Текст книги "Гипно Некро Спам"

Автор книги: Олег Гладов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Джовани. Ага… Свиные сердца оптом? Типа того?..

Джаз. ХА-ХА! А прикинь, свиной пятак пересaдить?!!!

Все. ХА-ХА-ХА!!!

Джовани. На спину!!!!

Все. ХА-ХА-ХА!!!

Раста опрокидывает в себя рюмку горящего абсента.

Следующее, что видит Раста, открыв глаза, это то, что её трахают. Что трахает DJ Ди-Джей. В её собственной спальне. Что за окном серое утро и чётко видны чёрно-белые татуировки на его плечах. Раста гладит левой ладошкой его плоский живот, а в правую мягко берёт его мошонку.

И тут он изо всех сил орёт ей в лицо и сразу же сильно кусает за ухо. Раста неожиданно и бурно кончает. Только спустя время понимает, что он кончил за секунду до неё. Таким вот способом. Она поглаживает его плечи, улыбаясь потолку, и вдруг чувствует, что DJ Ди-Джей спит.

Раста с усилием переворачивает его на бок. Всхлипывает, когда его член выскальзывает из неё. Вытирает одеялом между ног. Улыбаясь, трогает его задницу. Мягко целует одну из ягодиц. Идёт в ванную, неверно переставляя ноги. Не спеша моется в душе. Потом, закутанная в полотенце, входит в свою кухню.

Радуга сидит на подоконнике с сигаретой в руке. Раста видит большие чёткие буквы «ПОХМЕЛЬЕ»  у Радуги на лбу. Точно такую же надпись она наблюдала в зеркале меньше минуты назад. Сидящая на открытом в раннее-раннее утро окне смотрит на вошедшую в кухню. Снова отворачивается.

Пятый этаж. Виден неясный лес. Вдалеке и в утреннем тумане. Одновременно. Прохладно. Радуга в закатанных по щиколотку тёмно-синих джинсах. Босиком. Джинсы – единственная одежда Радуги сейчас. Раста видит, как торчат красивые аккуратные соски. Видит тонкий, но отчётливо читающийся с пяти шагов шрам на тонкой красивой шее. Раста понимает, что впервые за последние несколько месяцев видит Радугу без платка/бархотки/кожаного ошейника. Радуга выпускает клуб дыма. Часть его медленно вплывает с улицы в помещение.

– Блин, у меня внутри вакуум… – говорит вдруг Радуга. – Такой, знаешь, просочился сквозь пальчики рук и пальчики ног, сука… (и без перехода). А прикинь, поезд такой, пятиэтажный… Сидишь такой… (Смотрит вниз через плечо) ты-тых, ты-тых… ты-тых, ты-тых… (задумчиво) ты-тых, ты-тых…

Расте захотелось подойти, обнять её. Она сделала шаг по направлению к окну.

– Скинхеды в Питере забили ногами пятилетнюю таджичку, – говорит Радуга, сидя к Расте в профиль. Она смотрит прямо перед собой, – их оправдали. Отпустили из зала суда. А джанки, которые убивают сами себя герычем, сажают на двадцать лет. Шиздос. Люди убивают сами себя, а их за это сажают. А тех ублюдков отпустили из зала суда.

Радуга выкинула окурок. Стала смотреть ему в след.

– Я только сейчас поняла, что не могло быть по-другому.

– Да, – говорит Раста, – от этого реально страшно. Я офигенно рада, что @chtung (!) вне политики.

– А где ваш Ади? – Радуга смотрит на неё. Раста пожимает плечами:

– Я его уже месяц не видела…

Раста вдруг понимает, что на самом деле что-то уж чересчур давно не видела @chtung (!) фюрера.

«Блин», – думает она, – «надо позвонить».

Раста пытается придумать, кому бы позвонить, но тут похмелье вступает в новую свою не самую приятную фазу. Через пять минут она, запив две таблетки рюмкой коньяка, мостится попой к спящему DJ Ди-Джею. Почувствовав его вставший во сне член, Раста улыбается и тут же засыпает. Радуга, сидящая на подоконнике, прикуривает новую сигарету.

* * *

Проснулась Раста где-то после шести часов вечера. Обнаружила, что лежит в постели одна. Сидела, зевая и видя своё отражение в экране выключенного из розетки телевизора. Трогала своё лицо руками. Потом пошла босиком по коридору в кухню. Уже протянув руку к дверной ручке, взявшись за неё и собравшись повернуть, вдруг поняла, что в кухне трахаются. Она поняла, кто кого трахает и как обоим это нравится.

– Чооорт, – шепотом сказала она и прикусила нижнюю губу. Развернулась и на цыпочках ушла по тёмному прохладному коридору обратно. В свою спальню. Воткнула телик в розетку. Села с пультом прямо посередине своей двухспалки. Щёлкала каналами.

– ЧОООРТ! – сказала она громко и отчётливо. Аккуратно постучала себя пультом по лбу и выбросила его куда-то в свой необъятный траходром. Дотянулась до телефона.

– Аллё, – в трубку через полминуты.

Спирохета и [Ф] Ольга тупо прогуливали работу. Они валялись до вечера перед своим огромным телевизором на своей огромной кровати. Потом обжорка в Марьино. Потом быстрый шоппинг. И в клуб на всю ночь. И так – две недели.

Они утром звонили знакомому охраннику на проходную, узнавали о том, что Ади не пришёл, и всё. Нечего, значит, там на работе делать. Вот. Так что ничего мистического в их исчезновении нет.

– Это ты всё напридумывала, – говорят они Расте.

– Да, что-то я себе напридумывала. Тьфу! – говорит невидимая им сейчас Раста с другого конца Москвы. – Но, с другой стороны, не может же сам Ади звонить каждый день охране, спрашивать, на работе ли он, узнавать, что «нет», и не выходить тоже.

У Спирохеты и [Ф] Ольги в доме две телефонных трубки. Чёрная и Чёрная. Чёрная сейчас у Спирохеты. Мыло пахнет какао. Спирохета держит трубку аккуратно двумя мокрыми пальцами. Ухо её, как и волосы, сухо. [Ф] Ольга в спальне. На коричневой шёлковой простыне, чувствуя холодок пепельницы на животе, прижимает левым плечом трубку к левому уху. Наблюдает за дымом тлеющей в её пальцах сигареты. Дым поднимается к потолку. [Ф] Ольга говорит в трубку:

– Это ты всё напридумывала.

– Да? – спрашивает Раста.

– Да, – говорит Спирохета. Её голос пахнет кофе. – Лучше расскажи, что там с Экс Спермо Ментальным [Ф] ашизмом.

– Ади прислал письмо. Приказал всё распечатывать на бумагу. Там уже гора.

– Ну вот… – [Ф] Ольга аккуратно сбила пепел а стеклянную шайбу на своём животе. Потрогала той же рукой серьгу в пупке. – Письма шлёт. Значит, где-то дистанционно и автономно существует. Значит, всё ОК.

– Свят где? А Фрау Z? A FF?

– Значит, и с ними всё ок, – сказала Спирохета. Кофе со сливками.

– А вы на работу когда собираетесь? – нерешительно спросила Раста.

– Завтра, – сказала [Ф] Ольга.

– Завтра Воскресенье, – невидимая Раста зевнула.

– Значит, послезавтра, – Спирохета тоже зевнула.

– Ну, до понедельника… – сказала [Ф] Ольга, с трудом подавляя зевоту. Нажала «отбой». Потом «интерком».

– Блин, а правда, где Ади? – спросила у Спирохеты. Уже две недели нас там нет, а его же ещё раньше не было.

– Недели три получается.

– Ну да… Где-то так…

Спирохета послушала тишину в трубке и уже собиралась что-то сказать, как дверь в ванную открылась. Улыбающаяся [Ф] Ольга положила телефон на стиральную машину.

– Сейчас будем делать друг другу ХОРОШО, – сказала она.

From: maxibike@smail. ru

To: @chtung (!) @чтототам. com

Автор: Максим Мотоцикл

Файл: Глаза.

Один мальчик получил в подарок набор конструктора «Lego». Раскрыл коробку, а «Lego» чёрного цвета. Он стал собирать из него маленький домик и вдруг понял, что в коробке деталей меньше не становится. Сколько их не возьми – их всегда тридцать. Стал мальчик приставлять детальку к детальке, не думая. И сделал маленький чёрный гроб из Чёрного «Lego». И в тот же момент детальки в коробке закончились. Лёг мальчик в гроб и точь-в-точь в него поместился. А мама его пришла с работы. А мальчика нет. И гроба тоже нет. Только на всех фотографиях, которые в доме были, мальчик с тех пор с закрытыми глазами.

Мир открыл глаза.

И сразу понял, что лучше бы он этого не делал.

Он издал долгий и тихий стон, закончившийся сказанным совсем уж шёпотом «мляааа».

У Мирослава Мотузного ещё никогда ТАК не болела голова.

А Мир был знатоком похмелья.

Каждое утро из его рта воняло. И он сам это чувствовал. Перегар просто поселился между его зубов. Под языком. За дёснами.

Мирослав Мотузный бухал вторую неделю. Отжигал по-чёрному. Но вчера, похоже, переплюнул себя. Вчера он сидел неизвестно где, прихлёбывая из горлышка и говоря неизвестно кому:

– Я мчусь в ад экспрессом. С билетами на лучшие места. В вагоне-ресторане, тебе ясно, детка?.. Я мчусь в пекло. И мне это нравится…

Мир издал ещё один долгий и тихий стон.

Он огромной горой мяса в трусах топает на кухню. Там женщина-милиционер Алина из Самары, закутанная в халат, кусает аккуратно курицу-гриль. У нее розовый халат, чай с лепестками роз в кружке и розовое настроение. Под низкие контрабасы оркестра в кухню, где-то на Шаболовке, вплывает Чёрный Айсберг Мир.

У Алины лицо с глазами – носом пуговками. Волосы её от природы светлы, а ноги ровные. Алина производит впечатление приятной и по-своему красивой женщины. Она из своего розового утреннего стакана наблюдает, как Чёрный Айсберг приближается к белому и большому, геометрически правильному, сталагмиту холодильника. Как открывается дверца. Как появляется 0,33 «Хайнекен». Ещё одна.

Мир вливает в себя литр пива. В один заход. Третью 0,33 он допивает уже почти с удовольствием. Его немного отпускает.

– Фууууух… – говорит он и оборачивается.

Женщина-милиционер смотрит на его огромный живот.

Мирослав Мотузный топает обратно.

«Как хорошо, что сегодня воскресенье…», – думает он.

– Дрыыыынь!!

– Дрыыыынь!!

– Дрыыыынь!!

Его будит мерзкий сейчас звонок телефона.

– Дрыыыынь!!

Плотные шторы задёрнуты. Полумрак. Запах месторождения нестираных носков из-под кровати. Жирная тарелка с засохшим кетчупом. Мир протягивает руку, нашаривает телефон.

– Да…

– Мирослав?

– Да…

– Здравствуйте.

– Кто это? – хмуро говорит Мотузный.

– Это… Это Александр Гной.

Пауза.

– И что? – также хмуро спрашивает он.

– Мы с Вами договорились вчера встретиться на Новокузнецкой…

– Во сколько? – Мотузный смотрит на время.

– В два часа…

На часах пять вечера. Мотузный говорит.

– А сейчас сколько?

– А сейчас пять… Вы про нас случайно не забыли?

– Я? – говорит Мир с нажимом. – Я? Я помню всё отлично. У меня прекрасная память. Но извините, в отличие от вас, я работаю. И вы, кстати, знаете где. У меня очень напряжённый график.

– Извините… – говорит тихо голос в трубке.

– Извините! – повторяет Мотузный раздражённо. Мотузный хамит. Нет. Это они хамят. А он их ставит на место. Грёбаных Гноя и А? с их грёбаным «Велосипедиком». Грёбаных стахановских мудаков. Мотузный хорошо, очень хорошо помнит этот грязный городишко. Эту дыру посреди Донбасса. Мотузный ни фига не помнит, когда это он успел назначить встречу. Мотузный бухает вторую неделю.

– Извините… – ещё тише говорят в трубке. Голос тоже не знаком ни капли. Мир раздражён этим. Этими своими пост-алкогольными провалами в памяти. Недоволен. Раздражён. Тошнотворен.

– Извините! – ядовито повторяет он. И чувствует Охеренное удовольствие. От их смущения. От своего хамства. Мир улыбается. Улыбка гаснет.

– Где вы?

– На Новокузнецкой.

– Это я понял. Где именно.

– Прямо на Новокузнецкой… У входа в Метро…

– Так, – Миру нравится, как уверенно звучит его голос, – найдите «Гляссе» на углу и ждите меня там. Я буду, как только смогу.

– Хорошо…– поспешно говорят в трубке. – «Гляссе»?

Мир кладёт трубку. Улыбается. Видит, что у него встал член.

Через полтора часа он приезжает на Новокузнецкую. Пьёт кофе с Александром Гноем и Влaдимиром А? Строго смотрит на них. Они ему не нравятся.

Гной – коротко стриженый брюнет.

Влaдимир А? – блондин с копной светлых волос на голове.

Они молоды и симпатичны.

Одеты вне времени стильно. В классику урбан.

Простые тёмные футболки с круглым воротом. Простые тёмные джинсы. «Рuma» и «Converse» на ногах. Они слегка виновато смотрят на Мира, но ведут себя достойно. Слишком достойно, по мнению Мира. Он почти не слушает их. Он их рассматривает, тяжело глядя исподлобья. Смотри-ка: зубы белые, плечи широкие. Кулаки сбитые. Улыбки искренние. Не те искренние, хиппанские улыбки или улыбки кришнаитов. Нет. Хорошие, простые улыбки.

Мир никогда не умел так улыбаться.

Из-за этого они ему тоже не нравились.

Мало того, он чувствует, что начинает их ненавидеть.

Они спрашивают его о возможной экранизации.

– Есть только один способ проверить, – говорит он. Заказывает коньяку. Без него кофе не лезет. Они спрашивают его об Ади.

– О, да… – говорит он, – у Ади нет друзей. Я просто самый близкий ему человек.

Гной достает маркер и пишет на салфетке номера их украинских телефонов. Мир складывает салфетку вчетверо и сует в карман. Диктует имя и номер выдуманного на ходу литературного агента. Мир заказывает еще коньяка и порезанный лимон. К этому моменту он сидящих за столом ненавидит стопроцентно. Он хочет сделать так, чтобы они почувствовали себя униженными. Оскорбленными. Перестали улыбаться. Чтобы обломались. Перестали блестеть глазами.

Мир идет в туалет и вываливает в унитаз гору дерьма. Достает из кармана салфетку с цифрами и буквами. Подтирает ей свой зад. Бросает в унитаз. Моет руки и возвращается на место. Залпом допивает коньяк.

Вдруг улыбается.

– В принципе, можно поехать к продюсеру сейчас, – говорит он и делает глоток из кружки с логотипом «Хайнекен».

– Серьёзно, – говорит он, улыбаясь ещё шире, – там, по-моему, и режиссёр будет. А Ади стопудово уже там.

– Где? – опять хором спрашивают сидящие через стол от Мотузного.

– На вечерине. Частный перфоманс, – Мотузный чувствует себя великолепно. Он смотрит на часы:

– О! Через полчаса уже начало. Едем?

Александр Гной и Влaдимир А? смотрят друг на друга.

– Едем, – говорит Гной.

Лёшик надевал розовую рубашку, пудрил лицо и носил напомаженную причёску в стиле пятидесятых из чёрно-белого французского кино. Лёшик любил танцевать до утра disco & disco. Его пялил вот уже полгода Генеральный Продюсер Дворца Съездов. Лёшику нравились члены. С детства и по—честному. Родители как-то вовремя вывезли сына из провинции. У себя на родине, в маленьком шахтёрском городке, Лёшик ходил в школу в розовых «бананах», говорил о себе не иначе как «я пошла туда-то» или «я ела то-то», и на каждом пальце рук носил колечко с камешком. Мама решила, что ещё месяц, и её сына убьют. У отца зрела мысль о том, что Лёшика потрахивает какой-нибудь живущий по соседству недавно освободившийся Толя Сахар или какой-нибудь Паша Дытя.

Родители вовремя вывезли сына в Киев. Там он очень быстро нашёл друзей в сквере на станции метро недалеко от центра. Где-то рядом с «Палацом Спорту».

Первым серьёзным другом Лёшика стал Министр Культуры. Он был симпатичным и взрослым. Когда-то Министр был простым музыкантом, и даже как-то признался Лёшику, что пел в юности на свадьбах. Он иногда играл Лёшику на рояле. В большом зале своей большой квартиры на Хрещатике. Он любил держать Лёшика за уши иногда, когда тот делала ему долгий восхитительный орал. Министр кончал в рот и запрещал выплёвывать. Лёшик глотал. Ему нравилось это. С детства и по-настоящему. Пять лет назад он перебрался в Москву. Он был строен, юн и опытен. Он улыбался одной половиной своего красивого рта, когда сошёл со скорого «Киев-Москва» солнечным утром. Спустя пять лет, он один из самых известных гомосексуалистов Города-Героя Москвы. Геи Владя и Пианистка, хорошие знакомые Ади, называли Лёшика не иначе, как «педераст». Они презрительно кривились при упоминании о нём и называли его квартиру педовней.

Педовня.

В которой постоянно какие-то полузаспанные, полупьяные мальчики, глядящие влажно, как девочки. Какие-то большие бутылки с дорогим алкоголем. Генеральный Продюсер этот в растянутой, подозрительно длинной для мужской, футболке с пальмами. Маленький, в очках с комично круглым животом. С первого взгляда было ясно, что сам он считает себя чем-то вроде Элтона Джона. Но, не смотря на пузо, деньги и очки, продюсер Элтоном Джоном и близко не выглядел. Выглядел старым некрасивым мужчиной с диагнозом «педерастия» на лбу и толстыми влажными губами.

Туда, к этим губам, к этим напомаженным волосам – в педовню – вёз сейчас на таксо Мирослав Мотузный Александра Гноя и Влaдимира А?

«В конкретную педовню», – с удовольствием думал он.

Он расплатился с водителем.

FWD

Вызывает лифт.

FWD

Тянет руку к кнопке звонка.

PAUSE

Дверь в квартиру Лёшика обита белой синтетической кожей. Номер его жилища – осыпанные стразами круглые цифры «6» и «9». Размером с компакт-диск каждая. Весь дверной косяк утопает в синтетическом длинном мехе цвета высокогорного снега.

Глазок – большой и круглый объектив, укрытый сапфировым стеклом.

Кнопка звонка – белая крупная пуговица в мехе. Палец Мотузного в сантиметре от неё. В последнюю секунду у него проскакивает желание передумать.

PLAY

Он жмёт звонок.

И дверь, спустя мгновение, распахивается.

– Привет! – жеманно улыбаясь, говорит Лёшик и тянет свою наманикюренную лапку. – Лёшик!..

– Саша.

– Лёшик, – лапка с розовыми ноготками пожала руку Влaдимира А?

– Вова.

Лёшик всплескивает руками.

– Миииииир!

Он целует Мотузного в щёку:

– Привееет!!!

У Лёшика действительно вечерина. Мир не ошибся. С другой стороны, ошибиться было трудно: у Лёшика вечерины были каждый день. Можно сказать, круглосуточно. В этот раз были пятеро малолетних педовок-шлюх. Генеральный Продюсер, которого Лёшик звал Олежеком. Какой-то похожий на грузчика кокетливый краснодарский пидор, два стриптизёра из «911», одетые морячками, и Любомир. Любомир был похож на киноактёра, носил красивую причёску из тронутых сединой волос и признался как-то, что больше всего его заводят при мастурбации видения, в которых несколько мальчиков в суворовской форме с алыми погонами ласкаются, сунув руки друг другу в ширинки. Они медленно раздеваются и, когда остаются совсем голенькими, начинают целовать, поглаживать, покусывать и полизывать всего Любомира большой шевелящейся кучей. Даже половины этого было бы достаточно, чтобы с первой минуты знакомства понять: Любомир – отпетейший махровый педераст.

Его присутствие радует Мотузного неимоверно. С ним – полный комплект.

Лучше и быть не могло: заряженная до упора обойма.

Педовня высшего качества, с большой буквы «П».

Мир направляется к Любомиру, зная, что Александр Гной и Влaдимир А? следуют за ним, поглядывая друг на друга. Только что в прихожей был комичный момент: Гной хотел снять кроссовки и даже начал расшнуровывать первый, когда Лёшик прыснул в ладошку и сказал:

– Сашка! Прекрати немедленно! Только ботва из села не асфальтированного носки друг у друга смотрит и нюхает!

Мир оскалился, как зверь. Он и чувствовал себя соответственно: зло и весело. Весь вечер он вливал в себя алкоголь слоновьими дозами. Весь вечер не пьянел дальше невидимой ограничительной отметки. Мир направляется к Любомиру. В левой руке Любомир держит длинный чёрный мундштук от [[[x]]] des! gn с дымящейся [[[x]]] папиросой, правую протягивает для рукопожатия.

– Привет, Мир, – говорит он, улыбаясь.

– Привет, – говорит Мирослав Мотузный, наливает себе стакан водки и залпом выпивает. Это он запомнил абсолютно точно.

Дальше всё как-то путается.

Потом как ни силился вспомнить, так и не смог понять, куда делся кусок минут примерно в двадцать пять. Этот временной промежуток не восстановился в его памяти никогда. Но, очевидно, что-то в то время произошло не очень важное. Потому что всё остальное – то, что запомнилось Мирославу, – явно было чем-то важным. Теми кусками, без которых паззл-мозаика не складывается.

Так помнит Мир.

Он помнит, что видит растерянные улыбки на лицах этих стахановских ублюдков. Возомнивших о себе, не Бог весть что, ничтожеств. Мир, злорадно ухмыляясь, вливает в себя очередной стакан водки.

Гной и А (?) тоже видят это?

Целующихся Лёшика и Олежека?

«Потом» или «сначала» они подходят к нему?

Так.

Или сначала они подошли, а потом Лёшик и Олежек стали целоваться? Или нет?

Или сначала Влaдимир А? спросил:

– Где продюсер?

Мир кивнул на Олежека:

– Вон. Генеральный…

– Понятно, – медленно сказал А (?), смотря куда-то в сторону.

Да. Кажется, потом эти педы начали целоваться. Или до?

Он отчётливо, внятно и вполне связно помнит, как Гной спрашивает, озираясь:

– А где Ади? Он обещал, что ты, если чё, всё расскажешь… Если его не будет…

– Расскажу? – Мир наливает себе водку в мартини.

– Ну объяснишь всё, чё тут, как…

– Объясню? – Мир опрокидывает стакан в себя. Потом улыбается. Кивает:

– Объясню…

Так. Правильно. Это по-любому было до того, как Мир стоит среди притихших Лёшика, морячков и малолетних педовок. И громко, очень недобро говорит в изменившиеся так, как ему хотелось, лица Александра Гноя и Влaдимира (А?):

– А как вы думали? Да! ДА!!! Именно так! И ваш грёбаный любимый Ади тоже делал именно так! А как вы думали? Как он мог стать Тем, Кем стал? Именно так! Он, выбирая этот путь, знал, что придётся сосать и долбиться в жопу. Он позволял вставлять себе в анал и брал в рот с заглотом. Поэтому он первый сейчас придёт и будет тебя вафлить! Ясно? А потом Любик. Потом Лёшик. Здесь все через это прошли! И все добились, чего хотели! А вы себе чего напридумывали? Что вы талантливые? Нет, бл*дь! Нет никаких талантливых Александра Гноя и Влaдимира (А?). Есть люди, у которых кредитка с пятью нулями в безнале. И эти люди могут позволить себе такую прихоть, как услуги лучших литагентов, креативной группы, выпуск книги или фильм с тупой красивой женой в главной роли. Или альбом песен этой же тупой красивой жены с её фото и именем на обложке. Потому что жена сосёт и подмахивает. Есть люди, которые могут себе позволить такие траты. Остальные, как красивые жёны, сосут. Ясно?

Да. Точно. Это, по-любому, было до того, КАК.

А значит, ещё раньше он говорил:

– Есть те, кто может платить и может сосать. Денег, как я понимаю, у вас нет…

Да. Он говорит, что нужно сосать и долбиться в жопу. Они оторопело смотрят на него. Он чувствует, что они очень расстроены. Он доводит ситуацию до точки: берёт и медленно расстегивает ширинку.

Улыбки на их лицах погасли давно. Они смотрят в Глаза Мирославу Мотузному долгие, почти пустые и беззвучные десять секунд.

«Почти», потому что саундтрэком к этой паузе служил стоящий в соседней комнате заевший на английском слове «форэва» виниловый проигрыватель Лёшика.

– Эва…/ Эва…/ Эва… – каждые полсекунды. Двадцать в общей сложности раз.

На последнем «Эва» Александр Гной и Влaдимир (А?) развернулись и вышли из квартиры. Он смотрит им в след и вдруг с ужасом понимает, что не испытывает никакого удовольствия. Что ещё минуту назад оно зрело где-то внизу живота. А сейчас ему так Плохо, что его неожиданно тошнит прямо на Лёшика. Лёшик визжит и начинает возмущаться, но вдруг как-то резко, словно его выключили, замолкает. И потом как-то неописуемо истерически молчит. Не издаёт ни звука. Причина – смех Мирослава Мотузного. Мирослав Мотузный словно не смеётся – рычит. И слюна пополам с желудочным соком капает с его подбородка на ковёр. Этот смех заставляет замолчать хихикающих педовок-тинейджеров. Морячки тоже как-то перестали улыбаться. Только Любомир, сидящий прямой как палка на диване в углу, держит уголки своих губ приподнятыми. [[[x]]] папироса в [[[x]]] мундштуке исходит к потолку запатентованным [[[x]]] дымом.

–  Х*ли ты лыбишься? —спрашивает Мир, скаля зубы. И последняя улыбка в этом помещении гаснет. Мир выпивает стакан брэнди, ломает дорогущее стерео и бьёт краснодарского педика в живот. Тот в ответ одним точным движением ломает Мирославу нос. Мир орёт как зверь и сбивает грузчика-кокетку с ног. А потом бьёт его своими облёваными туфлями. В живот. Кажется, и в голову. Потом, вроде, загнал визжащего Лёшика на стол, держа в одной руке битую об угол бутылку с длинными рваными острыми краями, а в другой – рамку с фотографией родителей Лёшика. Вроде бы он разбил окно. Или телевизор? Абсолютно точно, он вытащил у вырубившегося краснодарца ключи с брелоком автосигнализации, нашёл его «Ситроен» на стоянке, а потом в три часа ночи купил на заправке канистру бензина. И ему, пьяному в жопу, её продали. Да, кажется, в такой последовательности.

А потом он поехал в @chtung (!) РОССИЯ. Это он запомнил абсолютно точно.

Авторы: Гиена и Гигиена

Файл: Цыганов карман

Шли как-то гороховым полем из деревни Жуткино в деревню Подопригоры четыре соседа: Иван Горчица, Пётр Черешня, Олег Шлюпка и Ежиха, которая, засранка такая, бросила ежат новорождённых.

– Они же слепые ещё! – говорил Горчица осуждающе, сбивая сапогами поспевшие стручки цвета хаки.

– А иголочки мяяяяяяягонькие… – улыбалась Ежиха.

– А мы их с пипетками кормили, – Пётр Черешня говорил, не выпуская папиросы изо рта, – а они всё одно – подохли. Один за другим. По очереди.

– Усопли, – поправила Ежиха.

– Мы их под черешней похоронили, – сказал Олег Шлюпка, – в спичечных коробках.

– Подо мной? – спросил Петр Черешня. – Как?

– Потому что ты дерево, – сказала Ежиха, и Пётр заорал от ужаса. Он покрылся древесиной и стал деревом. Он мгновенно высох и скрючился, беззвучно вопя ртом – дуплом. Он сразу остался где-то далеко позaди. И стало понятно, что движутся остальные с угрожающе опасной скоростью. Они обогнали электричку. Потом чуть замедлили ход, поравнялись с третьим от тепловоза вагоном и впрыгнули в тамбур. Покурить. Шлюпка и Горчица свернули по козьей ножке, а Ежиха клубком свернулась.

– Как-то автоматически, – сказала она.

В тамбур вошла на задних ногах коза.

– Отдайте передние, бесстыдники! – сказала она.

Иван и Олег сконфуженно затушили и прикрутили козьи ножки на место.

Ноги у козы были разного размера и толщины. Все четыре. Но коза явно была довольна.

– Мария, – сказала она, – можно Маша.

– Олег, – сказал Иван.

– Иван, – сказал Олег.

– Ёж женского пола, – сказали с пола.

Коза Маша прислонилась к стенке тамбура и осмотрела всех присутствующих.

– Я непростая коза, – сказала она, – и я не одна.

– Да, – сказал кто-то, – с ней я.

– Кто? – хором Горчица и Шлюпка.

– Цыганская Игла!

И все, действительно, увидели большую цыганскую иглу, торчащую из козьего глаза.

– Фуууууу!!!!! – сказали все, – фууууууууууууууууууу!!!

– Вам показалось! – сказала Игла. И все увидели, что им, действительно, показалось.

Спирохета, сжимая в своей прохладной ладошке левый мизинец [Ф] Ольги и цокая каблуками новых сапог, стремительно спускалась под землю. В переход под Люблинской улицей. Обе прошли уже больше половины пешеходного тоннеля, когда [Ф] Ольга вдруг развернулась и почти побежала назад. Спирохета последовала за ней.

Прямо посреди перехода, на затоптанном кафеле, лежала в разных позах группа панков.

Крайним справа в клетчатых кедах, клетчатых штанах, в клетчатом пиджаке был Ади. Он лежал на спине, сунув руки в карманы пиджака и глядя куда-то в космос сквозь четырёхметровый слой почвы и асфальта.

– Фуяссе! – сказала подошедшая Спирохета.

Ади перевёл взгляд из космоса на неё.

– Вот именно, – подала голос [Ф] Ольга.

Ади перевёл взгляд на неё.

– Ты чего здесь лежишь? – спросила [Ф] Ольга.

– Это не я лежу. Это они тут лежат, – Ади мотнул головой в сторону панков. Его волосы зацепили окурок и переместили его на пару сантиметров севернее. [Ф] Ольга смотрела на этот окурок. Спирохета на губы Ади.

– Они тут лежат? – спросила [Ф] Ольга. – А ты?

– Я к ним присоединился, – Ади достал руки из карманов и в них оказались сигареты и зажигалка. Ади прикурил, сунул пачку и зажигалку обратно в карман, взял сигарету пальцами правой руки. Сжал левой кистью правый локоть. Спирохета и [Ф] Ольга молча наблюдали за этой процедурой.

– Ты зачем тут лежишь? – спросила, наконец, Спирохета.

– «Зачем» не совсем правильная формулировка, – Ади выдохнул в космос клуб дыма. Закончил:

– Вопросы?

[Ф] Ольга кивнула. Спросила сразу же:

– Почему ты тут лежишь, Ади?

Ади пожал плечами:

– Не знаю. Много чего не знаю в этом мире. Как выяснилось. Например, не знаю, зачем мужики в Калмыкии берут два лезвия, ставят крест-накрест и вгоняют в головку члена. Она раскрывается. Заживает так. Называется «розочка». Или, мля… «ромашка».

Ади замолчал. Затянулся. Выдохнул дым вверх.

Пауза. Шорох десятков подошв о кафель пола. Невнятная музыка из ларька где-то на поверхности. Где-то недалеко от ступенек, ведущих в переход.

Запах пирожков с ливером. Молчанье панков.

– Зачем? – спросила [Ф] Ольга изумлённо.

– Бабам нравится, – Ади щелчком отправил окурок в сторону урны.

– Каким бабам? – ещё более изумлённо спросила [Ф] Ольга.

– Калмыцким, мля! – зло сказал Ади.

– На кого-то ты похожа, – так же зло произнёс он, глядя на Спирохету.

– Ты всегда говорил, что я похожа на молодую Ротару. Если гипотетически, конечно, предположить, что София Ротару моложе и что она кореянка, – ответила Спирохета спокойно.

– Ты был в Калмыкии? – подала голос [Ф] Ольга после непродолжительной паузы, во время которой рассматривала жвачку, прилипшую к подошве клетчатых кед.

– Нет. Это мне один калмык в поезде рассказал. И показал.

– Ты куда-то ездил? – спросила [Ф] Ольга.

– Нет.

– Блин, Ади, – Спирохета склонила голову набок, – мне кажется, ты болен.

– Болен, – покивал Ади, – ещё как болен. Я болею бессонницей. Давно. Лет за пятнадцать до того, как это стало модно, заболел. Я не сплю уже много лет. Не сплю НОРМАЛЬНО, в смысле. Я не сплю с лета тысяча девятьсот девяносто третьего года. И вы, стоящие сейчас передо мной и пытающиеся вычислить, как долго я не сплю, знайте: время-то идёт. А я не сплю с 1993 года. До сих пор. И хочу сказать, что никакого кайфа от этого не испытываю.

Спирохета и [Ф] Ольга взирали на него сверху вниз.

– Это привело к тому, – продолжал Ади, – что примерно последние восемь лет в моём алфавите отсутствует Мягкий Знак. В Моём Мире отсутствует само понятие «мягкий». Я ТВЁРД КАК ТВЕРДЬ. ТВЕРДЬ и есть я. И Я – ТВЕРДЬ. Крепче меня НЕТ НИЧЕГО. Я – Самая Твёрдая Субстанция во Вселенной.

Спирохета и [Ф] Ольга молчали.

– Так я думал. Ещё совсем недавно. А оказывается, я ничего не знаю. Вообще ничего не знаю. Всё-то, оказывается, совсем по-другому. Вообще.

– Ты курил шалфей, – сказала Спирохета.

– Да, – сказал Ади, – я думал, что это шалфей. Но шалфей не может так долго… И вообще ТАК переть. Думаю, это был не шалфей. Думаю, что я вообще не курил. Думаю?

– Так! – сказала Спирохета. – Кофе. Душ. Бульон. Плюха. Трахаться. Спать.

– Вообще не курил, – уверенно сказал Ади, – в реале точно не курил. Мне во сне предложили покурить. Я подумал, что это шалфей. Взял и покурил.

– Во сне? – спросила Спирохета.

– Кто? – спросила [Ф] Ольга.

– Мальчик и две собаки. Огромных пса. Один чёрный, – сказал Ади. Потом закончил задумчиво: другой белый…

– Как-то это всё странно, – [Ф] Ольга глянула на Спирохету, – даже для меня.

– Не то слово, – подал голос Ади, – какие новости вообще?

– Джаз хочет издать все произведения, пришедшие на конкурс, трёхтомником и устроить презентацию на НОН-ФИКШН в ноябре, – сказала Спирохета.

– Хотел издать, – вставила [Ф] Ольга.

– А я был как-то на НОН-ФИКШН №8, – сказал Ади.

– Кого видел? – Спирохета достала сигарету.

– Видел, как у Капицы интервью брали. Болваны.