Текст книги "Библейские страсти (СИ)"
Автор книги: Олег Пелипейченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Олег Пелипейченко
Библейские страсти
Муки творчества
– Плодиться и размножаться? – с сомнением пробормотал Адам, обходя обещанную жену по кругу. Лилит сидела в серёдке костра и смущённо ёжилась. – Но как?..
Вместо того, чтобы ответить, Господь сдёрнул измазанную глиной тряпку со статуэтки.
Поражённые до глубины души, Адам и Лилит прикипели к композиции взглядами.
– Ну, по крайней мере, я это так вижу… – через некоторое время пояснил Господь, обеспокоенный сильно затянувшимся молчанием.
Адам и Лилит одновременно перевели на него глаза, затем переглянулись и покачали головами.
– Не думаю, что получится, – заметил Адам. – Тему «хочется», насколько я понимаю, лучше вообще пока не затрагивать.
– Нет, ну почему же не получится, почему же…
Господь прищурился и уставился на Адама сквозь растопыренные большой и указательный пальцы. Мужчина тут же застыдился и спрятался за куст ежевики. Некоторое время Господь задумчиво изучал куст глазами, затем перевёл взгляд на Лилит и начал что-то прикидывать в уме, шевеля пальцами и бормоча вполголоса об осях и сантиметрах. Пламя густо покраснело.
– Может, лучше всё-таки женщину?.. – осторожно поинтересовалась из куста голова Адама.
– А это тебе кто? – возмущённо всплеснул руками Господь. Адам испуганно втянул голову в плечи и опять исчез из виду.
– Откуда ты можешь знать, как выглядит женщина? – продолжал кипятиться Господь. – Я её придумал как концепцию – значит, мне и решать, кто женщина, а кто нет! Сказал, женщина – значит, женщина!
Куст молчал. Пламя заслонило Лилит от Господа, образовав зыбкое огненное полушарие.
– И вообще, каждый художник имеет право на самовыражение, – с вызовом заметил Господь.
Сад не возразил ни единым звуком. Тишину с удовольствием нарушала лишь мирная пара кроликов, которой ни до чего не было дела.
– Ладно, вылезайте, – уже более мирным тоном скомандовал Господь.
Из куста, почёсываясь, выбрался Адам. Языки огня опали, и в костре опять обрисовалось гибкое тело Лилит.
– Что вас не устраивает? – вопросил Господь, скептически прищурившись.
– Это извращение, – хором заявили Лилит и Адам.
– Причём не сказал бы, что приятное, – добавил Адам, окинув глазами Лилит. Та ожгла его возмущённым взглядом и отвернулась.
– Но это же высокое искусство – объединить необъединимое! – воскликнул Господь обескураженно.
Оба создания упрямо молчали. Господь презрительно скривился и махнул на них рукой. Бунтовщики переглянулись и облегчённо вздохнули.
Подчёркнуто не замечая безмолвную беседу, Господь щёлкнул пальцами, и перед ним воздвигся гончарный круг с огромной лепёшкой влажной глины.
– Какую тебе женщину надобно, привереда? – благодушно спросил Господь у Адама, ощущая прилив вдохновения. – Крылатую? Шестигубую? С массажными щупальцами? Давай, заказывай, не стесняйся. Я тебе сейчас такой эскизик предложу – это будет что-то с чем-то…
– Нет-нет, – поспешно замахал руками Адам, – не надо с чем-то, лучше чтоб была такая как я. Двуногая. Беспёрая.
– Да мне за тебя до сих пор стыдно, – буркнул Господь. – Сотворить по своему образу и подобию – это всё равно что расписаться в отсутствии фантазии. Вот она, к примеру, – другое дело. Шедевр в своём роде.
Смущённая Лилит благодарно полыхнула.
– Ничего, меня и такое устраивает, – Адам удовлетворённо оглядел своё тело. – Лишь бы мы с женой естественно выглядели… – он покосился в сторону скульптурной композиции, – хм… в любой момент.
Господь ехидно улыбнулся.
– Если сделаю жену в виде точной твоей копии, то, боюсь, меня не поймут. И в первую очередь ты сам – в некоторые моменты.
Адам озадаченно поднял брови и задумался. Чем дольше он думал, тем более причудливые и неприятные картины возникали у него в голове.
– А что если взять меня за основу и внести несколько символических изменений? – вдруг осенило его. – Ну, скажем, так…
Адам отлепил маленького себя от изогнувшейся в экстазе фигурки Лилит и начал ковырять глину прутиком.
Господь беззвучно ахнул; от такого святотатства у него перехватило горло.
– Положи на место сейчас же! – проревел он, как только обрёл дар речи. – Это же произведение искусства, чурбан ты эдакий!
Ещё не затвердевший и изрядно покорябанный Адам выпал из рук мужчины и шмякнулся на лежащий в траве камень. Рассвирепевший Господь подобрал с земли чуть помятую, но невредимую фигурку, сдул с неё песок и ткнул дрожащему Адаму в лицо.
– Вот такой она и будет, – мстительно заявил он. – Сам захотел.
Адам расширенными глазами осмотрел будущую жену и тихо застонал.
– А как же фантазия, право на самовыражение? – сделал он неуклюжую попытку подольститься.
– Никакой фантазии, – отрезал Господь. – Будет одна голая реальность.
– А я? А мне? – пискнула всеми забытая Лилит. – Я тоже мужа хочу. Примерно такого же, как я.
Адам и Господь обернулись в её сторону, наткнулись на жалобный взгляд жёлтых глаз и почувствовали уколы совести.
– Хорошо, сначала тебе, – буркнул, остывая, Господь. Одним щелчком он сменил глину на комок чистого пламени и крутанул гончарный круг. Под божественными пальцами огонь извивался как живой; со стороны казалось, что он сам собой переливается в задуманную форму.
Наскоро оживив творение, Господь с гордостью повернулся к Лилит и вдруг остолбенел: во время работы он напрочь упустил из виду её облик.
– За что, Господи? – заскулила Лилит. – Я ведь не такая привередливая, как этот волосатик, пускай уже будет двуногий, но хотя бы беспёрый…
Из больших глаз саламандры потекли слёзы. Ослепительные капельки огня падали на угли и прожигали их насквозь.
– Ну… – Господь смущённо почесал в затылке. – Я же вам не копировальное устройство, я Творец всё-таки. Могу и увлечься немного. Да ладно тебе, смотри, какой красавец получился – загляденье! Неужели не нравится? Или, может, тебе сгодится? – с надеждой обернулся он к Адаму. – Двуногий всё-таки, пускай и в перьях. К тому же последний писк современного искусства…
Юный феникс нахохлил огненные пёрышки и недоумённо клекотнул.
Сапожник
Шаг, ещё шаг, облако пыли, не дышу, шаг, снова шаг, много шагов, острый камень, вспыхивает и мгновенно уходит боль, шаг, шаг, шаг, шаг… И серое марево впереди.
Я всегда видел странные вещи. Ещё ребёнком я замечал, как на мутном диске восходящего солнца мельтешат юркие крылатые тени. Со страхом наблюдал, как резкие порывы бриза полосуют берег полупрозрачными зубами и оставляют раны, источающие белёсую жидкость. Правую руку дяди Езекии мои глаза одно время видели высохшей и скрюченной; её контуры часто не совпадали с призрачными линиями настоящей конечности, поэтому Езекия казался мне трёхруким. Однажды вырвавшийся с соседнего двора бык зацепил рогом дядино плечо и повредил какую-то жилу. Лекарю удалось его выходить, хотя Езекия потерял много крови, однако за эти несколько месяцев рука действительно высохла и скрючилась.
Я никогда и никому не рассказывал о своих видениях. Сначала из-за детской боязни того, что воплощённый в слова ужас обязательно явится рассказчику. Став постарше, я обнаружил, что никто больше не видит скопищ летающих воздушных пузырей, отливающие зеленью лужи на песке и многое другое, – и испугался своего открытия: слыть бесноватым не хотелось. Надо учиться быть как все, решил я. Проходить не моргнув глазом через колышущуюся стену из мелких крылатых точек, пить воду, пронизанную ледяными остриями… Страх оказался хорошим учителем.
Лишившись руки, Езекия с согласия отца взял меня в помощники – своих детей у него не было. Сапожником он был отличным, но объяснять умел плохо, мастером я так и не стал, и дела у нас шли так себе – едва хватало на жизнь. Через несколько лет дядя заболел и умер, я унаследовал его мастерскую на холме, однако расширить дело так и не смог: работников нанять было не на что, обувь приходилось тачать самому. Чем я и занимался весь день напролёт.
В то утро я сидел в тени дома и размечал заготовки, стараясь, чтобы в отходы ушло как можно меньше кожи. Работа была сложной и кропотливой, я полностью сосредоточился на ней и не отвлекался на посторонние звуки.
Лишь когда стали отчётливо слышны назойливое бряцание и громкая чужая речь, я поднял голову и прислушался. Дорога, опутавшая холм, делала петлю недалеко от моего дома, поэтому прохожих можно было видеть издалека. Я подошёл к низенькой, в пояс, ограде и, заслоняясь руками от слепящего солнца, всмотрелся в идущих людей.
Внизу, разбившись на небольшие группы, шёл римский отряд. Голова неровной колонны скрывалась за оливами, заслонявшими изгиб дорожной петли, – лишь начищенные шлемы блестели сквозь пыльную листву, – так что я временно сосредоточил внимание на замыкающих. Позади всех, изрядно отстав от других, неторопливо вышагивали четыре копейщика, между ними я разглядел Симона из Кирены, гостя старого Иошавама. Большой деревянный крест пригибал Симона к земле, было видно, что силы его на исходе. Ниже по дороге, шагах в двухсот, волновалась большая толпа горожан; оттуда слышался плач, звучали гневные восклицания, но никто не смел приблизиться к вооружённым воинам.
Перед охранниками Симона, внутри плотного кольца мечников шли два бородатых мужчины. Некоторое время я разглядывал эту парочку; не высмотрев ничего примечательного в их облике, я перевёл глаза левее, на просвет в стене зелени – и увидел Этого.
Я сразу его узнал, хотя он показался лишь на несколько мгновений и тут же скрылся среди деревьев. Отец часто высказывался об Этом, и всегда – очень неодобрительно, считая его одним из самых опасных преступников во всей Иудее. Постепенно я проникся отцовой неприязнью, несмотря на то, что видел бунтовщика лишь издалека – бредущим по улице, обедающим с сообщниками в таверне, спорящим на площади – и никогда с ним не заговаривал. Да и о чём нам было говорить?
По веку скользнула струйка пота, я непроизвольно зажмурился, пошатнулся и ухватился за ограду, тяжело дыша. Опять не заметил, как солнце напекло непокрытую голову. Болван. Подождав, пока перед глазами перестанут мелькать блёстки, я разжал дрожащие кулаки, сглотнул и поплёлся в дом.
Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, я неторопливо наполнил глиняную кружку, глотнул тёплой жидкости и шагнул за порог.
– Добрый человек, прошу тебя, дай немного воды…
Этот стоял с обратной стороны ограды, опершись на неё, и тяжело дышал. Кружка выпала у меня из рук, сочно цокнула и разлетелась на множество осколков.
Честно говоря, я испугался. Увидев Этого так близко, я перестал различать его лицо: на месте головы источал сияние шар, оплетенный в верхней части чёрным шипастым вьюнком. Сопровождавшие бунтаря солдаты замерли рядом, неестественно выпрямившись и закрыв глаза. Я попятился, судорожно ухватился за дверную ручку – и уловил краем глаза какое-то движение…
…босые ноги, скользящие поверх пыли…
…взмах полы белоснежного хитона…
…стройная лёгкая фигура…
…взгляд через плечо…
Впереди Этого, в нескольких шагах, стояла самая прекрасная девушка, которую я когда-либо видел. Самая прекрасная, какую я только мог бы вообразить.
Нет, наверное, не мог бы. Но она стояла во плоти у моей ограды, рядом – рукой подать. Смотрела на Этого не отрываясь и терпеливо ждала, пока мерзкий смутьян напьётся…
Я отшвырнул носком сандалии большой осколок кружки, быстрыми шагами подошёл к забору и злобно уставился ему в глаза.
– Тебя ведь ждут! Иди быстрее!
– Эта? Подождёт, ничего с ней не…
Короткий удар под дых. Он согнулся, издав утробный звук. Солдаты стояли неподвижно.
– Не смей, мразь, так говорить о ней! Я тебе сказал, иди! Как ты можешь здесь стоять, когда тебя ждёт такая… когда тебя ждёт… она?!
В глазах мутилось, пот тёк по ресницам и впитывался в пересохшую кожу. Этот с трудом выпрямился:
– Тебе так хочется, чтобы я следовал за ней? – спросил он хриплым голосом, выделив последнее слово, и изогнул вопросительно бровь. – Я правильно понял?
Я различил в вопросе отчётливую, непонятную мне иронию, и потому разозлился ещё сильнее:
– Ты всё правильно понял! Не будет тебе воды! Проходи, не задерживайся!
– Может, ты, раз уж такой обходительный, сам был бы не прочь следовать за ней?
Вопрос прозвучал совсем тихо, но меня словно по голове ударили. Я сделал глубокий вдох и постарался взять себя в руки. Бунтовщик ждал, солдаты по-прежнему не шевелились.
– Да, – через силу выдавил я. – За такой – хоть всю жизнь.
– Слышишь? – повернулся Этот к девушке. Та медленно повернула голову в мою сторону, и я понял, что больше никогда не смогу оторвать от неё глаз…
Как сквозь вату, донёсся голос Этого. Он что-то говорил моей спутнице, но та уже повернулась и устремилась вперёд, плывя прямо над землёй, посередине улицы. Я открыл калитку и поспешил за ней. Знакомые окликали меня, спрашивали, куда я бегу, – но я не отвечал. Что за смысл говорить с теми, кто не замечает самого прекрасного в мире. Никто из них не видел моей любимой.
Кроме Этого.
И кроме меня.
Я всегда видел странные вещи.
Шаг, ещё шаг, облако пыли, не дышу, шаг, снова шаг, много шагов, острый камень, вспыхивает и мгновенно уходит боль, шаг, шаг, шаг, шаг… И изящная белая фигура с наточенной косой в руке скользит передо мной, всего лишь в нескольких шагах. Сейчас я её догоню.
* * *
– Нет, Мырр, и не проси, – Господь протестующе выставил вперёд ладони. – Вопрос обсуждению не подлежит. Этот ваш аморальный образ жизни, массовое истребление ни в чём не повинных мышей, птичек и другой мелочи, невиданное лицемерие в отношениях с сильными мира сего… ну вот, как сейчас, например! Отвернись сейчас же! Не смотри на меня! Я даже разгневаться как следует не могу, когда ты глядишь такими честными глазами!..
Кот насупился и с нарочитым безразличием отвернулся. Господь облегчённо вздохнул и продолжил:
– Одним словом, всемирный потоп будет, и никуда от этого не деться. Спасёшься только ты, мой верховный жрец. С семьёй, разумеется: вам ещё предстоит великая миссия по возрождению своего обновлённого народа.
– И как я спасаться буду? – мрачно поинтересовался Мырр.
– Моей благодатью, разумеется, – с легким недоумением ответил Господь.
– Нет, я имею в виду техническую сторону дела. Где я буду пережидать эти сорок дней?
– Эмм… ну-у… – Господь замялся. Воодушевлённый новой идеей, он как-то упустил этот момент. – Не знаю. Залезешь на что-нибудь.
– На что? – округлил глаза кот. – Всё же будет под водой. Разве что в Скандинавию к Одину придётся наведаться, до верхушки его Мирового Древа ни один потоп не достанет.
– Я т-тебе наведаюсь! – погрозил ему пальцем Господь. – Ишь, взяли моду – по чужим владениям шастать без приглашения, потом красней за вас… Хорошо, будет вам плот.
– Сорок дней под дождём?
– С будкой!
– Что я, собака, что ли… Ладно, пускай. А питаться чем? Пить что? Песок где брать, для житейских надобностей? Мы же коты культурные, за борт ходить не будем. И самое главное – гладить меня кто будет? Сорок дней чтоб никто не погладил – это же свихнуться можно! И потом, когда вода спадёт – что нам, на голой необитаемой земле размножаться? Без единого живого существа? Да зачем нам это надо? Кстати, мне очень неудобно напоминать, но беременность у моей Мыррки длится…
– А потерпеть ты не можешь? – простонал Господь. Вместо ответа кот укоризненно посмотрел на него и вздохнул.
Господь обхватил себя руками и задумался. Он и не предполагал, что ещё до начала потопа всплывёт столько разных проблем. Мырр сидел и терпеливо ждал. Потом лежал и терпеливо ждал. Затем заснул.
– Да пропади оно пропадом! – внезапно воскликнул Господь, разбудив кота. – Почему я должен за других свою работу делать? Кто в твоём доме хозяйством заведует? Ной? Хорошо, я сегодня с ним поговорю. Будет тебе убежище на все сорок дней.
Кот сладко потянулся, распушил хвост, спрыгнул с облачного табурета и совсем было собрался уходить, как Господь остановил его.
– Имей в виду: если бы не ты – я о людях и не подумал бы: они мне уже давно поперёк горла… Так что по закону справедливости они теперь твои. Владей на здоровье.
Semperidem
– Папочка, там Шуршика забирают!
– Тише, тише. Я знаю. Так получилось, без него не могли провести один важный опыт.
– Но это же мой, мой Шуршик!
– Алечка, мы же с тобой договаривались ещё тогда: это не твои мыши, и не мои мыши, они государственные. Помнишь? Я тебе говорил, что его могут забрать в любой момент. Вот я и разрешил…
– Папка, ты плохой! Ты очень плохой! Ты злой!
– Замолчи сейчас же! Запомни: про папу так нельзя говорить! И про маму нельзя. Так о родителях не говорят. Тебе ясно? И перестань реветь. Хватит, я сказал!.. Ну, ну, маленький, не плачь. Доча, не надо, я не хотел тебя обидеть. Не расстраивайся, это же просто мышь. Ну да, хорошо, белая мышь, но их всё равно каждую неделю новых привозят.
– Ну это же не мышь! Это Шуршик!
– Уф-ф… Давай так: ты сейчас от меня отстанешь, а в субботу мы пойдём в «Зоомир» и купим того самого мохнатого хомячка. Идёт?
– Не нужен мне твой дурацкий хомяк! Я его ненавижу!
– Куда ты? Стой! Остановись сейчас же! Я тебе что…
Совсем разбаловалась. Обязательно с Иркой поговорю, надо только не забыть…
* * *
– Сергей Семёнович, а другую мышку оставляем?
– Другую? Ты знаешь, кинь её, наверное, к завтрашней партии и добавь ещё одну помоложе из четвертой клетки, я хочу ещё возрастную зависимость исследовать.
– А мышат куда девать?
– Чего так хитро улыбаешься? Есть предложения?
– Да тут… Это… Мой брат удавчика завёл, так что…
– Да ради бога. Выбрасывать не придётся. Прямо с коробкой и забирай.
* * *
– Серёж, я хочу с тобой об Альке поговорить.
– Да, хорошо, что напомнила. Она вчера вечером так себя вела, что…
– Погоди. Вчера было вчера, а сегодня она в школе целый день промолчала. Её вызывают – она молчит. Ни подругам ни слова не сказала, ни учителям, ни директору. Врач говорит, реакции вроде в порядке, причина какая-то психологическая. Сейчас она в спальне лежит и опять молчит. Мне ни слова не сказала.
– М-м… Это она из-за того белого мыша так психует. Мне несколько дней назад срочно самец понадобился для новой серии, другого не было, пришлось забрать из коробки. А Алька пришла, увидела, что его нет на месте, и сразу начала права качать…
– А ты, оказывается, всё-таки гад, Сергей Семёнович. Заткнись. Мне виднее. И плечами не надо пожимать. Ладно – то, что мыши живые и что у них тоже болит, ты благополучно не замечаешь. Но как ты умудряешься не видеть, что собственная дочь – это человек, и, в отличие от тебя – живой?!
– Слушай, не заводись. Меня одни только зелёные пикеты в прошлом месяце достали до кишок, так и ты туда же. Не заставляй меня в стонадцатый раз говорить банальности про одну мышиную жизнь и множество человеческих, ты это всё знаешь не хуже меня. А насчёт белого мыша – ну не брать же домой мышь из вивария! Я ещё с ума не сбрендил. Конечно, надо было догадаться, что можно взять парочку самцов в «Зоомире» и не расстраивать малышку. Не сообразил, каюсь. Да ему, кстати, и повезло: четыре экземпляра из партии выжило, он в том числе. Так что я его верну в коробку. Заодно отслежу вирулентность штамма в период после болезни.
– Спасибочки вам, благодетель. От всего мышиного рода.
– Не за что, милая. Иди лучше обрадуй Альку, только предупреди сразу, что к коробке подойти не сможет, она будет за стеклом. И не смотри так: ты не поверишь, но я тоже не робот. Просто я взрослый человек, в отличие от тебя, и руководствуюсь мозгами.
Никогда не мог понять одного. За что я её выбрал – ясно. А за что она меня выбрала?
* * *
– Светик, зайди ко мне. Вот, возьми деньги и дуй в «Зоомир» прямо сейчас. Купи десяток белых мышат и самочку посимпатичнее. На шкафу у тебя стоит коробка из-под принтера, выстели внутри ватой и посади их туда.
– Воссоединяете семью?
– Беги, язва! А то в следующий раз мышат отдам коту Зеленского, того ни одна зараза не берёт, проверено.
* * *
Высокий плечистый мужчина в маске и перчатках подошел к батарее стеклянных сосудов, вытащил из одного за хвост белую мышь со слипшейся шерстью и опустил её в большую картонную коробку, где на комке ваты пищали, изгибаясь, слепые белые мышата, а в уголке сидела дрожащая самочка. Затем он наклонился над коробкой, всмотрелся в подопытного – и наткнулся на взгляд мыши. Тусклые багровые глаза, похожие на резаные раны, были широко открыты. На секунду учёному почудилось, что шерсть мыши почернела, а вокруг головы возникло зубчатое сияние.
А затем раздался Писк, неистовым вороном бьющийся под черепом; в оглушённое сознание снова и снова вколачивались слова:
