Текст книги "Хуже войны"

Автор книги: Олег Буркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Аннушка еще теснее прижалась к нему.

– Как хорошо, когда ты рядом. – Жаль, что ненадолго.

– Почему?

– Завтра снова на войну. В Панджшер. Дней на десять..., – начал было Фоменко, но, заметив, как влажно заблестели ее глаза, спохватился и бодро добавил. – Зато вернемся – месяц будем гулять!

Слезы уже катились по ее посеревшим щекам.

– Если с тобой что-нибудь случится...

– Ну что может со мной случиться? Разве я дам хоть одной глупой пуле продырявить себя? – капитан наклонил голову. – Посмотри на мои седые волосы. Я же старый и мудрый. Ну? Посмотри!

Аннушка коснулась его головы рукой.

– Ты сейчас никуда не уйдешь?

– Полчаса у нас есть. – Всего?

– И целая ночь впереди…

13.

Стайка афганских мальчишек играла в футбол прямо на пыльной, ухабистой дороге – рядом с проволочными заграждениями советского полка, проходившими вдоль бетонной стены, из-за которой выглядывала вышка с часовым.

Часовой с автоматом в руках – совсем молодой солдат в бронежилете и каске – во все глаза наблюдал, как пацаны, громко и возбужденно крича, перебрасывали ногами старый, латанный-перелатанный мяч. На губах часового играла ностальгическая улыбка…

Один из ребят слишком сильно ударил по мячу, и он полетел за проволоку – прямо к бетонному забору.

Стайка пацанов тут же метнулась к проволоке.

Часовой насторожился.

Двое мальчишек быстро отогнули ряды «колючки» палками в разные стороны, а третий полез в образовавшуюся щель.

Лицо солдата испуганно вытянулось. Он подался всем корпусом вперед, едва не свесившись через бортик вышки.

– Куда ты лезешь?! Буру, бачча, буру! *

Но афганский мальчишка словно не слышал его. Оказавшись за ограждением, он бросился к мячу.

Взрыв противопехотной мины подбросил мальчишку в воздух.

Упав на землю, он пронзительно закричал.

Из его разорванной штанины торчал кровавый обрубок…

14.

Прапорщик Венславович проснулся, когда в дверь колотили уже ногами.

Откинув одеяло, начальник продовольственного склада сел на кровати и помотал головой. В третьем часу ночи ушел от Эллочки. А сколько выпили, сколько выпили...

– Щас открою, – недовольно буркнул он, натягивая брюки.

– Шевелись, кусяра! – раздался за дверью разъяренный голос, узнав который, Венславович, так и не успев застегнуть ширинку, метнулся к двери.

_________________________________________________________________

* Отойди, пацан, отойди! (дари)

Подполковник Поташов шагнул через порог прямо на начальника склада и, если бы Венславович не шарахнулся в сторону, сбил бы прапорщика с ног.

– Десятый час, а ты вылеживаешь?!

Прапорщик торопливо застегивал брюки.

– Так я продукты в столовые еще вчера выдал.

– При чем тут столовые, – гремел гневный голос Поташова. – Шевелись, дело срочное.

– Комиссия что ли нагрянула? Так мы им мигом стол сообразим...

– Какая комиссия? – Поташов застонал. – Пацаненок афганский на нашей мине подорвался, у автопарка. Ногу оторвало... Но, вроде, живой.

– А я... Я тут причем? – Венславович глупо уставился на Поташова.

– Откупаться от родни надо. У тебя муки много?

– Есть.

– Дашь мешок... Нет, лучше два. Пшеничной. А сахар?

– Тоже есть.

– Килограммов тридцать надо.

– А у них ж...а не склеится? – осмелел от жадности Венславович. – И чего мы вообще должны откупаться? Зачем?

Поташов со злостью плюнул на пол.

– Там, у нашего забора, где подорвался этот сученок, табличка должна была стоять – «Заминировано».

– А ее что, не было?

Поташов вздохнул.

– В том-то и дело… Раньше стояла. А потом пропала. Может, афганец какой спер на растопку…

Подполковник раздраженно махнул рукой.

– Давно уже надо было другую поставить. Все руки не доходили…

Венславович поморщился.

– Да… Раз таблички не было – плохо дело. Если родители пацаненка поднимут шум…

– То-то и оно, – протянул Поташов. – Если дойдет до комдива – все получат пи…юлей: начиная от командира полка и кончая…

Он снова со злостью махнул рукой.

– Короче, командир сказал замять это дело. И поскорее… Тушенки еще дашь. Ящика четыре.

15.

…От Венславовича Поташов потащился обратно в штаб.

Последнюю неделю неприятности валились на секретаря парткома одна за другой.

Сначала ему натурально плюнули в лицо. Пару дней назад «уазик», на котором он выехал в город за покупками, притормозил у оживленного перекрестка. И пожилая афганка без паранджи (видно, образованная – учительница или врач, раз не блюдёт шариата) подошла к машине и, не говоря лишнего, через опущенное по случаю жары боковое стекло ловко харкнула, угодив Поташову в нижнюю губу. Точно парализованный, подполковник с полминуты не мог закрыть рта, а когда пришел в себя и, содрогнувшись от омерзения, заорал: «Сука!», – афганки простыл и след.

Вчера проклятый Рокфеллер опять устроил концерт у дверей его комнаты.

А сегодня на секретаря «повесили» мальчишку, которого черти понесли на минное поле.

Если бы это было все...

Пока полк был на «боевых», Поташов слетал в Союз и привез из ашхабадской учебки молодое пополнение. И надо же такому случиться: среди ста двадцати нормальных русских, украинских, белорусских, узбекских и прочих хлопцев надежных национальностей в команду затесался рядовой Ойте. Немец. И в придачу – меннонит.

Такой свиньи Поташову еще не подкладывали. И все потому, что в Ашхабаде секретарь принимал команду наспех – на сборы отвели только день.

Узнав лишь вчера, во время беседы с молодым пополнением, всю подноготную рядового Ойте, секретарь мысленно, но от души пожелал замполиту Ашхабадской учебки переболеть брюшным тифом. Потому что тот, подлец, не мог не знать про немца и про меннонита. Но наверняка – да какое там наверняка, точно! – из-за нехватки людей подсунул в афганскую команду Ойте, чтобы не сорвать плана по укомплектованию 40-ой армии личным составом.

...В середине 80-ых слабый ручеек советских немцев, потянувшихся обратно на историческую родину, стал превращаться в бурный поток, который уносил их в Западную Германию. И там, по другую сторону уже порядком обветшавшей, но все еще неприступной Берлинской стены должно было оказаться как можно меньше людей, которые могли бы вымести сор из избы… Вот почему Директивой Главного политического управления в Ограниченный контингент советских войск в Афганистане запрещалось направлять не только немцев, но и евреев, греков, а также прочих потенциальных эмигрантов, отъезжавших на постоянное место жительства в неприятельский стан.

Что же касается меннонитов... Хоть и не видел никогда секретарь парткома в армии людей послушнее и честнее, чем верующие-протестанты, ни с кем не было мороки больше, чем с ними. Потому что большинство баптистов, пятидесятников и меннонитов наотрез отказывались брать в руки оружие.

В лейтенантские годы по молодости и глупости Поташов, бывало, пытался наставить таких солдат на путь, который считал истинным. Пробовал он делать это при помощи доводов, почерпнутых из политиздатовского «Справочника атеиста». Не помогал справочник – звал на подмогу сержанта, умеющего вызывать своим ласковым голосом у молодого солдата дрожь и откровенничать, не оставляя синяков... Лишь однажды Поташову удалось таким образом заставить одного новобранца прицепить к ремню штык-нож, когда тот стоял в наряде по роте. Но случай этот так и остался у подполковника первым и последним. А чтобы меннонит взял в руки автомат да еще стрельнул...

Таких тоже запрещалось направлять в 40-ую армию.

Но Ойте оказался здесь.

Кто допустил? Кто недоглядел? Кто?

Ясное дело – тот, кто принимал молодое пополнение в Ашхабаде.

«Виноватых бьют!» – подобно многим большим и маленьким армейским начальникам любил время от времени бросать в лицо подчиненным секретарь парткома. И что теперь ждет его самого, представлял даже слишком хорошо.

Поташов уже видел и, конечно же, слышал, как, ежесекундно дергая большой головой на тощей багровой шее, отматерит его командир полка. Как, взмокнув от двухчасового ожидания в приемной, он боком протиснется в дверь кабинета начальника политотдела дивизии и, низко склонив голову, замрет у порога. А грузный начпо, высморкавшись в кусок туалетной бумаги (он не признавал носовых платков и всегда держал для своего капризного носа в ящике стола целый рулон), ехидно протянет:

– Бдительность потерял? Ты куда заменяться из Афгана хотел? В Одесский? В Забайкальский военный округ поедешь!

…Худо становилось Поташову при одной мысли о таком приговоре, когда вставало перед его глазами одно название этого гиблого округа... ЗабВО – зловещая аббревиатура, которую офицеры не желали расшифровывать иначе, как «Забудь Вернуться Обратно»... Последние пять лет перед пенсией – в бурятских или читинских степях? Из-за Ойте?

Если бы он исчез, растворился, как сон, провалился под землю, этот немец и меннонит! Но он существовал: дышал воздухом, ел, спал и бегал в сортир, похожий на маленького верблюжонка – сутулый, губастый и горбоносый, с оттопыренными ушами и растерянными печальными глазами под белесыми ресницами.

Таким запомнил его Поташов, когда, беседуя с молодым пополнением, вдруг с ужасом обнаружил, что перед ним – неразорвавшаяся бомба. И эта бомба грозит разнести вдребезги его мечту о теплом и тихом гарнизоне на юге Украины и зашвырнуть Поташова за Байкал – туда, куда ссылали когда-то декабристов.

Подполковник помнил, что радиотелефонист третьего класса рядовой Ойте назначен в роту Фоменко.

16.

В ротной канцелярии Фоменко неожиданно застал замполита. Старший лейтенант Заболотный дремал за столом, подложив под голову руки. Услышав, как вошел командир, он зашевелился и медленно поднял голову.

– Ты здесь? – удивился ротный. – Я же отпустил тебя отдыхать. Ответственный сегодня – старшина.

– Я уже в модуле удрыхнуть успел, мать их..., – сонно заворчал замполит. – Поташов разбудил.

– Что, прямо сам?

– Ну. Приперся ко мне в комнату. Ты ему зачем-то понадобился.

– Я?

– Он сначала позвонил в роту, велел старшине разыскать тебя. Тот бойца к тебе в модуль послал – пусто. И в парке не нашли. К бабам в модуль тоже посылал, – Заболотный хихикнул. – И там нету... Ну, Поташов со зла прямо ко мне завалил. Ищи, говорит, своего командира, где хочешь.

– Зачем вызывает, не сказал?

Заболотный хитро прищурил один глаз.

– Сходи – узнаешь.

17.

Кабинет секретаря парткома располагался в штабе полка рядом со строевой частью. Постучав в дверь и услышав приглушенное «Войдите!», Фоменко распахнул ее и... чуть не расхохотался.

Развернувшись к капитану голой спиной, секретарь сидел на стуле в одних брюках и подшивал к кителю свежий подворотничок. Белая, как тесто, спина Поташова так и просилась в духовку: глубоко врезавшись в рыхлое тело, тугие подтяжки делили ее на аккуратные ломти большого пирога, посреди которого, как муха, чернела волосатая родинка.

– Товарищ подполковник, капитан Фоменко по вашему приказанию прибыл, едва сдерживая смех, выдавил из себя ротный.

Поташов даже не глянул в его сторону.

Капитан поморщился. Однако ничего другого, кроме как переминаться с ноги на ногу и ждать, пока секретарь закончит с шитьем, не оставалось.

Сделав последний стежок и ловко откусив нитку, подполковник удовлетворенно хмыкнул, накинул китель на плечи и, не вставая со стула, медленно развернулся.

Поташов редко носил очки. Но сейчас на его переносице сидели стекла в металлической оправе, поблескивающие колечки которой сливались с узким длинным носом.

«Как пара нераскрытых ножниц», – пришло вдруг Фоменко в голову. А в следующее мгновенье ему показалось, что ножницы эти вот-вот готовы щелкнуть, чтобы дать знать, какие острые у них лезвия.

– Я не смог разыскать вас в расположении части в течение двух часов, – положил секретарь конец затянувшемуся молчанию. – В боевой обстановке подобное недопустимо.

Его глаза смотрели на ротного, не мигая, и словно подсказывали: «Ну, давай, оправдывайся. Я долго гневаться не собираюсь, не для этого позвал».

– Ходил на вещевой склад, товарищ подполковник, – осторожно и неторопливо начал врать Фоменко. – Надо было кое-что дополучить. У меня в роте пополнение. Четверо молодых из ашхабадской команды, которую вы привезли.

– Вот это как раз интересно, – Поташов впился в ротного взглядом, в котором не осталось даже намека на начальственный гнев. Но взамен появилось что-то другое.

Однажды Фоменко уже видел такой же взгляд. Когда? У кого?

И тут он вспомнил. Боже, как давно это было...

18.

...Прямо с лекции по истории военного искусства курсанта второго курса Фоменко неожиданно вызвали к командиру взвода. Когда вместо взводного в его кабинете Фоменко увидел майора Коробова, его охватило недоумение, смешанное со страхом. Курсанта ждал тот самый майор, перед которым заискивали даже училищные полковники. Коробов был старшим оперуполномоченным особого отдела.

Предложив Фоменко присесть, он быстро и складно объяснил, что надо делать – конкретно и без дураков.

Слушая его, курсант понимающе кивал головой. Ему поручали выяснить, все ли однокурсники достойны в будущем носить офицерские погоны. Ему доверяли... И поэтому, глядя в глаза Коробова, Фоменко не мог понять, почему на протяжении всего разговора их не оставляло выражение плохо скрываемого и нетерпеливого ожидания. Словно особист все еще сомневался, даст он согласие или нет... Да разве мог он не согласиться? Он – единственный на курсе ворошиловский стипендиат? Но только тогда, когда курсант тихо, но твердо произнес: «Конечно, я буду помогать вам», – Коробов облегченно вздохнул.

– Хорошо, что вы поняли. Стипендию надо отрабатывать.

И эти слова не вызвали у Фоменко ничего, кроме недоумения. Разве дело в стипендии? Даже если бы он и не получал ее – разве отказался бы от сотрудничества с особым отделом? Заботиться о безопасности государства – долг каждого...

Только спустя пару недель, когда Коробов вновь пригласил его – уже в свой собственный кабинет – Фоменко понял, почему майор сомневался.

Коробов был недоволен и не скрывал этого. Он сказал, что ждал от курсанта точной и оперативной информации о настроениях на курсе, а также о тех, кто позволяет себе неуважительно отзываться о решениях партии и правительства.

Потупив голову, Фоменко молчал. Однажды он уже собирался довести до сведения перуполномоченного, как на днях в курилке курсант его взвода Куделко, теребя газету с материалами только что состоявшегося пленума* ЦК КПСС, посмеиваясь, бросил:

– Ну, теперь Брежнев разрешит Никите кукурузу только на лысине выращивать!

_____________________________________________________

* Пленум 1964 года, сместивший Н.С. Хрущева со всех постов.

Чуть позже, усевшись за столом в ленинской комнате, Фоменко принялся подробно описывать случившееся на листике, вырванном из тетради. Но, аккуратно расписавшись в конце и поставив дату, вдруг вспомнил, как сам вместе с товарищами от души хохотал над шуткой Куделко, и испытал вдруг такое отвращение к себе, какого он не испытывал еще ни разу.

Скомкав исписанный аккуратным почерком тетрадный лист, курсант швырнул его в мусорную корзину.

Да, он принял предложение Коробова. Но когда давал свое согласие помогать... Фоменко много читал об этом и видел в кино. Особенно красиво все было в кино: бесстрашные чекисты с холодной головой и чистыми руками и ненавистные враги...

Господи, да какие могли быть среди его однокурсников враги?

Яркие кадры кино исчезли, и Фоменко увидел себя сидящим в огромном кинозале, где остальные, затаив дыхание, наблюдали за грандиозным зрелищем свершений и побед, а он зорко следил, не усомнился ли кто в подлинности увиденного, не заметил ли, как обветшал и прохудился экран...

Нет, прятать в своей голове второе дно, о котором бы не подозревали его однокурсники, копить там обрывки их доверчивой, простодушной болтовни, а потом время от времени вываливать все накопившееся на стол Коробова – так бы он никогда не смог.

И если бы знал это сразу, то сказал бы Коробову «нет» еще при первой встрече.

...Фоменко хотел сказать об этом в кабинете особиста и молчал, мучительно подбирая слова. Но говорить ничего не пришлось. Коробов понял.

Он выразил сожаление, что курсант не оправдал его надежд, и отпустил с миром.

Еще месяца два Фоменко ждал. Чего? Он полагал, что заслуживает наказания: он был лучшим на курсе, но отказался помочь особому отделу. Однако прошел месяц, другой, третий, а в жизни Фоменко ничего не изменилось. Он, как и прежде, успешно сдавал зачеты и экзамены, получал ворошиловскую стипендию и даже в очередной раз был избран в бюро ВЛКСМ роты. Скоро он и вовсе забыл о существовании Коробова.

19.

И вот спустя почти двадцать лет ротный вспомнил о нем. Потому что прочитал в глазах секретаря парткома то же плохо скрываемое и напряженное ожидание, которое было когда-то во взгляде пригласившего Фоменко на первую беседу особиста.

– Так, так. Четверо, говоришь, попали в твою роту, – Поташов поджал пухлые губы. – Успел познакомиться?

– Нет еще.

– Зато я успел, – подполковник шумно вздохнул. – В том числе и с рядовым Ойте.

Ротный удивленно вскинул брови.

– Чудная фамилия.

– Немецкая. – То есть?

– Немец он, – со злостью сказал Поташов. – Да в придачу еще и меннонит. Есть такая христианская конфессия… Среди обрусевших немцев их много. На гражданке золотые люди: не пьют, не курят. А в армии с ними одна морока…

– Знаю, – вздохнул Фоменко. – Мне один такой попадался, в Карелии. Им вера оружие брать в руки запрещает…

Он вскинул голову.

– Но как же… – Фоменко недоуменно пожал плечами. – Как он попал в Афган? Есть приказ. Таких сюда нельзя.

– Правильно. Мне его в Ашхабаде подсунули. А времени проверить не было.

– Так что ж его теперь, обратно? – простодушно спросил ротный.

– Ты же не дурак, Фоменко, а такое говоришь, – почти ласково произнес секретарь. – Нельзя его обратно... Большие неприятности могут быть. У меня…

Поташов почесал затылок.

– Тебе, кажется, уже давно пора майора получать, а?

– Пора. Да должность капитанская, – Фоменко развел руками, но тут же, устыдившись этого слишком откровенного жеста, быстро спрятал их за спину.

– Это дело поправимое. Должность найдется, – губы Поташова растянулись в гримасе, которая должна была означать улыбку. – Для умного человека всегда найдется.

И снова его напряженно-ждущие глаза говорили: «Ты же знаешь, что в третьем батальоне освободилась должность начальника штаба. Вот бы тебе на нее, а? Через месяц получил бы майора».

– Если вы считаете, что я достоин..., – пытаясь не выдать охватившего его волнения, сказал капитан.

– Твою кандидатуру рассматривают, – с напускным безразличием протянул Поташов. – Но есть и другие, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул ротный.

– Командир полка обязательно посоветуется со мной, и если я буду настоятельно рекомендовать тебя..., – подполковник помедлил. – Пора получать майора, а?

– Я оправдаю ваше доверие, – отрезал капитан, не найдя ничего лучшего.

– Вернемся к Ойте, – секретарь расправил жирные плечи, и Фоменко почувствовал, что сейчас Поташов скажет главное – то, ради чего он вызывал его к себе. – Пока только мы с тобой знаем, кто такой этот Ойте, – подполковник говорил очень медленно – так медленно, что паузы между его словами значили несравненно больше, чем сами слова. – Но если про него узнают там, – секретарь скосил глаза к потолку, – будет плохо. И мне, и тебе.

На лице Фоменко не дрогнул ни один мускул.

– Рано или поздно там об этом узнают, товарищ подполковник.

– Не должны узнать, – ноздри узкого носа Поташова раздулись. – Завтра твоя рота уходит на «боевые». А молодым и неопытным, вроде Ойте, первый раз в бою всегда бывает трудно…

20.

После ужина официантки офицерской столовой убирали со столов. Торопливо кидая в большой чугунный бак ложки и вилки, самая старшая из них – полная и крикливая Света – смахнула с носа капельки пота и скомандовала:

– Шевелись, бабы! Не знаю, как вам, а мне надо сбежать пораньше.

– Твой, небось, уже к окну приклеился. Ждет! – отозвалась, нагружая передвижную тележку мисками, Наталья. Она была почти одних лет со Светой, но смотрелась моложе из-за коротко стриженных и по-кукольному завитых рыжих волос.

Света сладко потянулась.

– Всю ночь спать не даст…

– А мой напьется на радостях да удрыхнет, – заявила Наталья. – Зато уж завтра поутру...

Заговорщицки подмигнув Наталье, Света повернулась к Аннушке, которая молчаливо протирала столы.

– А ты, Ань, торопишься или нет? Словно не слыша, Аннушка продолжала орудовать тряпкой.

Официантки переглянулись. Света с укором протянула:

– Молчишь... Второй месяц тремся бок о бок, а все как чужая. Молчком да в одиночку здесь пропадешь.

– Пропадешь, пропадешь, – подхватила Наталья. – Мы тебе зла не желаем. Наоборот.

– Спасибо, – не поднимая головы, тихо сказала Аннушка.

– Думаешь, ты какая-то особенная? – продолжала Наталья. – Что мы, не знаем, зачем бабы сюда едут? Чем их еще заманишь на войну, где, неровен час..., – она торопливо перекрестилась. – Или мужиками, или деньгами. Так, Светик?

– Кто нас с Наташкой на четвертом десятке, дома бы замуж взял? А здесь с голодухи и сухарь слаще пряника, – Света прыснула. – Глядишь, какой-нибудь и найдется. Вон, Вовка мой уже собирается..– Тьфу, тьфу, тьфу, не передумал бы! Ты, конечно, другое дело. Ты бы парня и дома нашла.

– Значит, денежки нужны, – хитро улыбнулась Наталья, тряхнув рыжей челкой. – На французские духи, итальянские туфли... Дома на это, хоть загнись, не заработаешь. Да что зарплата! Ты, Ань, тут озолотиться можешь, только не зевай. Молодая, красивая... Такой товар в Афгане дорого стоит. Посмотри вон, что Элка-машинистка вытворяет.

– Никому не отказывает, только плати, – вставила Наталья. – Зимой в Союз летала, в отпуск. Сколько у нее денег на таможне насчитали! Маничев с Элкой таможню проходил. Маничев врать не станет... А знаешь, что Элка ответила таможенникам, когда спросили, откуда столько? «Сами должны знать, каким местом заработала». Зараза нахальная!

Собрав очередную порцию мисок, Наталья с грохотом швырнула их на тележку.

– Конечно, не всякая так сумеет… Уж если идут на это бабы, то через силу. И через злость. Как Элка ненавидит этих мужиков! Она же их лупит и в хвост, и в гриву. Чуть что не по ней – и бьет, и кусает... Вчера вон Венславовичу рожу почистила, весь обляпанный пластырем ходит. А мужики все равно к ней тянутся: красивая...

– Красивая, – с нескрываемой завистью согласилась Света. – Вытерпит она проклятые два года и баста. Думаете, ей, как всем, не хочется, – семью иметь, детей? Да она с тоски по такой жизни воет. А дотянет свой срок, – забудет наш полк как страшный сон. Приедет домой – баба как баба. Кто там знать будет, как она в Афгане жила?

– Ну, чего молчишь, Ань? – снова попыталась она втянуть в разговор не проронившую до сих пор ни слова Аннушку. – Думаешь, будешь молчать – все беды пройдут стороной?

Аннушке захотелось вдруг закрыть глаза, заткнуть уши и убежать куда-нибудь, где никто не захочет под грохот тарелок и ложек ждать ее исповеди.

– Если вы торопитесь, уходите, – стараясь не глядеть в глаза официанткам, предложила она, готовая на все, лишь бы их не было рядом. – Работы осталось немного, управлюсь сама.

Света с готовностью швырнула собранный уже было пучок ложек на стол.

– Анька, ты золото!

– В другой раз и мы тебя выручим, – стягивая грязный фартук, заверила Света…

...Аннушка осталась одна. Она опустилась на стул, чтобы передохнуть. Ей и в самом деле было некуда спешить: Фоменко не придет раньше полуночи. Но в полночь или чуть позже...

Аннушка прислушалась: за дверью столовой кто-то насвистывал простенькую мелодию. Кажется, марш «Прощание славянки». Дверная ручка медленно поползла вниз...

Официантка вскочила и растерянно уставилась на человека, который вырос на пороге.

– Поужинаешь со мной? – сказал, наслаждаясь эффектом, который он произвел своим неожиданным появлением, командир полка.

У самого молодого в 40-ой армии полковника были широкие плечи, густые русые волосы, щегольские, аккуратно подстриженные усы, и не было ни малейшего намека на живот.

– Поужинать со мной не желаешь? – еще раз промурлыкал Тодоров.

Аннушка молчала. Командир растерянно хмыкнул, окинул официантку оценивающим взглядом и подошел к ней почти вплотную.

– А ты даже лучше, чем я думал, – сказал он, измерив ее взглядом. – Ну, чего испугалась, глупенькая? Я тебя не съем…

Хохотнув, он положил на плечо Аннушки свою руку.

Официантка, дернув плечиком, попыталась ее сбросить, но цепкие пальцы Тодорова уже гладили ее тонкую, нежную шею.

Аннушка прошептала:

– Пустите, пожалуйста…

– Не пущу! – прохрипел Тодоров, возбужденно дыша.

Полковник привлек Аннушку к себе, сжимая официантку в своих объятьях. Его рука скользнула ниже ее талии и начала медленно забираться под юбку…

Аннушка вскрикнула:

– Да пустите же вы!

Собрав последние силы, она вырвалась из рук Тодорова и оттолкнула его.

Тодоров побагровел. Его лицо исказилось от злости.

– Что, целку из себя строишь? Я в своей комнате стол накрыл, а ты… Запомни: если я чего-то хочу, то всегда это получаю, поняла?! Не хочешь со мной при свечах поужинать? Так я тебя прямо здесь трахну!

Расстегивая на ходу брюки, Тодоров начал надвигаться на Аннушку, беспомощно прижавшуюся к столу. Ее глаза торопливо шарили по сторонам…

Взгляд женщины уперся в большой чугунный черпак, который лежал на столе, и Аннушка схватила его. Полковник бросился на нее, но официантка, ловко увернувшись и отпрянув в сторону, со всей силы опустила черпак на его голову.

Охнув, Тодоров рухнул на пол, а Аннушка попятилась к двери…

21.

И был вечер. И близилось застолье.

Встречали полк с войны сегодня. И провожали на войну тоже сегодня.

Посреди стола возвышалась кастрюля с вареной картошкой в мундире, вокруг лежали наскоро ополоснутые под краном пучки зеленого лука; тарелок не было вовсе, зато кружек и ложек с вилками было в достатке.

Хозяева комнаты – Маничев и Чепига – накрывали на стол и дожидались гостей: Рокфеллера с Фомой.

Открывая банку тушенки, Маничев поранил палец. Сунув его в рот, он сидел на табурете и наблюдал, как Чепига, ловко орудуя ножом, нарезал уже вторую буханку хлеба.

Стрелка на стареньком пузатом будильнике подползала к девяти, когда пожаловал Фоменко. Капитан вошел не один, подталкивая в спину замешкавшегося у порога незнакомого, совсем молодого лейтенанта и приговаривая:

– Не стесняйся. Тут все свои.

Лейтенант долго и тщательно вытирал ноги о половичок, озираясь по сторонам, и наконец произнес:

– Здравствуйте.

– Ждорово, – промычал, посасывая порезанный палец, Маничев.

– У нас еще один гость? – кивнул на незнакомого лейтенанта Чепига.

– Не просто гость, – Фоменко, продолжая подталкивать лейтенанта перед собой, прошел к столу и, положив обе руки ему на плечи, резким толчком усадил на табурет. – Корреспондент окружной газеты, про мою роту будет писать, – гордо добавил он.

– Правильно! – сказал Чепига. – Давно пора.

Корреспондент смущенно привстал.

– Извините, я не представился. Лейтенант Средзакозовцев, Слава, – он попытался протянуть руку расположившемуся напротив Маничеву, но Фоменко, обхватив лейтенанта за плечи, вновь ловко усадил его.

– Сиди! Сейчас выпьем по первой, потом по второй... Там сразу со всеми и познакомишься.

Ротный устроился за столом рядом с корреспондентом и нетерпеливо потер руки.

– Ну что, мужики, пора начинать?

– Рокфеллера ждать не будем? – вынув палец изо рта, поинтересовался Маничев.

– Он может в штабе и до утра просидеть, – поддержал Чепига Фому. – Потом догонит.

Начальник строевой части сел вместе со всеми за стол, аккуратно разлил содержимое одной из бутылок по кружкам и провозгласил:

– С возвращением.

Полковые со знанием дела сделали выдох и припали к кружкам. Быстро опорожнив их, потянулись к закуске. Корреспондент замешкался и выпил позже. Он едва не задохнулся и, выпучив глаза, громко закашлял.

Фоменко от души треснул его кулаком по спине.

– Привыкай, чистый спирт.

– Ничего другого не держим, – вставил, отчаянно хрумкая огурцом, Маничев.

Ошалевший Средзакозовцев открыл рот и высунул розовый, как поросячье ухо, язык.

– Спирт? Первый раз пробую.

– И поверь, не последний, – едва прожевав, Чепига снова наполнил кружки. – Ну что, по второй?

– Давай, – согласился Фоменко и протянул Средзакозовцеву кружку с водой. – Запивай, легче пойдет.

Суровые у вас нравы, товарищ капитан, – корреспондент опасливо покосился на бутылку. – Если так пойдет и дальше, я, пожалуй, окажусь под столом.

– Поднимем, – успокоил его Маничев.

Кружки опустошили повторно. Средзакозовцев, передернувшись от отвращения, тоже влил в себя теплую, пахнущую резиной жидкость.

Подцепив ложкой прямо из консервной банки кусок тушенки, Фоменко проглотил его, почти не разжевывая, и махнул рукой.

– Завтра опять на войну. Потери на Панджшере всегда большие...

Чепига поморщился.

– Нашел о чем говорить за столом. Лучше вспомни, что нам рассказывал командир полка. Там, у Ахмад-шаха в госпиталях, медсестры-француженки. По линии Красного Креста. Вдруг твоя рота госпиталь захватит?

Фоменко собирался сказать что-то в ответ, но не успел.

Дверь комнаты едва не слетела с петель, а на пороге вырос распахнувший ее ударом ноги Рокфеллер. Под мышкой начфин держал два объемистых свертка. В свертках булькало и хрустело.

– Принимайте груз, – рявкнул он. – Уроню – пожалеете.

Маничев с Чепигой кинулись спасать ношу.

Отделавшись от свертков, начфин грузно плюхнулся на табурет и стал не без самодовольства наблюдать, как из свертка побольше Маничев вывалил на стол гору жареной рыбы, а из другого, поменьше, Чепига бережно извлек трехлитровую банку спирта.

Наклонившись к самому уху Фомы, Рокфеллер шепнул:

– Слышь, Валер, иду я сейчас мимо офицерской столовой, а навстречу – Тодоров. И башка у него – вся в крови...

– Ты что?!

– Не замечая меня, прет, как бык. Глаза стеклянные... Постоял я чуток, пока он к себе в модуль не зашел, развернулся – и прямым ходом в женский барак. Подумал, может, бабы чего знают.

Корытов внимательно посмотрел другу в глаза.

– Помнишь, ты перед боевыми на всю ночь уходил? Ну, к новенькой этой, официантке... Аней ее зовут.

– Ну?! – Фоменко побледнел.

– Короче, Тодоров ее сегодня в столовой хотел... Ну, ты понимаешь. Да куда там! Она его треснула черпаком по башке – и ходу… В модуле сейчас сидит, заперлась с перепугу в своей комнате, никого не впускает, – Рокфеллер перевел дух и добавил. – Валер, я не знаю, что у тебя там с ней... Но если у тебя серьезно, прямо сейчас туда беги, слышишь? Молодая, как бы чего с собой не сделала.

Фоменко затаил дыхание. На его мгновенно вспотевшем лбу вздулась голубая вена – тугая, как тетива. Он глухо, как из-за стены, сказал:

– Чего я туда побегу? Пусть побудет одна, успокоится…