Текст книги "Хуже войны"

Автор книги: Олег Буркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

повесть

Памяти моего боевого товарища по Афгану – подполковника Сергея Белогурова, погибшего во время выполнения миротворческой операции в Боснии в 2000 году.

«Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже. Предательство хуже…»

Эрнест Хемингуэй

1.

Горы были продолжением этого города, приземистые глиняные домишки которого, не найдя места внизу, на равнине, забирались по крутым склонам и лепились там, налезая друг на друга, словно толпящиеся в тесноте люди. Горы год за годом уступали свои каменистые бока пуштунам и таджикам, чараймакам и хазарейцам, которые строили новые дома так, что их крохотные дворики оказывались на плоских крышах старых. Но до вершин, где даже в конце весны дотаивали в расщелинах языки слежавшегося снега, городу предстояло карабкаться и карабкаться.

Вершины взирали на людей и возведенные ими строения с гордым превосходством: горам было известно, чей век длиннее.

До войны сюда часто заезжали туристы. Им было, на что посмотреть: и на высокие каменные столбы, врытые в землю еще Искандером Двурогим, который расставлял их по необъятным границам своих владений; и на высеченную в скале статую Будды, изрядно попорченную временем: память о нашествии Великих Моголов, которых тоже изгнали с этой земли. Был памятник и поновее – полуразрушенная крепость с тремя зубчатыми башнями, возведенная британским экспедиционным корпусом и брошенная англичанами после множества тщетных попыток стать хозяевами этой страны.

...Горы были продолжением этого города, говорящего на многих языках. Но однажды на устах его жителей зазвучало новое слово – «шурави» – а через перевал Джабаль-таш ранним утром перевалила, грохоча железом и ревя моторами, колонна мотострелкового полка Ограниченного контингента советских войск.

С той поры минуло уже семь лет...

2.

Полк возвращался с «боевых».

Работавшая в штабе машинистка Эллочка прискакала после обеда в женский «модуль», и, узнав эту новость, он мгновенно пробудился после двухнедельной спячки. На обеих половинах хлопали двери, впуская и выпуская до неприличия возбужденных жилиц; мигом образовалась очередь в душевую, а также еще одна – к единственной полковой парикмахерше, рябой Виолетте…

…В ее комнате, которая была одновременно и спальней, и парикмахерской, уже толклось с полдюжины женщин. Грузная, пышногрудая Виолетта, бабий век которой был давно и безвозвратно прожит, держала в зубах дымящуюся сигарету и усаживала в кресло перед большим овальным зеркалом первую клиентку – самую красивую женщину в полку Эллочку с роскошной гривой длинных каштановых волос.

Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появилась еще одна клиентка – официантка офицерской столовой Наталья.

Наталья заискивающе улыбнулась.

– Виолетточка, так я через час подойду?

Виолетта снисходительно кивнула.

– Ладно. Но сегодня стригу без скидки.

Наталья понимающе махнула рукой.

– Само собой. Только ты уж постарайся. Чтобы моему понравилось, ладно?

Она исчезла за дверью, прикрыв ее за собой.

Виолетта окинула многозначительным взглядом женщин, столпившихся в комнате, и криво усмехнулась.

– Зачем ей стрижка? Знаю я ее хахаля-артиллериста. Не успеет приехать – так

зенки зальет, что и не разберет, есть у нее волосы на голове или нет!

Женщины заржали так громко, что на окнах задрожали занавески…

…А еще в одной комнате барака, словно не слыша поднявшейся суеты, стояла на коленях перед приколотой к стене бумажной иконкой Богоматери и беззвучно, одними губами, читала молитву похожая на испуганную школьницу худенькая, голубоглазая Аннушка…

3.

В восьмом часу утра, ежеминутно зевая, не выспавшийся и лохматый начальник строевой части – черноволосый крепыш старший лейтенант Чепига – сидел в своем кабинете и перебирал бумаги.

Дверь с треском распахнулась, и в кабинет вошел капитан Корытов. Следом за ним боязливо переступил порог тощий и сутулый начпрод полка лейтенант Маничев, который был выше Корытова на целую голову.

Корытов стянул с лысой головы кепку, отер ею с красного, морщинистого лба капельки пота, облокотился о деревянную стойку, делившую комнату пополам, и рявкнул:

– Полюбуйся на этого дурня, Витёк! Он замахнулся на Маничева локтем.

– У, лейтенант зеленый! Заставил старого капитана тащиться в комендатуру ни свет ни заря.

Чепига вытаращил глаза.

– Как же вы его вызволили с «губы», Евгений Иванович?

– Как, как... Наврал коменданту, что заменяю начальника штаба. В грудь себя бил...

Корытов обернулся к лейтенанту.

– Давай рассказывай, как залетел.

Пунцовощекий Маничев виновато переминался с ноги на ногу.

– Бачонок меня сдал. Там, в городе, этих пацанов… Отцы в лавках сидят, а они покупателей зазывают. Вот и ко мне один прицепился.

Чепига привстал.

– А ты?

– Послал его подальше. А пока в один дукан заглянул, в другой, этот гаденыш сбегал за нашим патрулем. В общем, выхожу я из дукана, а меня цап-царап. Всю ночь просидел на «губе»...

Чепига покрутил пальцем у виска.

– Ты что, не знал, что на этой неделе начальник гарнизона запретил выезжать в город за покупками?

– Знал.

– Ты уж до конца все рассказывай, – хлопнул капитан по стойке ладонью. – Как тебя на гауптвахте обшмонали, что нашли... Давай!

Маничев покраснел еще больше.

– Купил я себе брелок, в виде земного шарика... – ...на котором пол Сахалина не красным, а желтьм японским цветом зарисовано, – закончил за лейтенанта Корытов.

Глаза Чепиги жестко сузились.

– Знаешь, что за такие покупки бывает?

– Во-во, – подхватил Корытов. – Комендант как брелок увидел, так и взбеленился. Хотел сдавать Сашеньку в особый отдел. Еле отговорил.

– Кланяйся Евгению Ивановичу в ножки, Маничев, – облегченно вздохнул Чепига.

– Ну, в ножки – это ни к чему, а вот пару «пузырей» с тебя, парень, причитается! – капитан хохотнул. – Да расслабься. Когда звонили из комендатуры, в штабе никого, кроме Витьки, не было. Больше ни одна живая душа не знает.

Он подмигнул Чепиге.

– Много работы, Витек?

– Полчаса назад из центра боевого управления сообщили… У Джабаль-ус-Сараджа погибли четверо. Сержант и три солдата.

– Как?

– Прямое попадание в бэтээр из гранатомета.

– Эх, ребятишки..., – Корытов медленно стянул с головы кепку. – За все «боевые» ни одной потери, а тут, в последний день... То-то, я смотрю, ты бумагами обложился. Похоронки пишешь?

– И похоронки, и письма. Раньше не требовали, а теперь надо – чтоб обязательно письма были родителям, от командования.

– Ясно…, – понимающе протянул капитан. – Ну, и когда ждать полк, Вить?

Чепига улыбнулся.

– Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.

Корытов нахлобучил кепку на голову.

– Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!

...Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.

– Каждый раз Рокфеллер встречает Фому. Чепига рассеянно пожал плечами. – Друзья...

– Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба – «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!

– А ну спрыгни со стола, – сквозь зубы процедил Чепига.

Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.

– Ты чего?

– Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты...

– Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, – заговорил лейтенант извиняющимся голосом. – Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.

– Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй – для Рокфеллера это не главное.

– Что же тогда для него главное?

– Чтоб такие, как ты, не переводились!

Начальник строевой части зевнул.

– Ну все, вали отсюда. У меня дел по горло.

– Валю-валю. Разрешите идти?

Маничев, ёрничая, щелкнул каблуками и исчез за дверью.

4.

Утро было прохладным, и Корытов пожалел, что не надел бушлата.

Он прохаживался вдоль ворот КПП, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к гулу, который доносился издалека.

...В полку все звали его за глаза Рокфеллером. Столь громкое прозвище Корытов, у которого редко водились лишние деньги, получил потому, что занимал должность начальника финансовой службы и уже давно привык смотреть на пачки купюр любого достоинства, как школьный учитель – на стопки ученических тетрадок.

Никогда не выезжая на боевые, Корытов, на чем свет стоит, клял командира полка полковника Тодорова, который строго-настрого запретил брать его на войну, и мучительно переживал свое вынужденное сидение в штабе. Дабы его не называли тыловой крысой и видели, что жизнь начфина тоже может подвергаться опасности, он ежедневно носил на боку пистолет Стечкина в огромной деревянной кобуре.

Но посмеивались над Рокфеллером не только из-за нелепого оружия, с которым он, как говорили, не расставался, даже ложась в постель.

Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.

Начинал Корытов пить с самого утра. Кое-как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал к выполнению служебных обязанностей. Он быстро расправлялся с финансовой отчетностью, а когда машинистка Эллочка, по обыкновению с утра заглянув к нему в кабинет, хихикала: «Опять от вас благородные запахи, Евгений Иванович», – грустно улыбался, показывая желтые, прокуренные зубы, и вздыхал:

– Понимаешь, пока не тяпну – цифры перед глазами разбегаются.

К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и шел в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день...

Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче-смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.

При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель.

Рокфеллер любил орать.

Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений – умывальнике, – и, надрывая глотку, вопил:

– Да я один любой духовский караван р-р-разгоню!!!

Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.

Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:

– Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый ...уёвый подполковник в сороковой армии?!

Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грустно вздыхал.

– Не хотите и ладно...

Но тут же вновь вскидывал голову.

– А я все равно скажу, скажу!

Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.

Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.

Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.

Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.

Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.

Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.

Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался... Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.

Если бы здесь, в Афганистане, узнали об этой позорной странице в биографии секретаря, в ближайшую отчетно-выборную кампанию его бы с треском «прокатили». Но единственный человек, приоткрывший эту страницу, молчал. Хотя и вовсе не из-за страха лишиться индульгенции Поташова на отпущение всех запойных грехов. Просто бить кого угодно – даже заклятого врага – в слабое место Корытов считал величайшей мерзостью.

...В заключение представления, оставив секретаря в покое, Евгений Иванович плелся к комнате старшего лейтенанта Чепиги, и, колотя в дверь ногами, со слезой в голосе просил:

– Витёк, поехали на «боевые», родной!

После этого крика души силы окончательно оставляли Корытова. Он, кряхтя, садился прямо на пол и засыпал.

Заслышав под дверью знакомый храп, Чепига выходил в коридор, волоком затаскивал Евгения Ивановича в его комнату и бросал на кровать.

Наутро Корытова съедал стыд.

Заходя в умывальник, он старался не встречаться взглядами с офицерами модуля и не глядеть на писсуар, в который блевал намедни. Офицерское же сообщество по традиции делало вид, что ничего не произошло. Подобные дебоши были здесь на счету почти у каждого и великодушно прощались всем.

Тем более – Рокфеллеру.

Не помня дня, чтобы начфин не напился, в полку не помнили и случая, чтобы Корытов дурно обошелся с кем-то по своей службе или не выполнил чьей-то просьбы. Выдать командировочные, отпускные, отправить перевод – все это он делал быстро и без лишних уговоров. Привезти что-нибудь из города, куда Рокфеллер выезжал чаще других, или передать привет девочкам из гарнизонного госпиталя – и в этом на него можно было положиться. Правда, по любому вопросу к начфину следовало обращаться с утра, пока он не успевал напиться.

Особенно много пил Корытов, скучая по Фоменко, для встречи с которым бережно хранил в тумбочке своей комнаты две заранее купленные бутылки водки, даже не помышляя притронуться к ним, ни-ни-ни...

5.

Город отдыхал от вездесущей пыли, которая улеглась лишь с наступлением темноты, но была готова, проснувшись, снова слепить глаза, перекрашивать волосы, забираться под одежду и висеть над домами, как вечный туман.

В низеньком саманном доме скрипнула дверь, и на пороге появился одноногий старик в куцей хазарейской шапочке. Поудобнее приладив под мышками костыли, он двинулся к дороге – туда, где торчал у обочины вросший в землю камень. Добравшись до валуна, хазареец опустился на него, подложив под тощий зад костыли, и замер.

Взамен сладких минут забытья бессонница дарила ему чистый утренний воздух и редкую пугливую тишину. Когда живешь у дороги, которую не обходит стороной война, можно сойти с ума, проснувшись в такой час: то ли пропало все живое на земле, то ли аллах сделал тебя глухим...

Выходя на рассвете к дороге, усаживаясь на валун и щупая слабыми пальцами влажный от росы камень, калека не верил, что земля бывает такой – без лязга и грохота, без выстрелов и криков.

Наверное, однажды хазареец сошел бы с ума, продлись эта тишина чуть дольше.

Но земля принадлежала не одному ему.

Старик вздрогнул, услышав тяжелый неровный гул, родившийся у перевала Джабаль-таш.

В это весеннее утро война снова хотела пройти мимо его дома.

...Уже шестую неделю хазареец мечтал повидаться со старшим сыном: Асад ушел в горы, стал борцом за веру… На днях отец получил от него весточку. Водонос с соседней улицы передал хазарейцу подарок от Асада – почти новый китайский будильник и две тысячи афганей. А, прощаясь, шепнул на ухо:

– Асад скоро навестит.

6.

Не доезжая до КПП, бэтээр ротного притормозил. Бросив водителю: «В парк», – Фоменко соскочил на землю. Медленно передвигая затекшие ноги, он шел навстречу Корытову.

Фоменко, как и Корытов, не вышел ростом. Но в каждом его движении чувствовалась не только недюжинная сила, но и была видна великолепная выправка.

…Корытов, махая в воздухе кепкой, бежал вдоль колонны и кричал:

– Валера, я здесь!

...Они обнялись. Хлопая друга по спине маленькими ладошками, Корытов от радости зажмурился.

– Как я тебя ждал!

– Долги надо платить, – улыбнулся ротный.

Рокфеллер открыл глаза:

– Какие долги?

– Тебе еще долго расплачиваться. Забыл, как в прошлом месяце я тебя ждал, почти сутки? Когда ты выпросил у меня бэтээр, чтобы смотаться в госпиталь к своей медсестричке? Обещал вернуться через пару часов, а прикатил только на другой день. Меня чуть кондрашка тогда не хватила – думал, кувырнулись в кювет...

Он похлопал Корытова по плечу.

– Ты хоть как себя вел без меня?

Корытов виновато вздохнул.

– Как всегда.

– Снова бегал по модулю в одних трусах и кричал, что разгонишь духовский караван?

– Ага.

– И до комнаты Поташова добрался?

– А как же.

– Женя, Женя... Ну, как тебя оставлять одного? Фоменко покосился на огромную кобуру Рокфеллера.

– Все страдаешь?

– Какой же я к черту офицер, если на войне, а не воюю? Мужикам в глаза смотреть стыдно.

– Сиди, деньги считай, – пробурчал Фоменко, широко отмеряя шаги.

Рокфеллер едва поспевал за другом.

– Был бы Тодоров человеком, хоть разок бы пустил с тобой на войну.

– Правильно делает, что не пускает. Без тебя есть, кому башку под пули совать.

– Слушай, Валер, а может, и тебе хватит это...

– Чего?

– Чепига скоро улетит в Союз без замены. А ты – на хорошем счету. Только заикнись командиру. Досидишь свой срок начальником строевой части. Должность такая же, как у тебя – капитанская, зато самое страшное, что на ней грозит – это геморрой.

Фоменко поморщился.

– Не капитанскую мне надо... Скажи лучше, что там слышно про третий батальон. Кого ставят начальником штаба?

– Пока не решили.

– А у меня, Женя, шанс есть? Как думаешь?

Корытов пожал плечами.

– Как у всех. Четверо ротных ждут повышения.

– Понятно, – помрачнел Фоменко.

7.

У дверей комнаты Корытова оба долго вытирали ноги о полинявший лоскут шинели, служивший половиком.

– С возвращением! – сказал Корытов, переступая порог.

Фоменко шагнул следом и ласково произнес:

– Умеешь встречать, стервец,

В центре застеленного чистыми газетами стола Рокфеллер соорудил скульптуру: на уложенных в ряд банках тушенки, как на гусеницах, возвышалась башней буханка ржаного хлеба с торчащим из нее стволом – бутылкой «Столичной».

– И как твой шедевр называется? – кивнул на скульптуру Фоменко.

– Пьяный танк в предгорьях Гиндукуша, – объявил Корытов, плюхаясь на табурет. – Сейчас мы ему пушку обломаем!

– Водка-то хоть не «паленая»?

– Обижаешь, – развел руками Корытов. – Для тебя берег. Знал, что приедешь живой, здоровый. Ты же везучий.

Неожиданно помрачнев, Фоменко вскинул голову.

– Это я-то?

Корытов недоуменно посмотрел на него.

– А разве нет?

– Какой я к чертовой матери везучий, – махнул рукой ротный.

Он прошелся из угла в угол комнаты, вернулся к столу и сел.

– Сколько я уже жду, Женя, когда мне повезет, – сказал Фоменко.

Рокфеллер удивленно вскинул брови.

– Раньше ты не жаловался на жизнь.

– Эх, Женя, Женя... Я ведь уже на первом курсе училища получал ворошиловскую стипендию... Я был лучшим на своем курсе!

– Ты и сейчас самый лучший ротный во всей сороковой армии, – Рокфеллер рубанул ладонью воздух. – И самый лучший мужик в этом драном полку.

– Жаль, что не с самой лучшей судьбой, – усмехнулся Фоменко и положил на плечо Рокфеллера свою руку. – Я ведь тебе никогда не рассказывал… Как она со мной обошлась. И почему я до сих пор только капитан.

– Так расскажи.

Фоменко снова встал, подошел к окну и, опершись о подоконник руками, вздохнул.

– Принял я после выпуска из училища танковый взвод. Взвод был как взвод, а через год стал лучшим в полку. Я ночей не спал, а если спал, то в казарме. Не жалел ни себя, ни других... И еще через год получил роту. Недолго вот только ею командовал. В шестьдесят восьмом ввели нашу дивизию в Чехословакию. Ты помнишь – мы тогда подавляли контрреволюцию…

В грустных глазах Фоменко словно ожило воспоминание.

8.

На улицах чешской деревушки не было ни души.

Передний танк остановился на ее окраине. Следом за ним замерли остальные машины танковой колонны.

Из башенного люка переднего танка показалась голова старшего лейтенанта Фоменко.

Высунувшись по пояс, он увидел бревенчатый хлев у обочины дороги. На неровной стене хлева белели крупные буквы. Написано было без ошибок: «Небо, проснись! Русские сошли с ума!».

Из люка механика-водителя вылез сержант Бочкин. Шевеля губами, он тоже прочитал надпись на стене. Сержант повернул голову к ротному.

– Товарищ старший лейтенант, я этот хлев мигом снесу. Только прикажите…

Фоменко поморщился, как от зубной боли.

– Бочкин, ты хоть и не деревенский, но должен знать, что такое хлев для крестьянина.

Бочкин шмыгнул носом.

– Чего тут не знать.

– А по-русски чешские крестьяне писать, да еще без ошибок, умеют, а? – спросил ротный.

Бочкин усмехнулся.

– Это вряд ли.

Фоменко вздохнул.

– Так за что же нам их оставлять без хлева?

– Выходит, не за что, – развел руками Бочкин. – Вот если бы нам попалась та контра, которая это намалевала…

– То-то и оно.

Фоменко поправил шлемофон и, махнув рукой, скомандовал:

– Продолжать движение!

Колонна снова тронулась с места…

…Танки стояли на площади небольшого городка. Фоменко лежал и дремал на броне, подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Заслышав чьи-то приближающиеся шаги, Фоменко открыл глаза и повернул голову вбок. Ротный увидел, что к его машине подходит командир батальона – рыжий, сутулый майор Мезенцев – тут же соскочил на землю, вытянулся в струнку и козырнул.

– Товарищ майор…

Мезенцев махнул рукой.

– Вольно.

Буравя ротного глазами, Комбат процедил сквозь зубы:

– Тебя в политотдел дивизии вызывают. Догадываешься, зачем?

Фоменко виновато опустил голову и обреченно вздохнул.

– Догадываюсь…

…Штаб дивизии располагался в старом двухэтажном здании школы.

Кабинет начальника полиототдела Фоменко искал недолго. Но стоял он у массивной дубовой двери, чеша в затылке, минуты две. Наконец, решившись, Фоменко постучал в дверь, открыл ее и вошел.

– Разрешите? – несмело произнес Фоменко, замерев у порога.

В глубине кабинет, за черным письменным столом, над которым уже успели повесить портрет вождя мирового пролетариата, сидел грузный, начинающий лысеть полковник Олярин. Оторвавшись от бумаг, он посмотрел на стоящего у порога ротного в упор и побагровел. Не пригласив Фоменко ни пройти, ни сесть, полковник с нескрываемой угрозой произнес:

– Ты что наделал,…твою мать?! Решил стать пособником врага? Бдительность потерял?

Олярин сжал руки в кулаки и сорвался на крик:

– Да этот гребаный хлев надо было сровнять с землей! Гусеницами проутюжить!

Начальник политотдела вскочил и ударил кулаком по столу так, что висящий над ним портрет задрожал и едва не сорвался со стены.

– Пойдешь под трибунал!

9.

…В комнате Корытова висела тишина. Фоменко сидел, тупо уставившись под ноги.

Корытов прервал затянувшееся молчание первым.

– Так чем все тогда закончилось, Валер?

– Чем? – Фоменко расправил плечи. – Под трибунал, конечно, не отдали. Посчитали, что врагу я содействовал не умышленно, а по глупости. Но с роты решили снять. И стал я снова командиром взвода...

Он повернулся к Корытову лицом.

– После Чехословакии попал я в Ленинградский военный округ, в Карелию… Там через три года снова получил роту. И сделал ее лучшей не только в полку – во всей дивизии. В соседнем батальоне освободилась должность начальника штаба, и никого на это место не прочили, кроме меня...

10.

Над гарнизоном, затерянным в лесу, опустилась ночь.

В спящей казарме на соседних койках первого яруса лежали два «деда» – Поздняк и Харитонов. Поздняк поднял голову и, наморщив узкий лоб, посмотрел на соседа.

– Не спишь?

– Не-а, – ответил Харитонов, смуглый, крючконосый, со сросшимися у переносицы бровями.

Поздняк подложил под голову локоть.

– И мне неохота.

Харитонов приподнялся на кровати.

– Слышь, может, пойдем, поучим уму-разуму молодого?

– Какого?

– Ну, того… У которого я сегодня в подушке «бабки» нашел. Тюрина. Он сейчас туалет моет.

…Два «деда» зашли в туалет в одних трусах.

Дневальный по роте рядовой Тюрин мыл шваброй пол. У щуплого солдата была наголо обритая голова и серое, замученное лицо. Хэбэ висело на Тюрине мешком.

Поздняк и Харитонов приблизились к дневальному. Тюрин перестал мыть пол, поднял голову и тревожно уставился на «дедов».

Харитонов подошел к Тюрину вплотную и сердито сдвинул брови у переносицы.

– Я тебе говорил, падла, все деньги мне отдавать?

– Так я же отдал, – пролепетал Тюрин, вращая испуганными глазами.

– А это что? – Харитонов потряс перед носом дневального парой мятых рублевых бумажек. – В наволочку спрятал, да? Думал, я не найду?

Харитонов ударил солдата кулаком в живот.

Ойкнув, Тюрин согнулся пополам и упал на пол…

…Дверь туалета открылась, и на его пороге вырос капитан Фоменко.

Он увидел, как склонившийся над дневальным Харитонов замахнулся рукой для очередного удара, подскочил к «деду» сзади и перехватил его руку своей могучей кистью. Харитонов оглянулся и, встретившись взглядом с командиром роты, побледнел от страха.

Капитан тут же нанес ему резкий и мощный удар в челюсть…

…Опустив голову и виновато переминаясь с ноги на ногу, Фоменко стоял напротив стола, за которым сидел командир полка подполковник Сомов.

– Говорят у тебя, Валера, хороший удар правой, да? – мрачно произнес подполковник.

Фоменко молча развел руками.

– Теперь об этом знает и прокурор гарнизона, – командир полка тяжело вздохнул. – Отец этого «деда»… Харитонова… Который загремел в госпиталь… Оказался серьезным человеком. Он хочет крови…

Сомов вскинул голову и посмотрел на Фоменко в упор.

– Выбор у тебя не богатый. Или ты пишешь новую объяснительную, где указываешь, что Харитонову сломал челюсть Тюрин, или …

11.

…Фоменко посмотрел куда-то мимо Корытова и горько вздохнул.

И стал я в свои тридцать два года снова взводным. Словно только из училища. Ох, и запил я, помню… По-черному. Это тогда от меня ушла жена...

– Да, я бы тоже запил…

– Я уже и рапорт собирался писать. Увольняться из армии, к чертовой матери. И вдруг…, – Фоменко грустно усмехнулся. – К нам в полк назначили нового командира. Знаешь, кого? Моего однокурсника, Ремизова! Которого едва не отчислили из училища по неуспеваемости…

Корытов усмехнулся.

– Небось, однокурсничек твой после выпуска удачно женился? На какой-нибудь генеральской дочке?

– Точно. Только мне от этого было не легче... Он был подполковником и командовал полком. А я командовал в этом полку взводом.

Фоменко шумно вздохнул.

– И тогда я решил не сдаваться. Карьеру уже невозможно было спасти: все кадровики давно поставили на невезучем капитане крест. Но я поклялся доказать – себе, другим, всему свету! – что заслуживаю большего. Мало кто поймет, как вообще можно мечтать о таком... Скажи, тебе все равно, сколько звездочек на твоих погонах?

– Плевать я хотел на погоны!

– А я нет, Женя. И меня бы понял любой – такой же, как я, отдавший армии не год, не два, а полжизни. Который ждал, когда удача улыбнется ему, а она… Она вместо этого брезгливо кривила рот…

Фоменко покачал головой.

– Меня понял бы такой же, как я, капитан, на которого даже люди в штатском глядят с насмешкой и думают: «Пьянь какая или дурак, если не заслужил большего в свои годы». Мне даже сыну в глаза смотреть стыдно, когда приезжаю к нему в отпуск…

Фоменко рубанул ладонью воздух.

– Ненавижу я эти свои четыре звездочки, Женя! А поэтому… Я поклялся, что получу майора. Хотя бы майора.

– Вот те на, – Рокфеллер грустно заморгал. – Я-то думал, два старых мерина плетутся в одной упряжке. Тянут свою опостылевшую телегу, заботясь только о том, как бы почаще забывать о ее существовании. Я-то думал, что одному легко делать это, пьянея от водки, а другому – от войны… Значит, все не так. Ты еще хочешь поскакать галопом?

– Я поклялся, Женя.

– На роте ты майора не получишь. А значит, тебе позарез надо стать начальником штаба третьего батальона... Давай выпьем за твою удачу.

Фоменко посмотрел на наручные часы и поднялся.

– Оставь на вечер. А я схожу в роту, посмотрю, что там, как… А ты поспи. Сегодня тебя в штабе никто не хватится.

12.

Маленькая комната с железной солдатской кроватью и убогим казенным столом казалась бы безнадежно унылой, если бы на столе не было стеклянной вазы с засохшим букетиком сирени, на окнах – пестрых занавесок с огромными бутонами невиданных цветов, а на кровати – яркого, желтого с голубым, покрывала.

Стояла на столе и раскаленная докрасна электроплитка, над которой склонилась, помешивая что-то в кастрюле, официантка Аннушка.

В дверь постучали.

Аннушка уронила ложку в кастрюлю и замерла.

Постучали еще раз, сильнее.

Официантка робко сделала шаг, другой... Непослушными пальцами она повернула ключ. Открыв, Аннушка отступила назад и, радостно вскрикнув, обессиленно опустила руки.

– Ты!

На пороге стоял Фоменко.

Аннушка прильнула к нему, обняв капитана за плечи.

– Я уже больше не могла ждать, поверишь, – сказала она, положив свою маленькую русую голову ему на грудь. Фоменко погладил ее по теплым золотистым волосам.

– Ты ждала меня с «боевых» первый раз.

– Ты тоже пришел ко мне в ночь перед отъездом впервые...

Фоменко настороженно зашевелил носом.

– Здесь что, железо плавят?

Аннушка охнула и метнулась к плитке. Сорвав кастрюлю, она, обжегшись, не удержала ее и уронила на пол, схватила стоявший поблизости чайник и стала поливать посудину водой. Кастрюля зашипела.

Фоменко подошел к Аннушке, отнял чайник, сел на краешек кровати и усадил ее рядом. Взяв руки Аннушки в свои, он подул на ее обожженные пальцы.

– Больно?

Не-а, – Аннушка тихонько засмеялась. – Хорошо еще, что в кастрюле ничего не было, кроме воды. А то как сгорело бы, как надымило...

– Не успела кинуть?

– Я и не собиралась ничего варить. Просто налила воды и мешала, мешала... Надо было что-то делать, куда-нибудь деть себя. Хоть в кастрюлю... Я даже не заметила, как выкипела вода.

Фоменко крепко сжал ее руки.

– Ты боялась… Что меня не окажется среди тех, кто вернется?

Аннушка помотала головой.

– Если бы с тобой что-то случилось, я бы уже знала. Я боялась другого. Когда ты пришел ко мне ночью, перед отъездом, я еще не понимала, кто тебе нужен – я или просто... Просто любая – как любому мужику. Я боялась, что буду нужна тебе только на ночь, другую…

– Мне не нужна любая.

– Теперь я знаю. А когда ждала... Мешала в кастрюле воду и загадала: если явишься, как в первый раз, только ночью, значит придешь, как пришел бы к любой. А если прилетишь сразу – потный, пыльный – но сразу ко мне, значит...

– Но я же прилетел! – капитан взмахнул руками, как большая птица.