Текст книги "Стихи. Книга Пятая"

Автор книги: Олег Ильинский

 
В кабинете гравюры на дереве
Подмалеваны красным мелком;
А в окошке гравюрное дерево
Золотому закату доверило
Древний выгиб, поросший грибком.
Это дерево в облаке шарило,
Эта крона ждала Рименшнайдера,
Наклоняясь тяжелым стволом
Над моим необъятным столом.
Размыкая тугое кольцо,
Брызнут щепки, и резчик веселый
Ветру даст человеческий голос
И слепому наросту лицо.
И фигуры в резном алтаре
По-готически выгнут ладони,
Заиграет на легкой заре
Это дерево, как молодое.
А остаток сухого ствола
Подберет новоявленный Дюрер,
И войдет в древесину пила
И нарежет досок на гравюры.
 

1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

 
Скрипичный ключ, озерный лебедь,
Зеленый отблеск от воды;
На солнечном вечернем небе
Грозы лиловые следы.
Под окнами давили гравий
Колеса лаковых карет;
А окна Моцарта играли
И падал золотистый свет.
 

1964. «Новый журнал». 1965, № 79.

 
Световая бабочка окна
Словно хочет тюлем заслониться,
И густая ночь оживлена
Золотистым шелестом страницы.
Над листом мелькает карандаш
И рука слегка вращает глобус —
Ты кусочек вечности отдашь,
Чтоб светиться то окно могло бы.
Чтобы этот комнатный уют
В красновато-карем абажуре
Улыбался, думал и дежурил,
Как круги светящихся кают.
Мир в окне – он идеально тих,
Даль, как память приглушает звуки:
Этот глобус, карандаш и руки —
Словно чистый диапозитив.
Свет еще реален и горит,
Но уже, забыв про частный случай,
Переходит в музыку и ритм
И скупой язык бессмертью учит.
 

1964. «Мосты», 1965, № 11

Н.А.И.

 
Соседство розы с серебром:
В кофейнике двоятся листья
И облака. А дальний гром
Нахмурил брови, как завистник.
И если громовой удар
На стекла ринется ознобом,
И яблок золотой загар
Поблекнет в пасмурной столовой,
И зазвенит в шкафу хрусталь,
И мы оглянемся в тревоге,
А дождь в саду пойдет свистать
В сырых кустах, ломая ноги,
Дом встанет прочно, как ковчег,
И круглый стол, и эта скатерть
При каждом громовом раскате
Ответят в ласковом ключе.
В семейном блеске серебра
И в бархатном покое розы
Треск гальванической угрозы
Померкнет, схлынув со двора.
Все окна настежь. Над столом
Скользят смеющиеся тени,
А роза рдеющим челом
Глядит в серебряный кофейник.
 

1964. «Мосты», 1965, № 11

 
Там, где лестницы рвутся на волю,
Забывая калитку закрыть,
Где дупло, как окно слуховое
Ловит ухом веселую прыть
Шустрых птиц, озабоченных стройкой
Без бетона и без чертежа,
Где от тополя пахнет настойкой
И ольха прозябает дрожа,
Где входя сквозь проломы забора,
Застревая в пролете окна
Черной тушью по синему город
Властно пишет свои письмена,
Где душистой и остренькой стрелкой
Раскрывается почка дыша —
Там скользит серебристою белкой,
Растекаясь по древу душа.
 

1964. «Мосты», 1965, № 11

 
И не было ни окон, ни исходов.
Железной гарью пахли пустыри,
И небо жгло, и горлу снился отдых,
И череп стал расплавленным внутри.
Потом он стал скафандром водолаза,
Он расширялся в целый шар земной.
В мозг врезались, чернея, ветки вяза
Через стекло. И ветки стали мной.
Уже во мне кипел прилив деревьев,
Уже во мне клубились облака,
У серых птиц нахохливались перья,
Морской болезнью маялась тоска.
Сияющий зеленоватый вал
Меня накрыл и я утратил память,
Я стал водой, стал солью, стал досками,
Я волнами по ветру кочевал.
Я плыл в хрустальном солнечном раздолье,
Но боль вошла, томительно сверля,
И я узнал по этой тусклой боли,
Что воротилось время и земля.
 

1964. «Мосты», 1965, № 11

 
Сзади стена огромного роста,
Спереди город рябит, как во сне.
Триумфальная арка открыта в звезды,
И мелом намазан на статуях снег.
Где мы? В Нью-Йорке? Но смыты преграды:
Мы вдвинуты в рамки иного пласта;
Сквозь прорезь чугунных оград Петрограда
Льдины ныряют в пролеты моста.
Век девятнадцатый в вечность канул,
Но луч от него на будни упал.
Свеченье эпохи поймал Тынянов
Системой оптических зеркал.
Почерк его пером без помарок
На петроградском снегу нанесен,
И я узнаю себя в мемуарах,
Я ставлю их, как спектакль режиссер.
Меня окружают знакомые лица,
Они сквозь печать потянулись ко мне,
А я оторвался на миг от страницы
И в стеклах увидел арку и снег.
И вдруг поминаю, что времен нету,
Что все календарные даты – зря:
Только в мозгу полет силуэтов
Проекционного фонаря.
Я знаю, возможны любые сдвиги,
Места, и времени, и бытия.
Сам я могу раствориться в книге,
В странице могу исчезнуть я.
Как омут глядит триумфальная арка,
Льдины исчезли в ее пустоте,
Тынянов в снегу потухает огарком,
И блекнут ученые руны статей.
 

1965. «Стихи. Книга третья» (Мюнхен, 1966)

 
Легкий ветер гулял по лицу опрокинутой фрашки,
Батареи бессмыслиц горохом стреляли в уме,
Металлический лебедь вплывал в отвороты рубашки,
И гвоздил носорог, раздвигая тростник буриме.
Колесила игла по следам бакалавров и бедствий,
Крокодил забывал погасить телефонный звонок,
Поражали причины фатальным отсутствием следствий,
И большие озера стояли неделю без ног.
Никакая рука никогда не видала сомнений,
Между прочим, Аякс заходил каждый вечер за мной,
Ярославский вокзал на морозе остался в Тюмени,
И казалось, квирит полоскал города белизной.
Слушай, красный урюк, рубиконовы рыжие вздохи,
Поднимайте, мустанги, свои золотые века!
Логофетовы звери, по-моему, очень неплохи,
Луговая крапива корвету ломает бока.
Что ж, пускай начинают, пока не забыта сноровка —
Для одних – канделябр, для других – Афонасий Ильин,
Только, чур, ни гу-гу, и пускай забывает веревка
Про Кассандровы солнца и ложную ласку долин.
Я не помню козлов! Если хочешь, проведай тунгуса,
Если хочешь – лицо обрати к перекличке ветрил,
Пусть смеется Мандрил, и улыбка китового уса
Пусть не знает пощады, когда ее рак обострил.
Чересчур горячо?! А бывает, что льды горячее.
Обкорнали костры, а теперь – бунтовать из-за пчел?!
Я шутить не люблю. Голубую стрекозку Кащея
Я от самых бровей до последнего вздоха учел.
Не сдавай цитадель. Открывай кулебяку раструбом!
Ассеманьев закон не забудет веселых локтей,
Лошадиный пробег Теберде не покажется грубым,
Белолобый Брабант передернет клыки плоскостей.
 

1966

 
Бурелом громоздится на склон,
В нем дремучая ель загрустила,
И зелеными звездами клен
Припекает поляне затылок.
Циклопический каменотес
Сквозь завал, в ледниковом разгроме
Валуны на вершину понес,
Да оставил ржаветь в буреломе.
А внизу – первозданный уют
И овраги не пахнут угрозой,
Даже эти леса признают
Столбовое дворянство березы.
 

1969

 
Иных названий детству не ищу,
Иных страниц так сказочно раздолье,
Что я сегодня милый долг плачу
Лесистой благодати Подмосковья.
Подумать только – это тут возник
Тот легкий сплав из мысли и пространства,
Тот травянистый, ласковый дневник,
Двойник души, с которым не расстаться.
Там слышится застенчивый, как вздох,
Как шелест перевернутой страницы,
Волоколамск в полете поездов,
Там Истра недодуманная снится.
Все, чем живем, что знаем, что велим
Себе до смерти вспоминать в разлуках,
Вместилось в Новый Иерусалим,
В еловый шорох и в зеленый купол.
Мы скажем: память, скажем: род, семья,
Минувший век, лирические узы,
Портретный век, он весь про те края,
В нем ровный гул моих лесов под Рузой.
Колесный шум, тележный шум страды,
Ушедших лиц, страстей старинных тени.
Сосновый шум, заросшие пруды,
Ветшающие церкви и именья.
Что мне поделать? Я-то ведь из тех,
Что мифы ткут и явь читают в мифах.
Гляжу на камень выщербленных стен,
На темную иконную олифу.
Век миротворец. Золотой разлив
Того, что нынче стало безымянным,
Скульптурный быт, до боли тонкий лик,
Прохладный, как лесистая поляна.
Такая трепетная акварель
В иной аллее вдруг возьмет за горло,
И кажется, что нет любви острей,
Чем наша боль по этим дням просторным.
Деревья эти музыкой гласят
О веке том, который государил;
Я прошлое возделывал, как сад,
А в настоящем был, как столб, бездарен.
Я эти виды видывал во сне,
Я открывал их в мраморе и слове…
Спокойно спит у памяти на дне
Зеленая гробница Подмосковья.
 

1970

 
Китайская штука из белой бумаги,
Из школьной тетради – китайская магия,
С подробным решеньем какой-то задачи,
С большим, как крыло, обещаньем удачи.
Поэзия – клинопись Шамполиона,
Насмешливых муз агентурные шифры,
Застенчивый облик веранд застекленных.
Влюбленность, суровой ниткой прошитая.
Когда на бечевке бумажного змея
Она поднимается с детских площадок,
Кончается детство, и новое зелье
Уже называется – взрослая радость.
За бледным китайцем с мочальным хвостом
Взмывает строка за железную крышу
И видит задворки оттуда. Потом
Весь мир, осененный лучинным крестом,
Уже обретает иные черты.
Просторные кровли. Напор высоты.
Летун в облаках – синеватое лезвие,
Упругая нитка с флажком на конце,
Узкая рукопись, надпись – поэзия —
Синим пером на скуластом лице.
 

1973

 
В темной трещине влажных пластов,
В диком месте таится, негадан,
На уступе – лиловый цветок.
Орошенный водой водопада.
Каждый шаг – как сюжетный рассказ,
В каждом звуке – прохладная радость.
Это утро – как влажный алмаз
В переливе играющих радуг.
Эта влажная дымка чиста.
И любые провалы искупит
Водопадная свежесть листа
И лиловый цветок на уступе.
 

Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1987)

 
В какой-то зазубринке памяти
Цветная улыбка вина —
Допустим, Вы осень расплавите
И выпьете краски до дна,
Допустим, Вы вспомните просеку,
Горячую печку и кров,
Допустим, у памяти спросите,
Что думал уют вечеров,
Когда он наматывал кружево
На кончик стального пера,
Когда он с каменами ужинал,
С Энеем сидел у костра,
Что думала дикость лесная,
Куда уводила тропа?
И память ответит: «Не знаю,
Я к старости стала глупа».
 

1982

 
Июнь был чист, как женская ладонь,
В нем было много синевы и влаги,
Соперничая с белизной бумаги,
Он ясен был, как месяц молодой.
Он мне подарен с кончика пера,
И, в частности, он был, как я, свободен,
И долгие гуляли вечера
В сырой траве лесных своих угодий.
И я ходил по пояс в светляках,
И ты в траве промачивала ноги,
И дерево у полевой дороги,
Блаженствуя, тонуло в лопухах.
 

1983

 
Зимой, на исходе семестра,
Как издавна заведено.
Созвездья Святого Сильвестра.
Шутя, заглянули в окно.
К окошку был космос причален.
И. в стекла войдя без труда,
Звезда угораздила в чайник,
И сразу вскипела вода.
Орудуя зеркальцем синим.
Рассвет водворился внутри,
И вспыхнуло пламя в камине
От чистого блеска зари.
И воду в тазу зарумянив.
И в комнате чувствуя власть,
Заря подает умыванье,
Прищурясь и тихо смеясь.
И празднику света поверив,
Водой откупившись от сна.
В светящийся иней деревьев
Я сверху гляжу из окна.
Всех кровель морозные грани
Румяным крылом охватив.
На всех колокольнях играя,
Заря подбирает мотив.
На мерзлом стекле шевелится
Кристаллов орнамент простой,
И книга раскроет страницу,
И рукопись ляжет на стол.
И в мыслях – алмазная резкость,
И крыш синеватый излом.
А вьюги Святого Сильвестра
С полночи звенят за стеклом.
 

1983. Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1988)

 
Там красок не будет, они не нужны,
Витражи там падают в пропасть,
И только бельгийские ноют дожди
В своих серебристых окопах.
Рябых заграждений заржавленный еж,
Тарельчатый шлем и обмотки —
Туг смысла – не сыщешь, костей – не найдешь,
Тут бестолочь жизни короткой.
О датах задумался – проще без дат —
Тяжелая боль без исхода.
…Проехал на Марну убитый солдат
В такси допотопного года.
 

1985

 
И сумерки станут сгущаться в стекле,
И лампочка вспыхнет в подъезде,
И город потонет в сияющей мгле
Реклам, фонарей и созвездий.
О, сколько там улиц! Квартал за квартал,
Бульвар за бульвар забегает,
А ветер, покуда он ночь скоротал,
Метался и лязгал зубами.
Он терся о крышу бездомной листвой,
Какой-то мотив повторяя,
Кружился, летя за киоск угловой,
Бессонно качал фонарями.
Нью-йоркские ночи – им нету числа,
Ноябрь словно бритвой изрезан,
До света знобила чернильная мгла
И зябло в окошке железо.
 

1987

 
Мы оценим сухость летних улиц
И улыбку светлого окна,
В тесноте из столиков и стульев
Мы пригубим красного вина.
Торопились сутки и недели
И не помнили, сходя на нет,
Сколько мы за столиком сидели,
Пять минут или пятнадцать лет.
Словно мы играли и смеялись,
Сидя под стеклянным колпаком,
Только за окном у нас сменялись
Рим, Равенна, Мюнхен или Кельн.
В светотени этого уюта,
Как цветные сумерки легка,
Ты была бессмертием минуты
И значеньем каждого глотка.
Тени переменятся местами,
И поблекнет улица стекла —
Мы сейчас расплатимся и встанем
И поймем, что это жизнь прошла.
 

1987

 
Возьми картон и напиши дворы,
Счастливые, в зеленом переливе,
С наплывами дичающей коры,
Тенистые деревья вековые,
И ветки, наклоненные к окну,
И тихих кровель сонную волну,
Верни предместья на сто лет назад,
Пускай в своей наивности бывалой
Воркующей элегией сквозят
Конюшни, чердаки и сеновалы.
И посели в непуганом краю
Какую-нибудь крепкую семью.
Балкон скрипит подгнившей половицей,
И летние проскальзывают дни,
А ты и плоский камень сохрани
Перед крыльцом, чтобы в седло садиться.
 

1989

 
Румяная улыбка догвуда
Цветет в двух метрах от террасы —
Каких еще вам надо доводов,
Каких реальностей и красок?
Жить стоит. Только этой истине
Не так-то просто подчиниться,
Нам помогает шорох лиственный
Да книжный холодок страницы.
Густые переулки кружатся,
И столько в блеске этих кружев
Пичуг. И все-то им пичужится,
С пяти часов они пичужат.
Там светотень играет в шахматы,
Живет и плещется широко,
А окна верхние распахнуты,
И в них ударил свет с востока.
Пока над крышей старый вяз скрипит,
Пока бормочет, прозревая,
В домах приготовляют завтраки
И жарят хлеб и кофе варят.
Тут ласточка все время вертится,
И нам она незаменима:
А вдруг она росток бессмертия
Нам принесет из мезонина?
 

1989

 
Клекотом Ливий и Палестин,
Опасной игрой и вызовом —
Мир кажется клочьями ярких картин
За плоским стеклом телевизора.
Во всех концах фитили чадят.
А истина с грязью спутана —
Мир кажется скопищем формул и дат
В зеленом сиянье компьютера.
Мир – словно сплющен. Его ведут
Законы числа и случая,
А мы бесцветны, как плоть медуз,
А мы, как вода, текучи.
А мы бесприютней цветного клочка,
Пылинкой на стыке лезвий
Мы длимся. Но в чистой влаге зрачка
Мы носим разум созвездий.
 

Альманах «Встречи» (Филадельфия, 1991)

 
Регенсбург – Ратисбона. сияющий колокол, вечер
И романская свежесть тенистого камня колонн —
На гладком полу – светотень золотистых насечек —
Солнце готику чтит и плавно течет под уклон.
Камень пахнет вином. Дремуч этот камень заката —
Церковная служба, римляне, григорианский хорал.
Капителью резной, с цветком зари розоватой
Ратисбона ответит смолкающим колоколам.
В тень готической арки, в пролет амбразуры оконной
Заплывает закат перед тем, как в ночи потонуть.
Чистым звуком веков над рекой сквозит Ратисбона.
Темным камнем прикрыв свою негасимую суть.
 

1992

 
От одной даты
До другой даты,
Старик, помешавшийся на нуле,
Я сам себе – ненужный придаток,
Нелепо волочащийся по земле.
А мне нужен  зоркий сокол —
Упругий бросок вперед,
А мне нужен помысл высокий,
Который  не умрет.
 

1997. «Новый журнал», № 216, 1999