Текст книги "Княжич"
Автор книги: Олег Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
А Гавча возле них кружится. Лаем заходится. Норовит коня переднего за бабку хватануть.
– Отстань, рваная! – крикнул один из троицы. Плетью махнул, да не попал по собаке. А та еще пуще завелась.
– Ой, дяденьки! – закричала Любава. – Собачку не забижайте!
Она подбежала ко мне, шепнула:
– Посиди пока, княже, – и надавила ногтем мне где-то за ухом.
Ржавой иглой боль пронзила тело. И отступила мгновенно. Я даже вскрикнуть не успел. Да и не смог бы я вскрикнуть. Даже если бы захотел. Одеревенели мои руки. И ноги тоже одеревенели. Словно чурбан бездумный я над телом своим владение потерял. Сижу колодой. И вижу все, и слышу все, а ни двинуться, ни сказать ничего не могу.
– Так лучше будет, – сказала Любава. – И что б ни увидел и ни услышал– не удивляйся.
Я на нее посмотрел и поразился. Так она в лице переменилась. Глаз правый косить начал. Нижняя губа оттопырилась. Вот-вот слюна изо рта побежит. Ни дать ни взять – дура дурой.
– Убери свою горлодерку! – крикнул кто-то из всадников.
– Сейчас, дяденька! – Смешно прихрамывая, Любава поковыляла им навстречу. – Гавча, пошла! Пошла!
Собака сразу перестала лаять. Остановилась и недоуменно посмотрела на хозяйку.
– Пошла! – повторила Любава.
И Гавча, словно поняв, чего от нее хотят, бросилась в лес.
– Ох и красивые коняшки у вас, – между тем продолжала Любава. – А покатайте, дяденьки.
А сама конникам наперерез. Чуть ли не под самые копыта.
– Отстань, убогая! – замахнулся на нее плетью молодой сероплащник.
Но другой, видимо главный среди этой троицы, да и всей ватаги предводитель, остановил его.
– Не надо, Олаф, – сказал он строго. – Оставь ее.
– А чего она под коня-то лезет? – крикнул Олаф, но плеть опустил.
А Любава точно того и ждала. Под конскую морду поднырнула и коню в ноздрю дунула. Взвился конь. На дыбы поднялся. Олаф в седле не удержался. Перекутырнулся через конский круп да на землю грохнулся.
Громким хохотом отметила ватага падение молодого варяга.
– Сильна девка, – натянул повод предводитель.
– А чего он плеткой меня побить хотел? – захныкала Любава. – Я ж к нему с радостью, а он… – и ну давай в голос реветь.
А Олаф с земли поднялся и на нее с кулачищами. Обидно ему быть посмешищем перед своими. Только Любава его дожидаться не стала. Прошмыгнула под пузом вожакова коня. К сапогу вожакову щекой прижалась: – Защити, дяденька!
А я тогда сиднем сидел на своем бревне, смотрел как завороженный на то, что творит девчонка, и все понять не мог, почему она не побежала от опасности, а на рожон полезла. И только потом понял, что, побеги мы, нас, словно дичину, загонять бы стали. И загнали бы. Точно загнали. А так…
Она дурехой прикинулась, а с убогой какой спрос? Ватагу остановила. Собаку от смерти неминучей спасла. Ведь кто-то из всадников уже за луком потянулся. К родителям Гавчу отослала. Потом рассмешила гостей незваных, а тот, кто весел, к смертоубийству не годен. Раздор между Олафом и вожаком внесла. И защиты у сильного попросила. А под его защитой и ей, и мне спокойнее стало. Одним словом – ведьма.
– Не бойся, девка, – сказал вожак и на Олафа строго взглянул. – Не тронет тебя никто.
– Ты с ней осторожнее, Свенельд, – сказал тот. – Она и тебе коня сглазить может.
– Не верьте ему, дяденька. – Любава реветь перестала, рукавом сопли и слезы вытерла и на вожака снизу вверх посмотрела доверчиво. – Не глазливая я.
– Знаю, что не глазливая, – ответил Свенельд. – С такими косыми глазищами даже кошку не сглазить, – и рассмеялся громко.
А вместе с ним и вся ватага рассмеялась, и даже Олаф про злость свою забыл.
И только тут очнулся я от своего оцепенения. Словно из сна вырвался.
«Свенельд!» – Имя вспыхнуло в памяти.
Вспомнил я, как предводитель ятвигский, Велемудр, про него отцу рассказывал. На варяга этого за смерть Славуты-посадника вину возлагал. Дескать, вот кто кожу с него драть велел. Свенельд.
Вот и свиделись.
Ярость во мне вздыбилась. Пальцы сами в кулаки сжались… да и разжались опять. Значит, тело мне под власть возвращается. Попробовал ногой шевельнуть – не получилось. Не сразу чары Любавины, видать, проходят.
Обидно только, что с варяжиной этим ничего поделать не могу!
– А это у тебя кто? – наконец-то и меня заметили.
– Это? – Любава погладила Свенельда по забрызганному лесной хвойной грязью замшевому голенищу сапога, а потом послюнявила палец и нарисовала на побуревшей замше смешную рожицу. – Это братишка мой, – соврала она. – Немцем его мамка зовет.
– Почему?
– Так он у нас недоделанным уродился. Слабый он. Головой мается. Не ходит почти. Вишь, какой худющий. И главное – слышать все слышит, а сказать не может[44]44
Немец – так до недавнего времени на Руси звали глухонемых. Так же называли всех иностранцев, не понимающих и не говорящих на русском языке.
[Закрыть], – и на меня взглянула.
И косоглазь вдруг прошла, и взгляд стад ясным. И я на мгновение увидел прежнюю Любаву. Только больно строгую.
– А в кого же ты такая прыткая? – спросил ее Свенельд.
А она на него свой косой глаз вылупила:
– Так ведь, знамо дело, в тятеньку. Он у меня стоумовый. Правда, заикается сильно и во сне зубами скрипит, так это же рукам-то не мешает. Видишь, какое подворье у нас справное.
– Подворье и верно у вас не маленькое.
– Как это он зубами? – подал голос до того тихий и угрюмый третий варяг.
– Да вот так, – шмыгнула носом Любава. – Его в юности лось боднул, так с тех пор он по ночам зубами скрипит. Знаешь, дяденька, как страшно? Спишь себе, сны красивые видишь, а тут вдруг… гры-ы-гг, гры-ы-гг. Это тятенька зубами во сне скрипит.
– Как это его лось боднул? – Олаф уже и забыл, что недавно злился на девчонку.
– Да как? – пожала плечами девчонка. – Они с дедом моим, с Тетером, по осени на охоту пошли…
– Ладно, девка, – перебил ее Свенельд, – про деда твоего мы в другой раз послушаем, а сейчас скажи, где же отец-то твой?
– Так ведь они с матерью в Коростень – стольный город еще анадысь поехали. Тятька мой на торжище овсы летошные[45]45
Летошные – из урожая прошлого года.
[Закрыть] повез. Хотел на сошку поменять. И матушка с ним поехала – Дубу на Святище требу совершить. Да за тятей приглядеть, чтоб не загулял. А то коростеньские бабенки ушлые. Враз тятьку захомутают…
– Анадысь? – вставил слово Свенельд.
– Точно, – кивнула Любава радостно. – Завтра, послезавтра или на тот день вернуться должны. А на меня вон, – кивнула она в мою сторону, – немца и двор оставили.
– Ясно, – сказал варяг. – К тебе сюда чужие не заходили? Может, войско на постой останавливалось?
– Это навроде вас, что ли?
– Да. Вроде нас.
– Не, вроде вас никого не было. Да и глушь тут у нас. Глухомань. Одни только волки заглядывают.
– Хорошо. Олаф! – обратился он к молодому.
– Да.
– Двух человек здесь оставь. Пусть дождутся огнищан. Расспросят, не встречали ли они по дороге Малову дружину. Да вели им, чтоб не обижали девку с парнем. Я с них спрошу.
– Хорошо, Свенельд, – ответил Олаф, садясь в седло.
У меня при имени отца сжалось все. Значит, ищет его дружину варяг. Значит, за Припять мстить хочет. Эх, как бы о промысле его князю сообщить?
– Не нужно двоих, – подал голос угрюмый. – Я здесь останусь. Дня через два догоню вас.
– Что? – улыбнулся Олаф. – Хочешь про деда Тетера сказку дослушать?
– Угу, – тряхнул угрюмый усами, а потом еще что-то добавил, на языке непонятном.
Видать, смешное что-то. Зашелся Олаф хохотом. И Свенельд улыбнулся.
– Как знаешь, – махнул он рукой.
Отстранил Свенельд от себя Любаву. Сапогом отпихнул. Рванул поводья. И мимо подворья вдоль огороды поехал. А за ним и вся ватага.
Только угрюмый остался.
Сошел он с коня. На Любаву посмотрел. Положил ей на плечо свою большущую ручищу. Другой под узду коня взял.
– Ну, пошли, что ли, – сказал. – Накормишь меня.
И они в подворье вошли.
– Как звать-то тебя, девка? – спросил варяг.
– Любавой, – ответила девчонка, и я вдруг почуял, как напряглась она вся.
– А меня Клычом зови.
– Ладно, дяденька, как скажешь.
– Как скажу, – подтвердил Клыч.
Клыч привязал коня к коновязи и в дом зайти собрался. Потом передумал. Ко мне подошел. А я сижу – чурка чуркой и даже скривиться от запаха его давно немытого тела не могу.
– Ну что, немчура? – дыхнул он на меня скверной. – Сидишь, пенек с глазами? – и пнул меня ногой в коленку.
А я как сидел, так набок и завалился.
– Ой, не надо, дяденька! – запричитала Любава, на руках у него повисла. – Не трогай убогого!
А я лежу на земле. Злой, похлестче Гавчи, а поделать не могу ничего. От этого еще сильнее злюсь. Он Любаву посторонил. Надо мной нагнулся.
– А это у тебя что? – зацепил он пальцем серьгу в моем ухе – благодар отцовский. – Это тебе ненадобно, – и рванул.
Больно. И обидно.
Обидно, что я даже шевельнуться не мог. Замычал только на варяга сердито.
– И верно, немец, – ухмыльнулся он. – Мешать-то не будешь? – и еще раз пнул.
Потом отвернулся от меня, как от пустого места.
Любава ко мне было бросилась, только он не пустил.
Сграбастал ее в охапь и в дом потащил. Я ему вслед кричу, а изо рта моего только мычание вылетает.
А Любава визг подняла. Вырываться стала. Варяга царапает-кусает. А ему хоть бы что. Как был угрюмым, так и остался.
Пинчиной дверь отворил и затащил девчонку внутрь.
Загромыхало в сенцах. Визгом Любавиным рвануло.
А меня точно молния прошибла. Как помыслил о том, что он с ней сделать удумал, как представил его грязные руки на Любавином теле, зашлось во мне все.
От мыслей нехороших я из кожи вон полез.
– Что ж ты со мной… – серчаю я на девчонку.
А сам слышу – в сенцах что-то страшное творится. И от этого ярость во мне зверская.
Червяком земляным извиваюсь. Ползу к дому, бессилие превозмогая. Пальцами землю скребу. Ногти в кровь от натуги обламываю, а все едино ползу.
А в доме гвалт. Любава уже не кричит. Хрипит задавленно. И от хрипа этого ко мне силы возвращаются. Чую, что уже руками в землю упереться смог. Словно зверь с хребтом перебитым все ближе и ближе к дому свое непослушное тело волоку. До порога уже недалеко. Тут и ноги свои почуял.
На карачки встал. Дополз до двери. И только здесь меня Любавины чары отпустили.
Я на ноги поднялся да в полумрак сенец ввалился.
Вижу – Любава в беспамятстве на полу лежит. Волосы по половицам рассыпались. Сарафан на ней в клоки изодран. Голое тело из прорех торчит…
А варяжина ей ноги раздвинул и порты с себя стягивать начал…
Тут меня слабость на сторону повела. Я рукой о стену оперся. Почуял под ладонью что-то. Смотрю – лопата деревянная, которой по осени жито по ветру веют. Схватил я ее и изо всех сил по варяжьей голове жахнул. Только сил, видать, немного у меня осталось. Обернулся Клыч. С удивлением на меня посмотрел.
– Ты чего, немчура? – заревел.
Встать хотел. Да только порты у него по колени спущены. Запутался он в них. Замешкался. Тут я еще к нему приложился. Наотмашь, ребром лопатным.
Кровь у него из лопнувшей щеки по сторонам вразбрызг. Повалился он на сторону. А я еще раз по его роже…
И еще…
И еще…
Бил я его за обиду причиненную. За то, что он чистое грязным порушить захотел. За страх Любавин. За боль ее. Бил, пока под лопатой не зачавкало. А потом рядышком рухнул. Совсем без сил…
Опомнился я оттого, что захлебываться начал. Ноздрями жижу вместо воздуха втянул. Поперхнулся. Закашлялся.
Чую, в мокром в чем-то. Приподнялся. Огляделся. В луже кровавой лежу. Оттого и чуть не задохнулся. Кровь из размозженной варяжьей головы сочится. Остывать уж стала. Подсыхать коростой. А он так и лежит со спущенными портами. Только вместо лица у него месиво. И из месива косички усов торчат. Слиплись от сукровицы.
Рядом лопата валяется. А чуть подале – Любава. Гляжу, шевельнулась вроде.
Застонала.
От сердца у меня отлегло.
Жива.
А в голове у меня точно жито молотят. Бу-бух. Бу-бух. Цепы стучат. Только песни молотильной не хватает[46]46
«…песни молотильной…» – Когда цепами молотили хлеб, обязательно пели особые песни. Пение задавало нужный ритм молотьбы и позволяло не сбиться с дыхания.
[Закрыть].
– Берисава сказала, пройдет – значит, пройдет, – сказал я себе упрямо и понял, что снова могу говорить…
А вокруг перевернуто все. Переломано. Бурыми пятнами крови варяжской забрызгано. Только не до этого мне сейчас.
Подполз я к Любаве. Тормошу ее, чтоб быстрее в себя пришла.
Вот и глаза открыла. А в них ужас. Боль. Ненависть. Отпихнула она меня. Зарычала волчицей. А потом завыла, как собака побитая.
А я голову ее к груди прижал.
– Тише, Любава. Тише, – ей шепчу. – Это я. Добрый. Не бойся. Никому я тебя в обиду не дам. Никогда.
А она и затихла. В беспамятство впала…
И вдруг солнечный свет в дверном проеме померк. Кто-то его собой загородил. Взметнулся я как ужаленный. Готовый новую напасть на себя принять. Ощетинился ежом колючим и.. успокоился разом.
Не враг это был. Не супостат. Микула в сенцы ворвался. Как медведь разъяренный. Дышит тяжело. В одной руке вилы трезубые, а в другой дубовый притвор от кадушки, что у бани стояла. Вот тебе и копье, и щит.
– Убью! – с порога заорал, со свету не разглядев, что в сенцах творится.
– Тише, Микула, – сказал я ему негромко. – Любаву напугаешь.
Тут он только увидел и нас, и кровь, и варяга. Вилы у него из рук выпали. К нам бросился.
– Целы? – спросил.
– Да, – сказал я.
– Доченька, – встал он на колени и принялся нежно гладить Любаву по щеке своей огромной шершавой ладонью. – Ты прости меня. Не успел я. Не успел…
– Он тоже не успел, – кивнул я на мертвяка. – Напужал ее только сильно.
– Ну, ничего. Ничего, – сказал Любавин отец. – Это заживет. Отболит и заживет.
– А тетка Берисава где?
– В схороне она. В лесу. Мы, как Гавчу увидали, так поняли, что русь сюда завернула. Я ее к схорону отправил, а сам на выручку вам поспешил.
– Ушли они. Про дружину нашу расспрашивали. Ищут. Их всего два десятка было. Разведчики. Остальные, видать, стороной прошли. Сюда навряд вернутся. А этот вот, – показал я на труп, – остался.
– Навсегда, – сказал Микула.
Тут Любава застонала. Тело у нее дугой выгнулось. Вскрикнула тихонько, но в себя так и не пришла. Я только крепче прижал ее голову к своей груди, чтоб, не приведи Даждьбог, не ударилась.
– Берисава тут нужна, – сказал.
– В лесу мать. Небось измучилась вся. От нас вестей заждалась. Она-то попервоначалу со мной хотела. Переживала сильно. Не напрасно, видать. Только не взял я ее. Чтоб, если что, руки не вязала. Не дело бабе в драке мужику мешать. За ней бы надо. В лес. В схорон.
– Я за ней съезжу.
– Сможешь?
Ничего я ему не ответил. Он и без слов все понял.
Я нехотя позволил Микуле забрать у меня Любаву. Он ее легко поднял на руки, перешагнул через мертвого и понес в светелку. А я все переживал, как бы он о варяга не споткнулся. Как бы в крови не оскользнулся. Как бы не уронил ее. Но все обошлось.
А я к мертвяку подполз. В калиту[47]47
Калита – кошель. Поясная сумка, в которой наемники берегли свое добро и Благодар.
[Закрыть] его руку запустил. Все оттуда выгреб. Там золотая деньга цареградская оказалась с персуной[48]48
«…деньга цареградская… с персуной…» —Византийский динарий, на котором чеканился портрет базилевса в профиль. Персуна – портрет. Изображение человека.
[Закрыть] бабы какой-то кудрявой. Перстень с камешком лазоревым. Гребень костяной со зверями неведомыми. Два наконечника от стрел. И моя серьга.
Я все это рядом с варягом положил. Авось добро его Микуле сгодится. А серьгу опять в ухо вставил.
Потом поднялся на ноги и не выдержал – пнул ногой мертвяка.
– Сам ты, – прошептал, – немец теперь. На веки вечные.
И наружу выбираться стал.
На улице уж солнце на закат повернуло.
Я до коня добрался. Повод с коновязи отвязал. В седло забрался. А тут и Микула вышел.
– Видишь вон ту сосну? – показал он в сторону, противоположную той, где недавно скрылись всадники. – Ту, что над бором высится.
– Вижу, – ответил я.
– На нее правь. Там холм. А в холме землянка вырыта. Берисава ждет. Выдюжишь ли? Доберешься?
– Куда я денусь? Ты, дядя Микула, за Любавой присмотри.
– Уснула она. Спокойно вроде. Я, чтоб ее не тревожить, приберусь пока, – кивнул он в сторону дома. – Да скотине корм задам. И ждать вас буду. Ну, защити тебя Чур[49]49
Чур – мелкий дух, который существует за счет страхов людей. Когда человек пугается, появляется Чур и съедает страх. До нас дошло выражение «Чур меня».
[Закрыть], – хлопнул он рукой по конскому крупу…
В бору смеркается быстро. Только светло было, и вот уже темень, хоть глаз коли. Боюсь, что не успею я дотемна. Уже и вечер собираться стал, а до схорона еще не близко. Тороплю я коня. А ветки меня по лицу норовят хлестануть. Только увертываться успевай. Но я упрямо вперед сквозь чащу пробираюсь. Схорон с Берисавой ищу…
А в животе урчит. Вспомнил я, что с утра во рту и росинки не было. Но терплю. Да и не до снеди теперь. Мне бы ведьму найти. Да к дочери отвести.
– Как она там? – Мысли в голове мухами кусачими кружатся. – Доглядит ли Микула за Любавой моей?.. Моей ли?.. Вон как она меня на смех подняла… Ничего, я настырный…
И тут ворчание недовольное меня из дум вырвало. Конь варяжский как вкопанный встал. Не заметил я, как мы на лежку медвежью наткнулись. На мою беду медведица. Да еще и с медвежатами. Заверещали медвежата испуганно. И быстрее на дерево.
Как же конь мой такую напасть не учуял? Жуть лесную растревожил. Обиду ей нанес.
Бросилась разозленная медведица на обидчиков. Конь было в сторону рванул, да на ствол боком налетел. Я едва ногу успел убрать, не то бы раздавило. Выбросило меня из седла. Кубарем полетел я в кусты. Лишь охнуть успел. От удара дух вышибло.
А медведица к коню подлетела да под живот ему лапой. Так кишки и выпростались. По земле разволоклись. Скакнул конь и рухнул. Заржал страшно. А медведица его дубасит.
Ревет.
Рвет на куски.
Только шматы отлетают.
Я дожидаться не стал, когда она за меня примется. Поднялся с земли. Головой тряхнул, чтоб в себя прийти, и деру.
Только далеко не убежал. Устал быстро. С дыхания сбился. Босые ноги о ветки наколол.
– Что же за денек ты послал мне, Даждьбоже? – задыхаясь, прошептал я. – С утра варяги, к вечеру медведь.
Смеюсь над собой. Подшучиваю. А у самого руки-ноги трясутся. Вот сейчас бы полежать немножко. Отдохнуть. Отдышаться. Поспать. Силы-то на исходе.
Но только не до отдыха сейчас» Не до сна. В схорон мне надо…
За Берисавой…
Для Любавы.
Зубы покрепче сжал и дальше пошел…
А тут еще слышу – ветки затрещали. Видать, медведица с конем закончила. По моему следу пошла.
Медведь нрав имеет упористый. Особенно медведица. Если решила обидчику отомстить, ни за что не отступится. Значит, найдет меня непременно.
От мыслей этих у меня словно сил прибавилось. Не до отдыха теперь. Не до сна. И не до страхов уж точно…
Оторвал я у рубахи подол. Ноги обмотал. И дальше поспешил. Без оглядки.
Тороплюсь. А за спиной зверя чую. Ветки трещат. Приснувшие было птицы с пути его шугаются. Под вечер в бору тихо стало. Далеко медвежий ход слышно. Да и чего ему таиться? Зверь-то в бору, словно князь в коренной земле. Почет ему и уважение.
Одно хорошо – далеко пока медведица. Видать, надолго ее варяжский конь задержал. Ей душу отвести нужно было, а медвежатам потешиться.
Ох, успеть бы до схорона добраться. Ох, успеть бы…
А медведица все ближе и ближе. А силы у меня все меньше и меньше…
Вот и жуть вернулась. Комком противным в горле саднит. И так задыхаюсь, а тут она еще. Не хочется ведь под медвежьей лапой жизнь кончить. Молод я еще, чтоб в Репейские горы спешить. Эк она коня-то рвала да кутыряла. Так ведь и меня рвать станет…
Нет. Не хочу…
Хочу – не хочу. Только совсем из сил выбился. Не могу больше. Пытаюсь, а не могу. Я уж и забыл, что только нынче с постели встал. Не до того как-то было. А вот теперь напомнилось.
Все…
Не успел…
Прости, Любава…
Вышла на меня медведица. Догнала. А я и не бегу уже никуда. К стволу спиной привалился. Думал, на сосну влезть – не смог…
Все вокруг плывет…
И бор, и земля, и зверь…
Она тоже остановилась. Втянула ноздрями воздух. Заворчала недовольно. А потом рыкнула зло. На задние лапы поднялась и на меня поперла.
Я сразу про мать, про отца, про Любаву, про бабулю вспомнил…
Как мне бабушка сказки рассказывала. О Белобоге. О Роде. О Свароге-Создателе. Она меня так учила:
– Коли помирать придется, так помирай достойно. Чтоб в светлом Ирии тебя Даждьбог от других отличить смог. Чтобы не в Явь обратно отослал, а в Сварге с собой оставил…[50]50
Славяне, как и другие индоевропейские народы, верили в переселение душ. Считалось, что душа человека, прожившего праведную жизнь, не возвращалась в новом теле на Землю (в Явь), а оставалась пировать в Сварге (своеобразной нирване). А человек этот почитался как пращур. То есть охранитель рода и потомков своих. Становился домашним божком. След этого верования сохранился до сих пор. Его можно наблюдать во время празднования православного Светлого Воскресения. В этот день, несмотря на запреты богослужителей, русские люди идут на кладбище. Поминают предков. Справляют тризну. Считается, что в этот момент пращуры приходят к потомкам своим, выпивают и закусывают вместе с ними.
[Закрыть]
«Вот и помрем достойно», – сказал я себе.
А подруга мудрого Велеса[51]51
Велес (Волос) – Скотий Бог. Славянский Аполлон. Передал людям Божественную мудрость. Научил их земледелию и скотоводству. Дал музыку и музыкальные инструменты. Белее принес людям понятие Прави. От него они научились письму. Именно он дал людям Веды. До сих пор крестьяне оставляют на убранном поле несколько колосков и заплетают их в косичку «Велесу на бородку». Часто изображался в виде медведя. В знаменитой сказке «Иван-медвежья голова» (фильм «Морозко») рассказана история из жизни Скотьего Бога.
[Закрыть] ко мне все ближе и ближе. С клыков слюна бежит. Нижнюю губу оттопырила. Ревет…
Только подумалось мне, что на этот раз, как тогда, на первом гоне, с волком, у меня не будет. Не хочу больше позора…
Эх, помирать – так весело!
Собрал я остаток сил в кулак. Оторвался от соснового ствола. Руки растопырил да как заору в ответ. Не ожидала она, видать, от дичи прыти такой.
Остановилась озадаченно. Реванула.
А я опять заорал. Заорал так, что сам удивился. Со всей мочи. Со всей дури.
Стоим супротив друг друга. Орем. То я, то она. Веселая у меня смертушка получается. Да, видать, Марена где-то в другом месте задержалась. Или не нашла меня. Или в дороге заплутала. Только не смертный день у меня ныне. Поживем еще. Помучаемся.
Замолчала вдруг медведица. Опустилась на четыре лапы. Да в бор прочь побежала. Точно вспомнила, что медвежат без присмотра оставила. Затрещало ветвями и стихло все. Один я остался.
Тут и силы меня оставили…
Чую – лицо мне кто-то лижет.
«Уж не медведица ли воротилась? – Мысль меня в себя вернула. – Или какой другой зверь на дармовщинку попировать мной захотел?»
Дернулся я. Дескать, живой еще. Гукнул. Отпугнул. Получилось.
Отскочил зверь. Да залаял.
Собака…
Гавча…
Значит, рядом схорон. И Берисава недалеко.
– Гавча, – прохрипел я, – родненькая. Веди меня к хозяйке…
А сам за ошейник рукой уцепился…
– Что ж ты, княжич, так себя надорвал? – корила меня Берисава.
Сняла она с меня рубище, кровью да грязью заляпанное. Тело тряпицей мокрой отерла. Дав чистое переодела. Видать, схорон основательно готовили. Землянка просторная. С очагом каменным. С запасами.
Она меня пестует, а я ей все как заведенный:
– К Любаве тебе надобно.
– Успеется, – она спокойно в ответ.
Точно забыла, как меня встретила. Как в ноги кинулась.
– Что там? – причитает. – Что с дочерью? Что с Микулой? – тревожится.
– Живы они, – отвечаю. – Только Любава в беспамятстве.
А самого бьет мелкая дрожь. От натуги колотит. Ну да это ничего. Добрался же. Остальное не важно.
– Я же знала, что гости будут. – Берисава налила из корчаги молока. – С утра в дом воробей залетел. Примета верная. Только думала, за тобой приедут. А видишь, как повернулось.
– Я тоже своих ждал. Пора бы уж домой.
– Ты здесь побудешь до утра, – сказала она мне, молока парного подала, хлеба кус.
– Нет, – жую, а сам головой мотаю. – Я с тобой пойду.
– Куда тебе?
– Не останусь я. Там медведица с медвежатами. Растревоженная она. Злющая. А я знаю, где она. Мимо проведу. Без меня как ты потемну пойдешь?
– Это ж Топтыга, – улыбнулась она. – У нее пестун да двое маленьких?
– А ты почем знаешь?
– Так я ее с медвежонка знаю. Ее Микула лет пять назад притащил. Она человека не тронет.
– Человека не тронет, а коня моего порвала. И меня чуть не закатала, – вспомнил я оскаленную медвежью пасть и поежился.
– Видать, ты ее вправду пугнул.
– Выходит, что я от ручной медведицы бежал?
– Выходит, так. Только ты же не знал, что Топтыга приваженная. – Она поправила рукой волосы, перевязала платок потуже и посмотрела на меня. – Ладно. Пора мне, а ты лежи.
– Нет, тетка Берисава, – сказал я упрямо, вставая с лежака. – Все одно с тобой пойду.
– Что ж с тобой поделать? – залила она огонь в очаге.
21 июля 942 г.
Я проспал до вечера…
И сон мне странный снился.
Словно я маленький совсем. И луг вокруг огромный. Цветами раскрашен. А я посреди стою. И небо надо мной синее-синее. Высокое. Радостное.
И понимаю я, что Мир большой-большой. И я в нем всего лишь частичка малая. И смешно мне от этого чувства. И страшно, аж дух захватывает. И смеюсь я, и плачу одновременно. Маленькому-то плакать не зазорно.
Тут смотрю – мама ко мне подходит. Светлая. Чистая. Вся светится.
– Добрынюшка, – говорит. – Мальчик мой. Как вырос-то ты! Каким пригожим стал.
Берет меня за руку. И ведет сквозь туман, невесть откуда налетевший. А я за мамкину руку держусь. Потеряться в тумане не хочу. И вдруг понимаю, что нет уже ее руки. Пропала. Хватаю, хватаю вокруг ручонками. Только в ладошах туман один остается.
И горестно мне оттого, что один я остался. И понимаю, что теперь самому тропинку из тумана искать. И вроде сразу не маленький я, а такой, как есть.
Бреду через туман, а он все не кончается. И хочется мне опять на тот луг, да догадываюсь, что возврата нет…
– Княжич, – слышу, зовет кто-то. – Княжич! А я понять не могу, то ли сон это продолжается, то ли Явь уже…
– Княжич!..
– Кто это?
– Это я, Микула. Тут и проснулся я.
– А Любава где?
– С ней все хорошо будет. Слышишь, княжич, встать тебе надобно. – Он неуклюже переминался с ноги на ногу,
– Что? – встрепенулся я. – Варяги опять?
– Нет. Тебя Берисава ждет. Для тебя и для Любавы обряд приготовила– Будет из вас страх выгонять. Ты как? Сам-то дойдешь, или отнести тебя?
– Сам дойду, – отвечаю.
Я скоро пожалел, что отказался от Микулиной помощи. Кое-как спустился из горницы. Наступать на истыканные сучьями и хвоей ноги было больно. Опираться на иссеченные пальцы – еще больнее. Тело ныло так, как будто меня вчера целый день Гридя со Славдей мутузили, а все Поборовы лучники им помогали.
Кое-как добрался я до коновязи, где на этот раз был привязан не ратный давешний конь, а рабочий, чуть зануженный, но сытый и довольный жизнью мерин.
– Давай, княжич. – Микула подсадил меня. – Дорога не близкая, но нужная.
Он рванул узду. Мерин горестно вздохнул и поплелся за хозяином.
Микула вел мерина под уздцы. Дорога оказалась и впрямь неблизкой. Я сидел на широкой спине мерина. Сидел и радовался тому, что огнищанин не видит, как мне тяжело дается дорога. Я старался не замечать ни усталости, ни боли. Ведь худо или бедно, но я ехал, а не шел пешком.
Между тем небо потемнело. А вскоре и вовсе скрылось среди разлапистых ветвей. Прошло еще немного времени, и я уже с трудом мог различить уши моего коняги.
А Микула все шел и шел. И я никак не мог понять, как же он различает тропу.
– Долго еще? – не стерпел я.
– Да пришли уже, – услышал в ответ его голос. – Видишь, вон Берисава костры запалила.
И верно. В бездонном мраке леса засветились яркие огоньки.
– А Любава там?
– Я еще с полудня ее перенес.
– Не пришла она в себя?
– Она вроде как в себе, – сказал Микула растерянно. – А вроде как спит. Мать говорит, это страх на нее напал. Да скоро сам увидишь.
Вскоре мы и вправду вышли на поляну. По краям ее пылали костры. Двенадцать. По кругу. А посередине поляны торчал из земли огромный валун. Говорят, что, когда волоты[52]52
Волоты – великаны, чем-то схожие с античными Титанами.
[Закрыть] супротив богов восстали, они этими валунами в Божье Воинство кидались. Китоврас[53]53
Китоврас (Полкан) – полуконь, получеловек. Кентавр.
[Закрыть] им тогда такого задал. В него же, скакового, не так просто попасть. Вот и разбросаны такие камни по всей Древлянской земле.
А люди вокруг них собираются. Ведуны требы приносят. Кощуны поют. Через них с богами разговаривают. Сколько в камнях этих силы волотовой накопилось? Попробуй сосчитай. Не простые то камни. Нужные.
Вот на таком камне, посреди освященной Огнем поляны, лежала Любава.
Берисава уже раздела ее. Руки и ноги веревками стянула. Распластала ее на валуне. Да прокричала что-то. Не расслышал я.
Тут она нас увидала. А я ее рассмотрел. Простоволосая она стояла, точно девка. Венок из трав на голове. Закутанная в расшитое полотно. Босая.
– Иди сюда, княжич.
Слез я с мерина. Микула меня вперед подтолкнул.
– Иди, – говорит, – а я пошел отсюда. Нельзя мне здесь, – рванул мерина за узду и в лесу пропал.
А я в кольцо огненное вошел. Жаром костры пылают. Светло в коло[54]54
Коло – круг. Годичное колесо. Колесо Жизни. Колесо перерождений. Славянская Сансара.
[Закрыть], как днем.
– Снимай с себя все, – сказала ведьма, – да мне давай.
Скинул я себя рубаху. Порты спустил. Берисаве отдал. А она их на клочки ножом располосовала. На двенадцать частей, и по части в каждый костер бросила.
– Прими, Огнь Сварожич, старую одёжу, старые боли, старые страхи, старые немощи. Спали их сердцем горячим своим. Чтоб не было их боле ни в Яви, ни в Нави. Чтобы Правь от нас не загораживали, – подкармливала она Огонь моими недугами.
Потом ко мне подошла.
– Руки давай, – говорит.
Я руки протянул, а она на них петли ременные накинула.
– Пойдем, княжич, – потянула она за ремни, и я пошел за ней.
Она меня к валуну подвела. Уложила на него так, что мы с Любавой оказались голова к голове. Растянула ведьма ремни. Накрепко меня привязала. Так, что я даже дернуться не смог. Потом чую, она мне и на йоги петли накинула. Через мгновение я был привязан так же, как и Любава. Так мы и лежали на валуне, распятые.
– Это чтоб ты не побился сильно, когда страх из тебя полезет, – пояснила она.
– Услыши, Мать-Рожаница, внучку свою! – вдруг заголосила ведьма. – Помощи жду от тебя, Мира создательница! Из неживого в живое оборачивающая. Приди к внучке своей. Помоги защитить чада свои!
И понял я, что женский обряд начался. Древний, как сам этот Мир[55]55
Мать-Рожаница – Женская ипостась Рода. Прародительница Всего. Женское начало Сущего.
[Закрыть].
А Берисава полотно с себя скинула. В одном венке осталась. Точно навка лесная. На колени возле валуна села, глаза закрыла, раскачиваться начала. Стонать. Все громче и громче этот стон. Уже в звук обратился. Красивый. Глубокий…
– А-а-а-а! – над поляной летит и в ветвях гаснет.
А костры ярко горят. Глаза слепят.
Тут, на самом высоком звуке, Берисава опять застонала. Раскачивается все сильнее. Волосы ее длинные по земле волочатся. Вокруг ведьмы узор хитрый плетут.
Вдруг остановилась она. Замерла на мгновение. Глаза раскрыла. Смотрю, а взгляд у нее чужой. Будто и не здесь она вовсе, а незнамо где.
Встала она с колен. К валуну подошла да как ударит ладонью по камню. И валун зазвенел. Точно и не камень вовсе, а бубен, козьей кожей обтянутый. А Берисава еще раз по камню ударила.
А он задрожал в ответ. Гул по поляне раскатился. И дрожь через меня прошла[56]56
«Звучащие» камни до сих пор можно встретить в средней полосе России, в Белоруссии и на Украине. Например, знаменитый Конь-камень.
[Закрыть]. А ведьма снова что-то заголосила. Запричитала жалобно, точно плакальщица на тризне. И опять в камень бу-бух.
Дрожь меня волной накрыла. Прокатилась сквозь меня. А тут снова бу-бух.
И опять…
Я вдруг понял, что с новой волной и меня из тела выбросило. Будто сверху я на себя смотрю. И с каждым ведьминым завыванием, с каждым новым ударом по валуну меня все выше и выше поднимает.
Оказался я под самой кроной огромных сосен, обступивших поляну. И все, что в коло творится, я видеть могу. И Берисаву. И валун. И нас с Любавой, на валуне распластанных. А потом я увидал, как с новым ударом от тела девчонки яркое облачко… морок белесый оторвался. Вверх поднимается. Рядом со мной повисло. И догадался я, что это истинная Любава из тела своего вышла. Пригляделся я, и точно. Облачко на нее похоже стало. Всматриваюсь в морок, а разглядеть в нем Любаву не могу. И она это вроде, а может, и почудилось.
Тут слышу – гул камня затих.
Берисава кощун затянула. Тоже странный. Слышу слова, а понять, что поет, не могу. Ускользает…
А ведьма вокруг валуна плясать начала. В ладоши хлопает, чтоб не сбиться. Кружит вокруг нас. Рукам и ногам волю дает.
Смотрю, а из наших тел чернота полезла. Сгустки тумана грязного. Неохотно выбираются. С трудом. И остаться бы рады, но сила неведомая их с ведьмой плясать тянет.
А тела наши от этого корежит. Жилы натягиваются. Руки-ноги судорога скрутила. Ремни крепкие вот-вот лопнут. А сгустки черные все лезут и лезут.
