Текст книги "Молодые и сильные выживут (= Закон фронтира)"

Автор книги: Олег Дивов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Заметно, – согласился Георгий. – Хорошие ребята. Вы простите меня, а? Я не хотел вам доставить неприятностей, мужики, честное слово. Это у меня условный рефлекс такой выработался. Жить очень хочется.

– Да ладно, – ответил за всех Костя. – Что ж мы, не понимаем?

– Значит, Георгий Дымов... Нет, доктор, увольте. Не мое это имя.

– Ваше, ваше.

– Откуда вы меня знаете?

– Видел по телевизору.

– Колесо мне продырявил, – ласково сказал Большой, с умилением глядя на Георгия.

– Заткнись! – Костя пнул Большого коленом в зад. Ему пришлось для этого основательно задрать ногу.

– Мог бы и голову, – огрызнулся Георгий. – Так что там про телевизор, а, Сан Сеич?

– Мне бы хотелось, чтобы вы сами вспомнили. Так будет лучше. Рискнете? Не беспокойтесь, мальчики все через это прошли и, как видите, никто не жалуется.

– Гипноз? – поморщился Георгий. – А что... Нормально. Слушайте, почему я вам так верю?

– Потому что я здесь, и я живой, – улыбнулся Сан Сеич. – Потому что со мной нормальные ребята. Такие же, как вы.

Георгий крепко сжал кулаки. По лицу его пробежала короткая судорога.

– Не такие же, – тихо произнес он. – Я научился быть жестоким. А они, похоже, нет.

* * *

Судя по всему, ранчо Сан Сеича было в прошлой жизни частным фермерским хозяйством, отлично приспособленным к автономной жизни вдали от цивилизации. Здесь имелся прекрасно оборудованный коровник, несколько загонов для мелкой скотины, конюшня, и вдоволь крестьянской утвари. Вода шла из артезианской скважины, дизельная подстанция обеспечивала ток. Это был сущий оазис в сердце вымершей земли.

– Сколько вы тут уже? – спросил Гош у Цыгана.

Его звали Гош. Он сам придумал себе это имя, когда был еще совсем мальчишкой.

– С прошлой осени, – ответил Цыган.

Струйки молока со звоном били из-под его умелых рук в оцинкованное ведро.

– Блестяще ты это делаешь, – сказал Гош. – Профессионально.

– Захочешь – научу. Такса десять баксов. Ты спрашивай, если что, не стесняйся. Никаких проблем. Я сам здесь столько всего узнал...

– Откуда ты пришел?

– Понятия не имею. Откуда-то с запада. Большого из Тулы выгнали, Белого из Серпухова. А Костя говорит, что вроде москвич, как и ты.

– Ну, выговор у него действительно московский. А вот у тебя...

– Ты с Костей помягче, ладно? Он переживает страшно. Хуже всех. Мы как-то свыклись, а ему очень больно. Он плачет чуть ли не каждый день. Забьется в угол и ревет. Прямо сердце разрывается смотреть, как его ломает.

– Я не плакал, – сказал Гош. – Давно.

Сколько он себя помнил, ему не давали плакать. Его так отчаянно пытались уничтожить, что на слезы просто не оставалось времени.

Сначала его вышибли из Питера, где он впервые осознал себя личностью, "проснулся", как это называли выжившие. В первый же день кто-то из местных от широты души подарил ему автомат, и уже через пару часов был из этого автомата застрелен. Потом его жутко измордовали в Новгороде, и там он тоже стрелял в ответ. У него открылся дар стрелять первым, всегда чуть раньше противника. В Торжке он было прижился, но не смог удержать себя и опять начал молоть языком. Там его ранили по касательной в плечо, и он не успокоился, пока не уложил всех, кого только смог найти.

Его везде ждали одни неприятности, и чем ближе он подъезжал к Москве, тем больше их становилось. В каждом более или менее крупном населенном пункте он натыкался на сотню-другую отвязанных молодых людей, пьяных и вооруженных. Совершенно одинаковых.

Потерявших человеческий облик.

Вместе с памятью они утратили личность. Они превратились в зверей, готовых на все ради удовлетворения сиюминутных потребностей. Нет, они не дрались из-за банки консервов или бутылки водки – и того и другого было просто некуда девать. Более того, они любого готовы были принять в стаю. Любого такого же серого, безликого, обходящегося запасом в три десятка слов.

Но любого хоть чуть-чуть отличного от них ждала беда.

Они выжили, и все их усилия были направлены на то, чтобы выживать и дальше. И повсеместно закон стаи – убей чужака, – всплывал откуда-то из глубин подсознания и подчинял себе все остальные реакции. Тот, кто что-то помнил, раздражал их. Тот, кто помнил много, безжалостно изгонялся. А такие, как Гош, у которых структура личности сохранилась и бросалась в глаза, были обречены. У них для жизни в новом мире оказалось слишком умное лицо и осмысленный взгляд.

Самым обидным было то, что Гош все равно не помнил ничего, что происходило с ним после четырнадцати-пятнадцати лет. Но он остался человеком – и его повсюду встречали с нескрываемым отвращением. Словно чуяли, что он не такой, как все.

В Москве он почти добрался до своего дома, когда дорогу ему преградила шумная банда, развлекающаяся отстрелом ворон. Он довольно ловко сыграл придурка, и его было сочли таковым. Но как только он попытался от новых друзей отвязаться, чтобы продолжить свой путь, возник конфликт. Этого нельзя было делать, потому что недоумки мгновенно вычислили чужого. На него устроили форменную охоту, и он чудом пробился за город. Вернулся через сутки, но его уже ждали и вышибли за кольцевую дорогу снова. И тогда что-то в нем сломалось. Гош озверел.

В Туле он с ходу открыл стрельбу поверх голов, чем местное население весьма к себе расположил. При желании он мог бы стать царьком в каком-нибудь небольшом городе, но это ему не было нужно. Он просто завоевал право жить по-своему, убив главаря местной общины, редкостного даже по новым меркам дегенерата. Занял особняк в пригороде с водой из скважины и огромным запасом угля в подвале, выволок на улицу мумифицированные трупы хозяев, натаскал в дом еды и устроился на зиму. Периодически совершал набеги на местную библиотеку. Несколько раз отбивал атаки каких-то проезжих оболтусов. И упорно гонял с крыльца тульских девчонок, которые к нему так и липли. Их к Гошу толкал тот же инстинкт, который мужчин заставлял хвататься за оружие. Девушки бессознательно чуяли в нем личность.

Некоторые из барышень оказались на вид очень ничего, и с одной из них Гош даже попытался наладить контакт, но с таким же успехом можно было завести себе резиновую женщину. Бедняжка с ходу начала раздеваться, и ее тут же с омерзением вытолкали за дверь. Пришлось еще разбираться с ее дружками, которые явились мстить, и чуть было не сожгли дом. Но постепенно жизнь наладилась. Город терпел отшельника-книгочея, а отшельник старался не безобразничать. Его даже перестали задирать на рынке, куда съезжались для меновой торговли немногие уцелевшие деревенские. Такие же, как горожане, безымянные дураки, они, тем не менее, сообразили, что во-первых, зимой в деревне выжить легче, а во-вторых, натуральное хозяйство вечно. Жратва в Туле рано или поздно должна была кончиться, жить на одних макаронах и консервированной дряни городским уже обрыдло, и сам по себе возник рынок, где откуда ни возьмись появлялись регулярно мясо, картошка и молоко. Гош ходил по рынку, стараясь не задавать слишком умных вопросов, и с тоской думал, что мясо-то еще некоторое время будет оно самовоспроизводится все-таки, а вот растительным продуктам однажды придет конец, потому что их ведь надо сеять, а деревенских выжило слишком мало.

Он привычно думал и сопоставлял. И к весне, когда его погнали-таки из Тулы, он уже более или менее определил критерии, по которым действовал истребивший его земляков вирус.

В том, что это был именно вирус, Гош не сомневался.

Откуда он вырвался на свободу, Гош тоже подозревал.

У него был разум подростка, но мощный, аналитический, въедливый. А память хранила массу разрозненных данных. Он помнил такие вещи, о существовании которых окружающие даже и не подозревали. Но в то же время для него оставались тайной за семью печатями как собственное имя, так и профессия, семейное положение, образование – короче говоря, все сугубо личное. Он был дьявольски одинок. И ждал тепла, чтобы потихоньку незаметно проползти в Москву. Забраться в квартиру, где жил когда-то с родителями и откопать там что-нибудь меморабельное.

Он помнил в деталях фильм, где прозвучало это слово "меморабельное". Синхронист не стал его переводить на русский, а просто создал на ходу англицизм. Трогательная история о женщине, страдающей временной амнезией. Она тоже искала старые фотографии, документы...

Это была комедия.

* * *

– Объездчики, по коням! – радостно заорал Цыган. – Погнали!

– Регуляторы, в седло... – пробормотал Гош. – Ты у нас будешь Чавес. А Костя... Вильям Бонни, он же Робертс, он же Билли Кид. Вполне. Блондинчик потянет на Дока. А кто тогда Большой? Забыл, кто же там еще был в этой банде. Ну, и моя скромная персона. Георгий Дымов в роли примкнувшего к ним Пэтрика Гаррета. Тьфу!

– Не скучай, Гош! – крикнул, обернувшись на скаку, Цыган. Вспоминай!

– Ага, – кивнул Гош. – Размечтался...

Он закрыл ворота и направился к дому. Удаляющееся стадо блеяло и мычало на разные голоса. Объездчики визжали и улюлюкали. Только стрельбы в воздух не хватало для полного счастья.

Гош представил себе, какую титаническую работу провернули объездчики на этой ферме, и вздохнул. Очистить стойла от многопудовых трупов, потом отловить по полям ту немногую скотину, которая на момент гибели хозяев оказалась на воле и успела уже порядком одичать... Если бы не руководящая сила в лице Сан Сеича, черта с два мертвая ферма превратилась бы в ухоженное ранчо. Требующее, между прочим, ежедневного кропотливого труда. Гош откуда-то знал, как тяжела крестьянская работа, даже такая с виду развеселая, как мясо-молочное животноводство на фронтире. А фронтир, увы, проходил буквально у Гоша под ногами. По словам объездчиков, пока на ранчо налетали местные агрессивные индейцы, все было ничего. Пуля в задницу – и никаких проблем. Куда неприятнее оказались городские вымогатели, которые по весне начали прибирать округу к рукам. Сначала они принялись диктовать цены на рынке, а потом взялись за ненавязчивый рэкет. То, что городские не совались на территорию ранчо, еженедельно обходилось Сан Сеичу в одного барана и флягу молока. Овечье стадо таяло на глазах. И вместе с ним, говорили объездчики, Сан Сеич тоже начал чахнуть.

Осознав положение дел, Гош надолго задумался. Он был на ранчо уже пятые сутки, и каждый день Сан Сеич устраивал ему сеанс комплексной терапии. Поэтому сообщение о бесчинствах городских не заставило Гоша тут же схватиться за оружие. Но разозлился он всерьез. Судя по всему, наезжали на фермеров именно те недоумки, которые выдавили Гоша из Тулы. Хотя теперь обзывать их недоумками (на ранчо предпочитали емкое слово "тупые") было бы не совсем правильно. Что-что, а как устраиваться в этой жизни, верхушка тульской общины уже просекла.

Пару месяцев назад, под конец зимы, Гош проворонил зарождение в городе организованной силы. Он почти не высовывал носа из дому. Читал, занимался физкультурой, помногу спал и готовился к броску на столицу. А Тула не только пила, гуляла и совокуплялась, но и постепенно обретала зачатки общественного самосознания. Что выразилось в тенденции наводить порядок и устанавливать контроль.

У Гоша был АКС с кучей запилов на складном прикладе, "Моссберг" двенадцатого калибра, ТТ и вдоволь патронов. Но заимей он даже тактический геликоптер или, скажем, подводную лодку, все равно пятьсот человек местного населения были ему не по зубам. И когда к нему в гости нагрянула тяжело вооруженная делегация, он согласился на переговоры.

– Вали отсюда, умник, – сказали ему. – Ты нас достал.

– Чем? – спросил Гош. – Ну чем я вас достал? Сижу, никого не трогаю... Шли бы вы по домам, мужики. Как потеплеет, сам уеду. Дайте хотя бы неделю.

– Нет, – сказали ему. – Вали сейчас. Пока цел.

Гош почесал в затылке. Двигаться в Москву сейчас, по снегу, ему не улыбалось. На рынке он услышал крайне тревожную новость. Там говорили, что в Москве народ вдруг подсобрался и учинил самооборону. То ли в столицу повадились заезжать банды из пригорода, то ли еще что, но москвичи ни с того ни с сего проявили удивительную организованность, забаррикадировали дороги так, что на машине не продерешься, и по всему городу пустили моторизованные патрули. Для Гоша это означало, что двигаться к родительскому дому нужно будет ползком. То есть в первую очередь – ждать лета, потому как зима выдалась снежная, и превратиться в сосульку, прячась по сугробам, можно было запросто.

– И куда же мне валить? – поинтересовался Гош.

– Куда угодно.

– Слушайте, мужики... – начал было Гош, но его перебили.

– Ты нам не нужен, – сказали ему. – Времени тебе до утра. Потом застрелим.

"Как же они меня боятся... – подумал Гош. – Боятся, что захочу власти и перехвачу лидерство. Дурачье. Во-первых, я уже успокоился. А во-вторых – поздно. У них тут все схвачено, только они сами еще этого не понимают...".

– Хорошо, – сказал он. – Добились своего. К полудню меня не будет.

Глава делегации посмотрел на часы и весь сморщился.

– К двенадцати ноль-ноль, – объяснил Гош. – К двенадцати завтрашнего дня.

– Нет. Когда солнце встанет. И учти – мы проверим.

– Зря это вы, – от души ляпнул Гош. Пожалел, но уже не смог остановиться. – Вам надо водоснабжение наладить. Кто сообразит, как? Рации в машины поставить слабо? То-то же. Карту местности склеить не можете, а там военные склады обозначены. Топливо, оружие, боеприпасы... Кто их найдет? У вас половина девчонок с брюхом. Кто роды принимать будет? Ты, что ли?

– А что, ты?

– Я хотя бы представляю, как это делается.

– Я тебя щас замочу! – рассвирепел главарь. – Исчезни, понял?!

– Понял, – хмуро сказал Гош. – Когда встанет солнце.

– И радуйся, что не убили, – посоветовали ему на прощанье.

– Я весь в слезах, – ответил Гош, убрал оружие и захлопнул дверь.

Когда взошло солнце, он погрузил в "Лендровер" свои нехитрые пожитки и выехал за город, так и не решив еще, куда держать путь. В принципе, он рассчитывал найти приют в одном из окрестных сел. Деревенские уже почуяли, что от городских добра не жди, и могли бы пригреть беглеца хотя бы в знак протеста. Но все расставила по полочкам засада. Тула решила закрыть проблему раз и навсегда и все-таки убить неудобного парня, который поначалу вел себя, как крутой, а потом отчего-то расхотел быть как все.

Машину ему сначала превратили в дуршлаг, а потом окончательно разнесли из гранатомета. Если бы не лес, начинавшийся прямо у дороги, Гош вряд ли ушел бы живым. Проклиная тупых идиотов, он удрал в чащобу и долго плутал, думая, а не расплакаться ли ему. Но вместо этого замерз, обозлился и за считанные часы полностью утратил с большим трудом восстановленное за прошедшие месяцы человеческое обличье.

Дни и ночи он старательно вытравливал из себя агрессию. Применяя немудреные психотехники, учился быть человеком. Оказалось – зря. Как он "проснулся" таким же волчонком, что и все остальные, так он им и стал опять. Немного холода и голода, много опасности для жизни, и очень горькая обида. Идеальные условия, чтобы действительно стать как все.

К вечеру Гош выбрался на окраину города. Тула что-то шумно праздновала, может быть даже избавление от него, любимого. По улицам носились машины, поэтому Гош не рискнул идти дальше, а заночевал в какой-то развалюхе. Слава Богу, внезапно наступила оттепель, и он не совсем закоченел. Утром проверил оружие и двинулся восстанавливать справедливость, как он ее теперь понимал. Точнее – не теперь, а снова, но особой разницы по результатам эти понятия не имели. Просто в начале пути Гош отмечал, какие вокруг славные лица, и как они не вяжутся с кошмарным внутренним содержанием, точнее – полным его отсутствием. Отмечал даже когда в эти лица стрелял. Тула его от желания вникать в тонкости вылечила.

Еще, наверное, дело было в том, что когда-то в прошлой жизни Гош уже бывал в этих местах, и они ему активно не понравились. С верхнего этажа редакционного комплекса, единственного двенадцатиэтажного здания в округе, Гош тогда увидел распластанный по земле городишко под тяжелым осенним свинцовым небом. Впечатление осталось жуткое. Его не исправила даже великолепная коллекция "голландцев" в музее. А удивительный оптимизм и жизнелюбие местного населения только усиливали боль от понимания того, что так жить нельзя. Какого черта Гош делал в Туле, память не сообщала. Она хранила только музейную живопись, обрывки разговоров и тяжкое ощущение того, что места эти прокляты. Дальше на северо-запад лежал отравленный Новомосковск, город большой химии, где каждый пятый ребенок был от рождения болен, а каждый третий заболевал потом...

Гош помотал головой, плотнее ухватил оружие и в два прыжка оказался на другой стороне улицы. Воспоминание могло и подождать. Оно все равно ничего не проясняло в том, кто он был, чем занимался, и как его звали. А вот насущная проблема кормления, моторизации и рекогносцировки отлагательства не терпела.

В неприметном гараже он отпер бронированный "Тахо". Завел двигатель, врубил на полную отопитель, вывел машину во двор от греха подальше, чтобы не угореть. Слопал банку тушенки и блаженно прикорнул чуток. Потом умылся снегом и поехал на войну.

Он терроризировал город, пока не пришли в негодность жесткие вставки в простреленных колесах. А так как по колесам ему в первый раз попали очень нескоро, то успел он оттянуться всласть. Налетал, стрелял, и тут же обратно. Снова налетал, снова бил на поражение, и опять скрывался. Вогнал обидчиков в трепет, потом в ужас, потом в настоящую панику. Распустились почки, запели птицы, пробивалась трава. А Гош все отводил душу. Даже сам с собой заключил пари, отгонят его от города до конца весны, или нет. И вдруг почувствовал, что устал. Жизнь научила Гоша стрелять и запугивать, но это точно было не его. Он всего лишь хотел, чтобы к нему никто не приставал. А в реальности сам превратился в ходячую проблему для окружающих.

Наступил май, неожиданно жаркий и сухой.

– Что-то я не то делаю, – сказал Гош, выводя напильником очередную метку на прикладе.

Пересел в трофейный "Рейндж Ровер", лихо пронесся через город, стреляя направо и налево, чтобы не рискнули догонять, и вывел машину на узкую и раздолбанную местную дорогу. Обходной маневр, а то еще догадаются, что на самом деле он скоро повернет к Москве, и придумают какую-нибудь пакость на трассе. Волей-неволей Гош добился прогресса на тульской земле. В захваченной им машине уже стояла рация. К сожалению, разбитая.

Или к счастью. Потому что если бы Гош смог контролировать эфир, он не попался бы в лапы к объездчикам, которых Тула чуть ли не со слезами умоляла сделать что-нибудь с проклятым умником, окончательно сошедшим с ума.

* * *

– Регуляторы, в седло! – крикнул Цыган. И захохотал.

– Кто такие регуляторы? – спросил тихонько Сан Сеич. – Мальчишки теперь себя по-другому и не называют... Что за заразную историю ты им подбросил?

– Долго объяснять, – лукаво улыбнулся Гош. – А если в двух словах – Дикий Запад.

Сан Сеич проводил взглядом удаляющееся стадо.

– Похоже, – кивнул он.

– Сюда бы пару-тройку хороших пастушьих собак... Парни делают слишком много черновой работы. Собаки могли бы помочь. Кавказские овчарки или туркмены. Если пошарить по окрестным лесам, наверняка отыщется целая стая. Только вот как к ним подступиться теперь...

– Как бы они сами к нам не подступились, – заметил Сан Сеич. Знаешь, слава Богу, что хотя бы проблема диких собак перед нами не стоит. Я себе представляю, что будет, если на ферму явится банда оголодавших волкодавов...

– Н-да... – пробормотал Гош. – Об этом я как-то не подумал. Слушайте, доктор, а я ведь действительно не видел ни одной серьезной псины. Так, шавки по улицам бродят... Ну, конечно же! Обида какая...

– Что такое?

– Я, кажется, знаю, куда в городах подевались все более или менее опасные собаки. Когда они совались к людям, их просто отстреливали. Горожане для забавы лупят все, что движется. У них просто какая-то неуемная страсть к пальбе.

– Подростки, – вздохнул Сан Сеич. – И к тому же круглые сироты. Могут быть опаснее зверей.

– И это говорит специалист по работе с детьми?

– Вот потому и говорю, что специалист.

– Ладно, доктор. Скажите что-нибудь хорошее относительно взрослому человеку.

– Шевели мозгами, – посоветовал доктор. – Как можно больше думай. И все наладится.

– Думать – мое любимое занятие. Жаль, что не умею стоять на голове. Только в такой позиции и думал бы. Принудительно усиливая кровоснабжение несчастного серого вещества... Слушайте, док, когда вы мне расскажете, кто я такой? Сколько можно играть в молчанку?

– Потерпи, Гоша, – попросил Сан Сеич. – Я боюсь все испортить. Ты можешь сам. И поверь, так будет гораздо лучше.

Гош скрипнул зубами и отвернулся.

– Извини, – сказал доктор очень кротко.

– Дано: профессионально тренированная память. Гибкий мощный интеллект. Определенная известность. Могу собой гордиться, а? Чем же я занимался... Ох, доктор, жестокий вы человек.

Сан Сеич что-то неразборчиво пробормотал.

– Журналист? – строил догадки Гош. – Нет, это мы уже забраковали. Для репортера я ленив, для комментатора молод. Функционер какой-нибудь? И чего именно функционер... Аналитик? Как же, фондового рынка... Знаете, что такое фондовый рынок, а, доктор? Я про это много читал, но толком все равно не понял. Расскажу как-нибудь. Да... Что я мог анализировать, да так, чтобы меня знал в лицо провинциальный детский врач? Писатель... Сортирных стен маратель. Актер?!

– Интересная версия, – заметил Сан Сеич.

Гош так на него зыркнул, что доктор на всякий случай попятился.

– Розенкранц и Гильденстерн мертвы, – сообщил Гош весьма зловещим тоном. Он действительно начал злиться. – Режиссер-постановщик Стоппард. В ролях Тим Рот, Ричард Дрейфус и другие. Я покупал кассету на Новом Арбате. Помню, как сейчас... – тут он внезапно осекся и безумным взглядом уставился в никуда.

Сан Сеич подался вперед, стараясь не дышать. Гош сейчас выглядел как человек, счастливо переживший удар молнии в череп, но еще не свыкшийся с мыслью, что остался жив-здоров.

– Я совершенно не разбирался в футболе, – пробормотал он. Считалось, что это недостаток. Все мужики были помешаны на футболе. Делали очень много вопросов... Не понимаю.

– Что ты не понимаешь? – быстро спросил доктор.

– Улица Новый Арбат – допустим... Может, я видел это название в газетных подшивках за девяностые годы. Неважно. А вот кто делает вопросы, доктор? Вопросы обычно задают. А эти люди, с которыми я общался, их делали.

– Какие вопросы? – подбросил идею Сан Сеич. Заметно было, что внутренне он ликует, но старается держать себя в узде.

– Вопрос можно взять, а можно слить. Есть паленые вопросы... Много. Паленый вопрос – это стыдно. А я делал вопросы? Конечно. Только я это не любил. Были профессионалы. А я... Не уходите, Сан Сеич. Побудьте со мной. Пациент сейчас заплачет.

– Радоваться надо, – не согласился с пациентом Сан Сеич. – Дальше пойдет еще лучше. Погоди, это только начало.

– Хорошо бы, – честно признался Гош. – Ох, Сан Сеич, вы не представляете, как мне страшно.

– Всем страшно. Все боятся этого, Гоша. Посмотри на Белого, у него от одной мысли, что он может однажды вспомнить все, судороги делаются. Но ему, похоже, есть, чего бояться в своем прошлом. А тебе...

– А если и мне есть, чего бояться, доктор? Знаете, иногда мне кажется, что мы недаром все забыли. Мы совершили что-то настолько чудовищное, что предпочли стереть память...

– К сожалению, нет. Вы как раз ничего не совершили. Я уверен, что это сделали не вы, а мы.

Гош обернулся к пожилому мужчине и посмотрел на него с легкой укоризной.

– Хорошо сказано, – признал он. – Мне нравится это "мы". Но только как пострадавшему. А как просто человеку... Мне, наверное, уже тридцать. Или даже больше. Не мальчик. Значит, я тоже несу часть ответственности. Это был какой-то боевой вирус, да, Сан Сеич? Или отравляющее вещество. Нет, скорее вирус. Хотя я понятия не имею, как можно создать такую фантастическую заразу. Но судя по всему, ее создали. А что вышло потом? Это была ошибка? Утечка? Или на нас напали?

Сан Сеич тяжело вздохнул.

– Я думаю – утечка, – сказал он. – В противном случае здесь сейчас была бы не одичавшая Россия, а вполне культурный невольничий рынок. Эта, как ты правильно сказал, зараза, действует с редкой избирательностью. Ты не пробовал выделить критерии?

Гош достал сигареты и привычно сунул пачку собеседнику. Доктор так же привычно отмахнулся.

– Молодые и сильные, – промычал Гош, закуривая. – Эти придурки городские, которые меня ненавидят, они в прошлой жизни не были придурками. Это были самые что ни на есть русские яппи. Молодые профессионалы. Умные, образованные, состоявшиеся. Я это вижу по лицам. Кое-что заметно из манер. Двигательная память сохранилась в полном объеме, и по тому, как эти люди держат нож и вилку... Моторика рассказала мне очень многое. Страшное дело, Сан Сеич. Просто страшное. Я вам скажу, кто выжил. Тот, кто был физически здоров. А кто был здоров в этой стране?

– Иммунитет, – подсказал Сан Сеич.

– Точно, иммунитет. Выжил тот, кто в последние годы хорошо питался, занимался спортом и витамины принимал. Тот, кто на момент поражения не был в запое и не жрал наркоту. Этот вирус, или как его там, выбил в первую очередь так называемые группы риска. И еще – судя по моим наблюдениям, он уничтожил непобедимую Советскую Армию.

– Российскую, – поправил Сан Сеич.

Гош невольно поежился.

– Вы не представляете, какой это был для меня шок, – признался он. – Я прочел за зиму всю периодику, которую смог найти. Хорошо, я откуда-то знал, что самые лучшие подшивки хранятся в редакциях... Видимо, баловался-таки журналистикой в юности. Все мои знания о России – из старых газет. На самом деле я не помню ничегошеньки. При том, что уверенно обращаюсь с современной техникой... Да, такой вот парадокс. Но кое-какие ощущения мне удалось разбудить чтением прессы. Так что поголовная гибель непобедимой и легендарной меня не удивляет. Судя по всему, там было очень плохо с кормежкой. Я другого не понимаю... Где ваши сверстники, доктор? Простите меня, конечно, но разве может быть такое, что вы единственный на всю мою родину абсолютно здоровый взрослый человек? Ладно, Сан Сеич. Извините. Я этого не говорил.

– Ничего, Гоша... Я сам задаюсь этим вопросом каждый день. Могу спросить в ответ – а где дети? Тот подросток, которого ты видел, он ведь тоже был единственный.

– Если это вирус, – сказал Гош с тяжелым вздохом, – его придумал величайший гений. Хотел бы я посмотреть, как моя пуля разнесет его гениальную башку. Невольничий рынок, говорите? Что ж, очень похоже на правду.

– Ты можешь взять Тулу без единого выстрела, – неожиданно заявил доктор.

Гош тряхнул головой, стараясь быстрее переключиться.

– Идиот, – сказал доктор, имея в виду, скорее всего, свою несдержанность.

– Дайте методику! – потребовал Гош.

– Нет! – отрезал Сан Сеич.

– Дайте! – почти крикнул Гош.

– Извини, – помотал головой Сан Сеич. – Это ты виноват. Ты успел за последние дни буквально приручить меня. Ты прирожденный лидер, Гоша. И именно поэтому... Извини. Я сорвался, потому что меня переполняет сострадание и желание помочь. Я не дам тебе методику.

Гош яростно зашипел и с размаху вогнал сигарету в грязь под ногами.

– Во-первых, я ее едва-едва нащупал, – сказал доктор извиняющимся тоном. – А во-вторых, мне страшно подумать, что будет, если она в моей голове оформится до конца. Это будет самый жуткий инструмент порабощения за всю историю человечества. Страшнее легендарного психотронного оружия.

– У вероятного противника эта методика есть, – заметил Гош.

– Была, – поправил Сан Сеич. – Я думаю, что у вероятного противника неприятности покруче наших.

– Судя по газетам, они жили во сто крат более сыто. А газеты за годы перестройки научились не врать про заграницу.

– Это не важно, как они жили, – невесело усмехнулся Сан Сеич. Мне трудно придумать страну, более приспособленную к выживанию в нынешних условиях, чем Россия. Средний американец, европеец, японец раб высоких технологий. Без них он просто обречен.

– Ближний Восток, – напомнил Гош.

– Сомневаюсь. Мы сильнее всех.

– Ага... Мы сильные, мы русские, мы победим.

– Без сомнения.

– Это цитата, – сказал Гош с плохо скрываемым отвращением. Патриотический стиш девятьсот четырнадцатого года. Проклятье, док, ну где у пострадавших кнопка, а? Сильно повышенная внушаемость? Почему тогда они меня не слушаются, прирожденного лидера? Дайте же ключ!

– Регуляторы, в седло, – напомнил Сан Сеич. – Тебя слушаются. Ты просто сам не хочешь заметить, как.

– Я убеждал тупых. Упрашивал. Давил на них. Стрелял в них. Без толку.

– Регуляторы, в седло, – повторил Сан Сеич. – Кто такие?...

– Не скажу, – отрезал Гош, сплюнул под ноги, круто повернулся и ушел в дом.

* * *

– ...и насколько я смог понять, жизнь как раз начала более или менее налаживаться, – закончил Гош. – Только вы учтите, парни, я за что купил, за то и продаю. Газеты. Обидно – я сделал неплохой конспект, целую тетрадищу исписал на девяносто шесть листов. Новейший Завет получился, мягко говоря. Всемирная история последних лет человечества. И тоже впустую. Когда тупые меня в лесу зажали, сами понимаете, было не до барахла. Спасибо хоть автомат с собой уволок.

– Надо же – безработица! – высказался Цыган. – Демонстрации протеста...

– Танки в городе, – напомнил Костя. – Хорошо зажили, ничего не скажешь. И сколько эта бодяга продолжалась?

– По моим прикидкам, лет пятнадцать. Мои воспоминания четко застопорились на восемьдесят седьмом году. А сейчас на дворе приблизительно две тысячи первый. Или второй.

– Значит, нам где-то около тридцати, – резюмировал Цыган. Обидно. Полжизни коту под хвост. Знаешь, Гоша, я тебе поначалу завидовал, а теперь прямо и не знаю. Есть такое ощущение, что я гор-раздо счастливее тебя. Извини, конечно...

– А есть некоторые гораздо счастливее нас, – подал голос Белый.

– Это ты о ком? – спросил Цыган подозрительно. – Думаешь, найдется кто-то и с активным сознанием, и с полным объемом памяти? Так ему вообще...

– Ты не понял, – коротко остановил его размышления Белый и отвернулся к стене.

– А-а... – кивнул Цыган. – Ты про тупых. Да, я не понял. Ваше мнение, Сан Сеич?

Пожилой мужчина отнял ладонь от лица. Он прикрыл глаза, как только Гош дошел в своем рассказе до начала девяностых, и так до самого конца и просидел.

– Ну, в принципе... – начал он, закашлялся и снова надолго умолк. Белый налил ему воды. Сан Сеич благодарно кивнул, сделал несколько глотков, отставил стакан в сторону и о чем-то задумался. Объездчики и Гош безмолвно ждали. – В принципе, мои выкладки подтверждаются. У Георгия память сопротивляется попыткам шагнуть дальше тринадцати-четырнадцати лет. Как раз тот период, когда в жизни человека начинаются первые серьезные потрясения. У меня, не знаю уж почему, какой-то мощный шок приходится на середину восьмидесятых годов, то есть, мне уже было далеко за сорок... Теперь, после Гошиного рассказа, я догадываюсь, в чем дело. Я совершенно не помню этот новый мир, который на страну обрушился. А он, судя по всему, действительно обрушился. И меня, я так думаю, очень сильно придавило. Н-да...