Текст книги "Звезды под крышей (сборник)"

Автор книги: Олег Шестинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

1963

ДЖИГИТ МОРЯ

Он был насквозь пропечен солнцем, даже глаза его казались почерневшими от зноя и ветров. Скуластое лицо всегда было готово расплыться в улыбке.

С ранней весны выгонял он в степь колхозных баранов. Степь еще только пробуждалась, и каждый день какой-то новый запах прибавлялся к ее аромату. Якубов чувствовал ее аромат. Вот этот чуть горьковатый – от донника, а этот крепкий, дурманящий – от молодой полыни. Потом, когда полынь наливалась и начинала серебриться, он любил обрывать ее цветки, растирать в ладонях и нюхать.

– Степь пахнет, как девушка, – говорил он.

Дело свое он знал. Отары его лучше всех других в районе нагуливались. Вовремя и к ручью подгонит, и на соленые камни отведет, и сладкую степную траву умел отыскивать. Он редко сходил с лошади, весь день покачивался в седле, улыбался своим мыслям и, закидывая в небо голову, пел песни по-казахски, сам тут же сочиняя слова, – обо всем, что перед собой видел:

Плывет облако,

а Якубов на коне плывет,

Не догнать облаку Якубова,

потому что Якубов – лучший наездник

и все девушки только на него смотрят...

– Без степи жизни нет, без баранов жизни нет, – любил повторять он, и была для него в этих словах прочувствованная и пережитая всем сердцем мудрость.

Но однажды случилось неслыханное – степь исчезла. Конечно, это произошло не за один день, а за много недель. Но степь действительно исчезла.

Построили на реке плотину, и вода за лила степь.

И степь стали звать Приклинским морем.

Сначала Якубов просто в толк ничего не мог взять. Не верил. Как же сама вековечная степь исчезнуть может? И лишь когда река разлилась, волны нового моря подошли прямо к самому селу, где жил Якубов, Якубов заплакал.

В селе был митинг. Произносили речи, а потом Сережка-конюх взошел на трибуну и сказал:

– Спасибо, товарищи строители, теперь наша земля плодоносить будет.

Этого Якубов уже не мог вынести – благодарить за то, что степь-кормилицу под воду спустили! Он плюнул и, расталкивая народ, пошел через площадь домой, ни на кого не глядя.

Весь вечер он просидел у окна, встряхивая головой и плача:

Ушла степь,

ушла степь навеки,

горькими слезами полынь плачет,

серебряными слезами...

Якубову предложили перегнать отары километров за сто на другие пастбища.

– Куда пойду? Траву там не знаю, воду там не знаю, здесь сидеть буду...

Так и не поехал никуда.

Однажды поймали в море много рыбы. Село волновалось. Рыбу жарили на дворах, варили уху. Ребятишки бросали разварившиеся хвосты собакам. Собаки нюхали и отворачивались – не в привычку.

Якубов не стал рыбу есть.

– Подарок шайтана, – сказал он небрежно.

Время шло, и жить Якубову становилось все труднее. И заработков нет, и, что всего обидней, никто уже не относился к Якубову с прежним уважением. Раньше сам председатель останавливался возле коня Якубова и говорил:

"Привет знатному чабану".

А девчата облокачивались на плетни и ласково щебетали:

"Давно не наведывался в село, Ахмед".

Якубов изгибался в седле, бил плетью по сапогу, ронял:

"Дела". – И, не выдержав серьезного тона, улыбался.

Нынче нелегко стало жить Якубову.

Пришел к нему в дом председатель. Сказал:

– Сколько времени еще у окна сидеть будешь? Хочешь, Якубов, мотористом на катере стать? Колхоз катер покупает.

Если бы сказали Якубову, что степь из-под воды выплыла, он бы меньше удивился.

– А что делать? – спросил.

– Людей перевозить.

– Ишак людей возит.

– Пойми, чудо-голова, ты за штурвалом – всему морю хозяин.

Долго молчал Якубов и вдруг неожиданно для самого себя сказал:

– А капитанскую фуражку мне дадут?

...Через месяц вернулся Якубов с курсов мотористов. На нем была черная суконная фуражка, пояс с бляхой и тельняшка. И хотя было прохладно, он шел распахнув пиджак, чтобы все видели голубые полосы.

– Да это Якубов! – первыми закричали мальчишки.

– Ахмед! – воскликнули девушки.

– Джигит моря, – торжественно сказал Абдулла-парикмахер.

Вот уже скоро год, как водит Якубов катер по морю. В воскресные дни, когда девушки выходят гулять на берег, Якубов лихачит. То вздымает веер брызг, рубя носом катера волну, то подходит под волну, взлетая вместе с ней, и при этом поет протяжно, по-казахски, обо всем, что видит:

Плывет Якубов

по волне синей,

а волна пляшет, как джигит,

а Якубов джигит еще лучше!..

И снова Якубов улыбается.

И когда теперь спрашивают у Якубова: "Моряк, как море?" – он обычно отвечает: "Море – хорошо. Оно, как степь, полынью пахнет".

1962

НИКАНДР ИВАНОВИЧ И АЛЕША

1

Район был степной, и второй секретарь Никандр Иванович с виду был истинный степняк – небольшого роста, загорелый, в просторном полотняном костюме. Фуражку он носил крытую серой парусиной, с высокой тульей.

Район был, как говорили в области, "благополучный": пшеницу вовремя убирали, зачастую и план с лихвой перекрывали; наглядная агитация, за которую Никандр Иванович нес персональную ответственность, всегда была на высоте. Плакаты и диаграммы украшали сельские улицы, на проселочных дорогах их было такое количество, что у шоферов рябило в глазах.

Однажды ночью районное руководство разбудил звонок полевого телефона. Звонил руководитель поисковой геологической группы, которая работала в районе. Голос у геолога был хриплый и восторженный. Нарушая всякую официальность, он кричал:

– Братцы! Провели анализ проб! Братцы! Какие здесь залежи!

Через несколько месяцев приехали первые рабочие. Они селились в палатках, создавали рудник, ставили город. Весна была злая, хлестала мокрым снегом, топила ноздреватые сугробы вдоль реки, и река, ошалевшая от воды, бунтовала.

В самом начале весны прислали в район из Свердловской партшколы нового работника Алексея Сергеевича, на должность заведующего отделом пропаганды и агитации. Он был молод, лет тридцать от силы, широкоскул и вихраст. Его родные места были километрах в семидесяти от райцентра, но земля там уже была другая – башкирская. Никандру Ивановичу он с первого взгляда понравился – не модник, штаны широкие и пиджак привычного покроя.

Алексей Сергеевич с головой ушел в новую работу. Пропадал на стройке, домой приходил поздно, весь в рудничной пыли и яростно мылил свои вихры. Хозяйка, у которой он квартировал, звала его по-матерински – Алешей, а скоро и люди в поселке стали его так называть, – правда, не в глаза, между собой.

Никандр Иванович как-то заметил:

– Объездная дорога у рудника лозунгами не оформлена.

– Что ее оформлять, там ведь березы такие, наши щиты весь вид испортят.

Никандр Иванович даже карандаш прикусил от неожиданности.

– Как испортят? Ну это просто... просто антипартийно!..

"Антипартийно" было любимое словечко Никандра Ивановича, он в него вкладывал свой смысл, нечто вроде "плохо", "нехорошо", "возмутительно".

Алексей Сергеевич вздрогнул и сказал:

– А мы это на бюро вынесем.

И вынесли. И решили: плакатов по той дороге не вывешивать, потому что березовая роща так украшала степь и, как сказал первый секретарь, "это было бы навязчиво и неэстетично".

После этого происшествия Никандр Иванович взглянул на своего молодого заместителя совсем иными глазами. Вихры уже не казались ему мальчишескими, а, наоборот, вызывающе торчали на голове.

2

Случилась беда.

Неожиданно жарко засверкало солнце, и снежные лавины бурно хлынули в реку. Река поднялась, вода сравнялась с берегами, стала медленно разливаться. "Запруду надо ставить", – решило начальство.

Все население рудничного городка бросилось к реке. Машины буксовали в рыхлом снегу, рабочие срывали ватники и швыряли под колеса. Алексей Сергеевич весь день был на берегу. Он сам схватил лопату и вместе со всеми пробивал дорогу машинам...

К вечеру стало ясно – утихомиривается река. Рабочие еще хлопотали возле воды, но двое вытерли рукавом ватника вспотевшие лица и пошли по дороге в поселок.

– Куда? – крикнул Алексей Сергеевич.

Парни остановились, замялись.

– Сам видишь, – сказали, – работу кончаем, насквозь люди промокли... Общество нам поручило взять горячительного на всех, пока магазин открыт...

Алексей Сергеевич помолчал несколько секунд, потом воткнул в снег лопату, окликнул шофера, сел в свой "газик":

– Давай махом в Башкирию... За груздями!

В башкирской деревне мать его жила, на всю округу известна была как мастерица по солению-варению.

За полтора часа шофер обернулся. И когда сели за длинный стол в бараке рабочие, стали покрасневшими руками бутылки распечатывать, показался на пороге Алексей Сергеевич и внес, прижимая к груди, бочонок с солеными груздями.

– Вот, ребята, – как-то смущенно сказал он, – мать солила.

Никандр Иванович был возмущен: "Потакать коллективным пьянкам!.. Ну это просто..." И еще больше возмущался оттого, что районное руководство не сделало выговор Алексею Сергеевичу – вроде бы он и правым оказался.

3

Работала на руднике вечерняя школа. Душой этой школы стала молоденькая учительница Вера Петровна. В любую погоду – то в резиновых сапогах, то в валенках – шла она в школу пустынной дорогой километров пять. Дома проверяла допоздна тетрадки своих бородатых учеников и морщилась, словно молодую рябину жевала, когда ей приходилось ставить тройки.

Весной торжественно праздновали окончание учебного года. И почему-то так получилось, что больше всего говорили о Вере Петровне, а она сидела за красным столом президиума потупившаяся и робкая. Когда пришла очередь Алексея Сергеевича выступать, он говорил скованно и обычно, а потом вдруг улыбнулся озорно и воскликнул:

– Вера Петровна, ну разрешите за все ваши дела расцеловать вас от имени райкома!

И действительно поцеловал. При всех. В самые губы.

– Ну и лихой ты парень! – только и выговорил Никандр Иванович.

Через несколько дней Никандр Иванович вызвал к себе своего заместителя:

– Замечено, что в поздние часы разгуливаете по парку с девицами. Советую воздержаться.

– Зачем же воздерживаться? Гуляю я со своей невестой... с Верой Петровной.

Свадьба была шумной. Никандр Иванович сидел в середине стола, наливал из запотевшего графина водку и раздумывал. С ним чокались, а он сидел не по-свадебному грустный и, словно начиная замечать нечто новое, неведомое ранее, произносил:

– Горько, горько...

А вокруг целовались, пели, смеялись.

1962

ЗАКОН АРХИМЕДА

С физикой у Лешки никогда не ладилось. Он и сам толком не понимал, почему так. Вот ведь по другим предметам вытягивал на четверки. А здесь через урок – двойка. Может быть, все дело в самом учителе физики? Он был дотошен, умел так посмотреть, что внутри аж холодело. А с виду выглядел совсем обыкновенным – сухопарый, высокий, волосы на пробор расчесаны.

А на днях вот что с Лешкой приключилось. Объяснял физик закон Архимеда. Задал домашнее – выучить закон. Выучил Лешка наизусть – слово в слово, ждал, что вызовут. "Закон Архимеда", – произносил Лешка, гуляя возле дома, и ему хотелось представить себе, какой он Архимед. Ему казалось, что Архимед, наверное, похож на их соседа, татарина-сапожника Ахмеда, – такой же бритоголовый, в полотняном фартуке, с молотком в руке.

На уроке действительно вызвали Лешку. Он одним махом отчеканил закон и добавил:

– Создан закон физиком Ахмедом.

В классе засмеялись, физик сурово сказал:

– Опять тебе двойка, Попов, нельзя паясничать и оскорблять память представителей древней науки!

А Колька, сын сапожника Ахмеда, показал кулак и прошипел:

– Выйди только!..

Это уже было сверх сил, и Лешка почувствовал, что жизнь его складывается просто трагично.

На следующий день Лешка решил в школу не идти.

– Хватит! – сказал он. – Я из-за этой физики еще психом стану.

Он уложил книги в сумку, но, выйдя из ворот, пошел не в гору, к школе, а на берег, где стояла у причала моторная лодка отца. Швырнул сумку в лодку, отчалил, бесшумно вышел на веслах из бухты и включил мотор.

Сразу ударил свежий ветер, обдул горячую голову, и Лешка подумал:

"Пора кончать с этой школой! Рыбацкое дело – самое правильное. И главное – никакой физики".

Он плыл в глубь озера, ветер крепчал, волна плашмя билась в борт, но Лешка сам себе говорил:

"Нынче волнение, а мне нисколько не страшно. А там, в классе, трясет у доски, как в шторм".

Поселок уходил все дальше, а потом и вовсе скрылся из виду, и только маковка церкви светила золоченым крестом.

Волны заиграли круче, теперь они порой подпрыгивали и мелкими брызгами обдавали Лешку. Рубашка взмокла, и Лешка поеживался.

"Пора и возвращаться, – подумал он, – к концу пятого урока причалю, а там еще надо, чтобы рубаха высохла..."

Но в этот миг высокая волна жестко ударилась о нос и вымочила Лешку с ног до головы. Лешка бросился к рулю и стал разворачивать лодку. И вдруг небо и вода потемнели, стали одного цвета и громадная красно-зеленая радуга возникла над озером. Одним концом она упиралась в сушу, где-то далеко от озера, а другим утверждалась в воде, освещая окрестность своим светом, словно прожектором. Вода заклокотала, захрипела, и это несоответствие нежного цвета радуги и взбунтовавшегося озера испугало Лешку. Он заслонил рогожей мотор, чтобы не захлестнуло, и вцепился в стальную рукоятку руля. Лешка не отрывал взгляда от носа лодки, старался ослабить удар волны, подскочив под нее.

Неожиданно он поднял глаза и едва удержался от крика. Метрах в пятидесяти от него, там, где поднимались из воды камни, – "Пьяные камни", как их называли рыбаки, – толклась разбитая и наполненная водой лодка, а ее пассажир охватывал склизкие бока камней. Он, видимо, вопил, но Лешка видел только раскрытый рот, – звуки ветер относил в сторону.

Лешка повернул руль, и лодка, преодолевая сопротивление волн, пошла к камням. Он не мог подойти вплотную к камням, не рискуя быть выкинутым на них. Лешка достал из-под лавки тяжелый канат и швырнул на камни. Канат не долетел, и снова Лешка свивал его, намокший, в кольцо и швырял... Человек захватил край каната, и Лешка, пропустив канат по уключине, стал медленно подтаскивать человека к своей лодке. Человек, захлебываясь и скрываясь в воде, подплыл к борту, перевалился и бессмысленно таращил красные от воды глаза.

Он сидел на лавке, робкий, как первоклассник, горожанин, решившийся прокатиться по озеру. Лешка не обращал на него внимания и лишь, когда спасенный попросил: "К берегу, выбрасывайся на мель...", взглянул на него покровительственно и небрежно.

Большая толпа, человек в сто, сгрудилась на берегу, когда Лешкина лодка, мокрая и скрипящая, стукнулась о причал. К нему кинулась мать, но в этот миг он увидел только своего учителя физики. Учитель, размахивая длинными руками, бросился к нему, но потом осекся и сказал тихо:

– Нехорошо, Попов, пропускать занятия.

И Лешка вдруг выпалил, удивляя народ:

– Честное слово, я никогда не забуду – закон Архимеда!

Они пожали друг другу руки, вернее, сам учитель протянул руку Лешке и пожал.

А ладожские женщины – матери, жены и дочери прославленных капитанов мало понимали их разговор, но глядели на Лешку одобрительно, потому что знали по опыту своих мужчин – без законов на воде никак нельзя.

1963

НИНА

Третий день живем мы в рыбацком городе на берегу Белого моря. Третий день ходим в одну и ту же столовую, что напротив нашей гостиницы. В городе есть еще кафе и столовые, но мы никуда не заходим и идем в "свою". Девушки-официантки уже привыкли к нам и встречают нас приветливо, а одна из них, Нина, улыбается.

Нине лет двадцать, она худощавая, большеглазая. Мы уже знаем, что Нина недавно вышла замуж. Ее муж рыбак. Они, наверное, очень любят друг друга. Когда Степа – так мужа зовут – уходит в море, он просит, чтобы носила Нина его тельняшку. Чтобы вспоминала его часто. Вот и сейчас выглядывают у Нины из-под распахнутой белой куртки голубые полосы тельняшки. Значит, Степа в море. Море тихое. Небо солнечное.

Когда Нина подходит к нашему столику, она всегда улыбается. И мы тоже улыбаемся. И пытаемся острить. Нина с тележкой подъезжает к столику и собирает посуду. Мы просим:

– Нина, покатайте нас.

Это не очень смешно, но мы все смеемся, и Нина на миг останавливается:

– А и впрямь можно...

Когда мы уходим, я беру в буфете несколько шоколадных конфет и протягиваю их Нине. Если бы я протянул коробку, она бы, наверное, смутилась. Но когда подносишь в горсти, это выглядит как-то дружески и естественно.

...На четвертый день мы проснулись оттого, что ветер градом и крупными каплями дождя бил в наше окно. По небу стремительно неслись тучи. Моря из нашего окна не было видно, но его рев отчетливо долетал до слуха. Мы оделись и отправились завтракать. Нина была беспокойной, не улыбалась. Ну чем мы могли ее утешить?

– Пройдет и это, – сказал один из нас.

Нина даже не взглянула в нашу сторону. Мы заметили, что и ходить она стала вдруг слегка покачиваясь, словно под ней палуба шхуны.

Когда мы пришли ужинать, Нину нельзя было узнать. Она осунулась и словно еще больше похудела. В углу сидела подгулявшая компания. Один из парней кивнул Нине:

– Давай встретимся, милая, после работы...

Нина замерла и неожиданно крикнула срывающимся голосом, звонко:

– У меня муж есть, понимаешь, муж!..

Парень опешил и сказал мирно:

– Ты не серчай... Я ведь ничего тебе...

Поздно вечером я пошел в баню. Вдруг дверь в баню распахнулась, и вошли пятеро мужчин в рыбацких капюшонах, резиновых сапогах. Лица были багровыми, иссечены прутьями ливня. Они, не подходя к кассе, прошли прямо в баню. Их никто не остановил. Медленно разделись, бросив одежду как попало на лавку, и прошли в парилку.

Старик банщик собрал их одежду и развесил по шкафчикам.

Рыбаки сидели на верхней полке, хлестались вениками. Молчали. Один сказал:

– Степана жаль...

И все на миг перестали хлестать себя, а потом снова как-то ожесточенно стали бить по спине и груди.

...Я тяжело спал в эту ночь, и снилось мне море: идет по морю, как по лесу, Нина и все ищет, ищет...

1961

ПАРОМ

Комитет комсомола института послал Егора во время каникул читать лекции по международному положению в Киришский район.

Началась осенняя непогода. Дороги вконец испортились.

Дали Егору коня, чтобы добраться до села Городище. Сел Егор на коня, приладил мешок, и конь рванулся что есть духу – галопом. Егор коленями прилип к бокам коня.

Проскакал он километра два, и остановился конь как вкопанный. Посреди дороги. Понукает Егор – конь ни с места. Огляделся: направо – лес, налево ров с водой и кустарник, впереди и сзади – расплывшаяся дорога в серой пелене дождя. Смутился Егор. Ветер воет, зябко под дождем, и кустарник, показалось ему, странно шевелится. "Волки!" – подумал он. И лаской, и лозой на коня воздействовал – не шелохнется конь. Тогда развязал Егор свой мешок, достал рафинад, ткнул коню в ноздри понюхать – и швырнул сахар вперед на дорогу. Конь только ушами повел, а за сахаром не двинулся.

А потом, минут через десять, конь сам вытащил ноги из грязи, сделал несколько шагов – и снова ударил галопом. "Шальная скотина!" – только и успел подумать Егор, вцепившись в гриву.

Городище – село большое, на берегу Волхова, широкая сельская улица рассекает его.

Ворвался Егор в село, скачет конь во весь опор по главной улице, разгоняя гусей и поросят. Народ дивится: "Что за ездок в кожаном пальто горячку порет?" А Егор, улучив момент, кричит с седла:

– Где клуб?

– Там! – несколько голосов в ответ, и показывают налево.

Натянул узду Егор, и вылетел конь на луг. На лугу действительно стоит дом – клуб, и две девчушки перед крыльцом пилят дрова.

– Я лектор, – хрипит с седла Егор, – где завклубом?

А конь – кругом по лугу, не может угомониться.

Девчушки прыснули:

– А если лектор, ты коня сначала останови!

– Не могу, – почти жалобно сказал Егор.

Тогда одна из девушек крикнула:

– Тишка! Ко мне!

И конь остановился.

Егор слез с коня, стащил мешок, надел очки.

– Вы правда лектор? Извините. А я завклубом – Надя. – А потом не удержалась, улыбнулась: – А кто же вам такого шелапута дал? Тишку у нас во всех деревнях знают.

Надя мало походила на заведующую клубом, – раскрасневшаяся от пилки, в лыжном костюме, носик, как назло, легкомысленно вздернут.

Вечером в клубе была лекция. Слушали внимательно, задавали вопросы, одна бабка спросила:

– Значит, с Америкой мы войны не поимеем?

– Не поимеем, – весело сказал Егор. Все засмеялись и, шумно двигая стульями, стали расходиться.

Надя сидела всю лекцию в первом ряду, шикала на тех, кто разговаривал, и проникалась к Егору уважением: "Ну, немножко постарше меня, а сколько знает!" Она переоделась перед лекцией и в зеленом модном пальто выглядела почти красивой.

После лекции она подошла к Егору и сказала просто:

– Вот ведь вам сегодня через Волхов не перебраться. Можете у нас ночевать.

Надя жила вдвоем с матерью, но в этот день мать отправилась по делам в райцентр и там застряла.

Наде нравилось быть хозяйкой. Она нащепала лучины, разожгла самовар и через полчаса пригласила Егора к столу. Они сидели за деревянным столом, пили из граненых стаканов чай, и лоснящийся пузатый самовар придавал их чаепитию какую-то торжественность.

Егор рассказывал о своей студенческой жизни, оживленный, веселый, и он совсем перестал быть для Нади лектором из Ленинграда, а все больше становился Егором, хорошим парнем, ну, которого она чуть-чуть помоложе. Она тоже что-то рассказывала, смеялась и время от времени, вспоминая о своих обязанностях хозяйки, бегала в погреб или на кухню. И вдруг, сама того не ожидая, спросила:

– А девушка у вас есть?

Егор замолк на миг и сказал серьезно:

– Нету.

И у Нади перехватило дыхание, она смутилась, покраснела и растерянно прошептала:

– А варенье смородиновое забыла поставить...

Наде казалось, что какая-то невидимая стена, вырастает между ними: и в разговоре уже не было той легкости, и сама она вдруг новым взглядом увидела лицо Егора – чуть припухшие губы, бледный шрам у левого виска, родинку на щеке.

Она постелила Егору спать на печи, а сама легла в соседней комнате на кровать матери. И всю ночь не спала, слушала, как шевелится он во сне, как, откинув руку, стукнул в тонкую перегородку, как перевернулся на бок. А когда под утро задремала, то увидела Егора, мчащегося на взмыленном коне прямо к ней. Что она чувствовала, она, наверное, никогда не могла бы выразить словами, но это чувство было прекрасным и словно несбыточным.

На заре она затопила печь и испекла оладьи.

Она проводила Егора до парома, неловко протянула руку.

Егор легко прыгнул на бревенчатый настил парома и помахал Наде, когда паром тронулся.

Надя стояла на берегу. Паром не спеша отваливал от берега. Сначала полоска между берегом и паромом была узкой и черной, потом она стала шире, светлее, потом сверкнула голубизной и в ней отразились облака. Нет ничего грустнее медленной разлуки.

Егор доплыл до середины реки, но Надя все еще видела его так отчетливо: и русые волосы, разметавшиеся по лбу, и белую рубашку в горошек под распахнутым пиджаком. И внезапно пронзила Надю первая, за ее недолгий век, по-серьезному взрослая мысль, что все настоящее возникает неожиданно: заря неожиданно появляется из-за кромки леса, неожиданно вспыхивают прозрачные росы на травах... И любовь тоже всегда неожиданна. И вообще она нечасто бывает у людей, потому что люди считают – любовь должна расти, созревать и только тогда становится истинной.

"А ведь она неожиданна!" – думала Надя, и ей становилось тревожно, потому что между нею и Егором темнела, плескалась, может быть, навеки разлучала волховская вода.

1964