Текст книги "Заморская Русь"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Дорогим соседушкам хлеб да соль, лучшие пожелания в промысле, – приветливо улыбаясь, раскланялся Баранов.

Зайков удивленно уставился на его усы. Как купец и статский без чина носить их управляющий не имел права. Здесь не Московия и не Сибирь, но усов не носили даже солдатские и дворянские дети: ходили в бородах, стригли их или брили наголо. В барановских усах Зайкову почудился намек на какое-то превосходство во власти перед другими приказчиками, передовщиками и мореходами.

Хотя Коломин приказывал Галактионову молчать, а разговор вести Зайкову, горячий на слово иркутянин не выдержал затянувшейся паузы и разорался, почесывая затекший от долгого сидения зад.

– Супостаты! Все кормовые места заняли. Конец приходит терпению нашему, перебьем на лайдах, как котов…

Васька Медведников, дюжий барановский мужик из крестьян, нагло ухмыльнулся за спиной управляющего:

– Андреич, не заткнуть ли этого хорька?

– Погодите, детушки! – поморщился Баранов. – Давайте поговорим. От ругани нет прока. Нам ли, православным, ссориться из-за пустяков? Сперва баньку дорогим гостям, стол, потом разговоры… Или мы так одичали, что не почитаем русских обычаев?

Упоминание о застолье задобрило Галактионова. Он почесал нос, поскоблил затекший зад и умолк. Но заносчивый Зайков, оправившись от удивления, сказал строго:

– Не до гостеваний, промышлять надо, а поговорить стоит, для того и прибыли… Кто у тебя в Кенайскую губу послан?

– Малахов!

– Знакомы! Ловко прошлый год переманил наших людей. Но теперь научены: или отзывай партию, или через неделю там будут наши пакетботы.

– Постой, Степан Кузьмич! Серьезный разговор так не ведется. – Баранов сдвинул шапку на затылок, смахнул рукавом пот со лба. Ласковая улыбка под пышными драгунскими усами на миг покривилась, но тут же опять растеклась по лицу. – Не хотите своей волей – силой за стол усадим. Не обижай старика. Я ведь вот этими руками на Уналашке брата твоего в могилу опустил. Великий был мореход, царствие небесное!

Упоминание о брате смутило Зайкова. Лишь на миг он растерянно опустил глаза. Дружки Баранова со смехом подхватили послов на руки, потащили в крепость. Стрелок Галактионов огрызался и выкрикивал:

– Мы люди вольные, но и у нас порядок должен быть… Русский человек без совести – не русский! – Но сам уже не вырывался.

Уплыли константиновцы поутру, опохмелившись и закусив. Зайков озадаченно чесал грудь: хитрый лис Баранов наговорил с три короба, да все слова ласковые, приветные, про брата много рассказывал, но обещания отозвать Малахова не дал. Галактионов с утра хватил лишнего, греб с натугой, задыхался. Он поменял в шелиховской крепости плохонькую шкуру на фунт виргинского табаку с полуштофом и был тем очень доволен.

Со своими партовщиками послы встретились в назначенном месте, на камнях близ мыса. Зайков, разминая возле костра затекшие ноги, с виду непривычно покладистый и усталый, говорил, что вел себя как наказано, слово в слово передал разговор с Барановым, только о выпитом умолчал. Галактионов без обычного азарта поддакивал связчику.

Коломин внимательно выслушал их, не взорвался, не выругался даже: только побагровел старый рубец на его щеке. Он выколотил трубку о камень, с горечью рассмеялся.

– Ну и жук, однако, купчина каргопольский! Нам бы такого вместо Гришки.

– Это уж так! – Галактионов ковырнул в носу, поскреб пятерней тощий зад.

– Ну, да ладно! – усмехнулся передовщик. – Вчера Гришка Коновалов прошел в залив на пакетботе. Ты, Степан, на «Иоанне» прикроешь наших в Камышакской бухте. Как Малахов там появится – турнешь. А Гришка его на нас погонит, так мы с ним договорились. Не сегодня – завтра малаховская партия будет здесь, вот и посчитаемся за прошлый год.

Ждать пришлось еще два дня. Стояли у камней, алеуты добывали бобров и нерп, стрелки рыбачили недалеко от берега.

– Проха, – подзуживали от скуки, – на кого молодуху оставил? Гришка ее огуляет, уж мы-то знаем этого жеребца.

– Давно уж огулял, теперь на «Георгии» Малахова гоняет. Нынче, в крепости Терентий, друг твой. Известное дело – старый конь борозды не портит.

– Не-е, раскольничку никак нельзя… Он скорей оскопится, чем осквернится бабой.

– Не жалко! – огрызался Прохор. – Моя кобыла умеет постоять за себя.

– Все правильно говорит Прошка, – скоморошничал Васька Котовщиков. – Если хотите знать, он герой, потому что спит рядом с этой стервой. Когда уходит в караул – меня лихоманка бьет: не приведи бог, что не так скажу – убьет. Я в Иркутском на Маслену подхожу к ней, говорю, позвольте пригласить сплясать, а она как звезданет горячей сковородой… Да больно так!

– Ты тяни, клюет… Вот так! Говори, а рот не разевай.

Васька бросил в байдару круглого, как сковорода, палтуса, снова закинул удочку:

– Да после того тащи она меня силком в свой угол за белую ковригу в полпуда – ни за что!

Рыбачившие на миг смолкли. Котовщиков нарушил негласный уговор – заговорил о хлебе.

Утром на горизонте показалось несколько точек. Пакетбота не было видно.

– Наши? Или малаховские? – всматривались вдаль промышленные.

– Проверим! – Коломин вытащил подзорную трубу: – Они! Ну-ка, братцы, осмотри оружие. Все байдары на воду. Васька, Ванька – гребите к кекуру, чугач с собой возьмите. Пугнете их там, они к нам в руки и придут. Прошка, Васька… Ты, Кот. Со мной. Как подойдут, прыгай в воду, хватай байдары, тяни к берегу, потом оружие отбирай и вяжи.

Третьяков с помощниками дали залп из-за скалы, торчавшей над водой. Лодки Малахова повернули на отмель. Два десятка проворных малаховских алеутов развернули узкие байдарки и стали грести в море – этих на воде не догнать. Прошка с Васькой прыгнули в воду с большой байдары Коломина. Какой-то русский стрелок в двулючке пытался огреть Прошку веслом по голове. Он увернулся и опрокинул лодку.

– Хватай дикого! – кричал Коломин. – Вяжи!

Прохор схватил туземца за пучок волос, приставил к горлу нож. Тот равнодушно поплелся к берегу.

Успели взять только пятерых, остальные увернулись вместе с передовщиком, выхватили ружья, но сами оказались под прицелом стволов, торчащих из-за камней. Ничем не прикрытые, они без стрельбы ушли в море следом за алеутами.

Коломин ругался, что упустили передовщика, пару раз пнул плененного Лариона Котельникова:

– Прошлый год смеялся надо мной, окунь тухлый! – И к чугачу, захваченному Прохором: – Мы же тебя всю зиму кормили, задаток давали! – безнадежно махнул рукой. – Кому говорю, будто у них есть совесть… На поводке отработаешь долг! А за тобой, – повернулся к Лариону, – Баранов сам пожалует. Вот и поговорим!.. Оружие отберите, байдары на берег.

В Константиновской крепости несли караул полтора десятка больных и немощных. Пакетбот «Святой Георгий» вернулся на Нучек днем раньше, чем туда пришли две большие байдары с барановскими промышленными. Григорий Коновалов выставил на стены всех, даже Ульяну накрыл шапкой и посадил возле фальконета. Два десятка головорезов, прибывших с Кадьяка, могли легко разнести обезлюдевшую крепость, но Коновалов наверняка знал, что Баранов на это не пойдет. А вот дружков его мог бес попутать затеять резню помимо воли управляющего.

Павловцы неспешно вышли на берег, вытащили байдары на сушу, с оружием подошли прямо к запертым воротам. Впереди Баранов: сам по себе широкоплечий, из-за кольчуги под кафтаном и вовсе выглядевший квадратным. На его ногах высокие сапоги, за поясом пистоль. За ним – ближайшие дружки: высокий и дородный Медведников, дюжий, сутуловатый Кабанов, креол Чеченев, рыжебородый Баламутов, Васька Труднов с красной полнокровной рожей и другие, кто в кафтане, кто в парке, кто в зипуне. Все хорошо вооружены. В байдаре – двухфунтовая пушка.

– Что же ты, Гришенька, не встречаешь дорогих гостей? – задрав голову, крикнул из-под стены Баранов.

Коновалов встал в полный рост и ответил, размахивая тлеющим фитилем:

– Так ведь гости незваные-нежданные, приготовиться к встрече не успели!

– Из-за чего распря, детушки? С чего обида? Или мы не православные, чтобы мирно все решить? Ты же умный, Гришенька, давай поговорим?!

Сильней задул ветер, низко над землей понеслись тучи, скрывая и открывая солнце. Баранов прижал рукой шапку к голове, чтобы не сдуло.

– В прошлом году ты уже поговорил с нашими каюрами, выкупленными из рабства у чугачей, они к тебе сбежали! – вразнобой закричали со стены.

– Я ли в том виноват? – в усмешке дрогнули усы Баранова. – От хорошего хозяина чадушки не бегают.

Коновалов позеленел от обиды, выругался в полный голос, схватил ружье, наставил ствол на управляющего с Кадьяка. Дружки Баранова снизу взяли на прицел его и всех засевших у бойниц.

– Ну, не дурак ли ты, Гришенька? – не мигая, смотрел на Григория гость. – Не в меня – в себя целишь. Узнают дикие, что мы с тобой в ссоре, – всем будет плохо, но я с киселевскими стрелками на Кадьяке, может быть, и отобьюсь, а вас в Чугачах и Кенаях точно перережут.

Дрогнул ствол на стене, поднялся выше.

– Зачем нам ссориться? – продолжал Баранов. – Вы – артели Лебедева-Ласточкина, мы – Шелиховские. Они ведь друзья, компаньоны и пайщики. Между ними раздора нет, что же нам делить?

– Ну и балаболка! – расплевался Алексашка Иванов, вернувшийся на Нучек вместе с Коноваловым, и крикнул вниз, высунув голову из-за острожин: – Ты скажи, сколько шкур на пай взяли твои промышленные в прошлом году, потом наше, добытое, посчитай! Ни Лебедев, ни Шелихов мне убытки не заплатят… – И к управляющему: – Гришка, гони их, пока я этому хрену ус не отстрелил! – закричал, сатанея.

Баранов солидно поправил пышные усы, не положенные ему, купцу, по регламенту, усмехнулся с вызовом в глазах, сказал жестче:

– Пожалеете, ребятушки, да поздно будет!

– Убери партию из Кенайской губы с наших промыслов, потом говорить будем!

– На Касиловке мое зимовье было срублено раньше вашего редута, – глазом не повел на кричавшего Баранов, – а я вас не гоню – вместе промышлять предлагаю.

– Шелиховский каюр под кустом кучу навалит, и на десять верст не подойди – их земля! – поперечно крикнул Иванов.

– С тобой промышлять? – искренне удивился Коновалов. – Ты черта обманешь… Думаешь, кругом одни дураки? Слышали про хитроумного, который дружкам морды выбрил, сажей вымазал, шведский корвет спалил и на диких все спер…

На стене дружно захохотали. Усы Баранова ощетинились, задравшись концами вверх, но улыбка не сошла с лица.

– А вот об этом, Гришенька, по контракту ты обязан не мне, а Охотскому коменданту докладывать! Значит, не договорились? – жестко усмехнулся. – А жаль! – И добавил с угрозой в голосе: – Ладно, отпусти Котельникова, и мы уйдем, не возьмем греха на душу.

– Накось выкуси! – сложил дулю Алексашка Иванов. – Сначала убытки оплати за прошлый год.

Улыбка начисто сошла с лица Баранова, в глазах попыхивали недобрые искры:

– День был вчера солнечный. – Он обернулся к морю и кивнул на вытянутый на берег пакетбот. – «Георгий» хорошо просох! А что, Гришенька, если я его подпалю на прощание?

Угрюмый Кабанов приложил ружье к плечу, прищурился, повел стволом по стене и выстрелил по высунувшемуся из бойницы рыльцу фальконета. Запела отрикошетившая пуля. Ульяна с визгом подскочила на мостках, показав золотистую косу. Теперь захохотали внизу.

– Выдай! – нехотя кивнул Алексашке сникший Коновалов.

Тот, матерясь, закинул на плечо фузею, спустился вниз. Ворота чуть приоткрылись, из проема выскочил Ларион Котельников, спроваженный пинком в зад, виновато улыбнулся своим.

– Я ухожу, ребятушки, – сняв шапку, раскланялся Баранов. Издали глубокие залысины на белобрысой голове сливались в солидную плешь. – Коли жизнь заставит – приходите. Я вам помогу, встречу по-христиански, и сегодняшний день не припомню. Я ведь не такое говно, как ты, Гришка!

Шелиховские артельщики гурьбой двинулись к берегу. Баранов что-то говорил на ходу и размахивал бобровой шапкой. Коновалов несколько раз брал ее на прицел. Подстрекал нечистый попортить для куража, но Григорий не выстрелил, устоял перед искушением. Вроде бы и ветер стал стихать.

– Гришка-то струсил, – хохотал рыжебородый и конопатый Баламутов, усаживаясь в лодку. – Пугнули мы его изрядно. Так ведь?

– Нет, не так! – спокойно возразил Баранов. – Просто Гришка не такой дурак, как некоторые из наших.

– Струсил, – не унимался Баламутов. – У него в крепости два десятка калек. Мы бы их в полчаса связали… Даже девку к фальконету посадил.

– А они бы потом вернулись с промыслов, собрали человек двести против нас и разнесли бы Кадьяк, – спокойно сказал Баранов и добавил с печалью: – Мне бы таких удальцов, да я бы всю Америку под государеву руку подвел!

– Откуда лебедевские знают про «Меркурий»? – хмуро спросил Кабанов. В лодке настороженно примолкли. Василий Медведников пророкотал прокуренным басом:

– Не загремим ли кандалами, Андреич?

– Детушки, – с усталой печалью в голосе вздохнул Баранов. – Я ли не читал вам тайное послание Охотского коменданта за его собственноручной подписью? Из Петербурга донесли иркутскому губернатору, что для грабежей наших колоний снаряжен корвет «Меркурий» под началом англичанина Кокса и что появиться он должен под враждебным шведским флагом… Наш камчатский покровитель, коллежский асессор Иван Кох, дал мне инструкцию – в случае нападения врага победить его многоумством и природной нашей храбростью, каковой другие народы лишены… Так и сказано. Его послание всегда при мне! – Баранов похлопал себя по груди, под кафтаном клацнула броня. – А пока оно здесь – бояться нам нечего.

– Не носил бы ты кольчуги, а то потонешь вместе с письмом, – с опаской в голосе укорил Кабанов.

– Охотней спасать будете! – насмешливо подергивая усами, ответил управляющий. Он не договаривал, что с последним транспортом получил известие: война со шведами закончилась еще три года назад, по слухам, капитан Кокс умер в Кантоне от лихорадки. И теперь он, Александр Баранов, втайне от друзей ломал голову, какой корвет крейсировал возле Кадьяка под шведским флагом?

Горели костры. После удачного промысла на камнях рядами лежали туши бобров. По локоть в крови, промышленные снимали шкуры, мездрили, срезали жир с мяса. Едва не задевая людей крыльями, над лагерем носились чайки, дрались из-за лучших кусков. Жирное воронье лениво ворошило брошенные внутренности. Чугачи и алеуты порознь разбили два стана, поставив на бок байдары вместо балаганов. Все варили для себя мясо бобров, предпочитая его другой пище. Чугачи и алеуты пекли сивучьи ласты, топили жир. Запах печеного мяса уносило по заливу.

– Смотри-ка! – Васька Котовщиков указал в море окровавленным ножом. Прохор вытер лоб о предплечье, оглянулся: огромный баклан заглотил такой кусок, что добрая половина свисала из клюва. Птица била крыльями по воде и не могла взлететь. Алеуты стали кидать в нее камни. Баклан яростней заработал крыльями и лапами, но кусок не отрыгнул.

Вечерело. Промышленные собрались у костров, пили чай, вокруг лагеря стояли русские секреты: мир с кенайцами был непрочен, да и шелиховские артельщики могли напасть, мстя за недавние обиды. Переваливаясь с боку на бок, в лагерь приплелся отъевшийся после зимовки работный алеут: босой и простоволосый, в перовой парке до пят, он присел на корточки рядом с передовщиком, помолчал столько, что Коломин понял – пришел не спроста, но с вестью, затем равнодушно пробормотал:

– Косяк зарубленный там! – махнул рукой в сторону.

Рубец на щеке передовщика побелел. Коломин насторожился, зыркнул по сторонам, приказал Храмову и Баклушину, чтобы алеута поили чаем и от своего костра не отпускали, затем окликнул Прохора. Егоров подхватил фузею. Вдвоем они прошли на другую сторону острова, покрытого хвойными деревьями. Здесь на берег была вытащена шелиховская байдара, караульные склонились над стонущим в ней человеком. Галактионов стрекотал, как сорока, бегал от ручья к раненому и шапкой носил воду.

– Давно приметил – что-то к берегу несет! То ли дохлого кита, то ли байдару. А тут вона что…

– Кто таков? – спросил Коломин, взглянул на раненого, узнал шелиховского старовояжного стрелка. Его парка была в крови, фланелевая рубаха присохла к телу. Третьяков мочил ее и осторожно отдирал от раны. Она была глубокой и гнойной: плечо перерублено вместе с ключицей.

– Кто тебя? – опустился на колено передовщик.

– Кенайцы! – прохрипел раненый, облизнув губы. – Наши каюры, у кенайцев купленные, напали… Меха мы везли от Малахова… Дмитриева сразу, потом Еремина. – Раненый перевел дух. – Я, слава богу, среди своих.

– Довоевались! – простонал Коломин, сжимая лицо ладонями, сгоняя со щек прилившую кровь. Помолчал, мотая чубатой головой. Обернулся к Третьякову с красными воспаленными глазами: – Прошка с Котом вместо вас заступят в караул. Ты с Галактионовым положите раненого в лодку и во всю мочь плывите на Кадьяк. Мы при кострах дошкурим зверя и пойдем в Кочемакскую бухту к Зайкову под пушки «Иоанна», оттуда всей партией – в Никольский редут. За три дня чугачи нас, может быть, не предадут, а после будем биться, пока вы не приведете помощь.

– На поклон к шелиховским? – неуверенно застрекотал было Галактионов. – Да Малахов меня на кол посадит после того, что было!

Третьяков, поскоблив пятерней лысину, с досадой поморщился:

– Может, раненого сдать да к Гришке?…

– Васенька, ты чего? – едко щурясь, спросил передовщик, растирая отметину на щеке. – Хочешь, чтобы с тебя, как с бобра, шкуру сняли? Да пока Гришка партию соберет, пока его найдете, тут все против нас объединятся. После с барановскими и киселевскими не отобьемся.

Залитую кровью байдару подсушили, промазали жиром, настелили веток на дно и осторожно уложили раненого. Он то впадал в забытье, бормотал несуразное, то стонал. Из-за гор на матером берегу выползла луна. Вскоре на трехлючке приплыли алеут, принесший в лагерь весть, и Васька Котовщиков, посланный на смену караула. Галактионов, Третьяков и прибывший алеут пересели в байдару с раненым, привязали к корме пустую трехлючку и растворились во тьме. Некоторое время еще слышался плеск весел, потом все стихло. Коломин перекрестился на восток, где поднималась печальная луна – половинчатый месяц.

– Грехи наши! – ворчали у костра промышленные. – Второе лето что-нибудь да случается.

– Братья Котельниковы наплюют мне в глаз, – стонал Храмов, хватаясь за голову.

– Хватит душу травить! – прикрикнул на них Коломин. – Когда своих убивают – не до старых обид. Нас кончат, на том не остановятся, пока не перережут всех до самой Камчатки. – Он сплюнул в сердцах и тихо добавил: – Алексашка Баранов не дурак, поймет!

До Павловской бухты Третьякову с Галактионовым плыть не пришлось. Возле Бесплодных островов они встретили две большие байдары под началом самого Баранова. Ларион Котельников, как на грех, оказался при управляющем, кинулся с кулаками на Третьякова, но Баранов его удержал.

Раненый был еще жив. По просветленному лицу текли благостные слезы: дал Бог отойти среди своих, не всякому промышленному такая честь. Третьяков, опустив круглую лысую голову, без шапки, ждал новых унижений, но Баранов быстро утихомирил озлобившихся спутников:

– Не время спорить, детушки. Сегодня искру не зальем, завтра большой пожар тушить придется! – И к Третьякову: – Ваших возле Никольского редута и по всей губе должно быть до полусотни, да мы, да на алеутов, с оглядкой, можно положиться – они нынче озлоблены против кенайцев и чугачей: можно собрать больше сотни стволов.

Барановские байдары повернули на север, догнали партию Коломина и объединились с ней.

Был ясный солнечный полдень, а над кенайским селением висели дымы, что не вязалось ни с обычаями здешнего народа, ни с погодой, ни со временем суток. Сводный отряд высадился на берег. Баранов в кольчуге и шлеме, с двумя пистолями за кушаком, потоптался на месте, ожидая посыльных или хотя бы пущенной кем-нибудь стрелы. Не заметить прибывших в селении не могли, но никто не вышел, не было никаких признаков готовящегося нападения. Управляющий резко махнул рукой, чтобы из байдары вынесли пушку. Промышленные молча окружили его, выстроились квадратом, ощетинились штыками, как дикобраз иглами. Баранов размашисто перекрестил грудь, снова повелительно махнул рукой, подавая знак, и отряд двинулся к селению.

Чугачи, народ эскимосских племен Собаки, по крови, языку, одежде и обычаям были родственниками кадьякам и алеутам, но жили в окружении индейских племен Ворона и постоянно воевали с ними. Кенайцы, напротив, были родней материковых индейцев, но жили особняком от них, среди эскимосов, и считались надежными союзниками русских промышленных партий. Выкупленные у них рабы могли вернуться только к ним, и промышленные гадали, почему селение испугалось русского отряда из-за беглых каюров. С тлеющим фитилем в руке Баранов внимательно поглядывал вокруг, стараясь понять, было ли убийство его промышленных случайным или союзники прервали мирный договор. Летники пустовали. Кенайцы не спрятали даже деревянного идола, которого не показывали иноверцам. За селением на столбах висели семь ящиков с мертвецами. «Уж не поветрие ли у них?» – забеспокоился управляющий шелиховской артелью.

Из леса крадучись вышли два старика, покрытых накидками из кож. Баранов приказал толмачу:

– Скажи, что купленные у них каюры зарубили трех промышленных на устье Илямны.

Толмач перевел, старики оживились, залопотали, что их люди прячутся в лесу, и вызвались пригласить тойона. Вскоре с важным видом, из-за деревьев вышел вождь с бостонским мушкетом в руках. Его плечи были покрыты одеялом, голова, по обычаю индейских племен, украшена пухом и горностаевыми шкурками. На вопрос, отчего в селении так много мертвых, вождь уклончиво ответил: жили-жили и умерли, наверное, пора пришла.

Баранов под прикрытием своих людей вышел к нему и, скрежеща кольчугой, присел возле костра, к которому его пригласил кенайский тойон. При этом управляющий хмурился и вздыхал, показывая, что огорчен вынужденным немирным появлением. Кенаец стал расспрашивать о причинах визита и с легкостью согласился, что русские промышленные не могут оставить без наказания четырех убийц. Чтобы начать переговоры и сыск, Баранов с вождем стали торговаться о заложниках. Тойон, нажимая на то, что время бить оленей, всучил ему двух дочерей и двух сыновей именитых соплеменников. Сговорились, что на время встречи промышленные тоже дадут почетных заложников.

Поиск каюров занял немного времени. Вскоре кенайцы привели к тойону и Баранову четырех мужчин. Один, краснорожий и коренастый, с выпиравшей на лбу жилой, смотрел дерзко, другие, по обычаю здешних народов, выглядели равнодушными к происходящему.

– Хорошо жили у тебя рабы, тойон, если к тебе же и бежали, – оглядывая их, покачал головой Баранов. – Жаль таких удальцов наказывать и без наказания оставить нельзя. Я думаю, того, кто пытался защитить нашего стрелка, ты накажешь сам, мягче других: почему бежал и не помог раненому? Что делать с убийцами – пусть решат ваши старейшины.

Краснорожий плюнул под ноги, показывая презрение к косякам.

– Всю зиму жили возле нашей крепости, – начал разглагольствовать Баранов. – Мы с вами делили последний припас. Никто из вас не скажет, что «Бырыма» кормил своих людей лучше, чем каюров. А вы в благодарность зарубили моих стрелков, которые верили вам, как братьям. – Баранов распалялся, укоряя и кенайцев в том, что они своей волей пошли под руку русского царя, когда их вырезали чугачи и даже получили от него медный герб – российского двуглавого орла.

Тойон винился, хмуря брови: маленько забыли про Русского царя. Старый тойон умер, герб продали аглегмютам… Он говорил долго и красноречиво, при этом бросал на Баранова быстрые, резкие, испытующие взгляды. Осторожно намекнул, что знает, как хорошо служил России прежний вождь.

Старейшины посоветовались между собой и приговорили убийц к смерти. Баранов выдержал задумчивую паузу, сделал вид, что переговорил с друзьями, сказал:

– Смерть – слишком суровое наказание. Мы думаем, если каждый кенаец ударит виновного шомполом один раз – этого будет достаточно.

Тойон опустил голову, одна бровь поднялась выше другой, стал думать. В отличие от воинственных и дерзких чугачей, кенайцы, как алеуты, не выносили оскорблений побоями, предпочитая смерть. «Хитер!» – восхищались Барановым лебедевские промышленные. «Вроде и мы ни при чем, и другим наука».

Подумав, тойон согласился, что придуманное косяками наказание справедливо. Приговоренных заперли в балагане, до полуночи их сторожил Прохор Егоров, слышал возбужденное лопотание. Когда его сменили, он вошел в кажим – приказную индейскую избу из жердей, где расположились на ночлег промышленные и кадьяки с алеутами. Откинул полог, за которым устроился шелиховский управляющий, чтобы доложить о караульной смене. При свете жировика увидел, как дочь тойона нырнула под одеяло, а Баранов, сидя, с кряхтением, сдирает с плеч броню. Встретившись взглядом с черными насмешливыми глазами девки, натянувшей меховое одеяло до самого носа, Прохор усмехнулся, сказал управляющему, что арестованные ведут себя неспокойно. Тот выслушал, кивнул, вздохнул, смущенно бормоча:

– Погрешаю вот, по нашей мужской слабости. Сама пришла, – кивнул на девку. – Наверное, тойон подучил.

Посреди жупана – главной комнаты в кажиме – вокруг тлевшего очага спали промышленные. Одеяло Петра Коломина ходило ходуном, он тоже погрешал. Прохор наспех перекрестился, лег и натянул шапку на уши: хоть и пережил зиму в артели, все еще удивлялся, что у старовояжных промышленных нет ни стыда, ни брезгливости.

Утром, после ритуальных плясок, кенайцы открыли охраняемый балаган, где ночевали приговоренные к наказанию. Краснорожий лежал, уткнувшись носом в лужу крови: ночью он откопал раковину и вспорол себе горло. Другой каюр, удивив сородичей, старавшихся даже собственную казнь превратить в геройство, растолкал охранников и побежал к морю. Берег в том месте был скалист и крут, но низок. Вода ушла с отливом, обнажив каменистое дно. Кенаец бросился вниз головой, но не убился. Превозмогая боль, он подполз к луже, сунул в нее голову и утопился, нахлебавшись воды. Его сородичи расценили такой способ самоубийства непостыдным. Двух других пороли по приговору. Один из них умер к вечеру. На другое утро кенайцы подняли на столбы еще три ящика со скорченными, приготовленными для нового рождения телами.

Заложницы, обольстив «косяцких тойонов», ходили по селению, задрав проколотые носы, шныряли мимо часовых в кажим. Кенайцы стали смелей и развязней, выходили из леса с оружием, и вскоре в селении собралось до полутора сотен мужчин. После пира и плясок Баранов забрал своих промышленных, данных селению в аманаты: Чеченева, Куликалова, Ахмылина.

– С тебя, батька, по чарке, – ворчали они. – По совести, так и по второй бы налил: мы взаперти чуть с тоски не померли.

Надо было плыть, аманатить другие селения, но Коломин и Зайков взмолились: скоро месяц, как начались промыслы, а у них ничего не добыто.

– Наказали преступников, нагнали страху, и ладно… Понадобится помощь – придем. А вам в помощь дадим своих молодых стрелков: Егорова и Котовщикова.

На том договорились. Отряд в кенайском селении поредел, тойон уже поглядывал на русских стрелков неприязненно, предложил Кабанову полмешка бисера за пушку, обиженный отказом, стал жаловаться «Бырыме-тойону».

– Ты богатый колош, – похвалил бисер Баранов. – Но оружием только бостонцы и англичане торгуют, нам Бог и царь не велят!

Тойон ухмыльнулся и сказал, будто слышал от родственников, что Бог и царь не сердились, когда косяки, нарядившись кадьяками, захватили сильный корабль, а он, тойон, знает, где стоит богатый и слабый корабль.

Баранов хмуро помолчал, оглядываясь на караульных, и неохотно ответил, что прежний тойон говорил о давнем, когда корабль чужих белых людей угрожал царю. Затем спросил, откуда в жиле так много бисера. Тойон, поводив носом с торчащими из него костяшками, невнятно ответил: плавают тут всякие суда, дарят и меняют!

Снова Прохор стоял в карауле, теперь уже в чужой партии. Раздался условный свист, он ответил. Зевая, из кажима вышел Васька Котовщиков с охотской самокованной фузеей на плече. Посмеиваясь, зашептал:

– Я у Петьки девку отбил. Она под моим одеялом. Иди, вдруг не поймет, что другой. А поймет – что с того? – приглушенно рассмеялся.

– Страшная ведь?! – проскулил Прохор, понимая, что устоять перед соблазном не сможет.

– В темноте не видать! – сонно хохотнул Васька. – Рыбиной пахнет. В бане бы помыть – и ничо, не хуже твоей рыжей бесовки.

Утром русичи, алеуты и кадьяки покинули кенайское селение, сели в лодки и двинулись к северу залива. К вечеру при хорошей погоде они высадились на небольшом острове, заросшем лесом. Место для лагеря выбирали в сумерках: поставили палатки, напекли мяса и рыбы. По жребию первым в караул пошел Котовщиков. Ему повезло: он мог спать с полуночи до утра. Прохору же выпадала самая трудная смена, разрывавшая ночь надвое. Перед отбоем Баранов, клацая кольчужкой, обошел палатки.

– Почему без чарки ложимся? – ворчали его дружки.

– Легкий был день, – отвечал управляющий. – Нечего добро переводить попусту.

– Что с того, что легкий, – не то в шутку, не то всерьез возмущались старовояжные. – Мучились, сивучину водой запивая: ее туда, она обратно… С чаркой легче.

Прохор задремал, вспоминая прошлую ночь с кенайкой. Она не отличила его от Васьки или делала вид, что не поняла подмены. Утром Прошка брезгливо отмывался морской и пресной водой, мысленно зарекался впредь сторониться греха, но к вечеру стали донимать навязчивые воспоминания прошлой ночи. Бывшая аманатка увязалась за Васькой и теперь, должно быть, легла под байдарой, чтобы пробраться к нему среди ночи. Если старовояжные узнают, что Кот стоял на часах с девкой – побьют, хоть и безлюдье на острове.

Прохор уже засыпал в палатке среди храпевших товарищей и вдруг вскинул голову с гулко бьющейся в висках кровью: почудился или приснился Васькин крик. Он настороженно прислушался, перекрестился, снова завернулся в одеяло. Сквозь дыры в парусине тьму прошивали иглы лунного света. Рядом беззаботно спали старовояжные стрелки Ворошилов, Острогин, Труднов. Прохор опять закрыл глаза, но палатка дернулась, будто кто запнулся о полог, а в следующий миг он с удивлением уставился на древко копья с костяным наконечником, ткнувшееся рядом с его лицом. «Не снится ли?» – подумал, но выхватил из-под головы ворошиловский пистоль и выстрелил по направлению копья.

Василий Труднов, храпевший у края, будто ждал сигнала – тут же выкатился под полог, выстрелил, засрамословил, словно наступил на змею. Палатка упала. Прохор выполз из-под парусины, по нему скользом прошелся сапог из сивучьих горл. Он сам кого-то пнул, выволок фузею с мушкетоном и подсумок с патронами. Федька Острогин, тощий и длинный, как змей, в одних суконных штанах вертелся чертом, размахивая саблей, визжал и матерился. Возле тлевшего костра управляющий Баранов в белой голландской рубахе выкатывал пушку и кричал зычным голосом: