Текст книги "Хуже войны"
Автор книги: Олег Буркин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Как знаешь, – пробормотал начфин и вдруг понял, что они с Фоменко уже давно говорят не шепотом, в комнате стоит гробовая тишина, а Чепига, Маничев и корреспондент жадно ловят каждое слово.
– Как знаешь, – повторил начфин, обведя гостей растерянным взглядом. – Чего притихли? Чего не наливаешь, Витя?
Чепига с готовностью потянулся за бутылкой, а уже изрядно захмелевший Маничев, слышавший, как видно, добрую часть разговора, протянул:
– Значит, Анька-официантка Тодорову башку расшибла? Так ему и надо. Все от жизни торопится взять. Если какая новенькая в полку, ни за что не пропустит. Бабу только жалко. Командир ей такого не простит, на этой же неделе вышвырнет обратно в Союз.
– Заткнись, – тихо сказал Корытов, но, увидев, как вытянулось от обиды лицо Маничева, спохватился и примирительно добавил.
– Думай, что говоришь, Саня. Вон, корреспондент рядом. Напишет про наш полк невесть что…
– Нет-нет, ничего плохого я писать не собираюсь, – шумно заверил его Средзакозовцев.
Его, как и следовало ожидать, развезло раньше всех. Длинный чуб лейтенанта свесился и прикрыл правый глаз.
– Вот потому-то все наши газеты и врут, – ехидно процедил Маничев. – С твоей «Окопной правдой» только в сортир ходить.
– Во-первых, не «Окопная правда», а «Фрунзевец», – Средзакозовцев поправил волосы. – А во-вторых... – Нельзя писать обо всем, понимаешь? Чтобы молодым ребятам было не страшно сюда ехать. Чтобы их матери были спокойны...
– Чтобы их сыновей убивали, а они были спокойны? Да ты хоть раз видел – там, в Союзе, – как в чей-нибудь дом привозили цинковый гроб? Ты хоть это-то видел?
Маничев повернулся к Фоменко.
– Расскажите ему, Валерий Григорьевич. Вы же зимой сопровождали груз «двести».
Фоменко вздохнул, утопил широколобую голову в плечи и опустил на глаза веки.
– Хуже нет, чем цинки возить... В Курской области, в одном районе, шестерых выгружали: военком нормальный попался. Сказал, что сам, без меня, по домам развезет. А в соседнем районе военком трусливый, гад! Настоял, чтобы я поехал вместе с ним. Не помню уже, как село называлось – Гречиха или Гречишиха...
22.
К старенькому, покосившемуся дому на окраине деревни подъехала грузовая машина, в кузове которой стояло несколько цинковых гробов.
Машина остановилась недалеко от крыльца.
Из кабины машины выбрались Фоменко и районный военный комиссар подполковник Трепачев.
Они опустили борта машины с обеих сторон, а затем, переглянувшись, направились к крыльцу дома.
Дверь дома распахнулась. На пороге появился низкорослый, седой, небритый мужичок со значком участника Великой Отечественной войны на поношенном пиджаке.
Он посмотрел на машину с гробами, медленно спустился с крыльца и замер рядом с ним.
Фоменко и Трепачев остановились в нескольких шагах от мужчины.
Откашлявшись, Фоменко обратился к нему.
– Вы – Кузьменко? Анатолий Ефремович?
Мужичок грустно вздохнул.
– Я.
Фоменко кивнул на машину.
– А мы…
Мужичок махнул рукой.
– Да понял я уже, кто вы. Мы похоронку получили еще третьего дня…
Он снова вздохнул.
– Сына привезли?
Трепачев опустил голову.
– Да.
Едва военком произнес это, как на крыльцо выскочила мать погибшего солдата – маленькая, сухонькая, в черном платье и черном платке. Увидев машину с гробами, она замерла на месте, обхватила лицо руками и начала тихонько выть, качая головой из стороны в сторону.
Не переставая выть, она медленно спустилась по ступенькам и двинулась к Фоменко и Трепачеву. Мать остановилась напротив офицеров и, затихнув, опустила руки.
Мокрыми от слез глазами она посмотрела сначала на Трепачева, а потом перевела взгляд на Фоменко.
Ее глаза загорелись ненавистью.
Хрипло и пронзительно вскрикнув, она подскочила к Фоменко вплотную и наотмашь, что есть силы, ударила его рукой по щеке.
Фоменко, не увернувшись и даже не попытавшись закрыться, лишь слегка наклонил голову и зажмурил глаза.
Мать снова ударила его – уже по другой щеке, – а затем нанесла еще один удар, и еще…
Когда у нее уже совсем не осталось сил, мать опустила руки, села прямо на землю и, обхватив ладонями лицо, снова начала выть…
23.
Фоменко обвел людей, сидящих за столом, грустным взглядом.
– Так ни слова и не сказала… И когда гроб выгружали, и когда в дом заносили…
Он шумно вздохнул.
– Один он был у нее, сын-то.
В комнате на несколько секунд повисла тишина.
Фоменко, приподнявшись, взял в руки трехлитровую банку и снова разлил по кружкам спирт. Закончив, он поставил банку на стол, встал и тихо произнес.
– Третий тост.
Остальные тоже поднялись.
Стараясь не морщиться, выпили молча и не чокаясь.
Так же молча сели и потянулись за закуской.
Прожевав, Корытов снова придвинулся к Фоменко вплотную и шепотом протянул:
– А, может, все-таки надо к Ане сходить, Валер?
Фоменко тоскливо зажмурил глаза и отрицательно помотал головой.
– Не надо, Женя.
24.
Полночь давно миновала.
Аннушка уже не помнила, какую по счету кастрюлю она наполняла, чтобы, склонившись над плиткой, мешать и мешать кипящую воду.
Она смотрела сквозь пыльное стекло, и порой ей казалось, что в темноте от офицерского «модуля», который был хорошо виден из ее окна, уже отделилась и двинулась к женскому бараку такая знакомая фигура...
Обманутая грязным стеклом и ночными тенями, Аннушка всякий раз закрывала глаза и молилась... А потом вновь ловила мокрыми глазами ниточки света, распущенные прожекторами в ночи.
Когда пыльное стекло снова, уже в который раз, обмануло ее, она выключила плитку, накинула плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.
25.
В это весеннее утро война снова хотела пройти у дома старого хазарейца.
Сидя на вросшем в землю валуне, он провожал глазами колонну, которая с ревом вытряхивала из дороги улегшуюся за ночь пыль.
Клевавший носом после бессонной ночи Фоменко не заметил бы одиноко примостившегося у обочины калеку, если бы не услышал, как два сержанта его роты – Мамонтов и Пучко, сидевшие на броне бэтээра рядом с ним, – завели разговор.
– Ты как думаешь, – спросил Мамонтов, – что этот старик делает тут в такую рань?
– Пыль свежую глотает, – предположил Пучко, – Вкусная, наверное. Посмотри, какое блаженство у него на морде.
– А если серьезно?
– На «духов» работает. Колонну считает, падла.
– Да он, небось, и считать не умеет.
– Ну, не умеет, так пальцы загибает. Если бэтээр – на руках, а если танк – на ногах.
– Брось! У него же пальцев на танки не хватит. У него же нога одна! – Мамонтов залился смехом.
Сидевший за их спинами рядовой Ойте, который за все это время не проронил ни звука, вздохнул и тихо произнес:
– Грех смеяться над калекой.
Мамонтов повернулся к нему и с угрозой протянул:
– Что-о-о?
Пучко тоже повернулся к Ойте.
– Тебе слова никто не давал, понял? Молод еще, чтоб старших учить… Ну, подожди. Вернемся с «боевых», я твоим воспитанием займусь!
Фоменко лениво бросил через плечо:
– Отставить.
Он открыл глаза, сквозь завесу пыли увидел старика, но как ни старался, не сумел разглядеть его лица.
Колонна уже давно скрылась за перевалом, а старый хазареец и не думал подниматься с камня.
Светло-оливковые глаза калеки светились надеждой…
…В это весеннее утро месяца Саура сын старого хазарейца Асад с развороченным минным осколком пахом и широко раскрытыми, обездоневшими глазами лежал на краю рисового поля, закинув на бок голову, которая почернела от облепившего ее жадного роя мух...
26.
Минула неделя, как роты ушли на Панджшер.
...Корытов проснулся на своей кровати, куда после буйных похождений вновь уложил его сердобольный Чепига, с трудом заставил себя разомкнуть тяжелые, опухшие веки и вдруг закричал – хрипло и страшно.
Каждое такое утро он ненавидел весь белый свет.
Но в это утро Рокфеллер не увидел его.
Была тьма. Такая, какая она бывает, когда наступает навсегда.
Он понял это сразу и поэтому, издав один единственный крик, который, подобно раненому зверю, был не в силах сдержать, не стал в отчаянье кидаться на стены, тереть до крови глаза и звать на помощь.
Он лежал, вытянув руки по швам, ровно и тихо.
Через час его хватились в штабе. В модуль прибежал хмурый и озабоченный Чепига. Он быстро уяснил, в чем дело, и бросился звать полкового врача.
После беглого осмотра врач сказал, что начфина нужно немедленно отправлять в госпиталь.
Он ушел искать машину, а Корытов и Чепига остались вдвоем. Начальник строевой части сидел на табурете, подавленный и ошеломленный. Совершенно не зная, что полагается в таких случаях говорить, старший лейтенант сопел и грыз ногти.
– Помоги, – сказал вдруг начфин. Резко сбросив ноги с постели, он поднялся, выставил руки перед собой и сделал неуверенный шаг к столу. Чепига сорвался с места, подскочил к Корытову и, бережно поддерживая его, помог сесть на табурет.
– Плохи мои дела, Витя, – заговорил Рокфеллер, качая головой. – Дружил я с водочкой, а она вот взяла да и ударила по глазам. С моим батей покойным, царствие ему небесное, такая же беда в свое время приключилась…
Корытов пошарил по столу руками, нащупал пачку сигарет, достал одну и принялся так же, наощупь, искать спички. Чепига, спохватившись, подал ему коробок.
Прикурив, Рокфеллер тихо произнес:
– Знаешь, а я ведь уже никогда больше не буду видеть.
– Надо в Ташкент, Евгений Иванович, в окружной госпиталь, – торопливо отозвался Чепига. – А то и в Москву. Там врачи чудеса делают.
– Врешь ты все.
– Надо, – упрямо повторил старлей.
– Конечно, надо, – покорно согласился Корытов. – Инвалидность оформить, пенсию...
– Есть ведь надежда, Евгений Иванович...
Начфин вскинул нечесаную голову.
– Не на что надеяться... К маме поеду, в Подмосковье. Соловьев по утрам буду слушать. Хоть этого у меня никто не отнимет, а, Витек? – Рокфеллер помедлил. – Об одном жалею: мужиков с «боевых» не дождусь, Фому...
– Вы еще вернетесь в полк, Евгений Иванович.
– Эх, Витя...Скоро будет у вас другой Рокфеллер.
Визг тормозов подъехавшей машины они услышали одновременно. Чепига подошел к окну.
– За мной? – упавшим голосом спросил Корытов.
– За вами.
– Раз карета подана – едем... Стой! – шлепнул он себя по лбу ладонью. – Фоменко же не знает адреса мамы! У тебя есть, на чем записать?
Чепига схватил первое, что попалось под руку – спичечный коробок – и достал из нагрудного кармана ручку.
– Диктуйте.
– Московская область, город Шатура, Чкалова три... Записал?
– Чкалова три, – повторил, торопливо покрывая коробок кривыми буквами, Чепига.
– Квартира двенадцать.
– Готово.
– Передай ему, когда вернется: пусть сразу напишет. Слышишь? Сразу!
Старший лейтенант спрятал коробок в карман.
– Обязательно передам.
Начальник строевой части подошел к начфину и осторожно взял его под локоть.
– Пора, Евгений Иванович.
27.
…К вечеру атака на лепившийся у края ущелья кишлак Дах-э-сийох окончательно захлебнулась.
Четвертый час рота Фоменко лежала, вжимаясь в раскаленные камни. Головы солдат спеклись в стальных касках, фляги опустели... Тепло-соленые струйки пота, смешавшись с осевшей на лицах солдат пылью, превратили их в маски невиданных, суровых, но бессильных языческих богов с пустыми, потухшими глазами...
...Перед наступлением кишлак накрыли «Градом». Не уцелело ни одного дома и ни одного дувала. Что говорить о людях... Но, словно воскреснув под опаленными обломками глины, преждевременно похороненные «духи» встретили наступавших таким огнем, что, потеряв сразу троих, Фоменко уложил роту на камни и по рации стал с тоскливым остервенением требовать от комбата еще одного артналета. Комбат ответил, что второго артналета не будет («Нет снарядов, ...твою мать!»), однако приказа лезть напролом не дал, натужно крича: «Атаковать только после подавления огневых точек!»
Один пулемет «духов» Фоменко разглядел, когда рота пыталась взять кишлак сходу. Его ствол торчал из большой трещины в стене разрушенной мечети. Гранатометчики сделали пару прицельных выстрелов, и когда капитан еще раз попытался поднять роту в атаку, тот, что был в мечети, уже молчал. Но яростно и злобно плюнули свинцом сразу несколько других.
Рота покорно легла, а Фоменко опять принялся вызывать по рации комбата. Кишлак отделяло от наступавших не меньше двухсот метров, и как не кусал капитан спекшиеся губы, до боли прижимая к глазницам бинокль, засечь остальные пулеметы не удавалось.
Единственное, что оставалось делать, – это посылать вперед наблюдателя, который бы сумел проползти на брюхе хотя бы половину этого расстояния, укрыться в одной из воронок, выдолбленных снарядами, и, разглядев, где понатыканы пулеметы, корректировать по рации огонь.
Посылать почти на верную смерть...
Вот почему ротный медлил, все еще веря в чудо – в залп батареи «Града».
При последнем выходе на связь комбат прокричал, что у батареи больше нет снарядов и она снимается с позиций.
Кому-то надо было ползти...
Фоменко знал, что пошлет одного из взводных связистов, умеющих толково работать с рацией. Одного из троих: Каримова, Максимчука или Ойте.
Неуклюжего, плохо знающего русский язык Каримова?
...Максимчука или Ойте.
Вымахавшего под метр девяносто Максимчука? Мишени лучше не бывает...
...или Ойте?
Откуда-то выплыло вдруг широкое, плоское лицо подполковника Поташова. Близко посаженные глаза под стеклышками очков и толстые поджатые губы... «Молодым и неопытным бывает особенно трудно...»
...Фоменко уже давно отдал приказ. Он видел, как, волоча за собой рацию, устремился к кишлаку похожий издалека на юркую, зеленую ящерицу Ойте.
«Духи» заметили его, и вокруг солдата то тут, то там стали вспыхивать фонтанчики от пуль.
– Всем! – хрипло кричал капитан по рации. – Прикрывать наблюдателя! Вести беглый огонь! Огонь!!!
Он повторял это сорванным голосом раз за разом, хотя очереди и так не стихали.
Когда фонтанчики вспыхивали слишком близко от Ойте, ротный невольно зажмуривался и медлил открывать глаза: больше всего на свете он боялся, что в следующее мгновенье увидит среди камней безжизненное тело солдата... Но всякий раз, замерев на чуток, чтобы переждать опасность, зеленая ящерка оживала и оказывалась еще на метр впереди, и еще на метр, и еще...
– Доползи, – шептал Фоменко, считая эти метры так, будто сам отмерял их своим сжавшимся в комок животом.
И он дополз.
Укрывшись в спасительной воронке, Ойте сразу же вышел на связь, а чуть позже начал передавать, куда бить гранатометам.
...Комбат вызвал ротного по рации, когда Фоменко уже снова собирался поднимать людей в атаку.
– Уходим, – приказал майор Николаев.
Комбат был прав: солнце садилось, а на ночной бой у них уже не хватило бы сил.
– Уходим! – прокричали, приняв приказ ротного, командиры взводов.
– Уходим! – пронеслось по солдатской цепочке.
В затопивших землю сумерках кишлак был уже почти не виден.
– Рота отходит, возвращайся, – переключившись на частоту Ойте и поглаживая рукой рацию, словно живую, сказал Фоменко.
Все, кто были рядом, слышали это: и связист командира роты ефрейтор Путеев, пытавшийся рукавом куртки стереть со лба корку засохшей грязи, и замполит, который лежал, уткнувшись головой в приклад автомата, но, конечно же, не спал, а мог только мечтать об этом...
28.
Последние, многократно выверенные и уточненные сведения о потерях поступили на командно-наблюдательный пункт полка в первом часу ночи.
Убитые и раненые были во всех батальонах.
Пропавший без вести – только в первом.
Рапорт с подробным изложением обстоятельств исчезновения рядового Ойте, составленный капитаном Фоменко, лежал перед командиром полка.
«...Получил приказ вернуться, но приказа не выполнил...» Щурясь, полковник Тодоров сидел за своим рабочим столом в кунге штабного ЗИЛа и уже в который раз пытался разглядеть за косыми, сползающими в угол листа строчками то, чего так и не сумел отыскать в них самих.
Он потянулся рукой к телефону, стоящему на краю стола, снял трубку и резко бросил.
– Николаева – ко мне!
… Командир первого батальона майор Николаев с длинной нескладной фигурой и скуластым лицом, стоял перед Тодоровым навытяжку, испуганно вращая глазами.
Скрестив руки на груди, командир полка откинулся на спинку стула.
– Ну, что там стряслось у Фоменко? Как пропал человек? Докладывай!
Николаев пожал плечами.
– Как-то странно все вышло, товарищ полковник…
Тодоров шлепнул ладонью по столу.
– Не тяни!
Николаев торопливо зачастил:
– Чтобы засечь огневые точки «духов», Фоменко высылал вперед наблюдателя… Когда я дал команду отходить, ротный приказал наблюдателю возвращаться. А тот не вернулся. Никто не знает, почему… Было уже темно. Рисковать людьми, чтобы вести поиск, мы не стали…
Тодоров почесал затылок.
– На связь выходить с ним пробовали?
Николаев вздохнул.
– Пробовали. Глухо…
– Ты-то сам как думаешь? – Тодоров буравил Николаева глазами. – Убит?
Николаев поморщился.
– Главное, чтобы не перебежал…
Брови командира полка удивленно взметнулись кверху.
– Он что, мусульманин?
Николаев отрицательно помотал головой.
– Никак нет, но… Вы сами знаете – это без разницы. Вон, в соседней дивизии к «духам» хохол переметнулся.
– Этого нам только не хватало! – удрученно протянул Тодоров. – ЧП на всю армию, блин…
Он снова хлопнул ладонью по столу.
– Будем надеяться, что все-таки погиб. Мертвые сраму не имут…
Тодоров вскинул голову.
– Кто хоть такой? Давно в Афгане?
– Никак нет. Из молодого пополнения…
29.
Ранним утром полковые саперы прочесывали дорогу, которая проходила мимо кишлака, выжженного дотла еще год назад.
Лейтенант и двое солдат медленно двигались по дороге, время от времени останавливаясь и тыкая щупами в подозрительные бугорки и впадины. Иногда они пускали в ход миноискатели.
Пока все было «чисто».
Один из саперов – щуплый и курносый рядовой Точилин – держал на поводке большую восточно-европейскую овчарку.
Обугленные развалины кишлака, в котором не было – да и не могло быть – ни души, жутко чернели в предрассветных сумерках, и, косясь на них, Точилин боязливо поеживался. Чтобы перебороть страх, он часто оборачивался и бросал взгляд на маячащие за спиной передние бэтээры колонны, которой саперы расчищали путь.
Собака негромко заскулила и кинулась к обочине дороги. Точилин, едва удерживая псину, поневоле потащился следом за ней.
Собака остановилась у лежащего на земле грязного, набитого чем-то бесформенного мешка, покрытого бурыми пятнами.
Точилин тоже замер на месте.
Он повернул голову к лейтенанту, склонившемуся над каким-то подозрительным бугорком.
– Товарищ лейтенант! Тут мешок…
Не глядя в его сторону, лейтенант, занятый своим делом, махнул рукой.
– Так посмотри! Только осторожно.
Точилин опасливо приблизился к мешку, нагнулся, отвернул край горловины и тут же с округлившимися от страха глазами отпрыгнул назад, споткнулся и упал на спину.
Овчарка жутко завыла.
Простирая трясущуюся руку к мешку, Точилин вскрикнул:
– Товарищ лейтенант! Там… Там…
Лейтенант распрямился и повернулся к солдату, тревожно посмотрев сначала на него, а потом на мешок.
Елозя задом по земле, Точилин отползал от мешка все дальше и дальше.
– Там человек… Мертвый… И голова отдельно…
30.
В кабинете секретаря парткома полка шумно работал кондиционер.
Поташов сидел за своим рабочим столом. Чепига стоял перед секретарем парткома, опустив голову и переминаясь с ноги на ногу.
Поташов, пожевав губами, вздохнул.
– Значит, двое у Фоменко погибли, а третий попал в руки к «духам»?
Чепига, не поднимая головы, тихо ответил:
– Так точно. Они ему сначала отрезали нос и уши. А потом… Отделили от туловища голову… Сложили все это в мешок и бросили на обочине дороги… Полковые саперы обнаружили, сегодня утром.
– Кто его опознал, этого… рядового Ойте?
– Замполит роты.
Секретарь парткома поморщился.
– М-м-да… Когда будешь отправлять домой… То, что осталось от этого солдата… В сопроводительных документах напиши, чтобы на месте не вздумали вскрывать гроб, понял? Пусть военком проследит…
Чепига кивнул.
– Есть.
Поташов махнул рукой.
– Иди, занимайся.
Чепига снова кивнул, развернулся и направился к выходу из кабинета.
Вспомнив о чем-то, Поташов вскинул голову и бросил ему вслед.
– Да! Вот еще что не забудь!
Чепига остановился и обернулся.
Секретарь парткома улыбнулся.
– Я разговаривал по телефону с Тодоровым… Он хочет поставить начальником штаба третьего батальона Фоменко. Можешь заготовить представление.
31.
Фоменко и Чепига стояли и курили недалеко от штаба полка.
Оба были мрачнее тучи.
Фоменко грустно протянул:
– Я когда не увидел Женю у КПП, сразу почуял неладное… Он же встречал меня – каждый раз, когда мы возвращались с войны.
Чепига вздохнул.
– Корытова сразу отправили в окружной госпиталь – в Ташкент.
– Хоть бы все обошлось…
– Будем надеяться…, – спохватившись, Чепига полез рукой в карман куртки и достал из него спичечный коробок с адресом, продиктованным ему Корытовым. Он протянул коробок Фоменко.
– Вот, Евгений Иванович просил передать… Адрес его матери.
Капитан взял у него из рук коробок и поднес к глазам.
– Разборчиво написано? – поинтересовался Чепига.
Фоменко кивнул.
– Да. Шатура… Чкалова, три…
Чепига едва заметно улыбнулся.
– Ну, а Вас я могу поздравить.
Фоменко поднял голову.
– С чем?
– Тодоров подписал представление. О назначении Вас начальником штаба третьего батальона. Я уже отправил представление в Кабул. Думаю, со дня на день командарм подпишет приказ…
32.
Полночь давно миновала.
Фоменко сидел в своей комнате на кровати, уставившись в одну точку. Перед ним, на табурете, стояла распечатанная бутылка водки и граненый стакан.
Фоменко налил полный стакан, взял его и поднес к губам. Он поморщился, передернул плечами и поставит стакан обратно на табурет, продолжая сжимать его в своих крепких пальцах.
Он зажмурил глаза и помотал головой из стороны в сторону.
Его пальцы сжимали стакан все сильнее и сильнее.
Стакан со звоном лопнул…
Фоменко открыл глаза и равнодушно посмотрел на правую руку, сжимающую в кулаке осколки стекла.
Из кулака в лужу водки на табурете стекала струйка крови…
33.
Фоменко долго не решался постучать, а когда, наконец, занес руку, дверь распахнулась сама, и перед ним возник пьяный, пахнущий чесноком и дешевым одеколоном лейтенант Маничев.
Упершись в ротного, черные и скользкие, как маслины, глазки Маничева испуганно заморгали. Смущенно крякнув, лейтенант вжал голову в плечи и, стараясь не задеть капитана, осторожно протиснулся между ним и дверным косяком, а затем, готовый совершенно ко всему, ежесекундно оглядываясь и проклиная переставшие слушаться ноги, понес свое обмякшее тело по коридору. С каждым шагом он нес его все быстрее и быстрее, а перед самым выходом перешел на бег и со вздохом облегчения нырнул в темноту.
Ротный вошел в комнату.
Аннушка сидела у окна спиной к двери и расчесывала волосы. Заслышав его шаги, она обернулась и смерила Фоменко холодным, равнодушным взглядом.
– Я ждала, что придешь. Вот уже неделю, как вы приехали с «боевых».
– Я слышал, но не мог поверить, – сказал он.
– Придется.
– Я и теперь не могу поверить...
– Почему? – Аннушка хохотнула. – Когда я летела сюда, грузовым самолетом «Ташкент-Кабул», пьяный прапорщик, развалившийся на скамейке напротив, ткнул в мою сторону пальцем и сказал: «Еще одна б...дь»?
Она пожала плечами.
– Такой хотел видеть меня здесь каждый.
– Не каждый.
– Да я хотела этого сама, Валера.
– Неправда!
– Я ненавидела себя за это. Но я хотела. Чтобы через два года вернуться домой и уже больше никогда не вспоминать о том кромешном аде, в котором я провела всю жизнь.
Аннушка смотрела куда-то мимо него.
– Я хотела забыть проклятую комнату в коммуналке, где мы ютились с больной мамой и младшим братом, – она стала загибать пальцы. – Забыть свое единственное пальто, которое еще можно было надеть, но которое я уже боялась сдавать в химчистку, потому что оно могло расползтись по швам...
– Если бы я был тогда рядом...
– Тебя не было. И я решила поехать сюда...
Фоменко затаил дыхание.
– И когда мы были нужны другу другу... Неужели ты и тогда... была готова с любым?
– Ты появился и удержал меня. Рядом с тобой я даже не смела думать, что ко мне может прикоснуться кто-то еще... Если бы ты пришел той ночью, когда я едва не проломила Тодорову башку..., – Аннушка всплеснула руками. – Боже! Я была последней дурой, когда верила, что ты придешь.
– Я не мог.
– Раб не посмел приближаться к рабыне, прогневившей хозяина, – она презрительно скривила губы.
– Когда ты не дождалась меня, – он медлил, словно еще надеялся на чудо. – Ты пошла к Тодорову?
– Конечно, – Аннушка пожала плечами. – Чтобы он не выпер меня в Союх... А полчаса назад в моей постели был Маничев, – Аннушка зевнула. – Вон, расплатился ящиком тушенки... Теперь ко мне может прийти любой, – продолжала она ровным бесстрастным голосом. – Как к Элке.
Аннушка снова повернулась к нему спиной и запустила в волосы гребень.
– А я вот пришел, потому что не мог оставаться в своей комнате один, – глухо произнес Фоменко. – Мне стало вдруг страшно…
– Тебе? Ты же храбрый офицер.
– В бою так страшно никогда не было.
Фоменко вздохнул.
– Я понял, что заплатил за майорские погоны слишком высокую цену.
Аннушка настороженно вскинула голову.
– О чем ты?
– Скорее, о ком…, – тихо произнес Фоменко. – О солдате, которого я послал к кишлаку… Все слышали, как я приказал ему возвращаться. Но никто не заметил… Перед тем, как сказать это, я выключил рацию… Все думали, что он слышит меня. А он не слышал… Он покорно лежал там, где ему было приказано лежать. Он не сдвинулся с места, пока к нему не подобрались «духи»…
Аннушка поднялась.
– Ты бросил кого-то из своих людей? И ты должен был сделать это, чтобы получить майора? Но почему?!
Фоменко махнул рукой.
– Долго рассказывать… Да и незачем.
Аннушка покачала головой.
– Боже, теперь я понимаю… Почему тебе стало страшно… Я слышала где-то или читала… Кто-то сказал: «…есть вещи и хуже войны. Предательство хуже».
Фоменко медленно двинулся к двери.
– Прощай, – произнес он уже у самого порога.
34.
Конец августа выдался жарким. Все окна в квартире были распахнуты настежь.
Корытов сидел в старом продавленном кресле и слушал «Маяк».
Страшась своей беспомощности, он почти не выходил на улицу. Зная, что мать и сама слаба глазами, очень редко просил ее читать вслух газеты. Поэтому к обшарпанному, ворчливо потрескивающему радиопомехами приемнику Рокфеллер относился, как к живому и близкому существу, которое не только соглашалось по первому его желанию и хоть целыми часами рассказывать о погрузившемся в кромешный мрак мире, но и заставляло порой с бьющимся от волнения сердцем замирать, если в эфир прорывалось даже самое короткое сообщение ОТТУДА.
Письма от Фоменко не было уже четвертый месяц…
Каждый день, цепляясь за лестничные перила, Корытов спускался на первый этаж, на ощупь открывал почтовый ящик, висящий на стене у выхода из подъезда, и извлекал из него «Красную Звезду». Он медленно и тщательно ощупывал газету, а затем, опасаясь, что письмо могло проскользнуть мимо пальцев, опускался на колени и долго шарил руками по грязному, заплеванному полу…
35.
Корытов сидел на скамейке у подъезда своей пятиэтажной «хрущевки», подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Глаз Корытова не было видно за стеклами дымчатых очков.
Во дворе, шумно перекрикиваясь, играли дети.
Неожиданно Корытов услышал, как детский голос у него за спиной громко произнес:
– Квартира номер двенадцать? Это во-о-н в том подъезде.
А взрослый ответил:
– Спасибо, мальчик.
Этот голос Корытов узнал бы из тысячи… Да что из тысячи! Такого больше не было ни у кого.
Корытов уже слышал звуки приближающихся к нему шагов. Дрожа от волнения, он поднялся со скамейки…
…К Корытову, широко улыбаясь, подошел Чепига в повседневной офицерской форме. Он остановился и раскинул для объятий руки.
– Здравствуйте, Евгений Иванович!
Корытов шагнул ему навстречу.
– Витя!
Они обнялись.
Глаза Чепиги лучились от счастья. Отстранившись от Корытова, он радостно хохотнул.
– Я же говорил, что зрение восстановится!
Корытов грустно улыбнулся.
– Нет, Витя. Я по-прежнему ни черта не вижу… Узнал тебя по голосу – когда ты разговаривал с мальчишкой.
Глаза Чепиги сразу потухли.
Оба присели на скамейку.
Сквозь комок, подступивший к горлу, Корытов тихо произнес.
– Спасибо, что не пожалел времени в отпуске… Навестил старого друга.
– Я не в отпуске, Евгений Иванович, – Чепига сделал паузу. – Сопровождал груз «двести» в Московскую область. А до вашего городка было рукой подать…
Корытов вскинул голову.
– Ты передавал Фоменко мой адрес?
– Конечно.
Корытов вздохнул.
– А он мне до сих пор так и не написал…
Спохватившись, Корытов добавил:
– Ты не думай, я не в обиде. У него на письма, наверное, и времени нет… Как он там? Назначили начальником штаба батальона?
Чепига кивнул.
– Назначили.
– И майора получил.
– Получил…
Корытов радостно всплеснул руками.
– Слава Богу! Он так этого хотел. Вот приедет ко мне в гости…
Чепига отрицательно помотал головой.
– Евгений Иванович, он не приедет…
Корытов изумленно вскинул брови.
– Почему?
Чепига помолчал, собираясь с духом, и снова начал говорить:
– Месяц назад две роты его батальона сопровождали агитотряд у кишлака Момандхейль…
36.
От дороги до густых зарослей «зеленки» было не больше ста метров.
Вдалеке виднелся афганский кишлак, в сторону которого и двигалась по дороге, проходящей мимо «зеленки», колонна бэтээров.
Один из них был переоборудован под звуковещательную станцию: рядом с люком машины торчал большой репродуктор.
На броне этого бэтээра, по бокам от репродуктора, сидели Фоменко и командир агитотряда старший лейтенант Моисеенко, с тонкими чертами лица и в очках.
На погонах Фоменко блестели новенькие майорские звездочки.
За спинами офицеров дремал, опустив голову и прикрыв глаза, фельдшер агитотряда прапорщик Андрусевич – русоволосый, крепко сбитый белорус с аккуратными усами почти до самого подбородка.
Фоменко повернулся к Моисеенко и улыбнулся.
– Ну, что? Едем агитировать дехкан за «советскую власть»?
Моисеенко криво усмехнулся и махнул рукой.
– Да им наша агитация – до одного места.
Он кивнул на репродуктор.
– Вы что думаете, я по этому «матюгальнику» длинные речи толкаю? Скажу пару слов, а потом запускаю музыку.
Фоменко понимающе кивнул. Он бросил на Моисеенко любопытный взгляд.
– Где учил язык? В военном институте иностранных языков?
– На восточном факультете Ленинградского универа.
Фоменко оживился.
– Так ты «двухгодичник»?
– Да. У меня срок службы кончается осенью. А потом…, – командир агитотряда мечтательно вздохнул. – Потом – домой.
Фоменко хитро прищурился.
– В армии остаться не хочешь?
Моисеенко поморщился.
– Да Вы что? В этом «дурдоме»? Не-е-е…
Спохватившись, он покраснел и смущенно покосился на Фоменко.
– Хотя кому-то, может, и нравится…
