Текст книги "Модель для сборки 2012 (сборник) (СИ)"

Автор книги: Олег Дивов

Соавторы: Леонид Каганов,Михаил Кликин,Дмитрий Володихин,Сергей Чекмаев,Юрий Погуляй,Майк Гелприн,Максим Хорсун,Иван Наумов,Мария Гинзбург,Дарья Булатникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Вот тут и живу, – сказал я Дженни, когда мы свернули во дворы и подошли к подъезду бетонной башни. – Заходи. Нам на последний этаж, лифт сейчас не работает.

– Сейчас не работает? – на всякий случай с ударением переспросила Дженни.

– Ну да. Его в будни утром выключают, а в шесть вечера снова включают. – Я покосился на нее. – Только меня не спрашивай, зачем. Может, электричество для каких-нибудь окрестных цехов экономят. Я здесь третий год живу, всегда так было.

– Вот я и думаю, – вздохнула Дженни. – Если мы приняли препарат сегодня, то как же оно всегда так было?

Я пожал плечами.

– Ну вот смотри, – продолжала Дженни, бодро шлепая по ступенькам резиновыми галошами, – у тебя на входе в дом целых четыре двери подряд, одна за другой. Четыре! Подряд! Это всегда так было?

– Ну да. Сначала кодовый замок, на второй – домофон, третья обычная, ну и четвертая железная…

– Ладно, а вот это что? – Дженни бесцеремонно указала пальцем.

– Это дядя Коля, – объяснил я. – Здравствуйте, дядя Коля.

– Здоров, – кивнул он, не отрываясь от экрана.

– А почему он сидит на лестнице в одних трусах?

– Ему дома жена курить запрещает.

– И он всегда так сидит?

– Нет, конечно. Зимой – в свитере.

– Но все равно сидит здесь? С телевизором на коленях? – допытывалась Дженни.

– Ну да… Пришли, вот моя квартира. – Я распахнул электрощиток и вынул из тайника ключ.

Дженни с любопытством озиралась.

– Скажи, а вот эти все ведра и тазы… – начала она.

– Это не мое, – перебил я. – Это хозяйки. Она здесь почти не бывает. А моя комната вот тут.

– Нет, просто я никогда не видела столько ведер. Зачем они ей?

– Она домашнее мыло варит.

– Домашнее мыло? – отчетливо переспросила Дженни, внимательно глядя на меня. – Мыло? Домашнее?

Я пожал плечами.

– И это нормально? – подытожила Дженни.

– Вроде того.

Дженни долго смотрела на меня, а затем вдруг облегченно рассмеялась.

– Ну, слава богу. Я уж боялась, что все три дня будет плющить. А тебя, я вижу, уже отпускает потихоньку. Значит, скоро и меня отпустит.

– Что-то я не уверен, что меня отпускает, – пробормотал я, заглядывая в холодильник. – Слушай, еды нет, давай я в магазин спущусь?

– Я с тобой! – быстро сказала Дженни.

– Хочешь переодеться? – предложил я. – Майку и штаны найду, а вот с обувью не уверен…

– Зачем? – удивилась Дженни. – В пижамах и пойдем, полгорода уже прошагали.

– Ну теперь-то у нас есть во что переодеться.

– Так кругом же одни ебанутые, – возразила Дженни. – Чего мы будем выделяться?

– Тоже верно, – согласился я.

* * *

В магазинчике было немноголюдно, и мы с Дженни неспешно шли вдоль стеллажей. Я рассматривал ценники и этикетки, которые попадались по пути.

– Знаешь, нет, – сказал я, наконец. – Совсем меня не отпускает. Даже и не думает. Наоборот, все сильнее и сильнее накрывает.

– Ты уверен? – нахмурилась Дженни.

Я кивнул на коробку с кексиками:

– Вот это ты видишь, например?

Дженни присвистнула.

– Нет, ну может русский у них не родной, что они так фразы строят? – предположила она. – Хотя не до такой же степени: «коньячный спирт» без мягкого знака, а «пшеничная мука» – с мягким…

– Да это как раз ерунда, – отмахнулся я. – Ты на сам рисунок посмотри. Что они с осликом делают?

– Ой, бля… – не сдержалась Дженни и испуганно закрыла рот ладошкой.

– Ведь такое случайно не нарисуешь, верно?

Дженни кивнула, еще раз посмотрела на рисунок и покраснела.

– Давай возьмем, – сказала она решительно. – Покажем кому-нибудь. С кафедры психиатрии.

Мы пошли дальше, взяли сосисок, овощей и хлеб. Дженни остановилась у корзины с плюшевыми енотами, вынула одного и принялась рассматривать.

– Нравится? – с готовностью спросил я. – Берем, будет у тебя енот.

Дженни молча помотала головой.

– Если ты хочешь меня спросить, что делают плюшевые еноты в продуктовом магазине… – начал я.

– Почему у него из жопы белые ленты? – перебила Дженни. – Почему?

Я пригляделся. Действительно, прямо из задницы енота торчал целый пучок белых лент. Было их там три штуки – широкие, жесткие, длинные, чуть ли не полметра, покрытые нескончаемыми абзацами убористого текста на всех языках мира.

– Там написано, как стирать, – неуверенно объяснил я.

– Как люди научились стирать? – насмешливо переспросила Дженни. – Статьи из Википедии?

– Так всегда делают, – уверил я. – Вообще всегда. На всех игрушках мира. Не спрашивай меня, зачем.

– Вшивают в жопу? – уточнила Дженни. – Намертво? Их же никогда оттуда не выдрать. Смотри!

Она вдруг намотала ленты на руку и потянула изо всех сил. Ленты не оторвались, но задница енота вдруг треснула, и на пол посыпалась пенопластовая крошка.

Дженни испуганно запихнула енота в глубину ящика, отскочила в сторону и принялась делать вид, что рассматривает этажерку с вином. Даже сняла одну из бутылок.

– Возьмем? – предложил я. – Отметим знакомство.

– Что-то я боюсь, как оно на алкоголь ляжет, – нахмурилась Дженни. – Я же тебе рассказывала, как меня мутило от таблетки в клубе.

Вдруг послышался окрик.

– Молодые люди! Матросы! Я вам говорю! – раздраженно повторила кассирша, грозно приподнимаясь над своей кассой. – Положите обратно! Для кого объявление висит?

Дженни испугано вернула бутылку на место.

– В будни продажа алкоголя в Москве запрещена, – объяснила кассирша. – Только по выходным и праздникам. Не знаете, что ли?

Я покачал головой.

– Давно? – спросила Дженни тихо.

– С начала месяца, – ответила кассирша. – Вот приказ висит. Продажа любой продукции, содержащей алкоголь, в рабочие дни запрещена. Постановление правительства Москвы.

– Да мы и не собирались, – ответил я. – Просто смотрели.

– Просто смотреть вот сюда надо! – проворчала кассирша, снова указывая пальцем на ламинированные таблички, развешенные над кассой.

Мы подошли ближе и стали читать.

– А петрушка не продается вообще или тоже в рабочие дни? – аккуратно спросила Дженни кассиршу.

– Вообще, – процедила кассирша. – Там нашли наркотические вещества. Приказ главного санитарного врача Онищенко.

– Хорошо, а чеснок-то почему? – удивился я.

– Отравлений много было, – ответила кассирша и демонстративно отвернулась, качнув серьгами: в ее ушах на коротких серебряных цепочках висели маленькие пушистые мышата, изящно сшитые из какого-то породистого меха. Из попы каждого мышонка тянулся до плеча плоский белый ярлык с надписями на разных языках.

– А почему мобильными телефонами в торговом зале запрещено пользоваться? – спросила Дженни.

– Вам товар пробивать? Или вы мне нервы трепать будете? – вспыхнула кассирша. – Просто больные все какие-то… – с чувством добавила она, грозно махнув серьгами.

Я выложил перед кассой покупки. Кассирша ожесточенно тыкала в каждый предмет лазерным сканером, а затем всякий раз его откладывала и принималась набирать коды вручную. С пельменями она даже набрала код дважды.

– Марин! – вдруг заорала она в зал, поднимая голову. – Опять пельмени не пробиваются, посмотри код?

Ей никто не ответил.

– Не пробиваются, в базе нет, – сказала касирша и бросила пельмени в ящик на полу.

Там уже лежали две такие же пачки, только сильно раскисшие. Следом кассирша схватила коробку с кексами и привычным движением швырнула ее туда же.

– А это сейчас вообще нельзя, – пояснила она. – Вы на упаковку смотрели?

Дженни густо покраснела. А я набрался наглости и все-таки поднял на кассиршу вопросительный взгляд.

– Там в составе коньячный спирт, – объяснила кассирша. – С вас двести девяносто три семьдесят.

* * *

Дженни сидела в кресле, скрестив ноги. Перед ней лежал мой старенький ноутбук, она копалась в интернете.

– Слушай, вообще пиздец, – вдруг сказала она. – Извини, другого слова нет.

– Что там?

– Госдума обсуждает вопрос установки счетчиков на канализационных трубах! Хотя нет, стоп… Пресс-секретарь тыры-пыры такая-то… успокоила журналистов, объяснив, что… Ага, ну, слава богу: законопроект не коснется самих жилых помещений! Вот перечислено: только государственных учреждений, предприятий, офисов… – Дженни замолчала, продолжая шевелить губами. – Хотя, нет, коснется! А также санузлов, принадлежащих жилым помещениям в квартирах граждан.

– Это где такое? – спросил я устало.

– Да это везде! – Дженни подняла глаза. – Если конкретно – ленту новостей ИТАР-ТАСС читаю. Просто подряд. – Она снова уткнулась в экран: – В Кемерово неизвестные угнали тепловоз. Епископ брызнул в лицо журналистке расплавленным оловом. В Москве проезд по улице Обручева с сентября станет платным. Иран объявил… Ого! Иран объявил войну Египту и Венгрии! Командующий ВВС США заявил… – Дженни замерла с открытым ртом. – Стоп, это я вообще читать не буду. Вдруг оно от нашего внимания запускается? Так и нас с тобой разбомбят…

– За два дня не успеют, – возразил я. – Нам осталось-то два дня продержаться.

– Британские ученые обнаружили на орбите… – снова начала Дженни. – А нет, пустяки. Президент России подписал указ о повышении пенсионного возраста до семидесяти пяти… Тоже ерунда. В Павлово охранник госпиталя… Чушь собачья. Стоп! В Павлово охранник госпиталя ФСБ прострелил пациенту здоровую ногу из-за брошенного окурка.

– Чего? – насторожился я.

– Дело закрыто за отсутствием состава преступления. – Дженни подняла на меня глаза: – Слушай, я не могу больше! Не могу!

– Успокойся, – сказал я, присаживаясь рядом и обнимая ее. – Надо просто потерпеть. Понимаешь?

Дженни всхлипнула и кивнула.

* * *

– Все! – сказала Дженни, едва переступив порог, и со злостью швырнула сумку с тетрадями в темноту коридора.

Загремели падающие ведра.

– Ну ладно тебе… – Я обнял ее и поцеловал. – Что опять стряслось?

– Четвертый день! – всхлипнула Дженни. – Четвертый уже пошел! А оно только хуже!

– Где?

– Да везде! – Дженни топнула ножкой. – Везде! Ты не видишь?

– Вижу, но терплю, – вздохнул я. – Сегодня даже в институт не пошел. А у тебя что нового?

– Ничего особенного! – с вызовом сказала Дженни. – По закону божьему на нашем курсе будет не зачет, а курсовая. Выдавали сегодня темы, мне досталось «Мощи ли молочные зубы». Я не могу больше!!! Не могу!!!

Я решительно кивнул.

– Дженни, давай съездим в госпиталь? Ну, извинимся, что убежали, спросим, что делать. Одежду, опять же, может отдадут.

– Мобилку, – кивнула Дженни. – Мобилку особенно жалко. И наушники.

Госпиталь почти не изменился. Только перед зданием теперь стояли два автобуса: второй был зеленый – с расплющенной мордой и без лобового стекла, зато с уцелевшей табличкой «ЗАКАЗНИК—2». Профессор возился внутри, вывинчивая что-то из кабины. Он был хмур, наше появление его не удивило, но и не обрадовало.

– Вы за деньгами? – спросил он сходу. – Денег не будет. Вы убежали, мы так не договаривались.

– Послушайте… – начала Дженни.

– Не будет денег! – упрямо повторил профессор. – Нет у нас сейчас денег. Нету. Нам Рустама пришлось отмазывать, нет денег.

– Да не нужно нам ваших денег! – крикнул я с отчаянием. – Скажите просто, когда это кончится? Когда нас отпустит?!

Профессор удивленно посмотрел на нас.

– А я вас и не держу, – сказал он. – Зачем вы мне нужны? Поднимайтесь на пятый, Ксения вам одежду вернет. Ну и всего вам доброго.

– А препарат когда прекратит действовать? – спросила Дженни.

– Какой препарат? – удивился профессор. – А, вы про эксперимент что ли? А всё закончилось.

– Да не закончилось же! – закричали мы хором. – Он же не отпускает!

– Кто? – изумился профессор.

– Препарат!

– Вы с ума сошли? – Профессор отложил отвертку и вытер замасленные руки об халат. – Это плацебо.

– Что?!

Профессор заговорщицки подмигнул и сообщил доверительным шепотом:

– У нас нет никакого препарата. У нас и лаборатории уже давно нет. Просто есть проект, есть финансирование, и начальство требует отчетов. Так что мы пока проводим вторую половину эксперимента. Чтобы отчитаться хотя бы на пятьдесят процентов.

– Какую вторую половину? – не понял я.

– Контрольная группа, – объяснил профессор. – Вы ж медики, должны знать: в любом эксперименте половина испытуемых – контрольная группа. Они принимают не препарат, а просто воду. Вот это вы и были.

– Так значит… – опешил я, – не было никакого препарата?

– Не было, – подтвердил профессор. – Я ж вам сразу намекнул, что никакого действия на ваш организм не будет. Помните? Правду я вам не мог сказать, потому что какой же тогда эксперимент? Но воду-то в стаканчики я набирал прямо при вас из крана. Или вы не обратили внимания?

Я замолчал потрясенно. Дженни тоже молчала.

– Так что же это получается? – наконец произнесла она одними губами. – Нас теперь уже никогда не отпустит?

март 2012, Москва.

Сергей Чекмаев
ПОТОМСТВЕННЫЙ ПРИСЯЖНЫЙ

– Но вы же двупол? – инспектор свернул экран и посмотрел на меня поверх мерцающей полосы. – Зачем вам приемыш?

Ну да, конечно, называть натуралов двуполами совсем незазорно. Жаргонизм, обиходная словесная конструкция. Но попробуй только окрестить гомосексуалов педиками или лесбо, как тут же поднимется вой на всю вселенную. А назавтра в почту свалится судебная повестка.

– Понимаете, у нас с женой не может быть детей, и мы решили…

– Справка есть?

Он сунул бумагу в сканер, убедился в том, что все печати подлинные. Хмыкнул.

– Не понимаю…

Да, тяжко такому продвинутому индивидууму с крашеными волосами и радужной лентой в петличке понять нас, диких двуполых варваров. У него каминг-аут только что на лбу не напечатан. И даже пуговицы на форме отливают перламутром.

– Не понимаю, зачем вам жить с женщиной, если она все равно бесплодна? Возьмите нормального партнера – и не забивайте себе голову.

Тут мне очень захотелось врезать ему в челюсть. С размаху так, от души. Бросить Аньку, мою Анютинуглазку, за которой я два года ухаживал, как влюбленный десятиклассник, и жить с каким-нибудь заросшим «медведем»? Нет, или меня сейчас стошнит прямо здесь, или будут жертвы.

Я придвинулся к столу, задел прозрачную крышку. Хлипкая конструкция дернулась, табличка, стоявшая на самом краю, покачнулась и в который уже раз брызнула мне в лицо отраженным электрическим светом. Веселые разноцветные буквы зашевелись, словно копошащийся клубок экзотических насекомых.

«Центр передачи потомства. Инспектор-консультант», и снизу – крупно: «Васили». Черт бы ее взял, эту дурацкую моду на бесполые имена!

Васили ничего не заметил – он брезгливо ковырялся в моих справках и документах. А может, и заметил, только не подал виду.

Но и я уже остыл. Глупо проявлять агрессию к человеку, от которого зависит одно из самых важных решений в твоей жизни. Чуть что не так, признает нас с Анютой неспособными к воспитанию – и все. Отказ в усыновлении для гетеросексуальных пар – это на всю жизнь. Никакими апелляциями не отмоешься.

Слишком много желающих, чтобы заморачиваться именно твоими проблемами. Всегда найдется дюжина идеальных пар на наше место.

– Хорошо. Будем работать с тем, что есть. Если я поставлю вашу заявку уже сегодня, то при существующих темпах усыновления… – он побарабанил пальцами по столу, – а они, должен вам сказать, неудовлетворительны: очередь с каждым днем все растет, количество детей, оставляемых в приемниках и бэби-боксах, падает. Так вот, при существующих темпах, если ничего не изменится, вы можете на что-то рассчитывать лет через семь-восемь.

– Сколько?!

– Но я бы не планировал так скоро. Согласно букве «Закона об усыновлении» все пары равны, но вы же понимаете… Новые прогрессивные семьи особенно щепетильны во всем, что касается соблюдения их прав.

Да уж, однополые пары всех поставят на уши, если только заподозрят, что кто-то может их опередить. А кому охота ходить с клеймом расиста и гомофоба? Короче, ясно. Мы будем болтаться в конце очереди до морковкиного заговенья.

Может, ему денег предложить?

– Восемь лет! Мы не готовы столько ждать! Неужели нельзя как-нибудь… ускорить? Поставить в очередь в другом городе, например.

– В другом городе и без вас списки заявок по швам трещат.

– Э-э… возможно, я могу как-то помочь… отработать волонтером или еще как-нибудь…

Инспектор Васили быстро глянул на меня и снова уткнулся в бумаги. Заглотил наживку? Интересно, сколько он запросит… Только бы денег хватило!

– Отработать, – он словно попробовал слово на вкус. – Да, можно и так сказать.

– Я готов.

– Смотрите, сейчас вы – обычный двупол. Индекс социальной значимости у вас и вашей партнерши очень низкий, вам нечем доказать обществу, что ваша заявка важнее чьей-либо другой. Значит, надо сделать… что?

Не «жены» – да, как я мог забыть. «Муж», «жена» в этом здании – практически запрещенные слова, только «партнер» или «родитель».

– Сколько? – прямо спросил я. Наконец-то перешли к делу.

– Не сколько, а что. Сколько раз – потом посчитаете сами. Для начала вам надо написать заявление в Ювенальную палату с просьбой принять в состав присяжных. Вы же знаете, традиционалисты атакуют ювенальную юстицию со всех сторон, и приходится каждое слушание обставлять на манер общественного заседания. Чтобы поумерить негатив. Ситуация складывается очень удачно, хочу заметить, и этим надо пользоваться, пока есть такой шанс, потому что за каждое принятое решение присяжным повышают индекс, и вы сразу подниметесь в очереди на десяток-другой позиций.

Молчал я примерно полминуты. Не то чтобы язык проглотил, просто переваривал информацию.

– А вы… уверены, что я смогу? Там же, наверное, столько всяких подводных камней! В новостях всегда рассказывают, что только прочтение дела занимает несколько дней, а то и недель. Это, выходит, даже на поверхностное изучение я убью пару месяцев?

– Да от вас ничего такого не требуется! Незачем вникать в подоплеку каждого дела. Будете ходить только на последние, вердиктные заседания.

– Но там же…

– Выносится приговор, да. Но вам-то – какая забота? Просто одобряйте все решения, больше ничего не нужно.

– Но я ничего не понимаю в юриспруденции! Я же, черт возьми, строитель, а не юрист!

– Не волнуйтесь – там таких большинство. Судейские их кличут «потомственными», а есть еще «социальные», которые за субсидии отсиживают. А что делать, если по доброй воле никто не идет общественным заседателем в Ювенал?

Не могу сказать, что его предложение было мне по душе. Тянуло от всей этой истории каким-то душком.

Инспектор собрал мои документы, перебросил через стол.

– Вижу, вам трудно решиться. Понимаю. Пока я впишу вас в очередь на общих основаниях. Но имейте в виду: у меня запрос на четверых, если до завтра вы не надумаете, боюсь, я больше ничем не смогу помочь.

Холеные пальцы поправили табличку, снова ослепив меня зайчиком.

– Ничем, – повторил он.

Дома меня ждал небольшой ураган. Анька набросилась прямо с порога.

– Ну! Не молчи же! Рассказывай!

Я легонько ущипнул ее за нос.

– Какая нетерпеливая! А мужа накормить? Накорми, напои, спать уложи, а потом – расспрашивай.

– Напоить могу, а покормить и спать – потерпишь. Забыл, что мы к Суриковым идем?

Конечно, я не забыл. Анька всю неделю только об этом и говорила – у наших друзей, Дениски и Риты Суриковых, недавно родилась вторая дочка. В начале месяца маму наконец отпустили домой, и в полный дом счастливых родителей потянулось настоящее паломничество знакомых двуполых пар – посмотреть на маленькое чудо. Не так и много нас осталось.

А собственные дети – такая редкость.

Никогда не спрашивал, есть ли у Суриковых друзья среди прогрессивных. Наверное, им тоже хотелось бы посмотреть.

– Ты долго будешь меня мучить? Говори наконец! – Анька даже ногой топнула от негодования. – Вечно ты меня дразнишь!

– Да все нормально. Заявку оставил, но ты же понимаешь, очередь очень большая. Придется подождать.

– Сколько ждать? Полгода? Ужас, если больше! А вдруг целый год, я же не выдержу!

Разве я мог сказать ей правду?

– Пока не ясно, Анютиноглазка. Желающих много, но мне предложили вариант… – я покрутил пальцами в воздухе. – Терпи, казачка, мамой будешь!

– Правда?

Я ушел в ванную, включил воду и сделал вид, что не расслышал. Предложение радужного инспектора Васили мне активно не нравилось.

Аньке хватило информации, чтобы всю дорогу болтать не умолкая о том, как мы будем жить втроем, что нужно переделать в маленькой комнате, которую мы уже много лет, не сговариваясь, называли детской.

Суриковы встретили нас радушно, но с некоторой долей усталости. Мы были допущены лицезреть сокровище, только в масках, конечно, чтобы – боже упаси! – не занести какую-нибудь инфекцию.

Малышка выглядела сытой и довольной. Она задорно улыбалась нам слюнявым ротиком, нисколько не испугавшись очередной делегации новых лиц. Потом Суриковы, конечно, плюнули на строгости, и Аня с Ритой снова отправились гукать и умиляться. Даже, по-моему, кормили вместе – в смысле кормила Рита, а Аня только держала, но была на седьмом небе от счастья.

Дэн пока предложил сыграть пару партий в новую настолку, и через пять минут мы уже азартно стучали фишками. Он играл хорошо и, честно скажу, выглядел вполне довольным жизнью.

Я ему страшно завидовал.

Две дочки – свои, не приемные! – настоящая, полная семья. Суриковы лет на пять нас постарше, но первая дочь уже почти взрослая, а теперь появилось еще и второе, маленькое солнце этой семейной вселенной.

– А где Стаська? – спросил я. – Давно ее не видел.

– Э-э, – Денис чуть поморщился. – С подружками где-то болтается. Мы ей в последнее время не слишком интересны, переходный возраст, «я теперь взрослая, решаю сама» и все такое. Психолог сказал: не мешать. Мол, перебесится, повзрослеет, все войдет в норму.

Он замолчал, нервно перетасовал карточки, зачем-то поправил и так идеально расставленные фишки. Что-то удержало меня от дальнейших расспросов, особенно насчет подружек. Сейчас у этого слова слишком много новых значений.

Раскрасневшаяся счастливая Анька появилась только через два часа, когда мы заканчивали то ли третью, то ли пятую по счету партию.

Она с заговорщицким видом толкнула меня локтем:

– Я сказала Ритке!

Сначала я не понял. Увлекся игрой, да и соображалка под вечер начала тормозить.

– О чем?

– О приемыше, глупый! Я сказала, что у нас тоже скоро будет маленький!

Чуть позже, когда мы возвращались домой, она как будто встрепенулась. Сначала долго возилась на заднем сиденье, не решаясь спросить, потом все же выпалила:

– Ты ведь не против, что я проболталась? Ритке-то можно сказать, она точно завидовать не станет!

– Не рано? Мне еще даже подтверждение не пришло.

Анька наклонилась вперед, положила голову мне на плечо и жарко, щекотно прошептала:

– Но ведь будет, да? Скажи честно: будет?

Ну что я мог ей ответить?

– Не волнуйся, милая. У нас есть хороший шанс, только придется немного подождать. Потерпи, пожалуйста, я все улажу.

– Вууух! – выдохнула она и снова откинулась на спинку. – А как мы его назовем?

Утром я отправил заявление в Ювенальную палату. По дороге на работу позвонил инспектору Васили. Тот прямо расцвел:

– Прекрасно, я ждал, что вы именно так и поступите! Сегодня же поставлю вас в очередь с пометкой о возможном изменении индекса. Помните, чем чаще вы будете ходить на заседания, тем быстрее он будет расти. Все зависит только от вас.

Первое слушание я помню смутно. Дело казалось крайне простым: отец грубо обращался с ребенком при полном попустительстве матери. Сторонник здорового образа жизни, всяких там зарядок на свежем воздухе, обливаний и бега трусцой, он не слишком церемонился с сыном. Отказался от прописанных врачом биодобавок, вывозил коляску на улицу в любую погоду, на ночь оставлял в детской открытую форточку.

Показания соседей, врачей и ювенального инспектора звучали достаточно убедительно, обвинитель вызывал их по очереди, нарисовав в итоге жуткую картину. Я, правда, так и не понял, заболел ли в итоге бедный малыш, и – если нет – то почему методы оздоровительного папаши названы преступлением?

По совету Васили я пришел на последнее, вердиктное заседание и подумал, что другие, куда более тяжкие обвинения были выдвинуты раньше. Да и в новые-то я особо не вслушивался, на работе, как всегда, синим пламенем горели все графики – и мысли мои целиком занимал проблемный объект, а не чужие воспитательные эксперименты.

Само собой, мой ребенок будет расти совершенно в других условиях.

Заключительная речь обвинителя расставила все по местам, и мы, присяжные заседатели, проголосовали за лишение родительских прав и передачу настрадавшегося младенца в приемник.

Растерянный отец – я даже не запомнил его фамилии – о чем-то умолял с трибуны, кричал и требовал справедливости. Рядом плакала навзрыд маленькая женщина, хватала за руки судейских и просила снисхождения.

Я вышел из зала через заднюю дверь, специально предназначенную для присяжных.

Мой индекс социальной значимости поднялся почти на пятьдесят пунктов.

Вечером я пролистал очередь на сайте Центра передачи потомства. Мы с Анькой продвинулись сразу на девятнадцать позиций.

Один месяц из восьми лет можно было вычесть.

Потом заседания пошли сплошной чередой. Школьница написал жалобу на родителей – не купили новый планшет и лишили похода в кино за какие-то провинности. Грустный, худенький и женственный мальчик утверждал, что в семье его унижают за прогрессивную ориентацию.

Директор гимназии брызгал слюной и яростно стучал кулаком о край свидетельской трибуны:

– Вы же знаете, на каждом уроке физической культуры и толерантности тела мы проводим обследование учеников. И что же выяснилось?! На груди и животе маленького Андрея медсестра обнаружила длинные ряды царапин! И один синяк на предплечье! Я лично могу это подтвердить! Сам осматривал! Очень внимательно! Я всегда осматриваю сам, если есть хоть какие-то подозрения. И вот, что я вам скажу: ребенка избивали, уважаемые! Ежедневно и методично избивали несчастного мальчика, не способного оказать сопротивление насилию!

К седьмому слушанию мы продвинулись на целый год. Анька теребила меня с ремонтом детской, и я в конце концов согласился, предоставив ей право действовать. Первым делом она заказала фосфоресцирующие обои в цветочек и мягкие краски для потолка, которые меняли цвет в зависимости от освещения.

Я только посмеивался. Все же насколько хорошо, когда жена занята будущим.

Постепенно я заметил в наших заседаниях некоторые закономерности.

Если уж дело дошло до суда, ювенальный обвинитель намертво стоял за лишение прав. А что еще остается? Я, конечно, толстокожий и не слишком интересуюсь миром за пределами своих ежедневных проблем, но и мне понятно, что после того, как однополые семьи уравняли в правах с устаревшими, их становится все больше: и модно, и пропаганда действует, да и обязанностей у них практически нет, одни права. И на передачу потомства – в том числе. А откуда взять столько непристроенных детей, если даже в бэби-боксы теперь не подбрасывают младенцев, зная, сколько стоит приемыш на черном рынке?

Одна надежда на ювеналов. Говорят, раньше они занимались трудными подростками, их перевоспитанием, потом стали больше внимания уделять профилактике преступлений, а теперь фактически вся служба направлена на перераспределение детей. Чтобы те выросли в хороших, спокойных семьях.

И в этом наш с Анькой шанс.

Когда мы скинули три года, я на радостях купил шампанское. Наверное, я что-то разболтал ночью, опьяненный успехом, уютным теплом любимой женщины и остатками алкоголя… В общем, утром она уже сидела на сайте заказов и выбирала колыбельку, коляску и первые игрушки.

– Как думаешь, вот эта, красная, подойдет?

– Да подожди, Анюта! Мы еще не знаем, кого нам дадут! Может, это будет двухлетний карапуз: в такую колясочку он никак не влезет!

Она счастливо рассмеялась:

– Вечно ты со своими предосторожностями! Я только цены смотрю.

Лишь однажды мы разбирали дело, не касающееся лишения прав. Наоборот, прогрессивная пара – два ухоженных, симпатичных родителя, людей творческой элиты, судя по всему – подала прошение о снятии ювенального предупреждения. Пару лет назад они попали в поле зрения инспекции за невнимательное отношение к приемному сыну. Пятилетний мальчик ушел из дома, и полиция смогла обнаружить его только через несколько дней, голодного и грязного, в каком-то подземном переходе. Вроде бы он даже не хотел возвращаться, плакал и просил его отпустить, но, убедившись, что оба родителя относятся к приемышу с лаской и вниманием, ювеналы ограничились предупреждением.

Сейчас, предоставив все нужные справки, однополая семья просила о реабилитации. С мальчиком беседовали психологи инспекции, и он заученно отвечал на каверзные вопросы, родители блистали трогательным отношением к сыну, и дело, к всеобщему удовлетворению, разрешилось быстро.

После двадцать восьмого слушания мы наконец попали в пятьсот счастливчиков, которые могли рассчитывать на усыновление в течение года. Но тут навалились дела в конторе, на носу была сдача сразу двух объектов, и несколько следующих заседаний я пропустил.

Нас обходили другие, две недели подряд единственная на всю полутысячу консервативная двуполая пара – то есть мы – числилась четыреста девяносто второй.

Я уже не скрывал от Аньки очередь, она сама каждое утро бегала на сайт смотреть обновления.

Зря, наверное.

В один из дней я поздно возвращался с работы. Позвонил с полдороги, но трубка лишь монотонно гудела вызовом – телефон так и не сняли.

Легкое беспокойство переросло в неслабую панику, когда я стоял перед запертой дверью и судорожно рылся в карманах в поисках ключ-карты: обычно Анька ждала меня у раскрытой двери, чтобы сразу броситься на шею.

Она сидела на полу в коридоре и тихо плакала. Судя по всему, плакала уже не первый час, потому что сил почти не осталось, лишь тихонько вздрагивали плечи и по щекам тянулись жгучие дорожки слез.

Перед Анькой стояли три здоровенные упаковки памперсов, из раскрытой коробки с рисунком веселого и упитанного младенца торчали распашонки, чепчики, штанишки, еще какая-то малопонятная одежда. Рядом валялось два одеяла: розовое, в цветочек, и синенькое, с коняшками.

– Ты что? Солнышко, что ты плачешь?

Я знал, почему она плачет. Конечно, знал. Но все-таки должен был спросить.

– Зачееееем я тооолько… – всхлипнула Анька, – все это купииила… Все равнооо… не понадобитсяяяя… Нааас опяяять подвинууулиии…

– Почему ты так решила? Очень даже понадобится. Совсем немного осталось потерпеть.

Надо ли говорить, что тем же вечером я подписался сразу на десять заседаний подряд?

Три дела пролетели незамеченными, я не запомнил ни лиц, ни показаний свидетелей, ни речи обвинителя. У меня перед глазами стояла плачущая Анютка, и больше всего на свете я надеялся, что эта картина никогда не повторится.

Теперь мы снова продвигались вперед, она повеселела, собрала раскиданные детские вещи и с какой-то неистовой энергией рассовывала их по шкафам.

Утро теперь начиналось с вопля:

– Ура! Четыреста вторые!