал ночного убежища. В каждом из уже занятых домовых окон, как эмбрионы в икринках, шевелились люди – завтрашние рабочие особи. Теперь завтрашние, потому что сегодня город задраивал люки, час – и он пойдет на погружение, оставив Урусова барахтаться одного в ночи, или, хуже того, увлечет за собой в пучину.

Ему следовало воспользоваться транспортом, но Саша почему-то топал и топал упрямо пешком. Может быть, он хотел, чтобы резвый марш взбодрил его; это ведь большая разница: пассивно куда-то ехать или шагать самостоятельно. Урусов и в самом деле чувствовал, как в мышцах проходят ломота и вялость; плетенки его перестали подшаркивать, а звонко и ритмично пришлепывали в пятки: пок-пок… Как бы то ни было, он далеко не слабак, Александр Витальевич: целый день провел на жаре, а сколько еще сил сохранил… Он и плавает лучше многих, и вообще… Под мерный шлеп плетенок Саше на ум пошли утешительные примеры собственного его молодечества. Начать хотя бы с того случая из детства, когда он геройски сыграл на велосипеде под горку: все-таки проявил отвагу, хоть и расшибся… А как он влез на трубу котельной! Знала бы Татьяна Николаевна…

Дело это было зимой. Старая котельная с железной трубой (она и теперь еще была жива) располагалась позади гаража «скорых помощей». В каждом квартале есть такие места, где мальчишки двенадцати-пятнадцати лет собираются, чтобы сразиться в карты или в битку, покурить, выяснить отношения главенства либо просто обменяться свежим запасом похабных врак и подростковых сплетен. К этой котельной Сашу привел Кукарцев, желая, вероятно, похвастать перед ним своим положением в обществе. Оно ему и удалось бы, но вся компания, как и следовало ожидать, обратила свое внимание на новичка. Кто таков этот черноволосый пацан, с чем пришел? Знает ли он «приемы»? Умеет ли играть в карты? Ловко ли матерится? Они большие психологи, дворовые мальчишки, и скоро раскусили Урусова. «Канай домой, к маме, – сказали ему. – Здесь тебе делать нечего». А Кукарцев прикинулся, что едва с ним знаком. И тогда Саша обиделся. «Плевал я на вас!» – объявил он и хотел было покинуть собрание. Но его придержали. «Ты плевал на нас?» – переспросил один парень, довольно крепкий с виду. «Плевал! – подтвердил Саша с вызовом. – Вот с этой трубы», – и показал на трубу котельной. «Ах так, – сказал парень, – тогда отвечай за свои слова: полезай и плюнь. А не влезешь – тебе самому труба будет». И все мальчишки загудели: «Лезь, пацан, не то репу начистим!» И Саша полез – не столько от страха, сколько от злости на этот дворовый бомонд. Правда, злости хватило ему лишь до половины трубы; потом он обнаружил, что железяка гудит и раскачивается – медленно и тошнотворно, и кураж его быстро пошел на убыль. Но, понимая, что обратного хода нет, Саша продолжил восхождение: оскальзываясь ногами и цепляясь за обледеневшие ступени локтевыми сгибами, он добрался почти до самого жерла, ватно пыхавшего толстыми белыми клубами дыма. Закрепясь там не слишком-то надежно, как одна из трех букв известной задачки, Урусов посмотрел вниз и увидел мир перевернувшимся. Он увидел свою трубу стоящей на тоненькой ножке и крошечных человечков под ней; увидел двор гаража и желтые машины скорой помощи, увы, бесполезные в ту минуту, потому что не умели ездить вверх по трубам. Риск был велик, но А все-таки не упало; оно сползло само, потихоньку, понемножку – прямо в руки матерящимся мужикам-шоферам. Что было потом – отложилось у Саши неотчетливо; помнилось только, что дядьки, вместо того чтобы надрать ему уши, поили его в гараже чаем…