Текст книги "Избранное. Том 1"

Автор книги: Олег Куваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

В то утро Николай Большой на полигон пришел раньше всех, чтобы проверить перед работой машину, стук мотора которой к концу вчерашней смены ему не понравился. Ничего особенного он не обнаружил и принялся, как обычно, утюжить полигон. На пятой или шестой ездке отработанным глазом он заметил в груде вздыбившейся перед ножом земли тусклый отблеск. Выключив сцепление, он вылез, забрался на груду песков, поковырял кирзовым сапогом и поднял самородок. Самородок был странный, резанный пополам. Он сунул его в карман штанов и снова начал работать, догадываясь, что вторую половину искать бесполезно в сотнях земельных тонн. Золотоприемная касса работала до шести вечера, и он решил, что вполне успеет зайти туда после смены.

Вскоре начали работать и другие машины, и полигон зажил обычной жизнью.

Вечером Николай Большой отнес самородок в золото–приемную кассу, которая помещалась в доме, срубленном из лиственничных бревен в давние времена, когда здесь еще имелась лиственница. В окошечке, вырезанном в металлической сетке и фанере, сидела Тося Колдыбина, суровая женщина, какие получались из комсомолок тридцатых годов. В тридцатых годах ее откомандировал сюда комсомол Ленинграда по спецнабору, и с тех пор она была занята приемкой золота. О золоте она знала только то, что это заприходованный металл. О людях же, связанных с золотом, она знала больше многих энциклопедий мира.

Она взвесила самородок, записала на счет Николая Большого триста шестьдесят три и шесть десятых грамма, составила акт на странное состояние самородка, дала его подписать и предупредила, что позвонит куда следует. Так требовала инструкция.

Так и получилось, что Сергеев, приятного вида высокий и аккуратный старшина милиции, извлек Николая Большого из кухни общежития, где он, опоздав из–за задержки в кассе в столовую, грел на сковородке болгарские голубцы в размере трех банок, так как работа бульдозериста требует крупной еды. Николай Большой грел голубцы и привычно ругал коменданта, который отбирал самодельные электроплитки. На плитке же, купленной в магазине, при теперешнем электронапряжении час греть голубцы и час греть чайник. Он обругал и старшину Сергеева, заявив, что поест и сам придет в кабинет начальника Якова Сергеевича. Якова Сергеевича Николай Большой уважал. Прямо со сковородки он заглотал голубцы и пошел в милицию, думая по дороге, что если бы найти еще самородок, то можно купить племяннику мотоцикл «Ява», который тот просит второй год. О том, зачем вызвали, он не думал. Скажут.

В кабинете начальника милиции Якова Сергеевича сидел не сам Яков Сергеевич в своих привычных очках без оправы и в мятой форме, а неизвестный молодой человек со скромным лицом. Молодой человек порасспросил бульдозериста о том, о сем и насчет анкеты.

– Вы бы сказали, зачем вызывали? – хмуро сказал бульдозерист. – Мне надо в кино успеть.

– Где вторая половина самородка? – неожиданно сказал молодой человек.

И только теперь до Николая Большого дошло: его подозревают в хищении. Он поднялся, подумал и беззлобно сказал:

– Иди ты, друг, знаешь куда… – а сам направился к выходу.

Но выйти из милиции ему не пришлось. Его заперли в КПЗ. Ночь он проспал безмятежно. Утром его разбудил рев бульдозеров на полигоне. Он сразу вспомнил, что машина Коли–Вани сейчас в ремонте и, чего доброго, халтурщика Колю–Ваню могут посадить на его машину, которую тот загробит, как и свою. Без размышлений Николай Большой вышиб дверь КПЗ, запиравшуюся скорее на символическую задвижку, и отправился на работу. Никто его не задержал.

Ночью вернулся начальник отделения милиции Яков Сергеевич и забрал к себе «Дело №… о разрублении самородка и исчезновении части его». Ему также позвонил директор Пхакадзе и с южным темпераментом заявил, что в разгар промывки арестовывать лучшего бульдозериста есть преступление.

– Меня арестуй, бульдозеристов не трогай, – кричал в трубку Пхакадзе.

– Я понимаю, – дипломатично сказал Яков Сергеевич. Он действительно понимал, так как был старожилом и знал, что такое ураганное время золотодобычи.

6

Концерт в клубе состоялся, как и сказал тов. Пхакадзе, в субботу. Состоялся он в новом клубе, выстроенном с приличествующим размаху местного производства числом колонн.

Около клуба имелись два цветника, изящно обрамленные донышками пустых бутылок – влияние приезжих с «материка», считавших, что и пустые бутылки можно пустить в дело. Имелись здесь также лиственнички, посаженные на месте вырубленных в геройские времена освоения. Лиственнички стояли в этой сумятице грохочущих самосвалов трогательные и беззащитные, точно голые дети, ибо они были извлечены из тайги, которая коллективным скопом боролась за жизнь против здешнего климата и бесплодной почвы и только коллективом держалась. Но если этим лиственничкам суждено было погибнуть, то, во всяком случае, не от людской руки, потому что ни на одной даже прутик не был надломлен, несмотря на частое скопление вокруг мятежных мужских масс.

Концерт получился что надо: Леня Химушев знал, куда везти свой коллектив, и знал свое дело. В бессонные ночи Леню Химушева мучило непризнание. Более того, презрение общества, которое не понимало, что именно он, Химушев, ловкач и пройдоха по общему мнению, двигает радость культурного бытия, ритм века в точки страны, где население больше всего в этом нуждается и приемлет с открытой душой.

На этой ниве он делает больше многих генералов культуры, а имеет за это что?

И во многих аспектах своих бессонных дум был нелегальный антрепренер Химушев Леня полностью прав. Если бы страшный суд действительно был и если бы на этом страшном суде человек рассматривался с точки зрения полезности бытия, а не нравственных категорий, многое бы на нем списали грешнику Лене.

В клуб пришли отмывшиеся в душе бульдозеристы в нейлоновых, немыслимой белизны рубахах и костюмах из тканей невероятной стоимости и невероятного же покроя – работа невидимых миру пройдох. Один пришел даже в галстуке, но скоро понял, что это уж слишком, почти отрыв от коллектива, и потому в углу коридора галстук снял, спрятал в карман и от смущения на собственную интеллигентскую подлость расстегнул на одну пуговицу на вороте больше, чем полагалось по клубной норме, так что стала видна наколка с общеизвестной надписью про отсутствие всякого счастья.

Пришли девчонки: съемщицы золота на промприборах, электрики, поварихи. Все были в импортных джерсовых кофточках и приличных делу туфлях.

Пришла Тося Колдыбина в неизменном жакете военных лет и прежде всего обошла и потрогала лиственнички, ибо она их и сажала, как в прежние времена вырубала, что требовал тогдашний размах.

Химушев был гениальный администратор. И оркестр исполнил для начала эхо сезона «Ты уехала в дальние страны…» композитора А. Пахмутовой и этим напрочь распаковал зал. Петь в труппе эту песню было некому, да и не надо было ее петь, а просто сыграть в соответствующей обработке и достаточной длительности, чтобы аудитория, так или иначе похожая образом жизни на геологов, могла вначале раскрыть сердце, а потом углубиться в него и подумать.

Потом подобранная в Хабаровске недоучившаяся певица по кличке Арбуз, аппетитная, если смотреть из зала, брюнетка с челкой, исполнила моду момента «Пампам, пам–па–ра–ра–ра–пам», и распакованные предыдущим сердца слушателей выдали ей аплодисменты, каких она никогда в жизни не слышала и никогда не услышит.

Вслед за Арбузом пройдоха Химушев выпустил Женю Мурыгина, потому что этот белесый и сонный с виду парнишка был трубачом по призванию. В халтурную Ленину труппу он попал в результате случайного недосмотра талантов.

Впрочем, он был согласен играть когда угодно и где угодно, не особенно интересуясь оплатой.

И когда на смену халтурным выкрикам «моды момента» в зале поплыл тонкий и чистый звук печальной трубы, зал притих, а Женя Мурыгин почувствовал сразу, что слушатель ценит и понимает, и поэтому сразу забыл про зал и остался один на один с трубой. И пустынный зов его инструмента рассказал людям грубого физического труда: бульдозеристам, экскаваторщикам и пломбировщикам о высшем смысле жизни мужчины, о чести и долге, а также о многом другом, что может рассказать труба в настоящих руках.

Жене Мурыгину аплодировали не как Элке Арбуз, совсем по–другому – доверчиво и тихо принял его зал.

Химушев рассчитал все точно: Мурыгин окончательно «сломил» зал. На волне его успеха он выпустил саксофониста Будзикевича, халтурщика в жизни и музыке, который никогда не был и не будет саксофонистом. Будзикевич сошел вежливо. Концерт катился.

Все шло как надо, и никто не обращал внимания на парня с контрабасом. Выделяли этого парня разве что идиотские баки на бледном лице, а так он вел себя, как положено вести себя джазовому контрабасисту: где надо дергал струну, где надо вскрикивал, отбивал такт ногой или сгибался в показном экстазе, отдавая поклон струне.

7

Обратно, в краевой центр, оркестр возвращался на машине «татра», выделенной товарищем Пхакадзе вместе с полуторной суммой гонорара за счет фонда директора и приглашением приезжать еще, к окончанию золотопромывочного сезона. «Пойми, душа, сейчас не до вас, – сказал Пхакадзе администратору Лене. – Ты привози, душа, когда работу окончим, тогда мы сами тебе концерт дадим. Сам на сцене плясать буду».

На это Химушев дипломатично ответил, что к моменту окончания промывки труппа будет весьма далеко, если будет, но что всякое также может случиться в сей бренной жизни.

…«Татра» с ревом взбиралась на перевалы и сквозь шумящий воздух неслась на ровной дороге, пробивала дождевые заряды, туман и пятна скупого солнца. Оркестранты и Элка Арбуз сидели в кузове под брезентом, выданным все тем же Пхакадзе. В кабине шофера сидел администратор Химушев. Элка Арбуз куталась в меховую куртку, специально для нее взятую шофером, и думала о подружках, которые теперь зазнались, о завистниках и хамах и… черт ее знает, о чем она еще думала.

Остальные чувствовали себя лучше, чем можно было ожидать. Вой дизеля на подъемах, окрестные сопки и сам факт путешествия в кузове на многие сотни километров рождали у оркестрантов некие мысли о бродячей судьбе артиста и соответственно чувство самоуважения.

Лев Бебенин был молчалив, и в голове его крутилась мысль, которая возникла во время концерта. Он смотрел тогда из–за спин коллег на зал, на всех этих работяг, девчонок этих, на начальство и просто публику. Тогда ему пришли слова, исполненные трагического смысла и значимости: «Мы по разные стороны баррикад». Сейчас он был по разные стороны баррикад с коллегами, хотя какие могут быть баррикады при виде и имени Лени Химушаева, масляного жука?

«Мы по разные стороны баррикад», – с маниакальной навязчивостью крутился магнитофон. Сон, бред, воображение вползали на бесконечную ленту дороги.

В город они приехали в ранний утренний час. Город был пуст. Его посыпал мелкий дождик. Асфальт блестел как отлакированный, и на асфальте стоял милиционер в форме. При виде милиционера у Бебенина вдруг мучительно сжало живот, и ему захотелось одно: закутаться в брезент и тайком уехать обратно на прииск, ночью положить самородок в ту самую ямку, забыть про все. Но не было уже ямки, ее срыл бульдозерный нож, и обратно невозможно поехать.

«Выкину!» – дико подумал Беба. Машина катилась по улице к гостинице, а он все смотрел на милиционера и вытягивал шею.

«Выкинуть никогда не поздно», – сказал чуть слышно мерзкий, с хрипотцой голос. Так ясно сказал, что Беба оглянулся.

– Это, Бебочка, город. Тут люди живут, – с неизвестным юмором сказал Будзикевич.

Беба не ответил, не огрызнулся.

– Бебочка забалдел, – зевнул Будзикевич и добавил: – Пива охота. Тут пиво дают?

При слове «пиво» Лева Бебенин очнулся. «Забудь! – приказал он самому себе. – Забудь! Ничего не случилось».

8

А боялся он совершенно напрасно. Не было майора с седыми висками, который курил третью пачку папирос и размышлял о его поимке. Не было везучего молодого лейтенанта угрозыска, который делал бы ошибки, идя по Бебиному следу, исправлял эти ошибки с помощью старших товарищей и приближал бы неумолимый финал. Никто не видел, как контрабасист Бебенин поднял самородок, никто даже не знал, что он шел через полигон, и следы его давно были сметены в многотонные груды земли. Вся история в детективном ее аспекте пока окончилась небольшой неприятностью для бульдозериста Николая Большого и некой зацепкой в мыслях товарища Говорухина, зацепкой совсем несерьезной, ибо кто мог поручиться, что вторая часть самородка не валяется в циклопических грудах «песков» и не ждет своего часа.

Кроме того, знания жизни и хитрости Бебенину как раз хватило на то, чтобы ничем не вызвать подозрений и, о боже, не проболтаться по пьяному делу, не спросить совета у того же пройдохи Лени Химушева.

У них оставались еще поездки по рыбацким поселкам на побережье. Идея пришла в последнем из этих пропахших рыбой и сыростью рыбацких пристанищ. Ночью па причале. Причал был пуст, и только невдалеке покачивался на волне Тихого океана МРТ. Волна била о мокрый причал, сверху моросил дождик, и в дождике этом елочными шарами расплывались округлые головы фонарей. На клотике МРТ также горел огонь, качался во влажной морской тьме, и к Бебе пришла мысль о странствиях. Потерять себя в номерах гостиниц, самолетных креслах и полках плацкартных вагонов. Раздобыть некую командировочную липу, уж тут Леня поможет, и если не выгорит вариант номер один, то воспользоваться этой бумажкой, устремиться по городам и местностям, где его не знает никто. Чем больше он думал об этом, тем больше ему это нравилось. Первичный же вариант – зубные врачи–протезисты – ему нравился меньше, но отказываться от него было бы несерьезно.

Утром он поговорил с Леней. Поговорил как мужчина с мужчиной. Химушев почувствовал в контрабасисте деловую струну и помощь пообещал твердо. О причинах и цели он спрашивать, конечно, не стал: не позволяла этика делового человека. Он удовольствовался реальной мздой с гастрольного гонорара. И его устраивало даже незнание сути. Всякое может быть, и соучастие, в юридическом понимании термина, иногда ни к чему. Все это Химушев взвесил и остался собой доволен. Он еще раз глянул на бледное, с длинными баками лицо контрабасиста.

На миг ему показалось, что в беспутном, насквозь знакомом облике промелькнула какая–то уголовщинка.

«Осторожней, старик. На всякий случай. Знать ты ничего не должен», – сказал Лене внутренний голос. Посему он широко улыбнулся и хлопнул Бебенина по плечу мягкой нетрудовой ладонью.

– Понимаю, старик! Решил прошвырнуться туристом? Это ты умно решил с бумажкой. Без бумажки билет не купишь, в гостиницу не попадешь.

Через три дня после знаменательного разговора труппа рассыпалась по домам. Леня всегда точно выбирал время, когда надо исчезнуть.

В аэропорту Домодедово Беба простился с Химушевым, обещав позвонить через недельку насчет… всяких дел. Неделя ему была необходима, чтобы прийти в себя и проверить вариант врачей–протезистов. Матери дома не было, на лето она всегда уезжала в деревню. Это было хорошо. Бебенин был намерен вообще временно утерять имя, исчезнуть с горизонта людей. И для начала поехал из Домодедова на автобусе, нарушив традицию: с гастролей возвращаться домой только на отдельном, персональном такси.

9

Он жил на улице Федора Павлова, застроенной желтым бетоном периода увлечения конструктивизмом. На этих домах имелись хорошие чердаки – раздолье для кошек, которые в изобилии водились в этом обжитом районе. Именно там Беба и решил спрятать самородок, разумеется не над своей квартирой. Вначале он хотел поместить его дома за шкафом, но там стояли отцовские удочки, которые он хранил по какой–то суеверной привычке, хотя никогда, с времен голубого младенчества, ими не пользовался. К рыбалке его приучил отец, и это единственное, что он оставил, когда умер от военных ран в сорок седьмом. Беба его не помнил, но покой запыленных удочек нарушать все–таки не посмел.

Перед тем как запрятать самородок, он взял зубило у пропащего человека, жэковского слесаря дяди Гриши, и отрубил «образец» граммов на тридцать. На зубиле остались желтые предательские примазки, и Беба оттирал их в течение часа зубным порошком, отчего кончик зубила стал походить на ювелирный товар. Дядя Гриша так это и оценил, сказав с юмором висельника:

– Почему я эту вещь зубилом считал?

Зубной врач–протезист Тетенский

Память подсказывала, что порядочного врача–протезиста лучше всего искать в районе Арбата. Но центра Бебенин инстинктивно боялся.

Прижимаясь к окраинам старой Москвы, он нашел тихую улочку возле одного из не очень шумных вокзалов и нужную вывеску:

Зубной врач–протезист

Срочное изготовление

Всевозможных мостов и коронок

У картонного квадратика на узкой полутемной лесенке «Зубной врач–протезист А. А. Тетенский – 2 зв.» он позвонил.

Дверь ему открыл длинный и колеблющийся, как выдвижная антенна, очкарик в белом халате.

«Ассистент, что ли?» – подумал Беба и приготовился врать Тетенскому, ибо с двоими он говорить не хотел.

Но «выдвижная антенна» и оказался самим Тетенским – «срочное изготовление мостов», и, пока он мыл руки, Беба наметанным глазом оценил обстановку, все понял и, вытянув ноги в кресле, закурил.

Неофит частной практики А. А. Тетенский ошалел было от такого хамства, но тут Беба вынул из кармана бумажную салфетку и развернул ее.

– Могу предложить, – нагло сказал он. – Натуральный товар.

А. А. Тетенский сглотнул слюну, но вскоре опомнился и достаточно сухо сказал:

– Не по адресу.

– Может быть, знаешь адрес? Сочтемся! – Беба прищурился от сигаретного дыма и в упор посмотрел на очкарика.

– Адрес, – тихо сказал Тетенский. – Адрес известен – ОБХСС. Обратитесь.

– Как знаешь, – соблюдая достоинство, сказал Беба.

Тетенский хотел что–то сказать, может быть, традиционную фразу «прошу вас выйти вон», но не успел. По заранее разработанной тактике Беба вдруг сорвался с кресла, вылетел в дверь и скатился по лестнице. Несколько раз он сменил автобусы, вагоны метро, какой–то трамвай, а в завершение промчался по улице сумасшедшим шагом, наблюдая, не чешет ли за ним кто с такой же скоростью.

Осечка!

Ему предстояло еще много разных осечек, еще предстояло пугать людей стремительными наскоками в общественный транспорт.

Юрий Сергеевич

Юрий Сергеевич родился если не в рубашке, то, во всяком случае, в майке. В отличие от неофита Тетенского профессию его можно было назвать наследственной. Папаша в свое время сколотил клиентуру, а также домик в Лосиноостровской, и получилось, что двухэтажный сей домик сохранился среди новостроек. Потому собственный кабинет был солиден, богатая аппаратура только по классу «люкс», и главное – клиентура.

Юрий Сергеевич был сорокалетний лощеный хам и отличный специалист. Поэтому в частном его кабинете очередь из прихожей вытягивалась на крыльцо. В большинстве своем это были дамы, возраст которых принято называть бальзаковским.

Измотавшийся в скитаниях Беба второй час сидел среди этих дам, выходил на крыльцо покурить, а покурив, возвращался и брал пухлый прошлогодний журнал «Огонек» и смотрел на одну и ту же страницу «Пестрые факты»: молодая англичанка Бетти Ричардсон предпочитает роликовые коньки всем другим способам передвижения. Недавно она была оштрафована…» Да–а, английский юмор, и сама англичанка, ничего, длинноногая.

Когда очередь дошла до Бебенина, в кабинете сидела в углу пациентка с наглухо запаянными гипсом челюстями. Она держала под подбородком корытце. Вторая дама в углу полоскала рот желтой водой, а третья рвалась «на минутку», хотя очередь была не ее.

Юрий Сергеевич крепкой рукой уверенно направил Бебу в кресло и профессионально–участливым тоном сказал:

– Ну и что у нас? Мостик? Короночка? – Менять тон для мужчин он не считал нужным.

Беба повел было глазами на запаянную в гипс даму и ту, что клокотала желтой водой, и надо же – Юрий Сергеевич мгновенно и бархатно сказал:

– В коридоре вам будет лучше.

И так, подлец, сказал, так неуловимо коснулся той и другой, хотя они были в разных концах кабинета, что дамы сразу поняли, что в приемной им будет лучше, и устремились туда.

«Ох, человек!» – с восторгом подумал Беба и без слов раскрыл ладонь с куском золота, который давно уже перестал прятать в бумажку.

Юрий Сергеевич мельком глянул на ладонь, и в голове его с ужасающей скоростью произошел стратегический расчет событий: «Предложение? ОБХСС? Враги подослали? Или предложение?» Враги у него были: злодеи–коллеги. Один враг № 1 устроил ему два года тюрьмы с конфискацией имущества, но Юрий Сергеевич возникал как феникс, ибо, помимо врагов, имелись друзья.

Он вонзил свой взор в тускловатые глаза Левы Бебенина.

«ОБХСС отпадает, – сразу решил Юрий Сергеевич. – Те такого кретина не подошлют. Если враги… Или он вовсе кретин и забыл, чему те его научили, или…»

«Или!» – решил Юрий Сергеевич и сказал вслух, лениво, с растяжкой, без любопытства:

– Ах, так вы не с протезиком. Если есть время, посидите в конце очереди. Я занят.

Однако очередь из двенадцати дам и одного мужчины он раскидал с непостижимой и ураганной быстротой: «Вам еще рано, техник задержал вашу короночку, ну что же, подождем денек…»

Приглашая очередных, он мельком взглядывал на курившего уже без стеснения Бебу и составил в общем–то верное мнение о нем самом и об обстоятельствах. Впрочем, обстоятельства его беспокоили. Существовал уголовный мир, с которым он ничего общего желать не имел. Два года лесоповала ему не забылись. «На уголовника непохож, – решил Юрий Сергеевич. – Откуда у него самородок?»

И он решил неминуемо посоветоваться с доверенным техником Гришкой Ерутовым, хотя Гришке придется за это платить. Много чего знал Гришка Ерутов, ибо полтора года провел под следствием, обвиняясь в незаконных золотых операциях, где фигурировало что–то около десяти килограммов «металла». И вышел сухим за недостатком улик.

…Говорили они уже не в кабинете, а в комнате, хорошо обставленной мебелью эстонского производства и со шторами для защиты от ненужных прохожих взоров.

– Ну так что же? – лениво спросил Юрий Сергеевич и сам сел в удобное кресло, а сесть Бебе не предложил вообще. Тот помялся и сел на стульчик, получилось, что на самый краешек, и тем Юрий Сергеевич уже сразу поставил Бебу во второстепенное положение.

– Желаете продать? Попросил приятель?

– Да! – хрипло сказал Беба.

– Разрешите? – Юрий Сергеевич взял самородок, мельком глянул, прикинул в ладони.

– Неважный металл. Вообще самородное золото для коронок не годится. А сколько у вас всего? Это, я вижу, обрубок.

– Двести, – на всякий случай соврал Беба.

И снова в голове Юрия Сергеевича с непостижимой даже для мощных компьютеров скоростью произошел мгновенный расчет: «Двести самородного… сто пятьдесят единиц коронок… если на диски и продать – «Запорожец“, если сто пятьдесят единиц самому, короночка по полтинничку – получается «Волгочка“.

– А почем?

– Восемь, – твердо сказал цену Бебенин, так как по имевшейся информации цены черного рынка держались на десяти.

«Отдаст по пяти, – решил Юрий Сергеевич, – отдаст балбес по пяти. Будет «Волгочка“. Ах Гришка Ерутов, где же он? Позвонить? Спугну! Нельзя позвонить».

– В общем–то в металле я не нуждаюсь, – меланхолично сказал Юрий Сергеевич. – Но из любопытства по четыре могу взять. Все–таки двести граммов. Безделица.

Нуждался, ох как нуждался в металле Юрий Сергеевич. Возникновение из пепла родило долги, и машина была нужна, и много чего было надо для жизни, к которой привык он. Позарез он нуждался в металле.

– По семи, – сказал Беба. – И сделку можно продолжить.

«Стоп! – подумал Юрий Сергеевич. – Продолжить? Не один, значит? Цепочка? Уже хуже! Нужен Гришка!» – решил он.

– Зайдите завтра часиков в восемь вечера, – вслух сказал Юрий Сергеевич. – Продолжим наш разговор.

– Металл приносить?

– Обязательно приносить! – ласково кивнул Юрий Сергеевич.

– А цена?

– Приносите – договоримся.

И уже потом, откланявшись, а хам Юрий Сергеевич по своему верному и безошибочному расчету даже руки не подал, не привстал, чтобы проводить и тем унизить, сшибить спесь с мальчишки, на колени поставить и диктовать цену, потом уже, на улице, Беба начал соображать.

Не было точнейшего взвешивания куска, расчета хрустящими бумажками и доверенной встречи в условленном месте, как рисовали мечты. Завтра, около девяти. Золото приносить. Значит, опять зубило у дяди Гриши полировать. А если?… А если за дверью его будут ждать двое в форме? Или без формы, какая разница? Улика–то в кармане. Впрочем, улику можно будет запрятать. Перед тем как войти. А если… А если там будут двое без формы, потому что форма им не положена? Очень просто: стукнут по темени, вывернут карманы. Убить не убьют, но жаловаться–то не пойдешь. А если не рассчитают удар и просто убьют? Прощай, жизнь, получается! Ну и хам этот доктор. Хамло, сволочь лавсановая.

10

Беба не привык подолгу заниматься самоанализом. Жизнь всегда казалась ему ясной: в неудачах виноваты обормоты и сволочи, удача приходит к тем, кто умеет.

По специфике жизни он многое знал о ловкачах. И с легкой душой относил к ловкачам и считал желающих стать ловкачами большую часть человечества.

И вот сейчас между человечеством и им легла невидимая миру, но четко намеченная морщина. «Мы по разные стороны баррикад». О том, чтобы вынуть самородок, Беба уже не думал. Кто–то, невидимо положил ему на затылок жесткую руку и толкал по длинному, слабо освещенному коридору, и неизвестно, что было в конце – то ли мгла, то ли свет, и он шел как во сне, отделенный барьером от прохожих на улице, от квартирных соседей и даже от коллег – соучастников образа жизни. И надо же, проклятие, никак он не мог отделаться от одной картинки, которая была ни к селу и ни к городу, вроде видения на берегу ручья. Произошло это в Москве, на людной улице в десять утра два года назад. Беба добирался домой после небольшого загульчика в тесном кругу. Был он похмелен и очень виноват перед миром. Улица была забита народом (когда только люди работают), и магазины были полны людей (а водку с одиннадцати), и Беба был зол на весь мир, и тут он увидел военного. Загорелый, двухметрового роста мужчина рассекал толпу, как водичку, тяжелое тело двигалось невесомо, потому что был он точь–в–точь атлет в расцвете сил и спортивной славы. Но не это поразило Бебу, а то, что великое множество орденов украшало грудь этого человека, видно, шедшего на какой–то официальный прием, и был он в форме полковника ВВС, и на вид никак нельзя ему было дать больше сорока лет. Боковым зрением мгновенно увидел Беба, как оглядывались вслед полковнику ВВС женщины, сторонились мужчины, и Беба стоял, раскрыв рот, как пацан, потому что в этот момент прошло перед ним мальчишеское понятие о славе и правильной жизни. К двенадцати дня Беба жестоко напился, но про картинку эту никому никогда не рассказывал. И вот крутилась перед глазами.

Да–а, продавать надо поскорей этот самородок, в наличные обратить металл.

11

Самородок он решил не тревожить, а зубило вторично не полировать. Взять с собой кусок, продать, рассчитаться, выяснить серьезность партнера. На встречу прийти минут на тридцать раньше и издали, где–либо притаившись, проследить за домом, обстановкой.

С этими мыслями шагал контрабасист Бебенин мимо многоэтажных домов по пустынной вечерней улице будничного дня. Подъезд он выбрал заранее по памяти, удобный подъезд: кто бы к дому ни шел – все будет видно…

Беда заключалась в том, что именно этот подъезд облюбовал для аналогичной цели Гришка Ерутов, доверенный техник, знаток уголовного мира, недоказанный валютчик, недоказанный подпольный торговец драгоценным металлом. Он должен был по заданию Юрия Сергеевича «определить» клиента на улице, а через десять минут войти «случайно» в дом, чтобы при сделке уже окончательно оценить.

…Оглянувшись через поднятый воротник пиджака, Беба вступил в полумрак подъезда, прижался к стенке, выглянул на улицу и сунул руку в карман за сигаретами. И в этот момент… В этот момент он увидел уставленные на него в упор глаза черноволосого человека, прическа ежик с сединой и челюсть одинокого волка. Несколько мгновений они в упор смотрели друг на друга, и для Бебенина вечностью были эти мгновения. По высшему наитию все понял Беба, обо всем догадался.

– Желаешь прикурить? – принужденно усмехнулся незнакомец и вытащил зажигалку «патент–Австрия», протянул с огоньком короткопалую, с наколками руку.

А кто виноват, что проблематичный, недоказанный уголовник Ерутов имел внешность настоящего киношного уголовника?

Дрожала рука с сигаретой, вздрагивал огонек зажигалки. Прикурили.

– Бабу ждешь? Не буду мешать!

– Нет, я так… отдышаться, – сказал Беба, выскользнул из подъезда, вполоборота отошел–отбежал метров пятьдесят, – и о чудо – зеленый огонек, и он дико замахал руками, уселся, прильнув к заднему окошку. Погони не было. Ушел, ушел–таки от удара по темени. А может быть, выследят? А если таксист из ихних? Подставили?

Он остановил такси на Каланчевке, быстро прошел вверх. Тактика: тот, кто следит, тоже пойдет быстро, и можно угадать, что преследуют; у Красных ворот сел в троллейбус «Б», проехал три остановки, стремительно выскочил и помчался по Сретенке. Никто за ним не бежал. Но страх уже прочно поселился в нем. Не видя прохожих, не слушая шума и чертыханья вслед, он мчался по городу, выбирал освещенные людные улицы.

Куда?

На Сретенке жил тот шальной пианист с обезьяной…

…В заросшем сиренью дворе старого московского дома бездельные пенсионные бабки с цепкими глазами объяснили, что пианист два месяца тому назад вдруг собрался и уехал. Уехал в теплые места, в Среднюю Азию, потому что обезьяна стала тосковать по теплу.

12

Путая след, Беба очутился на Белорусском вокзале. Он хотел взять такси, но на стоянке толпилась длинная очередь людей с чемоданами.

Он прошел в зал ожидания для пассажиров дальнего следования. Сел у дальней стенки, и ему было видно всех, кто входил в зал, и тех, кто толпился в арочном проеме, у входа.

Твердо решил, что не пойдет сегодня домой. Пустая квартира, которая недавно была благом, теперь пугала его. Он жил на верхнем этаже, и прямо от двери квартиры на чердак вела темная лестница. Его могли ждать там. Могли дома. Откроют дверь бандитской отмычкой и будут ждать. Он представил себе темноту прихожей, загроможденной двумя шкафами, темноту кухни, ванной и двух комнат. На двери стандартный замок, который можно открыть гвоздем. Ни крючка, ни засова. Беба передернулся. Ужасный, покойницкий взгляд незнакомца в подъезде стоял перед глазами. Лапа эта с наколкой, голос. От такого пощады не жди.