Текст книги "Кукла в волнах (СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ну, расскажи замполит, чем мне надо будет заниматься.

Я обрисовал ему обстановку, рассказал о некоторых особенностях подготовки аэродрома и о подчиненных ему бойцах роты.

– Всё понятно, – коротко сказал он – а в город как съездить?

– Предупредишь меня, когда тебе будет нужно и на какое время.

– Да вот, сейчас надо. Забыл, понимаешь сигарет купить.

– Ты что, двадцать километров до города будешь мотать? Тут неподалеку село есть, там магазин. Кстати, и я с тобой съезжу – у меня тоже закончились.

Мы пошли к машине, народ возле которой понемногу разошелся. Уже стало довольно темно, но я знал, что некоторые сельские магазинчики работали допоздна, продавая горячительные напитки труженикам села. Двери у машины открывались необычно, не в ту строну, как у современной техники, а наоборот. Не глядя под ноги, я сел на сиденье и только тут обнаружил, что пола в машине практически не было. Виднелась только рама шасси, на которую пришлось примостить свои ноги.

– А куда пол девался-то? – удивленно поинтересовался я.

– Такая досталась, – усмехнулся в рыжие усы Гуторин, – пол не успел приварить.

Он завел мотор сразу, без приключений, чего я в глубине души серьезно опасался. А что еще можно ожидать от такой рухляди?

Мы медленно поехали, и следом за нами тут же поднялось облако пыли уже слабо различимое в сгущающихся сумерках.

– Замполит, посмотрим, на что способна моя старушка? – озорно подмигнул мне Гуторин и нажал на педаль газа.

Его машина, глухо заурчав, мощно рванула вперед и вылетела с грунтовой дроги на шоссе. Позади показались темные «Жигули» седьмой модели. Машина поравнялась с нами и тут же пошла на обгон. Видимо, водитель решил, что ему нечего тащиться за таким тарантасом и этот тазик на колесах следовало немедленно обогнать. Но прапорщик и не думал сдаваться. Его «Мерседес» еще сильнее разогнался и без всякого труда оставил далеко позади себя новейшее изделие тольяттинского завода. Ветер свистел у меня по всему телу, бесцеремонно надувая штанины брюк. Я с ужасом увидел мелькавший внизу серый асфальт и невольно поджал ноги.

– Включить музыку? – Гуторин протянул руку к магнитоле.

– Да, только музыки сейчас и не хватает! – пробормотал я, хватаясь за ручки двери и опасаясь, что на повороте попросту вылечу из кабины.

Оторвавшись от «Жигулей», Гуторин волей-неволей прекратил гонку, и мы поехали помедленнее.

– Как я их сделал? – спросил он.

– Лихо!

– У меня движок от «Волги», – пояснил прапорщик, удовлетворенно глядя на меня.

– Тогда понятно.

Я снова аккуратно поставил ноги на раму, а Гуторин включил автомобильное радио. Шла передача о творчестве композитора Бабаджаняна. Потом Магомаев запел песню «Свадьба» и под его раскатистый голос мы доехали до села.

В некоторых хатах горели огоньки лампочек, а некоторые были совсем темными без хозяев, еще не вернувшихся с полей. Не зря говорят, что полевые работы длятся от зари до зари. В сельмаге у разбитной продавщицы, которой Гуторин подмигнул смеющимся глазом, мы купили сигарет «Ту-134». Пива, к сожалению, не было.

По дороге домой мы разговорились о службе в десантных войсках, где до этого служил прапорщик.

– Сам-то чего ушел из Рязанского училища? – спросил я так, на всякий случай, поскольку Крутов уже рассказал мне причину.

– Домой потянуло, в родные края, – ответил Гуторин, глядя из окна машины на темнеющую степь, проплывавшую мимо, – а если честно, списали по здоровью. Давление высокое, с парашютом прыгать нельзя. Это в десанте один из главных элементов боевой подготовки. Что за десантник, если он не прыгает? Это так, фуфло какое-то. У нас даже штабистов заставляли делать прыжки.

– Слушай, я смотрел наши фильмы про десантуру. Особенно понравился фильм «В зоне особого внимания». Что, точно они такие, какими их показывают – парни с железными яйцами?

– Точно, замполит, не сомневайся! Причем, наши голубые береты американским зеленым еще фору дадут как два пальца обоссать, – рассмеялся Гуторин.

– Брось трепаться, этого никто не знает! – усомнился я. – Вы что, проводили десантную спаратакиаду?

– Где бы её провели, особенно после прошлогоднего сентября?

И без прапорщика я знал, что южнокорейский «Боинг», сбитый осенью прошлого года, послужил еще одной причиной обострения отношений между СССР и США. Рейган даже нас назвал «империей зла». Будто они – империя добра!

Гуторин, в это время, продолжал:

– И все-таки мы проверили кто из нас настоящий десантник. Получилось чисто случайно. Как-то привезли группу «мобутовецв» для обучения откуда-то из Африки, кажется из Анголы. Среди них был один здоровый такой негр-амбал. Всё время хвалился, что служил в зеленых беретах, на всех смотрел свысока. Ну, мы и решили проверить, чья школа лучше.

– И как, проверили?

– Наша лучше, по всем статьям. Только руку негру сломали, пришлось его лечить. Да ничего, он на нас не был в обиде. Зато мы научили его пить водку с пивом!

– Уж на это вы мастера, – засмеялся я, – чему-чему, а этому вы кого хотите, научите.

– Так что товарищ старший лейтенант, – тряхнул казацким чубом прапорщик, – подходи попозже вечером, после отбоя, я проставляюсь по случаю прибытия к новому месту службы.

– Посмотрю, как будет со временем, – ответил я, помня о свидании с Илоной.

Мы подъехали по дороге поближе к казарме и встали у деревьев. Позади оседала пыль, поднятая колесами мерседеса штрилицовских времен.

– Балдежная у тебя машина, – выдал я напоследок комплимент Гоуторину, – но, знаешь, бабцов здесь возить будет сложно. Могут вывалиться на дорогу в самый ответственный момент.

– На неделе устраним, замполит, – ответил Гуторин, закрывая за мной дверцу, – если сварка есть, то железо найдем.

Глава 7

В тусклом свете ночного освещения я увидел возле одного из летных бараков фигуру Волчатникова. Он сидел на скамейке у стены здания вместе с Илоной и о чём-то негромко разговаривал. Я почувствовал, как в груди шевельнулось чувство похожее на ревность или, скорее, досаду, причем, это чувство было обращено более к Илоне, чем к Волчатникову. Как будто именно она мешала мне подойти и поговорить с комэской. Наверное, потому, что внимание, которое тот мог уделить мне, он уделял сейчас девушке. С другой стороны, я ведь шел к Илоне, а не к Волчатникову.

Эта внутренняя раздвоенность начинала меня раздражать. «Может она ему нравится? – подумал я, – судя по тому, как он на неё смотрит…»

Мне она тоже нравилась, но не настолько. Что же делать? Уговорить Илону переспать с Волчатниковым, а потом вдвоем быть её любовниками одновременно? В полку были такие деятели – выбирали какую-нибудь девушку – телефонистку или планшетистку, а потом по очереди с ней спали. Мы смеялись над ними и называли «молочными братьями». Не знаю, откуда появилось такое название.

Мне стало грустно. Я посмотрел вверх и увидел бесконечное множество звёзд на темнеющем небе. На западе облака, подсвеченные снизу заходившим за горизонт солнцем, окрасились в молочно-розовый цвет. На ум сами собой пришли строфы Анненского. Они точно передавали моё настроение:

   «Пережиты ли тяжкие проводы,

   Иль в глаза мне глядят неизбежные,

   Как тогда вы мне кажетесь молоды,

   Облака, мои лебеди нежные!

   Те не снятся ушедшие грозы вам,

   Всё бы в небе вам плавать и нежится,

   Только под вечер в облаке розовом

   Будто девичье сердце забрезжится…»

Я не пошел к Илоне.

Незачем мешать – пусть поговорит с Волчатниковым и, может, тому станет легче. Пойду к ней позже. Не пошел я на гулянку и к Гуторину. Из его комнаты слышался громкий шум, какой бывает во время таких сборищ. Пьяные разговоры, ненужные откровения, ни к чему не обязывающие заверения в дружбе – всё это было до боли знакомо и смертельно надоело. На следующее утро никто ничего не помнит, все клятвы по боку, каждый сам по себе.

Илона, как она и говорила у столовой, была одна в своей комнате в женском бараке. Я чувствовал, что она ждала меня. Причем, это не выражалось в каких-то особых приготовлениях, когда женщина накрывает стол, приводит себя в надлежащий, как ей кажется вид. Нет, всё было как обычно. Аккуратно убранная комната, на столе в банке букет полевых цветов. Однако у неё неуловимо изменилось выражение лица, появился особый блеск в глазах, словно зажглись маленькие свечки. Возникло особое напряжение в воздухе, то невидимое колебание материи, которое ясно дало мне почувствовать, что девушка волнуется.

– Я думала, что ты не придешь, – сказал она, внимательно глядя мне в глаза, – на крыльце днём ты был какой-то рассеянный. У тебя ведь есть девушка? Лида, кажется. Может, ты её любишь, а я навязываюсь? – она отвела глаза и посмотрела куда-то в окно, мимо цветов, стоящих на столе.

– Почему ты так думаешь? – удивился я: – Во-первых, я обещал, что приду, а обещания привык выполнять. Во-вторых, Лидка это так, от скуки, причем обоюдной.

– Я у тебя тоже от скуки? – спросила Илона, всё так же не глядя на меня.

– Что ты, конечно, нет! Но пойми, я ещё до конца не разобрался в себе, не понял, чего хочу. Ты мне нравишься, но я не знаю, любовь ли это?

– А мне кажется, что я в тебя влюблена, – Илона встала со своей кровати, где она сидела, и медленно, как ходят люди в глубокой задумчивости, пошла ко мне.

Она обошла стул, на котором я сидел и, наклонившись, прижалась своей головой к моей. Приятно пахнуло свежестью цветов, её прерывистое дыхание я почувствовал не своей щеке. Светлые волосы девушки, выбившиеся из-под голубой ленточки, которой была перевязана голова, щекотали мою шею.

– Иди ко мне, – прошептала она, – мне от тебя ничего не надо, просто обними, прикоснись ко мне.

Я почувствовал, как кровь учащенно застучала в висках. Мы поднялись и начали целоваться стоя, одновременно раздевая друг друга. Потом, после всего, я лежал расслабленный, чувствуя тепло её тела, плотно прижавшегося ко мне.

– Как тебе Волчатников? Я видел, ты вечером с ним разговаривала.

– Сергей Николаевич? Ничего… – она засмеялась – ты ревнуешь? Он приятный, хороший. Я чувствую хороших людей. Но мне нужен только ты один. Я хочу быть с тобою рядом, только с тобой, – она ласково провела рукой по моей груди.

Возвращаясь в свою комнату, я подумал о том, почему некоторые люди называли то, чем мы занимались с Илоной выражением «заниматься любовью». Из-за удобства? Не надо употреблять много лишних слов? Но ведь любовью нельзя заниматься, потому что – это чувство. Мы ведь не говорим: «Пойду заниматься грустью» или «Пойду заниматься радостью». Практически любое чувство может иметь свою форму физического выражения. Например, печаль может вызвать слезы, а радость – громкий смех. Любовь может иметь продолжение в сексе.

«Опять на философию потянуло, – подумал я, – если ты такой умный, то, как бы тогда сказал? Занимался сексом? Но «секс» – слово лишенное эмоциональной окраски. Им нельзя описать того события, той близости, которая возникает у мужчины и женщины. Если заменить какое-нибудь нецензурное ругательство этим словом, например, сказать «секс вашу мать», то это вообще никого не обидит. Нельзя обидеться на то, что не обидно. Да…секс-кекс. По-русски «половой акт» ещё хуже, чем секс. Слово «половой» сразу ассоциируется с полом, причем не с полом мужчины или женщины, а с полом в прямом смысле, как покрытии. «Акт» – вообще звучит ужасно, словно это террористический акт, а не любовные отношения. Да, задачка…»

У Гуторина ещё гуляли, причем остались, по всей видимости, самые стойкие. Я зашел к нему в комнату. Стоял густой туман из сигаретного дыма. За столом бессмысленно вытаращив глаза друг на друга, сидели Гуторин и Винник. На одной из кроватей, слегка похрапывая, спал Вова Приходько.

Оба прапорщика дошли до той стадии опьянения, как офицеры в повести Куприна «Поединок», когда забыли, для чего собрались и за кого пьют. Пили просто под лай собаки или под свет луны.

– О, замполит! – увидев меня, обрадовался старшина, – вот поспорили с Андрюшкой кто кого перепьет. Примешь на грудь? Ты же знаешь, если присутствует замполит, то это уже не пьянка, а культурное мероприятие.

– Всё мужики, давайте заканчивать, – не поддержал я их надежд, – завтра на полёты. До подъёма осталось два с половиной часа.

– А сейчас сколько? – спросил заплетающимся языком Гуторин.

– Два часа ночи.

– Ну, тогда по крайней, – встрял Винник и налил в кружки разбавленного спирта, – как говорят у нас на Дону: «Стременную».

Мы чокнулись без тоста, и выпили, почти не закусывая.

Несколько дней у нас с Волчатниковым не было возможности встретиться, да и мы сами не искали встреч, словно между нами возникло отчуждение по какой-то неизвестной мне причине.

В полку между тем ЧП продолжались. Кто-то вывел из строя ещё три двигателя. Особисты, которым уже надоело торчать на полевом аэродроме, были просто вне себя. Они, как говорится, рвали и метали. Как я слышал, оба капитана пару раз дежурили ночью возле самолетов в засаде с большой надеждой поймать злоумышленника. Но всё безрезультатно.

С Илоной мы встречались регулярно и я уже почти начал привыкать к ней, но глубокое чувство, появления которого я ждал от этих встреч, так и не возникло. Наши отношения не переросли в любовь, по крайней мере, с моей стороны. Так уж вышло и не знаю, чья здесь вина.

Волчатников первым подошел ко мне, пожал руку. Мы пошли рядом по одной из дорожек.

– У тебя с Илоной что-то серьезное или как? – напряженно спросил комэска.

– Сам толком не пойму, – ответил я и посмотрел на него, – а вы, почему об этом спрашиваете, Сергей Николаевич?

– Понимаешь, Витя, я, кажется, в неё влюбился, – он неловко помялся, с трудом подбирая слова, – хочется постоянно с ней разговаривать, смотреть на неё, быть вместе. Чёрт, ничего не могу с собой поделать!

«Да, – констатировал я, – прямо какой-то любовный треугольник, треугольник в котором можно запутаться, как в трёх соснах. Волчатников любит Илону, та любит меня, а я? Кого я люблю?»

– Сергей Николаевич, Илона говорит, что любит меня, но я…не знаю. Душа молчит, чувства, словно ампутировали. Мне с ней приятно, хорошо, но не более. Может я такой уродился, совершенно бездушный, безразличный ко всему?

– Если человек безразличен к окружающим, значит, он любит только самого себя. А ты в этом замечен не был. Нет, Виктор, всему своё время. Тебе пока не встретилась девушка, которая завладела бы твоими мыслями, занимая их полностью, без остатка. Но она появится рано или поздно, ты уж поверь мне.

В курилке были пустые скамейки, и мы сели на них, продолжая разговор. Я решил сменить тему.

– Вы ничего не знаете о том, как идут поиски раздолбаев портящих самолеты? Есть какие-нибудь результаты или пока всё без толку?

Волчатников криво усмехнулся.

– Вот именно, злоумышленников, как в рассказе Чехова. Потом выясниться, что кому-то понадобились лопатки от турбины двигателя или ещё что-то подобное, которое можно снять и приспособить в хозяйстве. Наши особисты ни к чёрту не годны! Брюхо отрастили, привыкли к тишине и покою, а тут надо побегать. Я, конечно, не специалист в розыскных делах, но мне кажется оперативники из них никудышние.

– Может, какого-то солдата-механика не пустили в отпуск, и он мстит? – предположил я с неожиданной для себя горячностью.

– Всё может быть. Тут надо со старшинами эскадрилий переговорить… А что? Я со своим, пожалуй, переговорю. Да и с другими тоже, – сказал Волчатников после паузы, – думаю, заместитель командира полка мне разрешит.

– А разве контрразведка с ними не беседовала?

– Должны были беседовать, но знаешь, беседа беседе рознь. Может они подошли формально – хотели быстро вычислить гада, да не тут-то было. Так часто бывает и в жизни. Переговоришь поначалу с кем-то неглубоко, поверхностно, а потом, со временем, ошибочно полагаешь, что беседовал достаточно и к разговору с этим человеком больше не возвращаешься. А это неправильно – можно ошибиться! Кстати, Виктор, у меня сегодня полёты во вторую смену. Хотел бы со мной на спарке слетать? Я тебя провозные сделаю, по маршруту бомбометания.

– Конечно, хочу, Сергей Николаевич. Только… меня мутить там не будет? А то запачкаю место второго пилота.

– Ничего, ты парень крепкий, мог бы, наверное, тоже стать летчиком, если бы поступил в летное училище. Да, – Волчатников опять замялся как в начале разговора, – что скажешь всё-таки на счет Илоны?

– Сергей Николаевич, пусть решает сама. Если у вас вместе всё получиться, я не буду мешать. На следующей неделе еду на партийную конференцию в училище. Её проводят обычно в сентябре, а сейчас решили почему-то провести пораньше. Так что у вас будет время прояснить ситуацию.

– Хорошо! – сказал Волчатников, поднимаясь со скамейки, – приходи вечером к самолетам моей эскадрильи на старт. Часов в девять.

День прошел в абсолютно пустых занятиях, попытках ускорить время, которое как казалось, тянулось бесконечно. Иногда, время, проведенное на лагерном аэродроме, мне напоминало стрельбу из пистолета, где патроны – это прожитые дни. Хотелось быстрее их отстрелять, а то и открыть огонь очередями, как из автомата. Пусть потом обойма будет пустой!

Или сжечь эти ненужные дни, как старые бумаги в печке.

В молодости всегда торопишь время, думаешь – дальше тебя ждут необычные и яркие события, а то, чем живешь сейчас, не представляет интереса. В обыденности нет привлекательности, цели, придающий смысл. Привычный порядок вещей, строго определенный регламент, который никогда не меняется, только глушат краски жизни, стирают их как мокрая тряпка с доски слова, написанные мелом. Всё одно и то же! Вчера и сегодня, и нет надежды, что изменится завтра.

К девяти часам вечера на аэродром уже опускались сумерки, а полоса, на которой еще не включили посадочные огни, смутно белела в темноте. Центральная заправка, где стояли самолеты в ряд, освещалась фонарями, висевшими на столбах и фарами аэродромной техники. По рулежным дорожкам самолёты катились, освещая себе дорогу фонарями на передней стойке шасси. Издалека все это напомнило мне оживленный ночной город, где люди торопятся по своим делам.

Самолет комэски я нашёл быстро. Он дал мне белый подшлемник и шлем цвета слоновой кости, коротко сказал:

– Надень!

Потом показал на лестницу, прислоненную к борту его «Сушки» и, поскольку, рядом заревел двигатель другого самолета, и стало бесполезно что-либо говорить, махнул рукой, чтобы я поднимался.

Медленно, чувствую в душе некоторую боязнь, потому что мне впервые предстоял полет на реактивном самолёте, я поднялся по узкой железной лестнице и затем, стараясь ничего не задеть – всех многочисленных кнопок и рычажков, расположенных в кабине, аккуратно опустился в заднее кресло спарки.

Ещё с училища я помнил, что с креслом следовало обращаться осторожно, особенно с подлокотниками. Стоило их в полёте во время экстренной эвакуации крепко сжать, то руки и ноги принудительно притягивались к креслу, срабатывал пиропатрон и, кресло вместе с пилотом катапультировалось из кабины. Если сжать подлокотники на земле, то кресло может выстрелить прямо на стоянке.

Мне рассказывали, как четыре года назад в полку произошла авиакатастрофа, и самолёт упал на землю. Из кресла надо было вытащить погибшего лётчика. Один из солдат автороты – молдаванин, вызвался помочь техникам самолета. Он с усилием принялся вытаскивать мертвое тело и случайно задел подлокотники. Кресло, в котором техники забыли вставить предохранительную чеку, резко рвануло вверх по направляющим железным полозьям и солдату оторвало голову.

Заметив мой сосредоточенный вид, Волчатников забравшийся следом, но еще не севший, а оставшись стоять на лестнице, сказал громким, перекрывающим шум, голосом:

– Не волнуйся, предохранительные чеки ещё не сняли. Да и потом, если катапультироваться сейчас, с земли, ты всё равно спасешься.

– То есть как это? – удивился я.

– Это новая конструкция. Выстреливает на высоту до семидесяти метров, парашют успевает раскрыться и лётчик благополучно приземляется.

Волчатников осторожно повернулся, полез в переднюю кабину спарки.

Пока техники самолёта делали последнюю проверку перед запуском двигателей, я надел подшлемник, а сверху на него гермошлем. Аэродромный шум сразу стал значительно глуше, как будто доносился сквозь толстый слой ваты. Затем пожилой усатый техник заглянул ко мне в кабину, подключил ГШ^[9] к бортовой связи и вытащил предохранительную чеку из кресла. Вот и всё, теперь я мог в полной мере почувствовать себя молодым пилотом, которому делают «провозные»^[10].

После подключения к связи сразу послышался эфирный шум, переговоры летчиков с руководителем полётов. В нашем самолете, медленно наращивая обороты, загудел запускаемый двигатель. Шум от него становился всё сильнее и сильнее, пока не превратился в оглушительный рёв. Самолет завибрировал, весь как-то напрягся, словно лошадь на старте в ожидании гонга, только сдерживаемая опытным наездником. Как я понял, это Волчатников проверял режим форсажа, затем он сбросил газ и убедился в нормальной работе закрылков. Голос комэски запросил у РП^[11] разрешение на взлёт.

Мы медленно покатили по рулежным дорожкам, корпус самолета подрагивал на стыках бетонных плит, и так продолжалось довольно долго, пока не вырулили в начало ВПП. Волчатников переключил тумблер на внутреннюю связь и сказал мне:

– Вот она, Витя, полоса приземления.

Потом я услышал, как взревел движок и мы понеслись все больше ускоряясь, пока эта огромная скорость, обладающая немыслимой силой, не швырнула нас в небо.

Едва мы оторвались от земли, командир сразу сделал вираж, повернув на необходимый курс. У меня заложило уши. Сквозь стекло фонаря я увидел чередование мелькавшего черного неба, на котором повисли яркие звезды, с мельканием огней, ярко горящих на земле. Они показались светлячками, беспорядочно разбросанными во мгле чьей-то щедрой рукой. Все приборы на приборной доске подсвечивались мягким зеленоватым светом, и было хорошо видно, как вращалась стрелка, показывающая набор высоты, а указатель горизонта несколько раз поворачивался вокруг своей оси. Я даже не успел испугаться того, что земля вдруг встала у меня над головой, а потом снова поменяла положение. Только прилив крови и некоторая тяжесть в груди подсказывали, что начались перегрузки.

– Как себя чувствуешь? – спросил Волчатников.

– Вроде ничего, – сдавленно ответил я.

– Сейчас попробуем кое-что интересное. Если станет плохо, скажи, не молчи.

Самолет резко взмыл вверх, потом, будто провалился вниз и я почувствовал, как на грудь навалилась огромная глыба, сравнимая с бетонной плитой. В это время «Сушка» снова начала менять положение в воздухе. Теперь тяжесть давила на голову и плечи, прижимая их к креслу. Моё тело взмокло от пота, я оторвал руку от подлокотника и вытер рукавом капли стекавшие по лбу.

– Как замполит, терпимо? – поинтересовался Волчатников, – сейчас будем над учебной целью, произведем бомбометание.

Я не видел, что делается на земле, только ощутил, как вздрогнул корпус самолета при сбрасывании учебной бомбы на полигон.

– Ну, всё, теперь до дому! – раздался оживленный голос комэска, – вот так, Витя, мы отрабатываем упражнения каждый день.

– Обалдеть! – только и смог ответить я неповоротливым языком, поскольку во рту у меня было сухо, как после перепоя. – А как определяют, попала бомба в цель или нет?

– На полигоне есть команда, проверяющая точность попадания. Она сообщает результаты на КДП. Кроме того, на каждом самолёте установлены бортовые фото и другие приборы, контролирующие весь полет: результаты стрельбы, бомбометания и другие параметры. Эта система называется «объективный контроль» или как мы говорим «ёб-контроль».

По тому, как нос самолёта стал опускаться вниз, я понял, что приближается посадочная полоса. Истребитель-бомбардировщик, гася скорость, опустился к самым плитам. Он на короткое мгновение завис над ними, как зависает пчела над цветком, готовая опуститься на него для сбора нектара, а затем я почувствовал толчок от касания плит колесами шасси и подрагивание тяжелого корпуса планера. Постепенно скорость стала уменьшаться.

Вскоре мы благополучно дорулили до места стоянки. Фонарь кабины самолета откинулся, и августовский ночной воздух коснулся моего разгоряченного лица. Копошащиеся внизу техники подцепили к передней стойке шасси буксир красного цвета и с весёлыми матерками закатили вручную самолет на отведенное ему место. Всё тот же пожилой техник приставил лестницу, залез и вставил чеку в кресла: моё и Волчатникова, потом отключил связь.

Когда я на негнущихся ногах вылез из кабины и спустился вниз, то от меня, как от загнанного коня валил пар. Техничка промокла насквозь, не говоря о подшлемнике, который из белого, превратился в грязно-серый.

– Ну что, понравилось? Смог бы летать? – спросил комэска и ободряюще похлопал меня по плечу.

– Если бы также кормили, может и смог, – пробормотал я, отдавая Волчатникову гермошлем.

Тот захохотал:

– Знаешь, как бывает? Главное, чтобы корм был в коня!

Мы расстались с ним на теплой, дружеской ноте. Я был рад, что отношения у нас восстановились.

Глава 8

Новолиманск, где размещался штаб авиационного училища, находился на берегу Азовского моря. Этот небольшой курортный городок был известен своей грязелечебницей, новолиманской косой и Иваном Поддубным – русским богатырем, закончившим здесь свои дни.

Когда-то Новолиманск был выбран для базирования училища морской авиации, но многочисленные метаморфозы военного строительства, привели к тому, что здесь занялись исключительно подготовкой летчиков истребителей-бомбардировщиков.

Партийная конференция в училище проходила обычно в сентябре, но на этот раз её решили провести пораньше. Партийный форум, был похож на все предыдущие, словно близнец: одинаковый интерьер, одни и те же лица, одни и те же речи. Менялась только повестка дня и заголовки принимаемых резолюций.

На заднем плане сцены обычно висело изображение головы Ленина с мощной шеей, как у борца или штангиста со стажем. По крайней мере, создавалось впечатление, что Ильич в промежутках между написанием брошюр и произнесением зажигательных речей любил заниматься железом. Меня всегда поражал монументализм партийных художников, видимо, предполагалось, что могучую голову вождя не могла поддерживать хилая шея.

Над головой Ленина красовалась исполненная охрой надпись: «XIX партийная конференция КВВАУЛ». Вдоль всей сцены вытянулся длинный стол, покрытый красной скатертью, а на столе микрофон на подставке и, непременные атрибуты всех заседаний – бутылки с минеральной водой и стаканами.

Я не любил подобные мероприятия. Что было интересного в заранее заготовленных речах и проекте решения, в который никогда не вносилось изменений? Партийная бюрократия диктовала правила партийной жизни. Всё спланировано и предопределено, как в «Книге судеб», только в качестве бога выступал секретарь парторганизации.

Перед началом конференции замполит батальона Крутов подошел ко мне и, озабоченно хмурясь, сказал:

– Тебя на беседу вызывает Савченко. Не знаю что ему нужно, но смотри, поосторожней.

Вызов к полковнику Савченко – заместителю начальника политотдела училища, не предвещал ничего хорошего. Он отчего-то невзлюбил меня, и год назад задержал присвоение очередного звания, причем из-за упущений комсомольца батальона, у которого я был внештатным заместителем. Если секретарь комитета комсомола пострадал вполне оправданно, то я считал своё наказание абсолютно несправедливым и оттого обидным. Впрочем, Савченко было наплевать на мои обиды. Как большинство политработников его ранга он был угодливо-раболепным перед вышестоящими и властно-бездушным с подчиненными.

Однако Савченко, надо отдать ему должное, на фоне одинаково выглядевших политработников верхнего звена училища пытался быть неординарным. Например, писал стихи. Как хвастался он сам, одно из стихотворений было написано в честь нового начальника политотдела полковника Рахимова и зачитано у него на дне рождения.

Савченко не гнушался, в отличие от других партчиновников, при проверке подразделений, заглянуть под солдатский матрас, покопаться в прикроватной тумбочке. Как волшебник, он всегда находил что-то неуставное, тыкая носом нерадивых командиров и политработников в свои находки. Он обычно говорил, что у солдата под матрасом можно найти всё – от презерватива до пистолета, надо только не лениться заглядывать.

Особую гордость вызывали у него найденные в одной из солдатских тумбочек, вырезанные из дерева мужские гениталии, хорошо отполированные и покрытые светлым лаком. Свою находку он нередко выставлял в кабинете, вгоняя в смущение дам из женсовета, которые приходили к нему на беседу.

Увидев меня, полковник Савченко поднялся из-за стола и, радушно улыбаясь, поздоровался за руку. Со стороны могло показаться, что он страшно рад нашей встрече, но я знал, что это сплошная видимость и лицемерие.

– Здорово, здорово, Лихачёв! – сказал он. – Решил вот, взглянуть в твои светлые очи. Давненько не виделись. Как служба? Не в тягость ещё?

– Да нет, пока, – ответил я, ожидая подвоха.

Савченко прошелся по кабинету, потом сказал как бы в раздумье:

– Тебя пора уже выдвигать. Сколько ты замполитом роты ходишь? Четвёртый год? Но сам понимаешь, неженатых мы не выдвигаем. Такова установка ЧВС^[12] генерал-майора Рощупко. А ты у нас лихач, не зря у тебя фамилия такая. Бегаешь до сих пор за бабами, моральный облик коммуниста, понимаешь, не на высоте. Следовательно, никакого примера для подчиненных. Мы же не можем тебя двинуть на партком, вдруг потом блядством займешься. Что с тобой тогда делать? – Савченко пристально посмотрел на меня, словно решая в уме сложную математическую задачку.

– Но ведь на меня жалоб не было, – ответил я, нарушив молчание, – да и по службе нареканий нет. Недавно округ у нас политзанятия проверял – всё нормально.

– Нет, ты всё же посмотри серьезно на этот момент. Установка, есть установка. Мы пропустим – округ всё равно завернёт твою кандидатуру. Если невесты нет на примете, то можем помочь с подбором. Здесь у некоторых преподавателей есть дочки, так сказать, на выданье. Сыграем хорошую комсомольскую свадьбу.

– Да нет, я лучше сам поищу! – не сдавался я.

– Ну, смотри, смотри! – покачал головой Савченко, – как бы тебе не засидеться в замполитах надолго. На большее рассчитывать не сможешь. Растрата семенного фонда у нас не приветствуется.

– Это как в известном анекдоте?

– Вот именно!

С чувством собственной правоты я вышел из кабинета Савченко. Не знаю, как другие, терпеть не могу, когда на меня давят. Хочется сделать что-нибудь наперекор этому давлению, с точностью наоборот. Тут уж ничего не исправить в характере!