Текст книги "Кукла в волнах (СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Но, если вы ее любите, то отдаете ей свою душу, а она вам свою, – возразил я, правда, несколько неуверенно, потому что о подобных вопросах мне не приходилось глубоко задумываться.

– Душа…духовная близость. Да это так. Она, конечно, возникает, но половое сношение, говоря научным языком, это не просто акт, это, как бы правильно выразиться, физическое выражение любви, осязаемое ее доказательство.

Волчатников на какое-то время задумался, а потом показал на одну из книг, лежащих у него на тумбочке.

– Я взял в библиотеке книгу, ее посоветовала ваша библиотекарь, кажется, зовут Лидой. Называется «Фабрика офицеров». Не читал?

– Нет, не успел.

– Там рассказывается о подготовке курсантов в Германии во время войны с нами. Описывается, между прочим, история, довольно любопытная с психологической точки зрения. Одному из офицеров на восточном фронте отстрелили, грубо говоря, член, и он, естественно, не мог исполнять супружеский долг. Этот офицер понимал, что его жена молодая, здоровая женщина, в самом расцвете сил и ей это необходимо. Что думаешь, он делает?

– Кого-то нанимает для удовлетворения?

– Верно. Только не нанимает, а уговаривает друга, чтобы тот приходил к его жене в отведенное время.

В моем размягченном алкоголем мозгу мелькнула мысль, не хочет ли комэска предложить эту роль мне. Может, он для того и пригласил к себе в гости, чтобы плавно, ненавязчиво подвести к этой мысли?

Словно угадав мои мысли, Волчатников грустно усмехнулся:

– Знаешь, чем все кончилось? Жена увидев, что ее муж страдает от такой ситуации, вскоре отказалась от сексуальных услуг его друга.

– А как они затем вышли из положения? – немного бестактно спросил я, невольно сравнивая эту книжную историю с положением Волчатникова.

– А никак, – он рукой провел по свей седеющей шевелюре, отчего коротко стриженные волосы поднялись ежиком, – в отличие от того офицера, я не полный импотент. Мы еще что-то могем, как говорит один из героев фильма «В бой идут одни старики».

Потом он пристально взглянул на меня своими синими глазами:

– Не знаю, зачем все это тебе говорю – другому никогда бы не сказал. Мы, конечно, выпили, но я тебя прошу о нашем разговоре не распространяться. Как писал Анненский «лишь тому, чей покой храним, сладко дышится».

Глава 4

Ночью дождь прекратился. Часа в четыре утра я почувствовал, что меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина роты Винник. Поглаживая свои пышные рыжеватые усы, он сообщил сиплым от постоянного употребления спирта голосом, что командир роты Косых загулял и на ногах стоять определенно не может. Следовательно, именно мне надо вести бойцов на прочесывание аэродрома.

Сказав это, Винник приложился к трехлитровой банке с разведенным спиртом, стоявшей на тумбочке у Тернового, крякнул и пошел поднимать солдат, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Я с большой неохотой стал подниматься с кровати, пытаясь на ощупь, в полумраке найти свою одежду и упавшие вечером под кровать ботинки. Рядом мирно похрапывал Приходько, а кровать Тернового была пуста.

Собственно прочесывание аэродром являлось обязательной процедурой подготовки к полетам. Мы вывозили солдат в начало летной полосы, расставляли их цепью и запускали вперед на всю её длину, что составляло примерно два с половиной километра. Солдаты шли, поеживаясь от утренней прохлады, и собирали камешки, куски битума, всякий мусор, оставленный от предыдущего полетного дня. Все это складывалось ими в пустые противогазные сумки, которые выдавались нашим находчивым старшиной, поскольку штатных сумок для этих целей предусмотрено не было.

Когда я выехал на ВПП с дюжиной полусонных солдат, уже занималась заря. Неяркий, чуть приглушенный свет ровно ложился на серые аэродромные плиты, практически не создавая никакой тени, что здорово затрудняло осмотр аэродрома. Я приказал водителю «Урала», на котором мы ехали, включить фары, чтобы сильнее осветить бетонные плиты. Два солдата шли в невысокой траве по краям полосы, поправляя упавшие ярко-красные треугольные пирамидки из фанеры, обозначавшие полосу точного приземления.

Под мерный звук двигателя машины и неторопливое движение солдат, я немного задремал и потому с некоторым запозданием увидел, как к нам подъезжает руководитель полетов. По иронии судьбы это был Волчатников, в отличии от меня выглядевший довольно бодро. Увидев, что я готовлю аэродром к полетам, он удивился:

– Витя? А где Косых?

– Да ему что-то нездоровится, – махнул я рукой.

– Что, опять запил? – почти утвердительно спросил Волчатников – до него, по-видимому, уже дошли слухи о периодических запоях моего командира роты, – доиграется он, могут выгнать из армии, а ведь хороший мужик.

– Я слышал, его вызывают на заседание партбюро батальона, Может, он потому и напился?

– Перед смертью не надышишься, – покачал головой комэска, – вон видишь, полоса приземления. С обеих сторон она имеет расстояние по триста метров. При посадке самолета летчик должен точно вписаться, сесть именно на этот четко обозначенный отрезок бетонки. Сядешь раньше – можешь удариться о кромку плит. Приземлишься позже – выкатишься за пределы полосы. В обоих случаях, если не рассчитаешь, возможна катастрофа, смерть. Так и в жизни, у каждого из нас своя полоса приземления. Любовь это, или что-то другое, неважно! Главное, не проскочить мимо.

– Значит, Косых может не вписаться? – спросил я, и мне отчего-то стало жалко этого неуклюжего большого человека.

– Вроде того. Не опоздай на инструктаж наряда!

Волчатников сел в машину и поехал по рулежной дорожке к вышке руководителя полетов.

У КДП^[5], когда я подъехал туда, уже выстроился наряд. Среди солдат других подразделений стояли четыре человека и из моей аэродромной роты. Двое из них, вооруженные сигнальными пистолетами, обычно ходили по торцам полосы и своими выстрелами отпугивали птиц, которые могли попасть в воздухозаборник самолета. Два других бойца обслуживали аварийно-тормозную установку и потому их называли «атушниками». Эта установка представляла собой длинную сетку из парашютных строп, которую поднимали в конце ВПП, чтобы поймать случайно выкатившиеся в траву самолеты.

Конечно, опытные летчики не допускали выкатывания. Этим отличались в основном курсанты или только что выпустившиеся из училищ молодые пилоты. Но и старички иногда могли отличиться наподобие Паши Безродного, забывшего выпустить шасси.

Пока я осматривал наряд, вышел Волчатников и провел краткий инструктаж, после чего расписался у меня в журнале за прием аэродрома. О вчерашнем мы не говорили.

Потом я не раз вспоминал его слова о полосе точного приземления. Мне даже приснилось, что я лечу, а взлетная полоса в легкой дымке тумана наплывает издалека, постепенно нарастает, словно я был летчиком и должен посадить самолет. Вот показался край ВПП, обозначенный большими белыми полосами, которые издалека кажутся спичками, аккуратно уложенными каким-то шутником на бетонных плитах. Затем шла сама полоса приземления, короткая, вся исчерканная колесами самолетов при посадке.

Во сне я пытался коснуться колесами аэродрома точно в полосе приземления и, каждый раз, проскакивал мимо. Но мне было почему-то не страшно, даже отчасти весело, словно я участвовал в каких-то безумных гонках, где выигрывал тот, кто сильнее разобьет самолет. Может в этом разбитом самолете был какой-то смысл? Имела ли вообще для меня смысл сама жизнь и в чем он был? Воспитывать солдат, ходить на построения, делать военную карьеру, угождать разным большим и малым чинам? Разве в этом смысл?

Энергично кивнув мне своей головой с коротко стриженными седыми волосами, Волчатников вернулся на вышку, где поднялся наверх, в стеклянный купол, откуда просматривался весь аэродром.

Пока я стоял у диспетчерского пункта, первые самолеты на центральной стоянке уже стали подавать признаки жизни. Начинался запуск движков, и АПА^[6] подъезжал то к одному, то к другому самолету, помогая оживить сердце боевой птицы.

Поначалу раздавалось ровное гудение, перерастающее в рёв, а потом, у каждого из запускавшихся самолетов из сопла показывалась огненная струя газа. Она горела, рвалась наружу, как факел, зажженный исполинской рукой, и с силой била в газоотбойные щиты, стоявшие позади. Металлические щиты трепетали, словно легкие листья под напором ураганного ветра, но все же, выдерживали атаку раскаленного потока воздуха. Через некоторый промежуток времени, техники прекратили газовать, на рулежную дорожку выкатился первый самолет – разведчик погоды. Начинался обычный полетный день.

Пора было ехать на завтрак. И я поехал бы, если бы по дороге меня не перехватил дежурный по АТО прапорщик Сергейчик, передавший указание командира батальона срочно отправить капитана Косых на попутной машине в Азовск. Ничего хорошего для него это не предвещало. Приказ надо было выполнять, и я отправился на поиски своего командира роты.

Тот лежал, будто громадный медведь в берлоге, на солдатской койке в казарме, прямо у входа. Наряд, состоявший из солдат второго года, именовавших себя «дедушками», ходил вокруг разве что не на цыпочках, боясь потревожить покой командира. Я собирался подойти и разбудить его, но передумал. Пусть проспится. К тому же, надо еще найти машину, которая повезет людей в Азовск. Для того чтобы все разузнать надо было кого-то отправить к командиру автороты, но, оглянувшись, кроме дневальных, одиноко стоявших у тумбочки, лишних людей я не заметил.

Зато заглянув в бытовку, представлявшую собой окрашенную в темно-синий цвет комнату с гладильной доской в виде подставки и несколькими зеркалами, я сразу натолкнулся на двух солдат, одним из которых был Паша Толоконников. Маленький, вертлявый, подвижный, он держал в руках утюг, перевернув его подошвой вверх.

– Чем это вы здесь занимаетесь? – спросил я, внимательно разглядывая то, что было в руках у Толоконникова.

– Товарищ старший лейтенант, яичницу жарим, – бойко отрапортовал тот.

– Это как так?

– Да очень просто. Яйца хорошо жарятся на утюге.

Паша тут же продемонстрировал свое изобретение. Он обернул фольгу вокруг подошвы утюга, сделав что-то наподобие бортика как у сковородки. Быстро протерев нагретый утюг маслом, он тут же разбил яйца и пожарил яичницу.

– Вот так, – довольно улыбнулся он – не хотите, товарищ замполит?

– Так, Толоконников, закрывай-ка свою кухню, пока я тебе сам яйца не поджарил и дуй в автопарк. Узнай у командира автороты, какая из машин сегодня должна идти в Азовск. Потом позвонишь сюда, скажешь дневальному, а тот передаст мне. Все ясно? – спросил я.

– Так точно!

Быстро убрав «кухонные принадлежности», Толоконников и его приятель, который все это время стоял молча и с опаской наблюдал за действиями Паши, в темпе понеслись в автопарк.

В столовой обед разносила новая официантка, на которую обратил прежде свое внимание Волчатников. Самого его не было, поскольку первая смена полетов еще не кончилась. Я сидел за столиком в летной столовой и, как бы сказал Терновой, «живо созерцал» новенькую. Вероятно, она это заметила – вскоре оказалась рядом с подносом из вторых блюд. Она ничего не говорила, но приятно улыбалась. Поскольку официантки числились у нас в батальоне, а я был замполитом комендатуры, то решил, что вправе поинтересоваться ею.

– Ты новенькая? Я тебя не видел в Азовске.

– Недавно работаю, – ответила девушка, – зовут меня Илона.

– Что за имя? – удивился я.

– Илона, по-польски означает «возрождение». Меня так назвал дедушка.

– А он поляк? – поинтересовался я, но девушка уже удалилась к другим столикам, за которыми сидели летчики.

Я проводил её внимательным взглядом. Чем она привлекла внимание комэска? Мне было непонятно – девушка как девушка, таких много. Ходит, улыбается, заигрывает с летчиками. Обычное дело!

Пока я разглядывал Илону, в дверях столовой показалась Лида. Увидев, что я пристально смотрю на официантку, она резко повернулась и вышла. Я уже не в первый раз удивлялся женскому умению неожиданно появляться тогда, когда их, женщин, совсем не ждешь. Так внезапно на войне на голову беспечному бойцу сваливается опытный противник и фактором внезапности обращает первого в бегство.

Бросив недоеденный обед, я поспешил за Лидией и догнал ее уже на крыльце.

– Лида, в чём дело? – спросил, хватая её за руку, – куда заторопилась?

– Как трахаться, так Лидия, а как любовь крутить, так первая встречая финтифлюшка! – сказала она вроде с обидой, пытаясь показаться рассерженной.

Но я-то знал, что сердиться тут было не на что – ревностью совсем не пахло. Характер у неё был легкий, смешливый. В отношении меня она изначально не строила никаких планов, потому что женская часть батальона считала меня человеком, любящим всё усложнять, слишком образованным, таким, в чьем присутствии надо всё время напрягаться, чтобы не выглядеть полной дурой.

– Я тебя искала, – уже спокойно продолжила Лида, – машина ждет. Надо ехать за фильмами.

– Коробки со старыми фильмами погрузили? – поинтересовался я.

– А как же! Без них новые не дадут.

Кинофильмы мы брали на базе в Нижней Калитве. Ездили за ними каждые три дня после просмотра очередной партии. Поскольку киноустановка лагерного аэродрома в сферу обслуживания кинобазы не входила и, соответственно, денег за просмотр не приносила, с директором базы мы рассчитывались авиационным спиртом. Так и выходили из положения. Если не показывать фильмы каждый день, то от скуки можно было бы завыть на луну. Или стать хроническим алкоголиком.

Дорога от аэродрома до города была однообразной. Балки, поросшие густой травой, сменялись небольшими полями, на которых росли фруктовые сады. Чем ближе к осени, тем тяжелее становились ветки, усыпанные желто-медовым шафраном. Иногда сквозь деревья виднелись маленькие шалаши сторожей, но сами они не появлялись, как будто были кротами и вели ночной образ жизни.

До города было порядка двадцати километров. Некоторые прапорщики, ездившие за рулем на аэродромных машинах по казенной надобности, пользовались этим, чтобы подвезти казачек, живших в отдаленных хуторах, за отдельную плату, что называется, натурой. Впрочем, казачки, у которых многие мужья любили приложиться к бутылке, думаю, были довольны таким обменом: и удовольствие получали, и деньги на проезд экономили.

За фильмами мы поехали на «Урале». Я сел с краю, у дверцы, а Лиду посадил посредине, между собой и водителем. Теплый ветер приятно обдувал кабину. Я любил ездить, положив локоть на дверцу с полностью открытыми боковыми стеклами, иногда вытягивая руку наружу и пытаясь ладонью поймать горячий степной ветер. Он упруго давил на мою руку, резкими порывами откидывая её назад, но всё равно рука возвращалась в исходное положение, как будто прорезала воздух пополам, примерно так, как горячий нож разрезает масло.

Беззаботно гулявший в кабине ветер оголил полные загорелые колени Лидки, немного задрав её зеленую форменную юбку. Я заметил, что боец за рулем, несколько раз, не поворачивая головы, зыркнул в её сторону.

– Эй, военный, – сказал я ему, – смотри на дорогу! А ты Лидия, хоть бы прикрылась, что ли, – и я положил на её колени потертую папку утратившую свой первоначальный черный цвет и принявшую со временем оттенок пыльного асфальта. В ней лежали накладные на фильмы.

Папка слегка прикрыла колени девушки. Увидев мои ухищрения, она засмеялась, мелодичным голосом и я подумал, что Лида, должно быть, хорошо поет. Но как ни странно, я, ни разу не слышал её пения. На загорелом смуглом лице моей подчиненной выразительно смотрелись большие карие глаза и вслед за бойцом, я тоже обратил внимание на Лидку, оживив в голове эротические фантазии. Но потом решил не отвлекаться и стал смотреть на дорогу – всё-таки старший машины.

Попетляв по узким городским улочкам, густо засаженным кустарником, с тускло зелеными от пыли листьями, мы въехали во двор районной кинобазы. Там уже стояло несколько машин из окрестных сел.

Возле крыльца высились стопки из круглых металлических коробок серого цвета с бобинами фильмов, которые киномеханики выносили из хранилища и складывали неподалеку от своих автомобилей. Обычно таких коробок было восемь-девять – по частям картины. Имелись исключения в виде иностранных фильмов, когда коробок должно было быть больше, но при дублировании где-нибудь на «Мосфильме» или «Союзмультфильме» эти фильмы подвергались нещадной кастрации и подгонялись под стандарт. Я как-то задумался, отчего большинство иностранных боевиков дублировалось на киностудии «Союзмультфильм». Голоса там были более подходящие, что ли?

Дав Лиде деньги, чтобы она прогулялась до магазина и купила там пива, сигарет, свежие газеты, я пошел в контору оформлять передачу просмотренных картин и получение новых. Водитель «Урала» в это время занялся перетаскиванием коробок к приемному окну, в котором виднелась пожилая женщина, достававшая рулоны фильмов из металлических кассет и проверявшая их на целостность.

Было жарко. Я снял фуражку, широко размахивая ею как веером, расстегнул почти по грудь синюю техничку. Струйки пота стекали по спине, волосы на голове взмокли.

В небольшой конторе за столиком сидела молодая темноволосая девушка – учетчица. Она делала отметки в стопке накладных, лежавших на столе. Увидев меня, девушка кивнула, поскольку мы были уже с ней знакомы, и крикнула вглубь здания, подзывая заведующую:

– Марья Сергеевна, летчики приехали!

Тотчас, будто нас давно ждали, в открытых дверях за спиной учетчицы появилась миловидная женщина лет около сорока. Черные волосы её были забраны в пучок сзади, прищуренные черные глаза смотрели настороженно. Увидев меня, она заулыбалась и сказала певуче, мягко, как говорят на юге:

– Здравствуйте, за фильмами приехали? Наверное, хотите что-нибудь новенькое?

– Да, не отказались бы, – ответил я и тоже улыбнулся в ответ.

Заведующая, стоя в дверях, закинула руки за голову и томно потянулась, словно от долгого сидения за столом у нее затекла спина. Темно-синий халат распахнулся, под блузкой обозначились полные груди, а в глазах появились насмешливые огоньки. Словно она бросала мне вызов, говорила: «Посмотрим, сможешь ли ты сделать вид, что ничего не замечаешь».

Мне было невдомек, специально она это сделала или нет. Может у Марьи Ивановны была привычка потягиваться перед незнакомыми мужчинами, а может у неё действительно затекла спина? Кто её знает? Я не думал о том, хотела ли заведующая специально привлечь моё внимание или она делала это неосознанно, но вскоре почувствовал, как внутри меня нарастает напряжение и возбуждение. Вероятно, Марья Ивановна что-то прочитала на моём лице, она как-то расслабилась, еще сильнее заулыбалась. Девушка – учетчица посмотрела на неё, как мне показалось с укором, и сказала:

– Ваш муж просил передать, что заедет в совхоз «Привольный» и скоро вернется.

– Хорошо! – равнодушно, без особых эмоций произнесла женщина, – когда звонил?

– Минут сорок назад, – ответила девушка и пояснила мне, – у Марьи Ивановны муж – заместитель нашего начальника кинобазы. Он отвечает за исправность киноустановок.

– Пойдемте со мной, – перебила её заведующая, – покажу вам, где можно выбрать новые фильмы.

Отправившись следом за Марьей Ивановной, я оказался с большом зале с длинными металлическими стеллажами. Они доверху были забиты коробками с кинофильмами. Под каждым рядом коробок болталась картонная бирка с указанием картины. Зал плохо освещался, потому что несколько лампочек перегорело и не менялось, то ли из-за отсутствия, то ли из-за нерадивости электриков.

Здесь было прохладнее, и я вздохнул с облегчением. Медленно передвигаясь вдоль стеллажей и читая заголовки картин, большинство из которых было уже мною видено, я прошел в дальний угол хранилища. Заведующая шла за мной, и я чувствовал её дыхание, когда останавливался чтобы прочесть очередное название. От неё пахло польскими духами «Быть может», столь модными среди советских женщин.

Дойдя до конца очередного стеллажа, я резко повернулся и внезапно оказался лицом к лицу с Марьей Ивановной. От неожиданности сделал шаг назад.

– Что летчик, – полушепотом, как бы шутливо спросила она, – боишься меня?

В это время кто-то зашел в зал и на другом конце принялся расхаживать в поисках походящего кино. Отчетливо слышалось шарканье чужой обуви, будто вдоль стеллажей передвигался какой-то случайно забредший старик. У меня мелькнула мысль, что времени вполне хватит.

Марья Ивановна в это время в какой-то истоме безмолвно прильнула ко мне, отдаваясь во власть моих рук. Я повернул к себе спиной эту внезапно обессилевшую женщину, и она оперлась руками о стеллажи, а потом вошел в неё словно в теплую речку, прогретую полуденным солнцем. Мой мозг как будто отделился от тела, он самостоятельно фиксировал детали, пытался анализировать моё и ее поведение, а тело выполняло свою работу. Марья Иванова глухо застонала от удовольствия.

Шаги в дальнем углу склада стихли. Кто-то прислушивался. Черт побери! Меня бросило в жар, но остановиться я уже не смог…

Это был порыв, наваждение страсти, как у Бунина в «Солнечном ударе», когда офицер завел скоротечный роман со случайной пассажиркой на пароходе. Я потерял голову, совсем как тот поручик! Разница была в ощущениях. Герой Бунина чувствовал себя постаревшим на десять лет после той встречи, а я… Я не чувствовал ничего. «Всё из-за любви! – быстротечно соображал я. – Он ведь полюбил!»

Потом пришлось спешно приводить себя в порядок – не мог же я показаться перед учетчицей в растрепанном виде. Марья Ивановна вся раскраснелась, а её черные глаза в полумраке, казалось, растворились в зрачках и сделались огромными. Она повернулась ко мне и поправила фуражку, стягивая её на правую строну, как обычно носят казаки. Её руки задержались на моих плечах, а глаза ласково смотрели, будто женщина ждала каких-то особенных слов. Пахнуло смешанным запахом польских духов и её разогретого тела. Я молча отстранился – влажные волосы прилипли ко лбу, пришлось заправить их под козырек.

– Ну что, будем искать фильмы дальше? – приглушенным голосом спросила она, поправляя свою прическу.

– Выберите нам что-нибудь сами, только по новее, – попросил я, обращаясь на «вы» даже после возникшей между нами близости. Может быть, сказывалась почти двадцатилетняя разница в возрасте?

Обратно на аэродром возвращались молча. Лида открыла бутылку с пивом и, поглядывая в окно, медленными глотками пила его из горлышка. Я вспоминал подробности происшедшего со мной на складе. Водитель «Урала» насвистывал что-то из репертуара Тото Кутуньо.

Теплый ветер с силой бился в лобовое стекло, занося в кабину запахи отцветающего лета. Я возвращался в часть и уже не соревновался ним в силе. Разве кто-то может победить ветер?

Глава 5

Меня охватила какая-то вялость, апатия. Вспомнились слова Приходько о взаимосвязи апатии и полового сношения. Почему-то стало грустно. Так бывает, вероятно, когда ожидаемая новизна ощущений не оправдывает себя. Ты понимаешь, что всё это уже было, всё это уже повторялось в той или иной форме, с теми или иными нюансами. Финал был всегда одинаков – внутреннее опустошение.

– А что ты хотел? – удивился Волчатников, когда я рассказал ему эту историю, – тебе нужен был просто секс, как говорят на западе, или ты искал чего-то другого, особенного? Может, ты влюбился в эту сорокалетнюю женщину?

– Конечно, нет! – определенно ответил я, – но почему с ней, что в ней особенного, вот чего не пойму. Ведь совсем не значит, что я пойду с первой встречной в постель, стоит ей стянуть с себя трусики или оголить грудь.

– Ты затронул извечную тему, – Волчатников достал из темного полиэтиленового пакета с рисунком улыбающейся Аллы Пугачевой две бутылки пива. Одну протянул мне. – Почему нас привлекают женщины, и какие именно? Вопрос, который волновал еще древних греков, если ты помнишь историю. Однозначного ответа никто не нашел, и вряд ли он найдется. Где-то в религиозной литературе говорится, что женщина сосуд дьявола. Почему же этому дьявольскому творению посвящено столько стихов, картин, песен? Знаешь, что я думаю?

– Нет, но мне интересно, – пробормотал я.

Волчатников сел на тумбочку прямо передо мной.

– Женщина это средство, с помощью которого мужчина познает мир, – продолжил говорить он, – а ты, наверное, думал, что это существо для возбуждения твоих нервных окончаний, получения наслаждения? Нет, друг мой, смотри шире…

– Средство познания мира? – тупо переспросил я, – признаться, мне как раз казалось, что она нужна для удовольствий, удовольствий взаимных, мы же не индивидуалисты, мы тоже доставляем им удовольствие.

– Это верно лишь отчасти. Ты тоже частица мира. Значить, познавая себя – ты познаешь мир. И этим звеном, соединяющим тебя с миром, служит женщина.

– Какой-то дуализм, – с сомнением заметил я.

– Ты ищешь женщину, которая может стать проводником в этот мир. Но и женщина тоже ищет такого мужчину, отсюда возникает желание, соблазн.

В голове моей был полный туман. К этому времени мы выпили пиво, и за неимением коньяка перешли на разведенный спирт.

Волчатников прикрыл глаза, потом посмотрел, как мне показалось, совсем трезво.

– Однако так бывает не всегда. К сожалению, любовь проходит, нередко оставляя людей несчастными. Возьмём, к примеру, Анненского. В двадцать два года он страдал от любви к женщине на четырнадцать лет его старше. Через два года он женился на ней. В то время она действительно вела его в неведомый мир, помогала познанию вселенной. Но вот любовь угасла, страсть прошла. А жить вместе пришлось всю жизнь, до самой смерти. Если любовь – это жизнь, значит, его душа умерла раньше тела. Не отсюда ли у Анненского такой сильный мотив одиночества, звучащий в каждой строчке?

– Возможно, не берусь судить, – заметил я, периодически теряя нить рассуждений Волчатникова.

Действительно, любовь, женщины, мир – такие материи, которые, сколько ни философствуй, всё равно до конца не изучишь. Слишком много чувств. Чтобы понять, надо быть чутким, как листья, Эти слова Анненского, кажется, цитировал Волчатников.

В окно внезапно, с размаху ударили капли дождя, начавшегося совсем незаметно, без грозы и ветра, словно кто-то невидимый подал нам с камэской тайный знак, постучав в окно дождевыми пальцами.

Я почувствовал, что гнет мыслей об одиночестве, которые одолевали меня несколько недель подряд, стал таять, растворяться, как растворяется песок в прибрежных волнах, когда подносишь его горстями в ладонях и опускаешь в прозрачную воду. Несколько мгновений и воде белеют только пальцы.

Вероятно, это происходило от того, что с Волчатниковым я не скучал – он заставлял меня думать о жизни, размышлять о ходе вещей, предопределенности судьбы. И пусть это были отвлеченные темы, темы далекие от военной будничной жизни, но мне было с ним интересно. Трудно было бы заподозрить между нами дружбу – уж слишком мы были разные, но что-то нас притягивало и сближало, как кусочки мозаики, принадлежащие одному фрагменту.

Через неделю наступила очередь Волчатникова лететь на выходные в Азовск.

– Что-то совсем не хочется возвращаться туда, – сказал он мне задумчиво, – но знаешь, скучаю по сыну. Вот купил в Калитве ему подарок. Волчатников достал из сумки красивую коробку с конструкторским набором, сделанным в ГДР.

– Ему должно понравиться, – сказал я, – у меня в детстве было две страсти: конструкторы и игра в солдатики.

Волчатников улыбнулся, мы пожали друг другу руки, и он пошел вслед за другими в брюхо транспортного самолета по спущенному трапу.

– Вам замполитам положен отдых или расслабляетесь на боевом посту? – спросил меня Приходько, подходя сзади. От его технички пахло не привычным керосином, а едкими химическими веществами.

– Ты что, газовую атаку устраивал? – спросил я его в свою очередь.

– Пришлось погонять своих оболтусов. Я им тренировку с хлорпекрином устроил, чтобы проверить противогазы. Представляешь, этот хитрован Гунько вылетел из палатки как пробка. Он решил сачкануть и открутил трубку от коробки противогаза – думал, что я шучу. Но не тут-то было, я бросил им в палатку шашку, и он запрыгал как вошь на члене. Вот хитрый хохол! Кстати, – продолжил он без всякой связи, – в столовой новая девчонка появилась. Илоной зовут.

– Знаю, уже с ней познакомился.

– Близко?

– Ну не так как ты думаешь – чисто служебный разговор. Я же заместитель командира по политической части, должен знать кадры.

– А хорошо бы её в попенаген через роттердам! – плотоядно усмехнулся Вова, озвучив очередную пошлость, – между прочим, в полку есть некоторые технари, говорят, пока всех баб здесь не попробуют – не успокоятся.

– Ну, я не многостаночник.

– Понимаю, – Приходько покровительственно похлопал меня по плечу, – ты однолюб и будешь хранить верность своей Лидии до седых волос, если они у тебя к этому времени останутся, а не растеряются на чужих подушках.

Пока мы разговаривали, серебристые винты транспортника пришли в движение, постепенно набирая обороты, и вскоре стали почти прозрачными, превратившись в круги правильной формы. Они с грохотом рвали встречный воздух, заставляя трястись грузное тело лайнера. Но вот он начал неторопливый разбег по полосе, всё более ускоряясь, пока не оторвался, наконец, от земли и, словно усталая птица, медленно пополз ввысь. Голубое небо вобрало в себя, втянуло, зеленый силуэт самолета, и растворила его весь, без остатка.

Мне стало грустно оттого, что улетел Волчатников. К Лиде идти не хотелось. Напиться что ли? Взяв томик стихов Анненского, который оставил мне комэска, я пошел в свой барак и устроился на кровати, потягивая пиво.

Анненский мне понравился. Его стихи проникали вглубь души, мысли об одиночестве были созвучны. Так я лежал и читал, отрешившись от окружающего мира. Аэродром, солдаты, бараки – все это было не здесь, где-то вдалеке, там, где меня не было.

Примерно около семи вечера над аэродромом, словно отзвуки дальней грозы, разнеслись звуки от движков реактивных самолетов. Пришел Винник и по привычке разглаживая усы, сообщил, что приземлился полк перелетчиков, переправлявших МИГ-25 в Афганистан.

От нечего делать я прогулялся на аэродром. МИГи выглядели приличнее наших «Сушек». Выкрашенные снизу в голубой, а сверху в темно-зеленый цвет, они действительно представляли собой грозное оружие. Насколько я знал, хорошо показали себя в горах Афганистана.

Солдат пришлось потеснить и расставить в нашем бараке дополнительные койки для летчиков и техников полка. Идти им было особо некуда – до города далеко, а местные дамы оказались все заняты, поэтому гулять начали здесь же, в бараке, разливая разбавленный спирт в солдатские железные кружки. К вечеру некоторых потянуло на подвиги.