Текст книги "Русский Харбин"

Автор книги: Олег Гончаренко

Десятилетие спустя она опубликовала в Москве свой первый роман «Возвращение», в котором не всегда лицеприятно описывала жизнь русских эмигрантов в Китае. Из ее воспоминаний о своей жизни в Харбине и в Шанхае, а также из ее очерков о шанхайской жизни «Иными глазами», вышедших в 1946 году, читатель едва ли найдет что-либо особенно познавательное о жизни в Китае. Ибо сама китайская жизнь весьма мало интересовала острую на язык, но не вполне компетентную в вопросах китайской культуры мемуаристку, отмечают современные китайские исследователи ее творчества. Однако не только у Ильиной, случайно возникшей на небосклоне харбинской жизни, но и на страницах прозаических произведениях лучших русских писателей Харбина, внимательно изучавших китайскую жизнь, читатель редко встречается с образами китайцев, созданными на основе глубокого знания национальной жизни, быта, верований и обычаев. Даже у самого известного в Харбине русского поэта Арсения Несмелова и даровитого харбинского писателя Бориса Михайловича Юльского, в рассказах ярко описывающих жизнь русских эмигрантов в Северо-Восточном Китае, их эпизодически появляющиеся китайские персонажи по обыкновению представлены в качестве ленивых, ограниченных, но хитрых, диких или жестоких варваров. А в романах столпа маньчжурской этнографической прозы Н. А. Байкова китайцы, живущие в тайге, являют собой скорее олицетворение дикой природы, чем носителей ценностей древней цивилизации. Любопытно отметить, что проза русских писателей Харбина, иногда, для подчеркивания характерных особенностей национального китайского характера, содержит два-три китайских слова, чаще всего – «фанза» – дом и «чифан» – есть. Из этих двух слов одно было понято ошибочно: харбинские прозаики искренне полагали, что «чифан» – это имя существительное «еда», тогда как китайское слово «чифань» – это глагол. Пишущие китайцы, впрочем, также заимствовали для бытописательства немало русских слов. Среди наиболее употребляемых – «хлеб», «ведро» или «машина». Однако о большем взаимопроникновении двух языков и культур не могло быть и речи. Ведь совсем не секрет, что мало кто из русских, живших тогда в Харбине, хорошо знал китайский язык, да и сами китайцы говорили с русскими на очень примитивном наречии. А китайцев, которые имели возможность учиться в русских школах или институтах и хорошо знавших русский язык, было совсем немного, особенно до 1945 года.

Несмотря на многолетние лингвистические барьеры, у многих бывших русских харбинцев сохраняется теплая и добрая память не только о китайцах в Харбине, но и о китайской культуре в целом, а изучение ее стало делом всей жизни многих выдающихся представителей русской дальневосточной науки. Так, некоторые харбинские синологи занимались не только переводами китайских правовых и литературных источников, но и параллельно изучали этнографические особенности народов, населявших этот регион, принимали участие в различных экспедициях. Результаты их деятельности публиковались на страницах журналов «Вестник Маньчжурии» и «Вестник Азии» Общества русских ориенталистов, а также «Ученых записок Юридического факультета» знаменитого харбинского Политехнического института. Отдельными изданиями выходили монографии и научные труды по разнообразным разделам знаний. Так, известным специалистом в области международного права профессором Георгием Константиновичем Гинсом был опубликован ряд статей по этническим проблемам Китая и Дальнего Востока в целом.

^{Книга «Китайское искусство», изданная типографией КВЖД}

По количеству публикаций на данные темы не отставал от него и профессор Алексей Павлович Хионин – крупный синолог и монголист «русского Харбина» эпохи 1920–1940-х годов, выпускник Владивостокского института восточных языков, начавший свою карьеру еще в императорских российских консульствах в Кашкаре (Восточный Туркестан) и Кобдо и Урге в Монголии. В монгольской столице Хионин был генеральным консулом. С 1924 года Алексей Павлович служил в качестве экономиста Южно-Маньчжурской дороги. Год спустя его стараниями в Харбине был создан институт ориентальных и коммерческих наук, в котором он читал лекции по формам китайских судебных документов и одновременно вел занятия по китайскому языку. За время своей педагогической деятельности профессор Хионин успел воспитать несколько поколений своих учеников-синологов. Он также состоял в научных обществах и одно время был соредактором журнала «Вестник Азии», а еще занимался составлением словарей, восполнивших пробел тех лет в русской синологии и столь необходимых в условиях эксплуатации КВЖД в Маньчжурии. С 1927 по 1930 год Хиониным были подготовлены и опубликованы в Харбине «Русско-китайский словарь юридических, экономических, политических и других терминов», «Новейший китайско-русский словарь» (по графической системе). Вместе с этим в качестве профессора он читал курс монгольского языка в Японо-русском институте. В соавторстве со своим японским коллегой К. Исида ученый составил «Монгольско-русско-японский словарь», впервые опубликованный в Токио в 1941 году. Многие молодые харбинцы, прослушав курс китайского языка у Хионина, продолжали свою деятельность в области китаеведения, даже покинув родной город и находясь в других странах. В 1959 году профессор Хионин покинул коммунистический Китай, выехав в Австралию, где продолжил научную работу, сконцентрировав свои усилия над составлением полного китайско-английского словаря. Скончался Алексей Павлович в 1970 году, на 91-м году жизни. Хорошая академическая школа, а также созданные для полноценной студенческой учебы условия воспитывали в Харбине не только превосходных синологов, но и представителей других научных дисциплин. Так, один из учеников Хионина, Борис Силович Смола, ставший путешественником и этнографом Маньчжурии, составил великолепный перевод знаменитого «Памятника славной победы». Другими из плеяды известных и поистине блестящих учеников профессора Хионина стали брат и сестра Степаненковы, учившиеся в раннем детстве в китайской школе на границе Маньчжурии и вобравшие в себя подлинно «народный» язык своих классных наставников. Их знания были отшлифованы затем в русской гимназии в Харбине, а также в ходе частных занятий с Алексеем Павловичем Хиониным и И. Г. Барановым. В свою бытность студентами Степаненковы работали в китайских правительственных учреждениях, постоянно совершенствуя деловой язык. В качестве факультатива в ходе изучения китайской культуры Викторин Иванович Степаненков начал изучать буддийские трактаты на китайском языке. Изученные и осмысленные им работы он переводил на литературный русский язык. Можно представить себе степень владения Степаненковым изученным языком, а также глубину понимания переводимых им работ, если некоторые из переведенных им для русских читателей книг были малопонятны многим китайским исповедникам буддизма.

В начале 1930-х годов прошлого века в Харбине стал ощущаться недостаток учебников китайского языка, что дало импульс составителям к созданию новых учебных пособий. Классические учебники профессоров Брандта и Шмидта, ставшие ныне подлинной библиографической редкостью в силу их малой тиражности, стали исчезать с рынка для массового покупателя уже тогда. Этот пробел с успехом восполнили учебники, написанные бывшими студентами профессора Хионина – Усовым, Рудаковым и Скурлатовым. Составленный ими практический курс и руководство к изучению литературного китайского языка выдержали по нескольку переизданий в харбинских издательствах.

Среди дисциплин, изучаемых в харбинских учебных заведениях, особым успехом пользовалось правоведение. Профессора знаменитого юридического факультета В. В. Энгельфельд и В. А. Рязановский считались самыми популярными авторами научных очерков о земельном, горном и лесном праве Китая, о правонарушениях на ниве недвижимости, о местной полиции и других аспектах правовой деятельности, опубликованных ими на страницах периодически издаваемых «Известий Юридического факультета». Если снова вернуться к таким наукам, как лингвистика и история мировой культуры, можно вспомнить и другого крупного китаеведа на восточно-экономическом отделении юридического факультета – профессора Ипполита Гавриловича Баранова, читавшего там курс китайского языка и истории культуры Китая. В своих учебных планах он отводил довольно много времени на практические занятия со своими учениками. Помимо собственных студентов профессор Баранов приглашал на свои лекции всех желавших приобщиться к знаниям о культуре Китая. Нередко сам профессор проводил для своих учеников экскурсии в буддийские храмы, отправлял прогуляться по китайским торговым рядам, чтобы дать возможность ощутить дух, царивший в сфере общения между носителями языка в сфере коммерции. Во время городских прогулок с разрешения китайских владельцев он нередко демонстрировал студентам и вольным слушателям работу мелких маньчжурских артелей и крупных заводских предприятий, предоставляя возможность экскурсантам совершенствовать языковые навыки. За всю свою долгую преподавательскую карьеру харбинский профессор Баранов написал более 100 статей, опубликованных в городской периодической печати, а еще стал одним из основных харбинских переводчиков на русский язык неимоверного количества местных преданий и легенд. Его труд под названием «По китайским храмам Ашихэ», созданный на основе личных впечатлений от посещения священных для местного населения мест, с приведенными мельчайшими особенностями обрядовой и канонической сторон буддизма и конфуцианства, до наших дней остается непревзойденным в своем роде. Кстати сказать, среди учеников Баранова в свое время был и юный Валерий Францевич Салатко-Петрище. Сын владивостокской арендодательницы (с блестящей иронией описанной прозаиком Юрием Галичем в романе «Роман Царевича»), он сочинял под псевдонимом Перелешин. И хотя такое сочетание, как синолог и поэт, в те, да и наши дни, встречается крайне нечасто, на ниве поэзии Салатко-Петрище, по нашему субъективному мнению, не оставил значительных произведений. Стихотворения его на русском языке беспомощны, часто страдают отсутствием рифмы, а порою даже и смысла. Более удачным примером среди учеников профессора можно назвать Льва Михайловича Яковлева, переводчика, археолога и этнографа. Среди его этнографических работ следует отметить перевод «Учебника русского языка», предназначенный для целевой аудитории китайских простолюдинов, плохо владеющих грамотой родного языка. В нем все русские слова, в довольно искаженном виде, транскрибированы китайскими иероглифами. Любопытно, что это редкое и старое издание составлено было для китайских рабочих, приезжавших для работы по найму во Владивосток. Другой ученик профессора Хионина, Глеб Иванович Разжигаев, хотя и не стал составителем популярных языковых пособий, но справедливо пользовался уважением студентов на восточном отделении Харбинского политехнического института, как один из наиболее выдающихся педагогов по художественному переводу китайских литературных текстов.

… В рамках нашего рассказа о столпах научного мира Харбина неменьший интерес может вызвать фигура М. И. Лаврова, известного специалиста по древним азиатским языкам, изучавшего религии дальневосточных стран. Результаты его многолетних научных исследований нашли свое отражение в вышедшем в Харбине в 1922 году труде «Материалы по иконографии и мифологии Востока». Исследования региона, простиравшиеся далеко за границы Северо-Восточного Китая, проводились в экспедициях и поездках А. Гребенщикова, составителя удобной методической книжки по изучению маньчжурского языка. Автор совершил в свое время на военном катере «Восемнадцатый» путешествие по реке Сунгари и до верховьев реки Нонни. Этнографические записки Гребенщикова о водном странствии, описывающие уклад маньчжур, а также его публикации в периодике Общества русских ориенталистов, самым тесным образом переплетаются с работами П. Н. Меньшикова, издавшего в Харбине ряд научных работ по географии, а также истории дипломатических и торговых отношений России с ее азиатскими соседями. Знаменитый среди исследователей труд Меньшикова «Краткий исторический очерк Маньчжурии» стал своего рода вводным курсом к изучению жизни края в учебных программах ряда харбинских учебных заведений. Попутно в этой работе Меньшиков дал подробное описание найденных им памятников древней китайской цивилизации, до которых местные археологи в первой четверти XX века даже и не мечтали добраться.

Говоря об исследователях азиатской культуры и этнографии народов Дальнего Востока, стоит вспомнить феноменальную фигуру бывшего драгомана Императорского российского консульства в Мукдене Геннадия Ивановича Долю, женатого на православной японке. В свободное от службы в Китае время он дважды обошел пешком Японию, собрав интереснейший материал по этнографии. В Китае Доля составил обстоятельный архив данных, собранных в дни его странствий по японской земле, систематизировал и обработал тысячи единиц документов, и в ожидании публикации их на родине встретил недоброй памяти 1917 год. Ценность сведений, собранных им, не была в должной мере отмечена Временным правительством, не имевшим ни намерений, ни интереса использовать добытый материал во благо России или хотя бы определить его на попечение Генерального штаба и Академии наук. Несколько лет этот бесценный материал, научно обработанный прекрасно образованным, владевшим в совершенстве японским и китайским языками русским дипломатом, мертвым грузом лежал в стенах консульства. Во время оккупации Китая японской разведке стало известно о наличии важных материалов, собранных Долей. К этому времени дипломата уже не было в живых, а его жена послушно передала соплеменникам все, что было в ее распоряжении. После ознакомления с бумагами представители японской разведки засекретили архив и вывезли его особым поездом из Мукдена в Японию. Разумеется, секретность была продиктована не столько информацией, содержавшей какие-то военные тайны Японии, сколько, по предположениям, эта информация представляла собой столь точный и детализированный обзор японской повседневной жизни и этнических особенностей, что могла служить превосходным пособием для иностранцев для обнаружения «слабых струн японской души». В условиях войны, подобные данные неизбежно становились нежелательными для обнародования.

Что же касается исследований в области военных дисциплин, то и там харбинские ученые оставили свои следы. Так, например, превосходные с точки зрения специалистов военные обзоры современных армий Китая и Японии оставил после себя полковник императорской армии Василий Васильевич Блонский. Его научное наследие было вывезено из коммунистического Китая вдовой и детьми, уезжавшими в США. Преподаватель Ориентального института и руководитель «Кружка востоковедения» полковник Николай Дмитриевич Глебов сделал свой вклад в науку литературного перевода своими блестящими работами, необходимыми иностранному читателю для понимания особенности китайского менталитета.

Говоря об иногда тесно смыкающейся с наукой литературной жизни Харбина, необходимо упомянуть его самого читаемого и талантливого поэта Арсения Ивановича Митропольского (Несмелова).

 
«…Докатились, вернее докапали
Единицами – рота, взвод…
И разбились фаланги Каппеля
О бетон крепостных ворот…»
 

Известное стихотворение харбинского поэта Арсения Несмелова в четырех коротких строчках рисовало трагедию каппелевцев, нижних чинов и офицеров, одним из которых был и сам поэт. Вне всякого сомнения, Несмелов был один из самых ярких, даровитых и интересных харбинских литераторов, написавшим за свою недолгую жизнь много запоминающихся стихотворений. Автобиографичность поэтических опытов бывшего поручика 11-го гренадерского Фанагорийско-го полка, начавшего свой «путь офицера» на Великой войне с Западного фронта и окончившего его в отряде генерала Владимира Оскаровича Каппеля, стала основным свойством многих его произведений. Судьба поэта была столь насыщенной сюжетами и событиями, что они буквально просились увековечить себя на страницах рассказов. Среди прочих вех Гражданской войны, отраженных в его творчестве, Арсений Иванович Несмелов живописал и московское восстание юнкеров в ноябре 1917 года, и борьбу с большевиками в Сибири, и жизнь русского офицера в Азии после изгнания. Лично пережитые Несмеловым беспорядочное отступление в рядах развалившейся Сибирской армии Колчака и дни безнадежного блуждания в сибирских дебрях вдоль Енисея во время каппелевского Ледяного похода в конце концов нашли свое воплощение в стихотворениях и рассказах. Обосновавшись сначала во Владивостоке, Несмелов посвятил себя занятиям поэзией и журналистикой, но когда осенью 1922 года большевики ликвидировали Дальневосточную республику, волна «красного террора» докатилась наконец и до Владивостока. Над Несмеловым, как над офицером-каппелевцем, первоначально был установлен негласный контроль ОГПУ, но вскоре ему пришло официальное уведомление о запрете покидать пределы города. В повседневной практике чекистов подобная мера могла означать лишь одно – скорый арест и расстрел «именем революции» где-нибудь за городом нетемной лунной ночью.

^{Солдаты 11-го гренадерского Фанагорийского полка}

 
«Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,
А впереди затылок кротко, тупо
Качается и замирает… «Пли!»
И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, —
Монокль луны глядит на корчи трупа,
И тороплив курков поспешный стук».
 

Хорошо представляя себе всю цепь возможных последующих событий и придав ей впоследствии литературную форму, Несмелов принял нелегкое, но единственно спасительное решение бежать за границу, в близлежащий Китай. Добравшись до Харбина не без приключений, он постепенно обосновался там и нашел в этом городе многолетнее пристанище, давшее ему возможность продолжать литературные занятия. Там он сблизился с рядом эмигрантов, убежденных монархистов, чьи взгляды на судьбу Отечества были близки ему, и с которыми он разделял бытовавшее среди части эмиграции убеждение в возможности возрождения национального самосознания, как решающего фактора в борьбе с большевиками-интернационалистами. Подлинный интерес поэт проявил и к идейному лидеру Всероссийской фашистской партии в Китае Константину Родзаевскому, у которого в журнале «Нация» поэт публиковал свои статьи. Для Несмелова, человека не искушенного во всех хитросплетениях дальневосточной политики, где русские партии самого разнообразного толка порой возглавляли люди, далекие от жертвенного служения идее, часто находившиеся под прямым влиянием иностранных манипуляторов, Родзаевский воплощал тип русской героической жертвенности. А Всероссийская фашистская партия с ее программой и декларируемой ненавистью к III Интернационалу казалась образцом действенной в условиях эмиграции политической программы, готовящей великие преобразования в будущей России, куда вернутся из эмиграции все некогда покинувшие страну люди. Одним общим местом в заблуждениях харбинских эмигрантов была уверенность в том, что с помощью Японии большевики будут раз и навсегда изгнаны из Сибири, а позже и из европейской части России, а власть будет передана лучшим представителям эмиграции, готовым повести страну к процветанию. Какими наивными кажутся сейчас подобные мысли, свойственные тогда в равной степени пылким умам харбинской молодежи и умудренным почтенным профессорам! Впрочем, ни Гражданская война, много еще кому в Харбине памятная, ни жизнь в оккупации, не научили почти никого из числа русских эмигрантов объективно воспринимать устремления японцев и понимать очевидное: сильная Россия, управляемая свободным и разумным правительством, никогда не была нужна японцам. Ни одна держава, если только она не преследует временные экономические интересы, не потратила бы ни цента на то, чтобы Россия восстановила былое могущество.

^{Обложка майского номера журнала РФС «Нация»}

Всего менее к восприятию этой грустной правды был готов разум поэта. Вообще, надо отметить, что тоталитарные режимы в любой из стран в XX веке были крайне нетерпимы к обыденной в наши дни «разности мнений и взглядов», тем более высказываемых печатно или даже устно. Из истории отечественной литературы мы знаем, как на десятилетия отправляли в лагерь за услышанное крамольное стихотворение, расстреливали и казнили за сочинительство, и счастлив был тот пишущий, кто за эти свои «грехи» мог отделаться лишь долгим забвением.

Так было в СССР, но было так и вне его пределов. Постепенно, публикуясь, декларируя связи с харбинскими фашистами, для советской власти из обыкновенного эмигранта Несмелов постепенно превращался в «политического противника». Правда, противника своеобразного, чьи личные привязанности и «память сердца» все равно оставались там, на земле, захваченной большевистской властью. В стихах он вспоминал милые московские виды, ностальгически возникавшие в его творчестве в разные годы.

 
«…и читала, взор окаменя
О любви, тоскующем аббате…
Ты влюблялась, нежная, в меня
В маленькой квартирке на Арбате».
 
 
«Скорей с Тверской! По Дмитровке к бульварам
Подальше в глушь от яркого огня,
Где ночь черней… К домам слепым и старым
Гони, лихач, хрипящего коня!»
 

В наш «болтливый век», как охарактеризовал наше время в беседе с автором этих строк один из крупных деятелей современной культуры, благодаря опубликованным томам мемуаристики читателям стало известно, как работали тогда зарубежные «ликвидаторы» НКВД. В начале 1990-х среди читающей публики «прогремело» имя пресловутого Павла Анатольевича Судоплатова, успешно убиравшего по заданию с Лубянки политических противников СССР в Европе, да так ловко, что «случайная» смерть русского эмигранта на парижских, пражских и венских улицах многим казалась трагической нелепостью, случаем, который так часто управляет человеческой жизнью. Тень неминуемой расправы витала и над Несмеловым, ибо судьба его была раз и навсегда решена с того момента, когда из всего многообразия политиков он выбрал для себя общение с Родзаевским и декларировал это печатно. Вопрос расправы над ним становился лишь делом времени и благоприятных для будущих убийц сопутствующих обстоятельств. Его не похитили, как генералов Кутепова и Миллера, не сбили грузовиком, как генерала и литератора Н. В. Шинкаренко (Белогорского), не погубили при операции, «случайно» отключив жизненно важную аппаратуру, как в случае с капитаном 2-го ранга Потемкиным. Не застрелили в подстроенной перестрелке, как это получилось с генералом Покровским… Для большевистского правительства, один из десятков тысяч в эмиграции, офицер его уровня не представлял столь явной угрозы. И, быть может, потому Несмелову была уготована иная участь – исчезнуть в бесконечности лагерей.

Между тем шло время, разразилась германосоветская война, и с первых ее дней СССР терпел поражение, отчаянно ища военного альянса с западными «демократиями». Исход борьбы с немцами был еще неясен, но многих русских в Харбине стали посещать тревожные предчувствия. Странно, но не возможное поражение России тревожило их в те дни, а последствия вероятного альянса советской власти и западных стран в борьбе с Германией и ее союзниками. Победа над немцами и японцами грозила обернуться новой драмой – приход советских войск в Европу и Азию неизбежно открывал череду депортаций и арестов русских, проживавших вне СССР, для последующего этапирования на «стройки социализма». Впрочем, об этом думали очень немногие, весьма осведомленные о советских планах люди. О том, что ждет его, если в Харбине все же появятся советские войска, Несмелое представлял лучше других. Единожды чудом спасшись от расстрела во Владивостоке, он едва ли мог рассчитывать на удачу во второй раз. В 1942 году на вышедшей в Харбине книжке стихов поэта под названием «Белая флотилия» поэт сделал странное на первый взгляд посвящение проживавшей тогда в Шанхае его знакомой Лидии Юлиановне Хаиндровой: «Как видите, я еще жив». Впрочем, жить ему оставалось, увы, совсем недолго. В середине августа 1945 года в Харбин вступили советские войска. Члены ВФП подверглись арестам и последующей депортации в СССР, где по решению суда многие из них были приговорены к расстрелу и к разным срокам тюремного заключения. Арсения Ивановича Несмелова арестовали работники советской армейской разведки СМЕРШ и препроводили в одну из местных тюрем. Ожидая суда и неведомой ему до конца судьбы, поэт, казалось, не проявлял беспокойства. Он подбадривал товарищей по камере, создавал в тех тяжелых условиях атмосферу дружелюбия и поддержки. Спасая от отчаяния других, Несмелов не заметил, как сам буквально терял последние силы. Сказывалась полнота, возраст и ранения на прежних войнах, да и условия пересыльной тюрьмы на станции Гродеково близ Владивостока были далеки от совершенства. В один из сентябрьских дней тюремных «контролеров» привлек внимание шум за дверями одной из камер. Отворив дверь и приказав присутствовавшим в ней арестантам стать по периметру камеры, они увидели лежащего на полу человека. Поэт скончался от кровоизлияния в мозг. Так окончился путь не только одного из даровитых военных поэтов, но вместе с ним в прошлое ушла целая эпоха дальневосточных мастеров слова. Понесла утрату многоликая русская литература, в которой Арсений Несмелов успел сказать свое слово еще и как прозаик. Рассказы его, рассыпанные по харбинским периодическим изданиями, долгое время не были собраны вместе под одной обложкой, пока три года назад стараниями ценителей его творчества не были подготовлены и выпущены в свет два тома его поэзии и прозы. Несмелов был не одинок на творческом небосклоне Харбина, и наследие его современников, поэтов-харбинцев, еще только предстоит вернуть из забвения, ибо оно нуждается не только в опубликовании, но и в обстоятельных, глубоких исследованиях. В последней четверти XX века в Амстердаме была опубликована книга Валерия Перелешина «Поэзия и литературная жизнь в Харбине и Шанхае 1930–1950 годов». Возможно, пора издать эту книгу и у нас в России, а также заодно составить и опубликовать антологию харбинских литераторов, ибо девять десятых того, что было создано в Китае пишущей русской эмиграцией, сделано ею в Харбине. К такому открытию пришел еще в 1975 году Петр Евграфович Ковалевский, автор обстоятельной парижской монографии «Зарубежная Россия», посвященной полувековой истории русского зарубежья, с 1920 по 1970 год.

Отрадно думать, что современному читателю лишь предстоит открытие этого пока не познанного материка русской литературы в Харбине и ее достопамятных людей, многие из которых широко прославились в Русском Зарубежье. Среди них стоит особо монументальная фигура святителя Филарета (Вознесенского). Владыка митрополит Филарет родился в России, в городе Курске 22 марта 1903 года. Мать его, Лидия Васильевна, скончалась, когда сыну было всего 18 лет, а отец, впоследствии принявший монашество с именем Димитрий и ставший епископом, в 1947 году был репатриирован в СССР, где скончался в сане архиерея Московской патриархии. Семья митрополита Филарета в 1909 году переехала в Благовещенскна-Амуре, где будущий владыка в 1920 году окончил восьмиклассную гимназию. Оказавшись с родителями в Харбине, Георгий Вознесенский поступил в русско-китайский Политехнический институт, который закончил по специальности инженера-электромеханика в 1927 году. Рукоположенный тремя годами спустя, в 1930 году, в сан диакона, молодой инженер Георгий Николаевич Вознесенский был вскоре пострижен в монашество и в 1931 году с именем Филарет тогда же рукоположен в иеромонахи. Все вышеперечисленные события почти совпали с окончанием им харбинских Пастырско-богословских курсов, переименованных впоследствии в богословский факультет при Институте Св. князя Владимира, где иеромонах Филарет стал впоследствии преподавателем Нового Завета, пастырского богословия и гомилетики. В 1933 году он был возведен в сан игумена, а в 1937 году – в сан архимандрита. Один из коллег владыки по институту вспоминал о нем таким образом:

«Большая церковная и пастырско-проповедническая деятельность была проведена о. архимандритом Филаретом. Молящиеся стремились в тот храм, где он служил. Его любили все слои православного населения города. Имя архимандрита Филарета было широко известно и за пределами Харбинской епархии. Он был добрым, доступным для всех, кто к нему обращался. А обращавшихся к нему было очень много. Идя к нему, знали, что получат правильный совет, будут иметь утешение и помощь. Отец архимандрит Филарет был весьма строг к себе; он был известен как истинный аскет. А какой редкой памятью обладал наш добрый, сердечный владыка. При встрече с ним, он выявлял большой интерес ко всем сторонам нашей жизни; ему не нужно было напоминать о своих нуждах или затруднениях, он уже сам развивал с вами тему разговора, давал готовые ответы».

После оккупации советскими войсками Манчжурии для большинства православных людей в Харбине настали трудные дни. Обманутый постоянно передаваемыми ему из Москвы ложными сведениями об истинном положении Церкви в СССР, представителей Московской патриархии и преданных им союзников в Русской зарубежной церкви, престарелый к тому времени митрополит Мелетий признал над собою и своим клиром власть Московской патриархии. В числе этого клира находился и архимандрит Филарет, но он решительно отказался принять советский паспорт. Когда же к нему явился харбинский репортер для того, чтобы взять интервью, и спросил молодого архимандрита, как тот смотрит на «мудрый шаг советского правительства, предложившего русскому населению Харбина снова стать гражданами своей родины», то в ответ он услышал буквально следующее: «Я не считаю возможным принять и не приму советского подданства до той поры, пока не удостоверюсь фактически и, несомненно, на сто процентов, в том, что преследование религии, антирелигиозная пропаганда и травля служителей Церкви совершенно прекращены, и Церковь, которая не «отделена», а изгнана из государства, снова заняла в нем подобающее ей положение». Так архимандрит Филарет до самого конца своего пребывания в Северо-Восточном Китае и не пожелал принять советское гражданство, несмотря на всю связанную с подобной позицией и открытой декларацией неприятия советской власти опасность. Не повлияли на него и некоторые церковные прощения со стороны харбинского епархиального начальства за высказываемую публично столь смелую позицию. Ознакомившись как-то раз с номером «Журнала Московской Патриархии», в котором в числе гениев и благодетелей всего рода человеческого по традиции упоминался Ленин, архимандрит Филарет выразил свое возмущение в проповеди, получившей широкую известность не только среди прихожан, но, благодаря разветвленной сети местных осведомителей, дошедшей до ушей советской военной администрации. Бесстрашное обличение богоборческой коммунистической власти привело сторонников унии с Московской патриархией в особое негодование. И в качестве противодействия через верных последователей, местным ревнителям возвращения в СССР было предложено организовать некий «несчастный случай», который должен был постичь несговорчивого архимандрита, своими проповедями портящего благостную картину единения эмиграции и советской власти. Предложенная через работников советского генерального консульства в Харбине идея была незатейлива. Она заключалась в том, чтобы наиболее естественно представить готовящееся убийство, и для этой цели был избран проверенный и опробованный способ поджога жилища спящего человека – в данном случае – кельи Филарета.