Текст книги "Заморская Русь"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

За дверью раздались голоса и топот. Мальчик нырнул в ящик, накрылся крышкой. Заскрипел засов, дверь распахнулась, четверо мужчин внесли закрытый гроб. Сысой приготовился выскользнуть из храма, но в дверях стояли темные фигуры людей. Гроб поставили, все вышли и опять заперли храм.

Стало совсем темно. Перед распятьем тускло горела лампада, чуть высвечивая край гроба. Сысой вспомнил, что умер дед Савин. Про него говорили, будто он десять лет не слазил с печи и под левой пазухой выпарил из петушиного яйца летучего змея, которого в посаде и слободе видели многие. Змей летал по ночам, рассыпая искры, как головешка, забирался в трубы домов. Сказывали, что старик загадывал на масло, вот змей и шарил по горшкам. А взял на себя грех дед Савин, чтобы потомство жило богато.

Сысой старался не смотреть на гроб, но глаза сами собой поворачивались в ту сторону. Под куполом раздался приглушенный скрежет. Опять мурашки поползли по коже. Сысою показалось, что крышка сдвигается, из-под нее на четвереньках выбирается дед Савин. Иконы ожили: Богородица у распятия смахнула слезу. Христос поднял голову, сквозь спутанные волосы посмотрел на Сысоя, качнул головой: «Зачем ты здесь?»

Где-то прокричал петух. Сысой трижды перекрестился: гроб как гроб, крышка закрыта, все на месте. Только сердце стучало, едва не выскакивая из груди. Потом послышался скрип открываемой двери. Вошел старый дьякон, за ним еще кто-то. Стали зажигать свечи возле гроба. Сысой выскользнул из церкви, в темноте добежал до дома, на крыльце столкнулся с соседкой. Та вздрогнула, закрестилась. Он поддернул штаны, показывая, что ходил до ветра, прошмыгнул мимо и лег на лавку возле печи, укрывшись дерюжкой. Возле головы, не муркая, клевал носом кот.

Впечатления ночи вновь и вновь плыли перед глазами, в ушах шумело. Еще не рассвело, он увидел, как с печи слазит незнакомая грузная странница. «Ночует», – подумал. Старуха толстой, как окорок, ногой долго шарила лавку. Сысой даже голову убрал, чтобы невзначай не ступила. Тяжелая ступня опустилась на кота и тот не мякнул. Старуха слезла на пол, не крестясь, переваливаясь с боку на бок, направилась к двери.

«Пришлая», – подумал Сысой, проваливаясь в темную шершавую глубь.

Утром на лавке нашли мертвого кота, Сысой метался в горячке. Баба Дарья наговаривала на воду, брызгала и отпаивала внука травами. Антонов огонь прошел, но начал расти горб. Приходил казачий фельдшер, щупал, хмурился, цокал языком. Выпив чарку настойки, обсосал усы, пожал плечами, сказал всхлипывавшей Фене:

– Позвонок на месте, хрен его знает, отчего горб растет!

Вскоре горб появился и на груди. Голова ушла в плечи, Сысой стал задыхаться и не мог выйти на улицу. Филипп взял на ямской станции рыдван, впряг самую спокойную кобылу, повез сына в город, в полковой госпиталь. Лекарь вышел на крыльцо с трубкой в зубах, с окровавленными руками, раскричался с перекошенным лицом и прищуренным от дыма глазом:

– В церковь вези покойника, без него другую ночь не сплю!

Тем летом стояла необычная сушь, какой старики не помнили. Трескалась земля на пашне, в полдень невозможно было бегать босиком, и детям шили лапти из кошмы. По слободе и посаду ходил крестный ход с иконами, молил о прощении грехов, о дождях и урожае, просил Заступницу, чтобы умолила Сына не наказывать народ так сурово.

Домашние Сысоя, пользуясь случаем, решились на крайние меры: положили его, чуть живого, на пути крестного хода. С пением через больного переступали отец Андроник, старый дьякон, певчие и пашенные мужики. Сысой открыл глаза, увидел над собой светлый лик с живыми сочувствующими глазами, слеза капнула ему на щеку, он уже не думал, к чему бы это, как вдруг толпа завыла и заметалась. Отец Андроник сунул под мышку крест, подхватил ризы и скакнул в сторону с рассыпавшейся по плечам бородой. На дорогу выскочил бык на коротких ногах с толстой шеей. Сысой от страха попытался встать на четвереньки. Бык, дыхнув мокрым в лицо, зацепил его рогами и швырнул под заплот.

Отрок пришел в себя на лавке под иконами. Все тело болело, мигала лучина, плакала мать. Баба Дарья, стоя на коленях и положив голову на лавку, безнадежно повторяла: «Господи, помилуй! Г-п-ди п-м-луй! Пр-сти прегрешения вольные и невольные!» Сысой же, будто в яви, увидел свой непрожитый день и понял, что не может умереть, не пережив его: то усиливаясь, то ослабевая при налетавших порывах ветра, моросил теплый дождь и все плотней прилеплял к мачте мокрый флаг. Сысою от всего того стало так грустно, что он попытался вздохнуть. В боку при вздохе что-то лопнуло, и стало легче. Он перестал стонать и хрипеть, прислушиваясь к удивительной ясности внутри себя.

– Отмучился Сыска, слава богу! – устало сказала мать без слез в голосе.

– Я живой! – возразил он и удивился громкости своих слов.

В доме засуетились, зажгли еще одну лучину. Феня приподняла дерюжку, прикрывшую сына: рубаха и лавка были залиты гноем, из прорвавшегося «горба» текло и текло.

В эту ночь незаметно отошла бабка Матрена. Потом в доме вспоминали, что, когда умирал Сысой, она сползла с печи с ясными глазами, потребовала медный котел, а в него воды из семи колодцев. Бросила туда четверговых угольков, нашептала, обрызгала правнука и сказала, что он будет долго жить. Затем бабка попросила сводить ее в баню. Снохи помыли старуху, одели в чистое. Напившись травяного отвара, она заняла любимое место на печи. Пока в доме радовались, что Сысою полегчало, про нее забыли, а когда хватились, старушка была холодной, но застыла с добрым лицом, вытянувшись, как в гробу, крестообразно сложив руки на груди.

Был у семьи на кладбище свой угол возле старой часовни. Наверное, один только Александр Петрович знал, где кто лежит, посылая сыновей менять подгнивавшие кресты. Ходили на кладбище всей семьей с малыми детьми. Старшие, прислонив заступы к соснам, трижды обходили могилы, касаясь в поклоне земли пальцами, поправляли осевшие холмики, потом расходились парами, проведать усопшую родню жен. Дарья Петровна наклонялась к иконкам на крестах, шептала через них в подземелье, спрашивала, как лежится покойным, потом говорила:

– Петра просит березку выдрать, что в головах выросла. Мешает.

Похоронив старушку, Семен, бывший на льготе, испросил родительского благословения, попрощался с живыми и мертвыми, откланялся на все четыре стороны и отбыл на дальнюю полевую службу в Киргизские степи.

Давно ли Егор, старший брат Сысоя, учил его играть на гудке? Но вот уже он прихорашивался после работ и пропадал до рассвета. По слухам, ходил не на молодежные вечеринки, а к поповской дочке. Отец Андроник привечал работящего парня из хорошей семьи, по праздникам певшего на клиросе, сам частенько захаживал в богатый дом и был не прочь породниться. Умер дьякон, Егор стал дьячить, и с ним все решилось: первый сын – Богу.

– Данилка! Вставать пора. Пригони коней! – Сысой слышал, как дед будит двоюродного брата, Кириллова сына, сам забирался поглубже под одеяло и досыпал последние сладкие минуты. Данилка потягивался, тряс головой, шуршал чирками. Рассветало. Он прихватил удочку – попробовать, не клюет ли на омуте. И вот нет его.

Дед, приглушенно ругаясь, уже неласково будил Сысоя:

– Пойди узнай, что до сих пор не пригнал коней?

Сысой поплелся к реке, качаясь и зевая до слез. Увидел, стоит Данилка с удой и таскает окуней. Подбежал. Куда девался сон:

– Дай половить?!

Получив удочку, как о пустячном, бросил через плечо:

– Дед ругается!

– Сейчас пригоним! – отмахнулся Данилка и стал советовать, как подсекать рыбешку.

Вот уже Федька бежит:

– Вы чо? Дед аж красный. – Увидев снизку с рыбой, простонал: – Дай пару раз закинуть!

Лошадей гнали поздно. У Федьки, для оправдания, тяжелая снизка с рыбой, у Данилки – удочка, Сысой, шмыгая носом, сидел верхом на кобыле, надеялся, что не попадет под горячую руку: лошадь дед пожалеет. Тот встретил внуков с сердитым лицом, из-за голяшки его сапога торчало кнутовище, борода топорщилась, как клок соломы на вилах. Дед запустил коней во двор, молчком помог закрыть ворота. «Вжик!» – просвистел кнут. «Ой-ой-ой!» – замахал руками, завертелся Данилка. «Вжик!» – на палец выше конской шкуры моченый кожаный конец хлестнул Сысоя. Будто головешку приложили к заду. Он подскочил на конской спине, в тот же миг по ягодицам прошелся второй удар. Сысой кубарем слетел с лошади, закрутился по двору, как петух с отрубленной башкой. Федька стоял, опустив голову. Кнут вытянул его вдоль спины. Он вздрогнул всем телом, повинно ждал другой удар. Федька – старший. Но кнут, описав дугу в воздухе, стегнул по земле. В доме заканчивалась утренняя молитва. Братья крестились и прятали глаза от младших.

– Гнедка запрягай и Карьку, – распоряжался дед. День со всеми его радостями и печалями продолжался.

Александрову дому опять подходила пора рекрутчины. «Не дай бог, Федька пойдет на цареву службу», – шептались по углам мужчины и женщины. Он был любимцем у деда, отца и дяди: неутомимый в работе, азартный в драках, с малолетства не пропускал ни одной стенки. Бился с удалью, но без злобы. И, если Егор брался подыгрывать, выходил один против трех посадских. Отец Андроник и дьяконица не одобряли участия молодого дьякона в драках, но с удовольствием смотрели, как Егор, видя нечестность противника, подтыкал за кушак полы подрясника и пускал в ход пудовые кулаки спина к спине с братом. После, на службе, приходские мужики и бабы посмеивались, кивая друг другу на синяк под глазом или на вывороченную губу дьякона. Но не осуждали – дело молодое.

Семья держала скакуна, выкармливая его сухим овсом для скачек. Федька чистил, кормил и холил жеребчика, на нем брал призы на скачках. По всей стати выпадала ему дорога в служилое сословие, если бы не мужицкая тяга к земле. Почти таким же рос Данилка, тянулись следом двое Кирилловичей – все крестьянская поросль. Сысой же и видом и душой не в них: то накосит, как хороший мужик, то бросит коня нераспряженным. Пороли, стыдили, уговаривали – все без толку. Начали смиряться, а потому любили по-особому: с болью. И он любил свой дом. Особенно старшего брата Егора, младшего – Ваську и еще соседскую Анку.

Как-то удили с ней рыбу, склонились над водой и увидели свое отражение – незнакомое, повзрослевшее. Анка сказала, что это знак. Смеясь, зачерпнула воды в ладони, выпила и напоила Сысоя из рук. Странным светом засветились ее лицо:

– Вырасту, за тебя замуж пойду! – сказала, зардев, и опустила васильковые глаза. А когда подняла их, то показалось Сысою, что красивее их он ничего в жизни не видел.

Но закаркала пролетавшая ворона, и в Анкиных глазах мелькнули слезы.

– Дурра-птица! – крикнул Сысой и запустил в ворону камнем. Она ловко увернулась и раскричалась сварливо, насмешливо.

Мало отличаясь один от другого, год за годом текла размеренная жизнь крестьянских дворов: работа, как подготовка к праздникам, праздники, как отдых перед работой. На неурожайные годы в Александровом доме был запас, дававший достаток, в урожайные – не баловались излишествами. Разве хозяин старел, матерели его сыновья и подрастали внуки. Сысой вытянулся, догнав ростом старших братьев.

На Семик посадские выбрали молоденькую девку, обрядили ее березой, с песнями и хороводами водили по дворам. Сысой гулял со старшаками, пока не ущипнул чью-то невесту. После того подравшийся и братьями осужденный в печали шлялся один по берегу Иртыша.

Пламенела заря, румянилась вода в реке, перелеском да кустарником Сысой вышел к знакомому омуту, глядь, сидит на камне русалка, чешет гребнем мокрые волосы, а из них торчит один только прямой и тонкий носик. Взглянул Сысой на нее сбоку – дух схватило: будто судьбу подглядел. О том, что она может утянуть под воду, защекотать и утопить, в голову не пришло. «А вот я тебя, стерва, окрещу!» – подумал с удалью. Трижды перекрестился, подкрался, изловчился, снял с себя крест и накинул на девичью голову.

«Русалка» обернулась, завизжала, бултыхнулась в воду. Вынырнула, прикрыв грудь ведьмачьими волосами, закричала:

– Уйди, дурак, дай одеться!

Взглянул Сысой под камень, а там сарафан с рубахой и березовые ветки. Вон кого водили по дворам. Плюнул он с досады и поплелся домой. Мать, перед сном крестя непутевого сына, хватилась – нет креста. Плохая примета.

На Троицын день Сысой и думать забыл про напуганную девчонку. У каждых ворот горела солома, вдоль дороги дымили бочки с дегтем. Девки бегали вдоль реки, кликали судьбу, связывали ветви берез русалкам на качели. Первый раз, ни от кого не прячась, Сысой бегал рука об руку с соседской Анкой. Вдруг выскочила из толпы посадская девка с огромным венком на голове, скрывавшем большие синие глаза и прямой, остренький носик. Разжала кулак у лица Сысоя, а в нем его старый утерянный носильный крест. Засмеялась посадская проказница и пропала в толпе.

– Кто такая? – спросил он Анку.

– Похожа на Мухину, – оглянулась она мимоходом. Бегала от костра к костру, не думала не гадала, что завязаны уже узелочки на их судьбах, да все разные.

Благополучно пережила семья еще одну зиму. И донесли Филиппу, что его сын Сысой, крапивное семя, по ночам не табун сторожит, а с молодой солдаткой милуется. Филипп накричал на сына:

– Приеду ночью, проверю! Не окажешься при табуне, покажу тебе и солдатку, и кузькину мать!..

По проселочной дороге ехал дьякон на возке. Возле казенной лавки услышал об этом разговор кумушек. Остановил лошадь, прислушался.

– Сын-то и посмеялся бесстыдно: «Приедь, говорит, да проверь!» – Отец ему: – «И проверю! Вместо Серка запрягу, буду гонять до рассвета…» Черт, прости господи, возьми и подслушай – юнец поперек отца, да еще насмехается: «Кто кого оседлает?!» Угнал он табун, жеребца спутал, ботало повесил, отпустил на болото, а сам на коня, и к бесстыжей. К полуночи только вернулся и видит – выходит из балагана Филипп. «Посмотри, – говорит, – на жеребушку!» А та лежит не дышит: зацепилась, спутанная, за пень, упала на спину и удавилась. Филипп ему: «Дошлялся, сукин сын?» Хвать за космы, тот – обороняться. Чует – не отец это. Потянулся за дубиной, а черт на него седло накинул и давай погонять…

Дольше Егор слушать не стал, тряхнул вожжами, не останавливаясь, погнал возок к отчему дому. Отец встретил дьякона хмуро. За голяшкой – кнут, на жердине свежая конская шкура. На вопрос о брате ответил:

– Где ему быть? Отлеживается на полатях, чешет поротую задницу… Женю, сукина сына, может, толк будет.

Но на другой уже день лучших мужиков позвали в приказную избу. Окладчики требовали двух слобожан в помощь бурлачившим казакам. Им предписывалось тянуть дощаник с горным оборудованием до Павлодарской крепости, там сдать его линейным казакам и обратным ходом пригнать соль с Ямыша.

Дед, отец и дядя вернулись поздно, сидели за столом, переговаривались. Сысой с полатей слышал, о чем речь. Податные дворы отправляли в тягло новое поколение. По совести, подходил черед Александровскому дому. Как ни рядили – выпадало идти Федьке. Сысой, как кот, почуявший свежую рыбу среди зимы, соскочил с полатей, винтом прошелся возле печи, понял – его час.

– Деда, батя, дядя… Федьке – жениться, он по хозяйству нужней… Христом Богом прошу – меня отправьте!

– Цыц, щенок! – хмуро пробормотал сердитый еще отец.

Сысой схватился за брус, подтянулся, закинув жилистое тело на полати. По мгновенной искорке, блеснувшей в глазах деда, понял – его взяла.

– Федька при деле и с душой! – тихо сказал он.

– С малолетства видно было – в бродников пошел, – вздохнул отец, – да годами еще не вышел…

Без сожаления, как меняют после бани ношеную рубаху, Сысой расстался с детством и отрочеством, перегоревшими в ожидании будущей жизни, и вышел в нее с паспортом на полгода, с пятивершковым окуловским ножом за голяшкой высокого поморского бродня и в тобольской шапке, по-казачьи заломленной набок. Высокий, худой, жилистый. В синих глазах – насмешка, чуть вьющиеся волосы стрижены в скобку. На вид все двадцать лет, по паспорту – семнадцать, от рождения же только семнадцатый. Ему предписывалось вернуться до ледостава. Вторым в тягло был отправлен его дружок и погодок Васька Васильев.

* * *

Текли, катились новые времена из-за Урала каменного по Сибири-матушке и никому, наверное, не томили так душ, как старикам Колыванских рудников, помнившим лихие времена Акинфия Демидова. Наверное, потому рудокопы легко снимались с насиженных мест, уходили в глушь, подальше от полурусской речи, заморских нравов, накладных волос с бантами на мужских затылках. Но и там нагоняли их новые порядки. Кто не мог испоганить душу – заливал ее зеленым вином и глотал рудничную пыль по штольням. Кому не удавалось ни смирить ее, ни испоганить – бежали к праведным скитникам, скрывавшимся в горах.

Прошке Егорову шел семнадцатый год, но ростом был с мужика и в плечах широк, разве жидковат еще телом. Ему и горная школа была в тягость, и отчий дом чужд, и со сверстниками – тоска: только в пенсионном квартале, у деда своего, он чувствовал себя человеком.

Отец говаривал, что дед, как и Прошка, от века непутевый: смолоду за фартом гонялся, с рудознатцами шлялся, соболя промышлял и на дорогах пошаливал, а достатка к старости не нажил. Но Божьим попущением попал он в удачливую экспедицию берггеншворена Филиппа Риддера, за что тот, выйдя в генеральский чин обергитенфервалтера, выхлопотал ему царский пенсион. Иначе сидеть бы старику на сыновних шеях, хотя они видели его раз в три года на Святую Пасху, и то пьяным.

Дед любил прихвастнуть: не видать бы Фильке Риддеру ни золота, ни серебра, если бы он, Митька Егоров, не показал ему старые чудские выработки в верховьях Ульбы-реки, открытые беглыми рудознатцами, скрывавшимися у Акинфия Демидова. Люди, глядя на него, диву давались, как у такого варнака дети вышли в горные чины. Он же к сыновьям в родственники не набивался, поселился при руднике задолго до них, переведенных со Змеиногорских выработок. Смущался, когда по праздникам, надев мундир унтерштейгера и чуть кивая на поклоны бергаеров, Прошкин отец с женой в семи юбках шел в церковь и там становился в первом ряду по левую руку от господина рудничного пристава.

Родительской ласки Прошка сроду не знал. Сколько себя помнил, мать поглядывала на него со страхом, как на залетного татя. Чуть что, подожмет губы и припомнит, что последыш и на свет-то явился не по-христиански – ногами вперед. С другими тремя сыновьями и двумя дочерьми она была иной.

Говорили, трех лет от роду Прошка перегрыз бечеву на отцовском мундире и проглотил ключ от подземной камеры, где запирали на ночлег каторжных. Фатер перерыл весь дом, но ключ не нашел и по учиненному следствию был порот за неряшливость к казенному имуществу. А когда на его глазах последыш, кряхтя и тужась, испражнился ключом в четверть фунта, унтерштейгер разинул рот, пробормотал, почесывая поротое место:

– Доннер ветер! С таким отпрыском загремишь кандалами на нижних горизонтах.

С тех самых пор если он и смотрел в сторону своего младшего сына, то с такой печалью, что на того сразу нападала зевота. И все в доме ждали от Прошки пакостей, о каких он не помышлял. Дома и в горной школе пороли с вожделением. Только дед понимал внука: одной они были породы.

На зависть всей школе его дед был сед, как лунь, и прям, как оглобля, из бороды крючком торчал сломанный нос, за кушаком клацал кистень. Идет, бывало, по улице, и вдруг случится драка: бергалы гульной недели отдыхают. Дед никому слова не скажет, а вокруг – тишина. Поговаривали, его даже рудничный пристав побаивался.

– У нас, Прошка, искони в роду все дерзкие, как ты да я, – любил порассуждать дед, сидя возле камелька в своей полуземлянке. – Нам со служилыми тесно, с пахотными скучно. Нам волю подавай! Это я, грешный, породу испортил: бабка твоя из холопок. В нее и сыны пошли… А я как увидел, что из Сибири делают бергамт, так в бега! – Дед начинал злиться, бегать вокруг каменки в своей тесной полуземлянке. – С кем живем? Приписные да крепостные… И зовут себя не по-людски: бер-га-еры! Срамотишша! – вопил, распаляясь. – Онемечились! От бергала до генерала – все холопы. – Он умолкал на миг, вспомнив, что его покровитель Филька Риддер вышел в генеральский чин и фамилия ему досталась от пленного шведа, записанного в сибирские крестьяне. Недолго замявшись, он снова начинал кричать: – Где она, воля, в царстве-государстве? От холопов до царей все в крепости!

Устав, падал на нары, кашлял, плевался, начинал поносить или жалобно причитать, что сила уже не та и грехов много, да и пенсион…

– Куда мне, дряхлому? – вздыхал. – А ты беги! Слышно, где-то рядом Беловодье.

– Бежим вместе! – просил Прошка. Жутковато было уходить в тайгу одному. – Ты еще крепкий!

– Сил-то, может, и хватит, – всхлипывал, – веры не стало. А без нее какой побег? Найдешь нашу землицу, замолвишь там за меня слово. Коли примут грешного – дашь весточку. Уж тогда хоть на карачках, а приползу.

И начинали разговор старый с малым, от которого у Прошки захватывало дух, и радостно грезилась предстоящая жизнь. Дед снимал со стены старый медный крест фунта полтора весом. На нем был след от калмыцкой стрелы и зазубрины по краю: похоже, крестом пользовались вместо кистеня. Из-под нар дед вытаскивал мушкетон с раструбом, давно завещанный внуку после кончины.

– Крест нужен в пути, – наставлял дед, – чтобы не забыться среди чужих народов, мушкетон, чтобы оборониться от них… И вот еще, – снимал с себя опояску с крючковатыми старорусскими крестами, – без этого, говорят, Беловодье не примет.

Среди старообрядцев соседних деревень ходили слухи, что безгрешные на хорошем коне успевают за одно лето побывать в Беловодском царстве и вернуться.

– Девку с собой возьми! – поучал внука. – Сколь ни выспрашивал, никто толком не знает, есть ли там свои бабы и всем ли их хватает. Не приведи бог, по мужицкой нашей слабости смешаешь кровь с калмыками или еще с кем, и тебя и меня проклянет раскосое потомство… И на кой оно, если на нас с тобой походить не будет? Ульку-бергалку возьми. Я ее бабку-каторжанку знал – лихая порода!

Щеки у Прошки налились румянцем. Его ровесница, дочь вдового откатчика, в прежние годы не нравилась ему: долговязая, волосы и брови в цвет соломы, конопушки по щекам, круглые настороженные глаза всегда что-то высматривали, чуть что не по ней – лезла царапаться. Но осенью он увидел ее на пруду: высоко подоткнув сарафан, она полоскала белье с мостков. Глянул Прошка на ее белые ноги – и заколотилось сердце, испарина на лбу выступила.

– А чего она со мной пойдет? Улька уже с бергалами гуляет, – пробубнил, смущенно отворачиваясь от деда.

С тихим смешком старый что-то вспомнил, на миг задумался, и лицо его посеклось паутиной добрых морщин:

– Я знаю приворотное слово к этой породе. Подойдешь, когда будет одна, скажешь: бегу, мол, в Беловодье, пойдешь со мной – будут тебе золотые сережки с каменьями, как у приставихи.

Встретить девку одну оказалось непростым делом. Прошка так часто крутился возле казенного барака, где она жила с отцом, что его стали примечать соседи. Ульяна же будто избегала встреч. Но в апреле, при хрустко застывавших к вечеру лужах, он увидел ее на крыльце ветхой бергальской избушки с двадцатилетним забойщиком Яшкой Боровом. Яшка пытался потискать девку, она не попискивала, не вырывалась, как принято у сверстниц, смотрела на бергала немигающими глазами – и Яшка терялся, смущенно сопел, ругал ее змеей.

В избе веселились холостые горняки и рудничные девки. Пьяный хозяин валялся под окном, уткнувшись носом в шахтерскую парусиновую куртку. Были сумерки. Прошка подкрался ближе. В доме истошно завопили, призывая на помощь, видно, началась обычная драка. Дюжий забойщик оторвался от Ульки, кинулся разбираться. Она, кутаясь в шалейку, сошла с крыльца, перешагнула через пьяного хозяина, зевнула, скучно глядя в темень. Тут Прошка и вышел из-за угла.

– За бергала замуж пойдешь? – спросил приглушенно.

Ульяна вздрогнула, обернулась, рассмотрела, кто говорит с ней, и презрительно скривила губы:

– Не за тебя же, титешного! – Отвернулась, плотней кутаясь в старенькую, матерью ношенную, шаль.

– Твой бергал сопьется или в шахте сгниет, – пробасил Прошка, напрягаясь, чтобы не дрогнул голос, – а я в Беловодье ухожу… Дед карту дал, – приврал и срывающимся голосом выпалил: – Титешный – не титешный, а пойдешь со мной, через год будешь носить сережки, как у генеральши.

Улькины надбровья с невидимыми желтыми бровями поползли вверх. Прошка подумал – расхохочется, но она взглянула на него так, будто он на ее глазах вырос на полфута. Не дожидаясь, что будет дальше, унтерштейгеровский последыш скрылся за тем же углом, из-за которого вышел.

Через неделю Ульяна нашла его в пенсионном квартале у деда. Раскланялась у всех на виду:

– Здрассте, Митрофан Парфеныч, доброго вам здоровьица! – и, стрельнув на Прошку глазами с каторжанским прищуром, одними губами спросила: – Когда уходим?

Была середина мая, цвели пострелы и лютики, в низинах дотаивали последние черные скукожившиеся сугробы, и парили, прогреваясь на солнце, рудничные отвалы. По вскрывшимся рекам несло зимний сор, из-за горного хребта восходило радостное весеннее солнце и отливало пламенем на белых снегах, лежавших по склонам. Жутковато было из весеннего тепла возвращаться в зиму. Но где-то в той стороне была воля.

Не только Прохор Егоров поглядывал на белевшие перевалы. Среди бергалов тоже началось обычное весеннее оживление: кое-кто втайне подумывал уже, а не послать ли свое тягло ко всем чертям и не рвануть ли подальше от рудников, хоть бы и беспаспортным? Тайга прокормит! Настроения эти издавна были известны начальству. К июню, когда начинались побеги, на горных тропах выставлялись казачьи караулы. Беспаспортных юнцов, приписанных к руднику, они тоже могли задержать. Дед советовал уходить пораньше.

Припас еды Прошка загодя спрятал в лесу, а после, когда сошлись с Ульяной в условленном месте, уложил его в козлиную шкуру, снятую чулком. Волоком они потянули груз по сухой траве. Девка оказалась жилистой и работящей, наравне с Прошкой тянула припас, не жаловалась на усталость, но брыкалась и злилась от того, что путалась ногами в полах суконной поневы, за которую цеплялись сучки и кустарники. Прошке дедов крест, болтавшийся на шее, отбил живот. Пришлось снять его и вместе с мушкетоном уложить в козлиную шкуру.

К вечеру первого дня они дошли до старой пасеки на берегу горной речки. Крыша из дерна, низкий проем двери, каменка по-черному. Прохор стал таскать дрова, Ульяна все так же молча замесила тесто в жестяном котле. Спать легли на нарах, укрывшись верхней одеждой. Прошка ворочался-ворочался, мостясь поудобней, невзначай запустил девке руку за пазуху. Она больно лягнула его. На том договорились: прижались спина к спине и уснули.

На другой день под осыпью Прохор загнал под камни пьяного еще от зимней спячки барсука и убил топором. Жир был не потерян зверьком, и они натопили его половину котелка. Старовера или приписного крестьянина под кнутом не заставишь есть такую дрянь, но они были и тому рады: рудничные – народ неприхотливый, в еде неразборчивый.

Рано вышли. Слежавшийся снег по берегам вскрывшейся реки висел над водой отвесными стенками в полторы сажени высотой. Там, где летом можно было легко пройти, приходилось прорубаться топором. Ульяна, путаясь в полах мокрой поневы, бранно ругала не понять кого. Намучившись, вытащила из козлиной шкуры запасные Прошкины штаны, зашла за куст и вышла оттуда в портках: ни девка, ни парень.

Под перевалом снег был тверд и гладок. Припас по нему скользил легко. Здесь кончались Кабинетские земли, по другую сторону – уже калмыцкие улусы, где можно не опасаться рудничных казаков и отдохнуть. Беглецы думали, что обошли все посты и секреты, но как только выбрались на седловину, увидели сырую проталину, а в полуверсте – оседланных лошадей. И оставалось-то немного ходу, а там, на снежном склоне, на конях их уже не догнать. Ульяна без слов поняла, что надо делать, изо всех сил налегла на бечеву, помогая волочь припас. Но снег на солнечной стороне раскис, они увязли, проваливаясь по пояс, а когда выбрались назад – дозорные их заметили, сели на коней и зарысили наперерез.

Прохор торопливо распутал узел на шкуре, вытащил заряженный мушкетон, подсыпал пороха на полку, накрутил пружину колесца. Дозорные осадили коней в десяти шагах, озадаченно разглядывая ранних бродников: одеты как рудничные, но молоды еще, чтобы бегать от контрактов, тягловых работ и каторги. Должно быть, крестьянские недоросли из старообрядческих деревень шляются по скитам. Упрямства и непокорства ни им, ни отцам их не занимать: у одного рожа варнацкая, мушкетон в руках, другой с топором.

– Кто такие? – важно прикрикнул молодой казак.

Прохору его лицо очень не понравилось, и он перевел раструб мушкетона, целя ему в голову.

– Воды в рот набрали? – напирал казак, но голос его подрагивал. Он поддал пятками коня под бока, заезжая со спины на беглых, и ахнул: – Да это же девка?! – потянулся к Ульяне, чтобы схватить за спрятанную косу. Она замахнулась топором, ударить не решилась, но укусила всадника за руку. Молодой заорал, чуть не вывалившись из седла. Конь отпрянул: – Ну и дура! Ну и зверюга! – затряс рукой. – Сквозь одежу прокусила до кости.

Ульяна, отплевываясь, приготовилась к новому нападению. «Знал дед, кого присватать в связчики», – подумал Прохор, перекрестился и выстрелил бы, но старый казак, посмеиваясь, развернул коня. Молодой, матерясь, зарысил следом. Видимо, решили, что, если приведут недорослей на рудник, их засмеют, за рану от девки – того хуже.

Прохор с Ульяной, не теряя времени, поволокли припас следом за всадниками до темной пади. Там вышли на снег, где наст держал, и скатились вниз. На сухом месте без опаски они почаевничали и пошли дальше, чтобы засветло успеть добраться до скита: на ночь глядя старцы не могли выгнать гостей, хоть бы и девку.

С самого начала Ульяна терпеливо тянула свою лямку, готовила еду и ночлег. Бывало, иногда веселела, начинала посмеиваться и петь. Но в тот день, после полудня, непонятно отчего злилась, Прошке казалось, только и ждет, как бы разругаться. Он часто останавливался и вертел головой по сторонам, все приметы, по сказам деда, совпадали: где-то рядом, в одной из двух падей, был скит. Прохор потоптался на месте, плюнул на ладонь, ударил ребром другой: куда брызнуло, туда и потянул припас. Тут Ульяна и дала себе волю, раскричалась, как недоеная корова, дескать, Прошка и дурак, и сопляк…

– Заткнись! – неприязненно выругался он, бросил бечеву и налегке, с мушкетоном в руке, хлюпая и чавкая броднями, переправился через болото.