355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Тарутин » Потомок Мансуровых » Текст книги (страница 2)
Потомок Мансуровых
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 04:14

Текст книги "Потомок Мансуровых"


Автор книги: Олег Тарутин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

А мне чего терять? Вдруг удастся задержать его хоть на сутки – и конец его предприятию.

А в крайнем случае... А в крайнем случаевидно будет.

. . .Мелкие оспинки капель дырявили воду внизу. Вовсю сеял дождь, начала которого я не почувствовал. Я повернулся и пошел от канала. По мосткам, мимо ларька, возле которого уже никого не было. Минуя сломанную вершину, я провел рукой по листьям, сорвал один и с неожиданным остервенением прихлопнул его ко лбу, к своему клейму, к идеально правильному латинскому "зет".

За спиной участкового на стене, что слева от двери, висел стенд с тремя рядами фотографий суроволицых активистов-дружинников.

Лицо же самого участкового, находившееся как бы в центре нижнего ряда, выпадало из общей картины волевого спокойствия. Не было это лицо, как говорится, обезображено ясной мыслью, являло оно растерянность и недоверие, а рот участкового слегка даже приоткрылся. И непохоже это было на нашего лейтенанта Листикова, мужика делового и энергичного, а порою и геройского, – я это знал.

Сегодня, в свой выходной день, оказался он тут, в штабе дружины, случайно: заглянул, возвращаясь из бани. Был он в штатском и не просох еще как следует; волнистые волосы на листиковской голове лежали, как ровная горка влажных каштанов.

– Может, ты, Сурин, домой пойдешь, а? – спросил он, продолжая наш разговор.-Двигал бы ты, брат, поспал бы, успокоился, во всяком случае. (Была у него такая присказка с неправильным ударением.) – Сам подумай, что за ахинею ты тут мне несешь: князь, гиена какая-то, да еще взрыв на канале. В десять, что ли? (Взрыв все-таки тревожил Листикова). А я, главное, выходной сегодня. Иду из бани, дай, думаю, зайду на минутку, посмотрю, как тут и что. И на тебе! Явился, не запылился...

Участковый откинулся на стуле и с огорчением оглядел штатский свой костюм. Мечтал небось Листиков отдохнуть нынче, расслабиться, с семейством побыть, с дочкой. Работа-то у него, прямо скажем, была собачья.

– Хасыев! – крикнул вдруг участковый решительно и кивнул заглянувшему в дверь сержанту на стул рядом с собой. – Ну-ка слушай сюда. Может, хоть ты, Хасыев, тут чтонибудь сообразишь.

В новенькой милицейской форме, тонколицый и тонкоусый смуглый Хасыев подошел пружинящим, легким шагом. Он опустился на стул, встопорщив желтополосые крылышки новеньких погон, и, проследив взгляд участкового, выжидающе уставился на меня.

– Вот послушай, Витя, какие пироги,-сказа ч участковый, чуть повеселев.-Давай, Сурин!

Я с надеждой глянул на Хасыева. Черные, чуть раскосые рысьи глаза его были внимательны и настороженны.

– Давай, давай,-торопил меня Листиков, – и про взрыв давай, и про гиену. А то я, понимаешь, совсем тут с ним ополоумел. Да трезвый он, трезвый, – предугадал участковый сомнения Хасыева. – А вот насчет этого, тут он постучал пальцем по лбу и подмигнул мче,-насчет этого сомневаюсь. Ну, давай, во всяком случае.

Я снова начал. Начал с очереди за пивом, с фон Брауна, с Ковригина-водопроводчика, и Хасыев, знавший этих людей, покивал понимающе, а Листиков заулыбался. Потом я рассказал о Мансурове и как он заговорил со мною на древнекатринарском. Хасыев снова кивнул и не изумился, как прежде лейтенант.

Словно каждый день рассказывали ему, как по Каплина шастают князья-аферисты, а на древнекатринарском слушает он футбольные репортажи.

– Ну вот,-торопливо говорил я,-тут князь и сказал в первый раз: УРНО К.РПИ...

Хасыев кивнул.

– Где стояли-то? – спросил он вдруг.

– Где стояли? – переспросил я с изумлением. – На тротуаре, в конце парапета, где труба, – вспомнил я трубу и щепку.

– Часов в девять это было?-уточнил серьезный сержант.

– Да, вроде бы... Да, точно-в девять.

– Не было вас там, – чуть дрогнув усиками, сказал Хасыев, и в рысьеватых глазах его вспыхнул черный огонь.-Вершина точноупала, и выпивохи эти там околачивались, а вас не было, гражданин.

Хасыев встал, задвинул ногою стул и, не глядя больше ни на меня, ни на участкового, легко и пружиняще двинулся к двери. Я молчал, глядя ему вслед, и ужасно знакомыми показались мне спина и затылок уходящего сержанта.

– Проспаться вам нужно, Кирюша!-сказал он, обернувшись в дверях. Хи-хи...

– .. .Жилконтора?-кричал участковый в телефонную трубку. – Ну да Листиков. Привет! Слушай, что ж вы до сих пор дерево не убрали? Комлем – на проезжей части. Приходят люди, жалуются, понимаешь. Вот именно. Левый поворот. Ага, чтоб мигом! Слушай сюда: автокар, не автокар-дело ваше, но во всяком случае убрать. Вот так. Привет. Да нет же! Ухожу я сейчас. Уже ушел! Выходной у меня, выходной, понял!..

Лейтенант хряснул трубкой о рычаг и глянул на меня тоскливо.

– Что ж ты, Сурин, такие шуточки отмачиваешь? Да ты заснул никак, Сурин?

– Твое дело, лейтенант,-я зевнул,-ваше с Хасыевым...

– Хасыев-то тут при чем? – изумился Листиков.

– Так с его же слов я шуточки-то отмачиваю. Не было меня там, говорит. Ну и...я махнул рукой.

– Слушай, ты, Сурин, – участковый сел на край стола в совершенной растерянности. – Какой Хасыев?! – крикнул он.

Я кивнул на дверь:

– Этот. Какой же еще? ..

– Что-этот?!-опять крикнул Листиков.

– Ну, который сейчас вышел, – равнодушно уточнил я.

Лейтенант съехал задом со стола, увлекая на пол какие-то бумажки:

– Да Хасыев месяц как в Московский район перевелся, по месту жительства. Каким макаром он мог тут быть? Это ты понимаешь?

– Не понимаю, – тихо ответил я. Ох князь, ох Мансуров... Ну, постой. Вот теперьто я по-другому попытаюсь рассказать. Сумею, смогу! Все-таки я циллон, князь! Во всяком случае, как говорит наш лейтенант. Погоди, гадюка...

Участковый уже сидел напротив, вытянув по столу руки. Я накрыл левой ладонью правую его кисть с наколотым голубым лучистым полукругом солнца и надписью "Север", обхватив пальцами запястье. Правую свою ладонь я упер в колено.

Участковый затих, не сводя с меня изумленного взгляда. Да, именно так и нужно. Так!

Сейчас он у меня увидит. Сейчас он нырнет в подкорку, в мое давнопрошедшее. Сейчас...

Листиков протяжно вздохнул и закрыл глаза.

– Кончено! – высокий снежноволосый человек резко щелкнул выключателем и повернулся спиной к жертвеннику – огромному круглому белесому экрану. С этого экрана только что, потускнев, сползло изображение человеческого запрокинутого лица, и экран, вздымавшийся над толпой вертикальной светящейся полусферой, неслышно повернулся на шарнирах и, опустившись, застыл горизонтально– полусферой вниз.

– Братья!

Говоривший поднес руку ко лбу, на котором четким врезом была означена буква "зет".

Стоящие в передних рядах безмолвной толпы столь же высокие и снежноволосые люди тоже поднесли ладони ко лбам, к тем же знакам.

– Циллоны! Соплеменники! Земляки!

С самого начала он обращался только к ним, и языка, на котором он говорил, не понимали остальные, бывшие под этим бесконечным невесомым куполом на полированном базальте пола. Эти остальные-красивые люди с кожей цвета прокаленного песка – при первых же звуках голоса жреца опустились на колени, закрыв ладонями лица.

– Братья! Это было нашим прощанием с Циллой, с домом, с родиной. Циллоны, у нас нет больше энергии даже для односторонней связи. Последние крохи милла сожжены сегодня здесь, – он повел рукой в сторону экрана. Катринарии не принесут уже милла на жертвенник, запасы его исчерпаны. Братья!

После катастрофы с кораблем наша цель, цель, ради которой мы стартовали с родной Циллы, была недостижимой. Нам не найти следов экспедиции одиннадцатого старта. Нам не узнать, что сталось с Одином и его спутниками. Слушайте, циллоны! Отныне эта планета – наш дом и дом наших потомков. Отныне катринарии-это красивое и доброе племянаши братья в обществе равных. Отныне мы – земляне. Мы забудем о Цилле, о бездне знаний и опыта, разделяющей нас и катринариев.

Сегодня мы станем такими же, как они. Не в силах покинуть эту планету, мы могли бы странствовать по ней, искать иные места, иных соседей. Но где, братья, найдем мы народ, подобный катринариям, которые так полюбили нас и так сжились с нами? Да будет так! Сейчас автоматы уничтожат без следа все это, – он обвел рукой огромное пространство здания, бесчисленные скопления механизмов и приборов,-а потом самоуничтожатся. И все здесь станет таким, каким было до нашего появления... Циллоны! В последний раз я обращаюсь к вам с этим именем. Сейчас каждый ступит в Круг Забвения, и волны, сфокусированные в нем, смоют память о нашем прошлом.

Каждый из нас выйдет из этого Круга уже землянином. Жребий брошен, братья! Да будем мы счастливы на Земле!

Старик замолчал. Он шагнул в сторону от жертвенника и скрестил на груди руки. Он отыскал глазами первого и кивнул ему. Первый вышел из раздвинувшейся толпы циллонов и приблизился к старику. Каждый из них тихо провел ладонью по щеке другого.

– Прощай, командир,-сказал первый.

– До встречи землянами, сын мой,-ответил старик.

Первый вошел в Круг Забвения и, подняв руки, застыл в безмолвии. Через миг, словно вынесенный из Круга неслышным и мягким дуновением, он стоял в стороне, оглядываясь вокруг недоуменно.

А к старику приблизился второй, потом третий, четвертый... Прошедшие Круг циллоны стояли, сбившись в тесную несмелую толпу, которая все росла и росла.

Потом старик остался один. Он долго-долго глядел на толпившихся поодаль бывших соратников, которые уже, ничего не знали о себе, о своем прошлом, из которых уже ни один не понял бы его-командира звездолета планеты Цилла. В глазах старика стояли слезы. Потом он перевел взгляд на катринариев, безмолвных и коленопреклоненных, потом склонился над жертвенником. Пальцы его с привычной легкостью пробежали по клавишам у нижнего среза экрана, набирая какую-то комбинацию значков. Чуть слышное гудение возникло и смолкло. Плавные движения пальцев старика становились все более резкими, задвигались скачками, и вдруг он с силой ткнул крайнюю, на отшибе, рубиновую клавишу и мгновенно выпрямился.

– Шесть! – сказал. – Пять!.. – Он шагнул к Кругу. До Круга было четыре шага. – Четыре! Три! Два!

Старик встал в Круг, поднял руки, как и все предшествовавшие циллоны, застыл неподвижно.

И в этот миг, соответствовавший нулю отсчета, дрогнув и потускнев, словно мираж растаяли стены огромного здания, исчез купол, открыв бездонную синеву неба. На гигантской зеркально гладкой базальтовой плите остались лишь две разобщенных толпы людей: коленопреклоненная и стоящая. Было тихо, и воздух, словно после грозы пахнущий озоном, был чуть влажен, и так легко дышалось.

На какое-то время все вокруг замерло, оцепенело, умолкло. Потом, словно очнувшись, катринарии отвели ладони от глаз и поднялись на ноги. Вот они уже смотрят друг на друга, две эти толпы: одна – с привычной доброжелательностью, другая – с несмелой приветливостью. Потом толпа катринариев качнулась, сломалась, и люди пошли навстречу новым землянам, протянув руки. И женщины шли впереди.

– ИВЛИ-И-И... – запели женщины. – МАНТИЛЛА ПРОМИЛЛ...

Подо мной скрипнул стул.

– Листиков слушает! – опять кричал в трубку участковый. – Слушает, говорю! Фуфу,-дул он в трубку и тряс ее.-Тьфу! Ты у меня доиграешься, архаровец! – пригрозил он кому-то. Звякнул рычаг.

А кого ж ты, Листиков, слушал? Меня или того, в трубке? Эх, лейтенант... Для кого ж я уродовался, кому все это транслировал, кому? Эх, Листиков...

– Ну ты даешь, Сурин! – оборотив на меня взор, громко возмутился участковый.-Заснул! Ей-богу, впервые такого фрукта наблюдаю. Мне тут с тобой и самому черт те что мерещиться стало: мужики какие-то в белье, телевизоры в спортзале... Как ты меня за руку уцепил, так и пошло мерещиться. А вцепился-то-еле руку вырвал! Ты, друг, что-гипнотизировать меня собрался для ради выходного? Хорошо хоть шпана эта позвонила, очухался. ..

– Какая шпана? – поинтересовался я вяло.

Весь я был как стружками набитый. До лампочки мне стало все теперь.

– А кто его знает, – весело ответил Листиков. – Кажется, подопечный мой, Степанчиков с Алексеевской. Молодой балбес, осенью в армию. Во всяком случае, голос похож и хихикает так же. Как, говорит, обстоит дело с ксилоном? Материал, что ли, такой новый? – глянул он на меня вопросительно.

– Циллоном. .. – поправил я тускло.

– Может, и циллоном, – согласился лейтенант. – Уследи, попробуй, за этой химией.

Нет, не Степанчиков тебе звонил, товарищ Листиков. Это уж как пить дать не он. Мансуров-князь тебе звонил. Мансуров, что в молодые свои голодные эмигрантские годы работал прорабом в археологической группе французов в Верхнем Египте...

Через сколько же веков, через сколько безвестных рук прошел этот самый бортжурнал циллонов – единственная вещь, избежавшая аннигиляции в день Великого Слияния! Сколько глаз скользило по этим непостижимо-головоломным символам, впивалось в них: с любопытством ли, со священным ли трепетом, с досадой на бессилие разума постичь их смысл.

Сколько хозяев, сколько земель сменил этот свиток, прежде чем очутился в Верхнем Царстве, пока не залег под невысоким холмом ("бесперспективным", как считал сам великий Шарло), в безвестном саркофаге, под тряпичным затылком мумии. И этот-то саркофаг нчшел Мансуров в первый же день раскопoк, редпринятых им на свой страх и риск в отсутствие прославленного метра. Словно вело его непостижимое наитие, словно сама судьба взяла его за руку, подвела и сказала: здесь!

И не сама ли судьба вывела его загодя, с рукописью на груди под рубашкой, из лагеря археологов, пораженного странной и мгновенной эпидемией? Судьба, конечно.

Ох, лейтенант. .. Не рассказать мне тебе этого. Не поймешь ты меня, не поверишь, во всяком случае. Не рассказать, как год за годом расшифровывал Мансуров этот убийственно-тяжкий текст, работая как проклятый, как расшифровал в конце концов. И знает он теперь, единственный на земле, о планете Цилле, о циллонах, о цели экспедиции двадцать четвертого старта. Имеет представление князь о великих знаниях циллонов, накопленных за долгие тысячелетия их цивилизации, о великих знаниях, загнанных в подкорку потомков тех, что прошли Круг Забвения и стали затем катринариями. Да еще заодно поднабрался князь Мансуров, копаясь в древних источниках, всяческой эффектной жреческой чертовщины. А главное, знает Мансуров, знает, где находится звездолет одиннадцатого старта! И самое смешное, лейтенант, что это-то было для него наиболее легким делом. Просто вспомнился однажды князю янтарный перстень-пария в бабкиной шкатулке с драгоценностями. "Ах, мой друг, – гундосила, бывало, бабка по-французски, – будьте поласковее с этим уродцем. Это подарок вашего деда".

Урод-не урод, а все же странно выглядел в перстне огромный, бесформенный, нешлифованный янтарь с сеточкой трещин, как бы порожденных взрывом изнутри, От соринки, заключенной в янтарных недрах. Такой странной, веретенообразной соринки... То ли хвоинка попала в смоляную каплю, то ли семя.

И кабы не дедова память, не лежать бы этому перстню в шкатулке в соседстве с бесценными фамильными кулонами и диадемами.

Вспомнил Мансуров перстень, соринку-хвоинку эту – веретено, и каким-то опять-таки чудом сопоставил с вычитанным в бортжурнале упоминанием о том, что работающие на распаде милла двигатели циллоновых кораблей бессильны в вязких углеродистых средах.

Не сразу поверил Мансуров в еще одну невероятную свою удачу. Даже и сегодня дрожал его голос и губы кривились в волнении, когда он рассказывал о том самом вечере в полутемной мансарде, в Бельвиле. Судьба...

Хвоинка-соринка – звездолет одиннадцатого старта-так вот ты где! Звездолет циллонов, впоровшийся на подлете к Солнечной системе в микроскопическую спиральную туманность и уменьшенный, стало быть, вследствие этого в шесть миллионов раз... Нет, не поверишь, Листиков, я бы и сам ни в жисть не поверил.

Участковый, облокотясь о стол, слегка навис надо мной.

– Опять засыпаешь? – спросил он с негодованием.-Ты спать сюда пришел? Спать, друг, дома надо. И шагай-ка ты домой. Точка!

Я поднялся. Прав-таки оказался князь, прав...

– Я пойду, – сказал я, – пойду. Ты только запомни: ровно в десять рванет на канале, как сказано. Или вы князя ловите, коли сможете, или меня задержите. Хотя бесполезно все это, товарищ участковый, не задержать.

– Как это не задержать? – обиделся Листиков. – Коли было бы за что, я б тебя, брат, за милую душу прищучил, во всяком случае. Только с какого, спрашивается, переполоха нам тебя задерживать? Начитался, понимаешь, детективов...

– Звездолет стартует, так вашу! Понимаешь? Корабль циллонов! Как там рванет, кого угробит-кабы я знал! А виноват буду я, через князя, через Мансурова... И не сделать этого я не могу! Не в моей воле, понял?!

Начал я спокойно, а теперь орал прямо в лицо участкового. Орал от беспомощности своей, от тоски, что копилась еще там, у парапета, от разговоров с князем, от воспоминаний всех. Главное же-от беспомощности ни изменить ничего, ни даже рассказать толком ничего я не мог.

– Князю решать, а мне делать!-кричал я. – Робот я, робот! – Потом опять вдруг стало мне все безразлично, дохло как-то, ватно-опилочно. Впрочем, – сказал я Листикову, – может, и зря я тут... Может, и взрыва-то никакого не будет. Ну прощай, извини, лейтенант. С легким паром!

Я пошел к двери.

– Мозги ты мне запудрил, друг,-вслед мне простонал Листиков. – Ох запудрил! Псих ты, брат, какой-то, чудак, во всяком случае... Да погоди ты! Эй, Сурин, квартира-то твоя – семнадцатая, что ли?

Я аккуратно прикрыл за собой входную дверь со стеклянной табличкой "Штаб ДНД".

Вот и исчерпана попытка, брат мой Кирюша...

"Вот и исчерпана попытка, брат Кирюша..."-все повторял и повторял я бездумно по дороге домой. А путь был совсем недальний. Вот парадная, вот и лифт.

Я ткнул кулаком в кнопку. Кабина, видимо, еще поднималась вверх. Я послонялся по площадке, заглянул в щель своего почтового ящика. Пусто. Где-то на самой верхотуре громыхнула железом дверь. Кабина двинулась вниз.

Давай, давай скорее! Я вдруг заторопился. Да скорее же! Я мотнулся было идти пешком, но в этот миг лифт остановился, осветился дырчатый узор в двери. Я нетерпеливо распахнул дверь.

– Кирилл Иванович! Какими судьбами? – передо мной со своей осточертевшей мне наглой и заискивающей усмешечкой стоял Мансуров. – Домой? – спросил он. – Прекрасное, великолепное решение! Чудесно, дорогой мой друг и соратник! Побездельничайте в предпоследний-то день отпуска, почитайте легонькое что-нибудь этакое, про шпионов-контрразведчиков, а лучше всего-ухо подавите минуточек сто двадцать, а? Хи-хи... Да не хмурьтесь, не хмурьтесь, золотой мой, янтарный, шрамчики-то циллоновские не напрягайте!

– Ну что вы за мной... Да буду я, буду в полдесятого! Знаете же... Не таскайтесь за мной, ради аллаха!

– Боже упаси, Кирилл Иванович! – запротестовал князь. – Недоверие, слежка... Фу, как только вы могли подумать! С вами мы тут встретились совершенно случайно. Ах, знакомый дом, знакомая лестница! Там,-он вскянул голову вверх,-жил когда-то мой хороший знакомый, студент-путеец. Сын нашей Антиповны. Умница, талант необычайный, горячее сердце, чистейшая душа. Но, к сожалению,-князь пригорюнился, – чахотка, чахотка. .. О, те вечера, те споры! Годы, годы быстротечные, годы... Эх, был кирюха! – изумив меня, ляпнул князь. – Был корешок! Зашел вот наудачу. Думал узнать, может, кто и помнит о нем, сообщит что-нибудь. И – никто, и ничего... Такие-то дела, такие-то, Кирилл Иванович, пироги. Господи! – всполошился Мансуров, глянув на часы. – Что ж это я вас задерживаю? Входите, пожалуйста,-распахнул он предупредительно лифтовую дверь и приглашающе простер руку.-Ну не хмурьтесь, прошу, встреча наша, повторяю, была совершенно непреднамеренной. До свидания, Кирилл Иванович. До девяти тридцати. Адью!

Князь покрутил ладошкой над головой и бодро, почти чечеточно обстучав подошвами ступени, скользнул за дверь. Парадная опустела.

Я вошел в лифт, и дверь его захлопнулась за мной, точно дверца несгораемого шкафа.

И поехали мы наверх-я и тот циллон в зеркале. Вот они, эти самые Шрамы Циллыкастовый знак, звено цепи, пароль векор...

Клеймо веков. Вот ведь когда аукнулись тебе эти морщины, Кирюша.

Лифт дернулся и встал. У дверей своей квартиры я постоял чуть, пытаясь собраться с мыслями. Где там... Я позвонил. Звонил и звонил, и когда за дверью заспешили мелкие, твердые шажки и щелкнул замок, мой палец все еще был на кнопке.

– Кирюша! Что с вами?-изумилась открывшая дверь соседка.-Звоните как на пожар, а ключ в руках.

И правда. Ключ-то я, оказывается, вынул.

– Извините, Ирина Кондратьевна, не сообразил,-улыбнулся я старушке.

– Да пожалуйста, пожалуйста, – сказала она, глядя мне в лицо внимательно и тревожно.-Что с вами, Кирюша? На вас же лица нет!

Она еще раз пытливо и быстро оглядела меня, мимолетно повела носом мол, не выпил ли?

– Нездоровится малость, Ирина Кондратьевна, – сказал я, – пойду полежу.

– Голова? Тошнота? Сердце? – деловито спрашивала соседка. – Таблетку анальгина? Или капель Зеленина? Прекрасное средство и совершенно безвредное. Так я принесу, Кирюша?

Хорошая у меня соседка, славная старушка.

Когда-то была она фронтовой медсестрой. В ее комнате висела фотография той поры: она и муж – капитан-артиллерист. Оба в форме, оба в орденах, оба молодые и красивые. Муж так и остался молодым, погибнув под Веной, а она вот дожила до пенсии, и поседела, и сгорбилась. Жили мы с ней в квартире дружно, с тех пор как въехали сюда в результате сложного тройного обмена. Она заботилась обо мне, потому что кроме нескольких подруг, бывших сослуживиц, редко звонивших и еще реже заходивших, да племянницы Зиночки, живущей в городе Алма-Ате, никого на свете у нее не было. Такая вот была у меня соседка – Ирина Кондратьевна Решина.

– Сию минуту принесу. Выпьете да ляжете, вот все и пройдет,-успокаивающим, милосердным голосом проговорила она и вздохнула: Эх, молодежь нынешняя...

Она энергично засеменила в свою комнату.

Я услышал скрип дверцы ее стенной аптечки, звяканье стекла, представил, как она хлопочет там, как держит рюмку и склянку, как смотрит на свет, считая капли, и улыбнулся.

Запахло лекарством.

Привлеченный любимым запахом, из кухни выглянул Матвей, квартирный наш кот, – рыжий, облезлый, предельно старый. Этот кот остался в квартире от прежних хозяев, и ни я, ни Ирина Кондратьевна понятия не имели, сколько же ему лет. Может быть, не меньше, чем мне. Этот Матвей, одряхлев, опустился и совершенно перестал следить за собой. Теперь вот на ходу он не втягивал когтей, как положено порядочным котам, а шлепал ими по линолеуму, как старуха тапочками.

Догадавшись, кому предназначаются капли, кот подошел к моим ногам, проехался боком по брючине, обваляв ее в шерсти, хрипло мяукнул и дрогнул напряженно вздыбленным хвостом.

– Вот, Кирюша, – вышла из комнаты Ирина, протягивая мне рюмку.-Выпейте.

– Спасибо.

Я сглотнул снадобье и тряхнул над полом рюмкой, чтобы и коту досталось. Это ж я его приучил... Пьющий Матвей рухнул на пол, завалился набок и, закатив глаза, стал подползать к первой капле.

– Сразу другой коленкор,– сказал я соседке, – сразу легче стало.

– Первое средство,-обрадовалась та.Ну ступайте, лягте. . . Да, Кирилл!

Я повернулся к ней в дверях своей комнаты.

– Тут вам что-то раззвонились сегодня. Раза три-мужчина. И знаете, Кирюша, голос, прямо скажу, неприятный, да и тон тоже. Отрекомендовался вашим старым знакомым, а когда звонил в последний раз и я спросила, что все-таки вам передать, представьте себе, отвечает: "Передайте ему, чтоб поднимался лифтом". Ну, что это! – Ирина Кондратьевна возмущенно развела руками.

Ясно...

– А кто еще звонил? – спросил я невесело.

– А еще, по-моему, ваша Людмила звонила. Не ручаюсь, конечно, она очень быстро повесила трубку, но кажется, она.

Нет, не могла мне звонить Волхова. Чепуха это, а вернее-звено всей сегодняшней мансуровской цепи.

– Так я лягу, Ирина Кондратьевна, а вы меня растолкайте через часик, ладно? Будильник у меня – не того...

– Не беспокойтесь, Кирюша, разбужу. У меня там часы на кухне, я безе пеку. Вот встанете и попробуете.

– Ага.

– А телефон? – напомнила старушка.

– Нету меня дома, – я стиснул зубы, – ни для кого нету.

Соседка понимающе покивала и энергично засеменила в кухню. Закроешь глаза-словно ежик бежит: тук-тук-тук...

Я постоял немного с закрытыми глазами, потом вошел в свою комнату. Подошел к распахнутому окну, глянул вниз, на дно колодца, на баки с мусором, на ящики-доски. . . Все как всегда, все то же. . . Вот стоят два дядьки, а рядом дворничиха. Разговаривают. Вот парень пестроклетчатый грохочет мусорным ведром по краю бака, что-то кричит тем троим, а что – не слышно за грохотом. В окне напротив, через двор, спортсмен грушу колотит, прыгает вокруг нее, набычившись. Этим он, когда ни посмотри, занят. Фанатик. Молодец.

Все как всегда. Ну, спать. Отключиться.

Я сдвинул книги по дивану в угол, поставил табурет под ноги и угнездился на диване, подоткнув под голову, на деревянную боковину, валявшийся тут же свитер. Спи.

В дверь царапнулся кот, негромко мяукнул, опять царапнулся.

– Гуляй, брат, гуляй,– сказал я коту, – лень мне дверь открывать, извини...

Я уже засыпал.

".. .да не изнемогай ты попусту, не старайся. Не сможешь ты этого запомнить. Невозможно это. Уверяю тебя, не избежишь ты того, о чем тебе говорено. Все сбудется. Смотри, какое оно, твое будущее. Нет, да нет же!

Проснувшись, будешь ты помнить совсем не то, не то, говорю тебе! Сейчас-то помнишь, еще бы! И до самого пробуждения будешь помнить, а потом... Исчезнет, растает, и в тот же миг всплывет нечто совсем другое, что ты и примешь за слышанное-виденное, за истинное. Как умрешь ты, я тебе показал. И как мог бы избежать того рокового для тебя стечения обстоятельств. Помнишь? Ох, да не пытайся ты запомнить, поверь мне! Не запомнишь ты и меня, меня, который говорит тебе все это. Будешь помнить нечто овальное и дрожащее. А разве же это так? Стони, стони...

А знаешь ли, что должен бы ты сделать, чтобы этот человек, князь этот, отстал от тебя?

Чтобы канул в тот же миг в небытие, не оставив и следа в твоей памяти? Проще простого: всего-навсего предложить ему, некурящему, закурить, а когда он откажется – бросить ему под ноги цену пачки, двумя монетами: двугривенным и пятаком. Просто? Бросил – и свободен.

А чтобы навсегда стать счастливым с этой – твоей женщиной? Тоже просто до глупости.

Нужно только... Стони, стони, корчись. Веришь ведь мне? Веришь! И опять ошибаешься: нет у меня к тебе никакой злобы, и сожаления нет, и радости я не испытываю. Может ли машина чувствовать? Ну, корчись, запоминай. .. Сколько уж раз встречались мы в твоих снах, сколько уж раз пытался ты совершить невозможное, отчего ж еще раз не попробовать? Нет, все-таки судьба – рельсы. И не шагнешь с них в сторону, и не свернешь. И голову не положишь на эти рельсы. Несчетны варианты каждого деяния, а предрешен толь-' ко один, вот ведь как... Кстати, завтра, ровно в семь вечера, тут на Каплина, у одиннадцатого дома вылетит на тротуар машина и собьет прохожего. Право, лучше бы насмерть.

Да, да: у одиннадцатого дома, в семь. Ах, какое у тебя сейчас лицо! Вот проснешься, запомнив совершенно не то, что нужно запомнить, неправильно запомнишь, непростительно неправильно... Как всегда, как при всех прошлых пробуждениях. А вот кое-что повеселее: в булочной, на Октябрьской,-лотерейный билет № 03744, серии 161. "Жигули". Купил бы билетик, а? Ну ладно, ладно, хватит с тебя. Исчезаю, гасну, ухожу из сна... Ох и плохо же тебе сейчас, правда?"

.. .Уже у самой кромки, у самой поверхности трясины сна, услышал я и запомнил интонации этого голоса, услышал свой стон и почувствовал боль в сцепленных зубах, сквозь которые этот стон выцеживался.

– Да проснитесь же, проснитесь!

Теперь я был уже на поверхности. Я открыл глаза. Надо мною стояла старушка, глядя на меня с испугом и участием.

– Что же это с вами, Кирюша? Вы, кажется, не на шутку заболеваете? Я из кухни услышала, что вы стонете! Может быть, врача?

Я сел на диване. Записать, записать, запомнить! Сейчас же. Да умолкни ты!

Сон, словно льдинка на горячей ладони, стремительно стаивал со всех сторон. Вот только середина уцелела, вот уже...

– .. .А доктор Васильчикова – прекрасный специалист, – звучал в это время ненавистный мне сейчас голос старушки.

– Двадцать пять копеек! – яростно крикнул я в лицо соседке. – Старик под машиной!

"Не запомнишь..."

На миг, на неуловимую долю секунды, увиделось; озарилось все и погасло, и только яркая точка в памяти, как на экране погасшего телевизора. Льдинки на ладони больше не было. Я глянул на ладонь с недоумением, поднес ее ко лбу, отер пот.

– Ирина Кондратьевна, – спросил я старушку, – что я сейчас сказал?

– Не сказали, а крикнули. И очень грубо крикнули, – надменно и обиженно ответила она, вскинув подбородок и прищурившись.

– Ирина Кондратьевна,-протянул я к ней руку, – вы меня простите, пожалуйста. Худо мне что-то в самом деле, да еще такая дрянь привиделась. . . Не сердитесь, а?

Ее лицо мгновенно подобрело.

– Крикнули вы, Кирюша, что-то про старика и про копейки. Ну да-двадцать пять копеек.

И все-таки я вспомнил! Вспомнил и запишу! Сразу же, как только она уйдет. Как же сейчас мне ясно все: и про смерть мою, и про старика, и про Мансурова... Каждое слово, каждый штрих этого сна. Даже интонации говорившего: тускло-металлические, неживые.

Так мог бы говорить металл, обросший шерстью. Как там было сказано? "Не старайся, ибо запомнишь нечто совсем иное..." Нe может того быть! Двадцать копеек и пятакмог ли я такое придумать? Или как мог бы я забыть хоть что-то, что было сказано о Волхове? Сейчас же, тотчас, как только уйдет Ирина...

Старушка ушла. Не вставая с дивана, не очень почему-то и торопясь, я дотянулся до полки, до торчащего меж книг конверта, до карандаша и записал этот сон. Потом я улегся снова.

"Запомнишь все не так..." Что, если это правда? А вдруг правда? "Тик-так",-стучало возле уха запястье. А вдруг не так? "Не так-не так-не так..." А старик? А Людмила? "Не так-не так..." Я закрыл глаза.

– Ну, ты! Очумел?

– Извини,дорогой!

– Тесно тебе, что ли? Один человек на всей улице, и в того врезаться надо!

– Извини, друг, извини.

– Спичками не богат?

– Держи.

– А я вот домой топаю. Спроси, откуда? А дома, брат, э... эх!

Шершавая ладонь неторопливо заграбастала коробок. А голос неспешный, с нетрезвой запинкой, настроенный на долгую беседу.

И уже в спину мне-удивленный, ибо удивился этот шатун-верзила:

– А коробок-то?

– Забирай,обойдусь. . .

Спички. . . Зря, пожалуй, спички-то отдал?

Сам-то как теперь? И тут с радостным удивлением я понял, что не нужны мне теперь спички, и курево это окаянное ни к чему.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю