Текст книги "Стихи. Книга Пятая"

Автор книги: Олег Ильинский

«Пока заострилась романская аркада…»

 
Пока заострилась романская аркада
И тенью готики впечаталась в квартал
И раздвигая гроздья винограда,
Старинный Рейн светился и сверкал,
Гремел собор, крутые рёбра выгнув
И радугу на стёклах преломив,
А молодая крепость каролингов,
Как в изумрудный хмель, закутывалась в миф.
Там ветер шёл по лицам тёмных статуй
И серебрились окна на горе,
И три колонны – форума остаток
Купались в предвечернем янтаре.
О, этот форум, кельтская берлога,
Туманный склон, звериные следы,
Военный лагерь в шорохе еловом,
Холодное журчание воды,
Старинная дорога пилигрима,
Горбатая соборная спина,
И камни мостовых, как ветераны Рима.
Стареют от побед, от ветра и вина.
 

1980

Под крепостной стеной

 
И башня смотрит, чёрный перст воздев —
Июнь – богат, июнь бессрочно долог,
О, эта музыка весёлых недомолвок
И крепнущая дружба двух сердец!
Нам эти дни захватывают дух —
Старинный замок наших тайн не выдаст,
Он молчалив и так бездонно глух,
Что стал теперь нам этим тактом близок.
О, как прозрачны летние дожди,
Как влажны тучи грозовой раскраски,
И им уже не скажешь «подожди!»
Как круты лестницы, бегущие к развязке.
 

1980

В Австрии

 
И переулки лепятся к скале,
И площади – в скульптурной светотени,
И Моцарту в граненом хрустале
Тепло от свеч. И по седым ступеням
Влезают улицы на цитадель,
И молодая поступь двух недель
Чиста, как воск, как озеро – тениста,
Свежа, как почерк импрессиониста
И как «Ночная музыка» легка:
Ещё не обозначилась строка,
Насытившись пространственностью гибкой,
А этот день, как женская улыбка,
Едва успев раскрыться до конца,
Уже бледнеет, уходя с лица.
 

1980

Дворы

 
Является серебряный мазок —
Сухой асфальт при шелесте каштана
И статуэтка на краю фонтана,
И облако, гружённое грозой.
Там шевелятся столики кафе,
Пивной фургон застрял на повороте,
Там август оформляется в строфе
И тянет холодком из подворотен.
Синеют кровли стёклами мансард,
Царят внизу шарманщик и разносчик,
И готика тенистый свой фасад
Набросила на улицу и площадь.
И в треске голубиного пера,
Соседской прачкой, Золушкой одета
По этим закоулкам и дворам
Проходит Муза Городского Лета.
Художник, полюбивший пустыри,
Бельё трущоб, дворы в оконной раме —
Нужна тебе натурщица? Бери,
Пиши её в голубоватой гамме.
Добейся в угле этой простоты,
Всё мастерство твоё поставь на карту,
Чтоб улыбнулась прачка сквозь холсты
Застенчивей стекла твоей мансарды.
Не то – пиши кирпичное каре
И эту рябь на плитах освещённых,
Покуда блики солнца на дворе
Рыжей веснушек уличных девчонок.
 

1981

На перекрёстке границ

 
И вечерние улицы слыша,
И любуясь цветной пестротой,
Голубеет окошко под крышей
Из гнезда черепицы крутой.
Тут о кельтах звенит ностальгия
И влетая в оконный пролёт,
Ветерок – синеокий бельгиец
Об антверпенской верфи поёт.
Немка тут поливала герани
И голландка белила холсты,
И на ратуше куклы играли,
Улыбаясь камням с высоты.
И уж вовсе не важно, он чей,
Старый Аахен горячих ключей.
 

1980

Горы

 
Затянут башлык на граните суровом,
Гигантски скульптурен сияющий каменный выступ,
Из нижней деревни уходят на выгон коровы
И царственно дик между елями камень тенистый.
Аукайся, дальний утёс, с угловатой лавиной,
Деревня деревню привычно по имени кликай.
Железное солнце проходит над синей долиной,
На вырубках знойных рябая растёт земляника.
Как воздух, прозрачна чреда деревенского танца
(Ему ты училась в альпийской серебряной школе!)
Его танцевала в кругу молодого пространства
Под белой церковкой, в тени голубой колокольни.
О нет, не улыбка альпийского снега, не камень,
Не поступь весенней коровы, не рокот органа,
То лёгкие нимфы на горных полянах мелькают
И сёстры-берёзы приветствуют их, улыбаясь.
Пустеет открытый коровник, хлебнувший простора,
Вода оглашает уступы кипением талым,
Леса умываются снегом и светятся горы,
И ясно в долину глядят, отливая металлом.
 

1980

Пейзаж

 
Дик пейзаж, да и воздух – другой,
Угловаты лесистые дали,
Две долины сходились на гольф,
Три хребта об орле торговались.
 
 
Голубая воронка ветров
Завертелась на сером изломе,
Был барометр с утра нездоров
И отчаянно падал термометр.
 
 
Полицейские видели рысь,
Жил медведь у восточного склона,
Облака молодые вились
Над суровой горой Вашингтона.
 
 
Облака улетят, только дунь,
Ветер то шевельнётся, то ляжет,
Дневниковая запись. Июнь
На границе лесистого кряжа.
 
 
Наверху – голубая игла,
А под хвоей – гранёные рифы.
За щитом ветрового стекла —
Боевая винтовка шерифа.
 

1980

А в Брюгге

 
И в Аахене звучат колокола,
И в Брюсселе шумит субботний рынок,
И светится в Антверпене игла,
Над ратушей своё сиянье вскинув.
Патрицианский вылеплен квартал,
И снасти корабельные упруги,
И лоснится начищенный металл,
И пристань гравирована. А в Брюгге?
А в Брюгге шевелятся кружева
И шествуют гранёные колонны
И в полусвете видимый едва
Застенчиво мерцает лик Мадонны.
А в Брюгге сон строенья оковал,
У времени свой перл ценнейший выкрав,
А в Брюгге тихо плещется канал,
Качая многоцветные палитры.
 

1980

Музыка рококо

 
Импровизируя свежо и многогранно,
Приходит музыка соборного органа:
Всем видам адских мук мгновенно брошен вызов —
Барочный рай скульптур вмиг осенил карнизы,
Он улыбнулся нам победно и легко
И просияв лицом, назвался рококо.
Движенья звучные взмывают, хорошея,
Угроза лёгкая, укор и утешенье.
Там чудо светится, и ангелы поют,
И в тихой радости присутствует уют.
Проделки юных нимф изменчивы, как память,
Свежее облачка клубится белый камень,
Судьба записана размеренно и чисто
Изящным почерком седого органиста,
И тени синие бегут под потолок,
И в пальцах светится альпийский холодок.
 

1980

«Это – лето блаженствует, пенясь…»

 
Это – лето блаженствует, пенясь,
Это – воля колёсных осей,
Это – тень под навесом кофейни
Или – поезд из Вены в Марсель.
Пробегает по аркам высоким
Молодой, как лавина, гудок,
За окном наливается соком
Виноградная гроздь городов.
Переплавив концы и начала
В этой солнечной буре картин,
Уплываем от близких причалов
И к далёким истокам летим.
 

1980

«Скажу о Зальцбурге – в тени альпийской выси…»

 
Скажу о Зальцбурге – в тени альпийской выси,
С хрустальной каватиной на устах
Являются фигурные кулисы
И длится иронический спектакль.
 
 
Скажу о Зальцбурге – старинного закала
Железо в кружеве сияет синевой,
И замыкает тишину квартала
Барочный выступ церкви угловой.
 
 
Скажу о Зальцбурге – о ласточках косящих,
О сумерках с просторным янтарём,
И город весь, как театральный ящик,
Из музыки и камня сотворён.
 

1980

«Уют без адреса и срока…»

 
Уют без адреса и срока —
В альпийской хижине – тепло,
Улыбок тихое барокко
Плывёт на горы сквозь стекло.
Стреляет пламя очага,
Горят наплывы скипидара
И про альпийские луга
Поёт альпийская гитара.
 

1980

Между поездами

 
Там шпалы параллельные бежали
И синий лес в упрямый камень врос,
Умел июнь, играя падежами,
Зарифмовать грозу и паровоз.
Умел и женственность понять в разрезе
Барочного кипенья облаков,
И холодеть на кованом железе,
На синеве скульптурных потолков.
 

1980

Брюссель утром

 
Полотно загрунтовано густо,
Город этак повёрнут и так —
Серебристая дымка искусства
Проступает сквозь старый чердак.
Пробуждается голубь и школьник,
Мостовые дрожат серебром,
И бельгийская готика колет
Облака заострённым пером.
Этот голубь, воркующий гулко,
Дописал очертания крыш,
И на каждом углу переулка
Сквозь Брюссель проступает Париж.
Каждый угол меняет картину,
И любой насыщается вкус —
Эй, художник, ломай перспективу,
Покажи небывалый ракурс.
Но Брюссель остаётся Брюсселем
Под любым небывалым углом —
Он на дальнюю точку нацелен
И в бессмертье, как рыцарь, влюблён.
 

1980

Мюнхен

 
От летнего дождя влажна бумага,
Свежа листва и окроплён асфальт —
Вчера мне Мюнхен подан в ритме шага,
В меня струится каменная даль.
Фонтан, дождём холодных виноградин
Обрушился в смеющийся бассейн,
Весь город дан, как записи в тетрадях.
Всей глубиной и панорамой всей.
Мир беглых лет и положений острых
И прописей, далёких, как века,
И плеск воды. Из города на остров
Сквозная переброшена строка.
В те годы он не знал далёких сроков
И вкуса атлантической воды,
Он был движеньем школьного урока
И дрожью перламутровой среды.
Мой Мюнхен был оставлен, не окончен,
Он задыхался, словно бег колонн,
Он прерван был случайным многоточьем
И чутким фиксативом закреплён.
Он был потушен, как свечной огарок,
В тот самый день, как был всего нужней,
И молодое лето над Изаром
Ушло в пыли серебряных дождей.
Сном Мнемозины стало это лето
Вдруг наплывающее невпопад
Кружением скульптурного балета,
Беспамятством маниакальных дат.
И Мюнхен плещет музыкой программной
Столетью в постаревшее лицо,
Он клинописью светится на камне,
В альпийское введён полукольцо.
И в сутолоке летнего вокзала
Он всё ещё не хочет отпустить
Моей руки. Там время привязалось
Навек ко мне, чтоб я не мог уйти.
 

1980

«Тот блеск темноглазый, тот шорох, бегущий на мрамор…»

 
Тот блеск темноглазый, тот шорох, бегущий на мрамор,
В готическом блеске – улыбка хрустальной медузы,
Морских укреплений вдали волнорез многогранный,
И тёмная барка качается, полная грузов.
Пространство канала покрыто чешуйчатой дрожью.
Наш день многоцветен, сияюще ясен и долог.
Ты дрогнешь плечами, посмотришь на остров Сан-Джоржо
И вечер узнаешь по голосу дальней гондолы.
 

1980

В камне

 
По приезде
Наскальный дом нас встретил тишиной,
За стёклами у нас текли созвездья
Далёкой астрономией ночной.
Лишь ласточка об утре возвестила,
Весь горизонт, как откровенье, нов
И этажи гористой перспективы
Уступами оскалены у ног.
Скупые башни высились, как стража,
А за окном зияла крутизна,
И прелесть зафигурного пейзажа
Голубкой ворковала у окна.
Блаженно просиял румяный воздух —
Святой Франциск нам виделся везде.
Живёт Ассизи в угловатых гнёздах,
И мы ютились в каменном гнезде.
Смиренно-тих Ассизи богомольный,
Он ни концов не знает, ни начал,
А в утреннем пролёте колокольни
Неутомимый колокол звучал.
Ночь растворилась в итальянском лете,
Как будто навсегда устранена,
А ласточки тринадцатым столетьем
Шумели у открытого окна.
 

1981

Перевал

 
Блок мрамора – алмазная икра,
Гранёный выступ – как седой паломник,
Тугих хребтов могучая игра,
Кирка, забытая на дне каменоломни.
Незыблемые чаши двух озёр,
Высокий мост, где ждут крутых аварий,
И хвои неотступный кругозор,
И каза, где гнездился карбонарий.
Италия – свистящий перевал
Под тенью одичалой цитадели,
И терпкий дым струится между елей,
И тишина густа как интервал.
Тут рослые водились молодцы,
У них была порука круговая,
Здесь лошадей хватали под уздцы,
Сто лет назад здесь почту разбивали.
Да и теперь на этих тропках синих
Царят контрабандист и карабинер.
 

1980

Жизнь прошла

 
Под зонтиком старинного кафе,
Под готикой старинного собора,
В зеркальной чистоте оконных створок
Сидишь, встречая старость налегке.
Вот, за угол свернула чья-то жизнь,
Исчезла в утре, в камне растворилась,
Поблекла в том окошке. Сизокрылым
Мелькнула голубем, взлетев на этажи.
Полубельгийский древний городок
С полуфламандской свежестью улыбок —
Как этот воздух чист. Как этот камень гибок,
Как ясен день в полёте поездов.
Исходит камень лестницей крутой —
Ты сам себя на улицах встречаешь
В том переулке, в той мансарде, в той
Гранёной башне с узкими плечами.
Смерть уведёт тебя в другой квартал и в третий,
Но самого себя нигде уже не встретишь.
 

1980

Зимой

 
Манхеттен серебрист и ритмы светофоров,
И мокрый снегопад, и голоса витрин
Каким-то кажутся нерасчлененным хором,
В котором мы и сами говорим,
Что время – режиссёрская затея,
А микрофон – осипшая свирель,
И рядом с нами движутся в метели
Карандаши картинных галерей.
 

1976

Фрагменты

***

 
И верится, что мыслим – не впустую,
И кажется – нам фея ворожит,
Пока мы носим в мускулах скульптуру
И акварель между ресниц дрожит.
 

***

 
Море тихо шаланду колышет,
Словно рифма колышет стихи,
И тогда ты впервые услышал,
Как на Крите поют петухи.
 

***

 
Простор зеркальных соответствий,
Весёлых кадров кругозор —
В её американском детстве
Так много белок и озёр.
 

***

 
Обаянье далёкого гребня,
Полевые изгибы дорог,
Огоньки задремавшей деревни,
Первозданная флегма коров.
 

***

 
Весь город акварелью тронут,
И все кварталы нам тесны —
Нью-Йорк – Флоренция – Верона —
Авиалиния весны.
 

***

 
Секунда – тонкий силуэт
И ускользающий набросок —
И снова нам покою нет
От блеска молнии раскосой.
 

***

 
Ушедшему солнцу на смену,
Две мощных включая луны,
Водитель воздушную стену
Сверлит по дорогам страны.
Сторонятся меридианы,
Туманится горный излом,
И плещутся два океана
За этим горячим стеклом.
 

***

 
Британии непризнанная дочь
С парламентом устала совещаться —
Дымит Варфоломеевская ночь,
Обвешанная гроздьями взрывчатки.
 

***

 
А город не верит ни в память, ни в стих,
Ни в женский глазной хрусталик —
Вот ночь, и на ней – фонарь блестит,
И нет никаких весталок.
 

***

 
А мы с тобой забыли о часах,
Мы две зари при встрече помирили,
Заворожённый в праздничном берилле,
Наш день был щедр, покуда не иссяк.
 

***

 
Оглох переулок, соборные рёбра застыли,
Окошко не стукнет, не брякнет задвижка ночная,
Луна отыскала осколок разбитой бутыли
И тихо играет, в алмазы его превращая.
 

***

 
Мир входит, кинолентами опутан,
Зерном в экран и студнем в решето,
Мир бредит, как помешанный компьютер
И словно растворяется в ничто.
 

***

 
Красочный блик для картины Нью-Йорка,
Символ его тематической сложности:
Персики зреют у нас на задворках,
И виноград оплывает на ножницы.
 

***

 
Рассвет горел румянцем ледяным,
Сияньем винным в хрустале древесном,
Стеклянный голос ряженого леса
Гремел с утра, и плыл каминный дым.
Деревья, как холодные костры,
Серебряное изрыгали пламя,
И к стёклам побелевшими губами
Прижались оснежённые дворы.
 

***

 
Нью-Йорк не даётся – Нью-Йорк сквозь пальцы течёт,
Окна, летя по ветру, теряют улицам счёт.
Нью-Йорк обжигает пальцы жёсткой своей корой,
Как горячий каштан в мороз на Сорок Второй.
 

***

 
Это лето для нас водопадной водой завершилось,
Мы на память берём нестареющий вид из окна,
Кленовый листок в значке полицейской машины,
Виноградную гроздь и цветную бутылку вина.
 

***

 
Плыли лилии в клюквенном морсе,
И знобило осину в лесу,
Отраженья разбойничьих Корсик
Проходили во сне по лицу.
 

***

 
Острый парус струится над лесом,
Над столетними соснами вея —
Я вишу под упрямым навесом,
Привязавшись к бумажному змею.
 

***

 
Кем будешь? Бессонницей синей,
Богиней из пены морской,
Сиянием камня Бернини,
Моей ли нью-йоркской строкой.
 

***

 
Там у доски сломался школьный мел —
Кусочек детства в нём окаменел.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (не вошедшие в данное бумажное издание)

Саардам

 
Лопасти ветряной мельницы,
Хлопающая ставня у окна,
Лодка за окнами на мели
С парусом холщовым видна.
Стружка под стульями рыжая,
Рубанок, два отвеса, скоба,
Рубаха мокрая, хоть выжми,
Резкая конвульсия лба.
Кружка в меди подстаканника,
Водочная бутыль полпуста.
Плотник из гавани Петр Михайлов
Жирную селедку жует с хвоста.
 

1951

«Вминаются ноги в мокрую глину…»

 
Вминаются ноги в мокрую глину,
Сиреневый куст от дождя поник,
И, словно ведро воды опрокинув,
Срываются капли на дождевик.
«Смотрите, как дождик по листьям строчит,
Я ноги давно уже вымочил вдрызг,
Паршивое лето нынче… А впрочем,
Мне нравится шорох стеклянных брызг.
Вы, верно, намокли? Холодно, вечер.
Мне куртки довольно, возьмите мой!»
Бросаю мой плащ на узкие плечи,
На волосы схваченные тесьмой.
Со смехом слетают капли с сирени,
Под желтым откосом бьется река,
И шаркает мокрый плащ по коленям,
И волосы ветер треплет слегка.
Сирень ударяет веткой по глазу,
Над речкою радужный мост повис.
Я слышал когда-то из старых сказок,
Что боги по радугам сходят вниз.
 

«Новый журнал». 1952, № 30

Белка

 
Солнце хлещет светлым потоком
Обдавая письменный стол.
Не стерпел и глянул из окон
На березовый белый ствол.
Между веток темная шкурка,
Глядь – и нету, глядь – и прыжок,
Перекинулась тельцем юрким,
Не ошиблась ни на вершок.
Ветки темные обметает,
Головой вертит, какова!
А внизу на припеках тает,
И слегка подмокли дрова.
В белом свете ошибка, верно —
Что за невидаль на дворе:
За окном продаются вербы,
Вербы свежие в январе.
 

«Новый журнал». 1952, № 30

«Прорыв. И бои за такой-то город…»

 
Прорыв. И бои за такой-то город…
И каждый рассчитывает когда,
Учтя расстоянье, местность и скорость,
Советские танки будут сюда.
С полудня уже слышна канонада…
Заходят с боков! Обойдут кругом!
Застрянут! А впрочем смываться надо,
Короче же скажем – бежать бегом.
Подумать, ведь сколько свиней осталось
На радость голодных фронтовиков!
Эх, времени нету – пожрать бы сала
Впервые без карточек и пайков!
Тут двое рабочих, поляков, что ли,
Хозяев-то нету, ушли вчера,
Так эти себе свинью закололи —
Вон, видишь, палят ее у костра.
Эх, жиру-то, жиру – на роту хватит,
Да только с собой, небось, не возьмут.
На что им! Встречают славянских братьев!
Короче: они остаются тут.
Ишь, крови-то сколько! Почтенный боров.
Эй, пане, смотри, испачкал штаны!
Вот так вот и нас переколят скоро,
В лепешку разделают у стены!
Вчера раздавали склад при пекарне —
Муку-то весь день мешками несли,
Под вечер явились вот эти парни —
Порядочек, стало быть, навели.
Пришли, напились, перебили стекла —
Буянили, в общем, целую ночь.
Хозяйку еще угрожали кокнуть —
Скажи, мол, куда запрятала дочь?
 

Антология «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

На Запад

 
Фронт прошел по вокзалам,
Гулко дунул войной,
Лязгнул стальным оскалом
Над страной.
Пар дыханья в вагонах,
Небывалый мороз.
Ветер вдоль перегонов
Вьюги нес.
Ночью на жестких нарах,
Сдавленный бред во сне,
Красный отблеск пожара
На стене.
День и ночь перебранка,
Переборы колес.
Вдоль путей полустанки
День унес.
Вьюга носится с храпом,
Спят в снегу города.
Быстро идут на запад
Поезда.
 

Антология «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

Осень

 
Зябко ржали лошади в загоне,
На ветру подергивали кожей,
Брали хлеб с протянутых ладоней
У шуршащих листьями прохожих.
Терлись об устои загородки,
Падал лист на выгнутые спины,
И смотрели утомленно-кротко
Безразличным взглядом лошадиным.
Целый день во власти листопада
Шелестел кленовый сумрак просек:
В помутневших лошадиных взглядах
Отразилась пасмурная осень.
 

Антология «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

Над Канадой

 
Крылья резко шуршат,
И в массивные стекла потоком
Брызжут волны рассвета,
Расплавив кристаллики льда.
Самолет неспеша
Проплывает замерзшие топи,
И зеркальным макетом
Под ним золотится вода.
Под крестом плоскостей
Безграничное поле для взгляда,
Лабиринт островов
В серебристых прожилках воды…
Предрассветная тень
Залегла над притихшей Канадой
И туман обволок
Острова, перелески, пруды.
Там внизу, далеко —
Лес нетронутый, иссиня-серый,
Здесь – вселяется в душу
Смиряющая высота:
Нам дано с облаков,
С самолета почуять размеры
Океана и сушу
Под нами как карту читать.
Это тысячи миль,
Это тысячи футов над морем,
Это тысячи лет,
Проведенных в плену у земли,
Это звездная пыль
За стеклом, это вспышки в моторе
И соседство планет,
Проплывающих в синей дали.
 

1956. «Мосты», 1958. № 1

Готический город

 
Бродит луна в готических крышах,
Кошка по карнизу скользит, как тень.
Собор темнеет, склонился в нише
Каменный рыцарь на каменную постель.
Готический город. Здесь похоронен
Какой-то король и какой-то граф,
Сияет застывшее море кровель,
Сияют стекла, свет луны разобрав.
Застывшее в камне средневековье
Живет и дышит на гребнях крыш.
Не верь перинам. Не верь покою
Сапожных лавок и соборных ниш.
Дышит орган. Он плетет простую,
Старую мелодию, он ведет диалог.
Слышишь, как робкая душа тоскует.
Как бьется и плачет и не находит слов?
Помнишь, жила за углом и после
Бросилась в реку с крутых перил,
А отец-сапожник судачил с гостем,
Пиво отхлебывал и трубку курил?
Помнишь ее на рынке с корзиной
На узеньком локте в коротком рукаве? —
Густым золотистым солнцем сквозили
Легкие пряди на светлой голове.
Что тебе граф и король в соборе,
Скульптурных надгробий угловатая тень…
В каждом лице – беспомощность горя,
Круглая корзина и сборки у локтей.
 

1957

«Черный лес кишит светляками…»

 
Черный лес кишит светляками,
Населен водой и листвой,
И летучую мышь привлекает
Говорящий осины ствол.
В лунном зареве лес светлеет,
И в листве берез молодых
Кружатся легконогие феи,
Рожденные от бегущей воды.
Боттичелли бы рисовать их
И роднить с фиалкой лесной,
Мотыльков рассыпать на платьях
И пускать на луга весной.
На смешки безобидных леших
Отзываются голоса,
Серебрится в луне орешник,
Золотится в луне роса.
 

1957. «Мосты», 1958. № 1

У огня

 
К камину села, подогнув колени,
И пристально смотрела на огонь,
Такая маленькая по сравненью
С огромной тенью, согнутой дугой.
Каминный уголь светлой дрожью метит
Ее глаза, а золотая прядь
С огнем сосновым соревнуясь в цвете
Летает, гребешку не покорясь.
Камин горит и синим дымом курит,
Летят и тухнут искорки звеня —
Ей быть бы по повадкам и фигуре
Сестренкой шустрой этого огня.
Она вся в штрихе, который утрачен,
Как только подмечен и тотчас стерт.
Едва зарисован. Она задача,
Которая с каждым шагом растет.
Она сидит и двигаются тени,
Сидит перед пылающей сосной,
Такая маленькая по сравненью
С моим огромным чувством за спиной.
 

1957. «Мосты», 1958. № 1

Время Юстиниана

 
Снилась императору Вселенная:
Реял крест над холодом закона,
Заплывал в покои толстостенные
Топот христианских легионов.
Под кадильный плеск, под возглас «Кирие»
Совмещались в куполе Софии
Катакомбы Рима, грозы Сирии,
Фиваидские скиты сухие.
Сон сбылся. Неслись пески горячие,
Поднимался дым селений брошенных,
У вандалов Африка захвачена,
Возле Тибра ржали в пене лошади.
Цвел Константинополь. Гимнам вторила
Тишина дворцовых переходов,
Обрастала догмами история,
На века записывался Кодекс.
Сон сбылся, но явь была расплатою:
В первый раз в лицо пахнуло тленом,
Складка меж бровями императора,
Трещина качнувшейся Вселенной.
 

1958