Текст книги "История Разума в галактике. Человек. Женщина: Исповедь Истерички."

Автор книги: Олег Койцан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

История Разума в галактике

(История Разумной Галактики).

История миров. Избранное.

Человек. Женщина. «Исповедь Истерички».

Предисловие

Меня зовут Наташа. – Смешно. – Бабушка зовет меня Натали. (Ну, какая из меня Натали.)

Боже мой, на теле у меня ни одной родинки, шрама или отметины. Когда-то не очень крепкая физически, теперь я могу делать трех-четырех часовые забеги, избавляться от боли обычным усилием воли; прекрасная мгновенная память. – Но я бы все, все отдала за то, что бы забыть, просто не помнить ЭТОТ кошмар.

Ольга травилась. Доктора удивляются, как ей удалось выжить при какой-то концентрации яда в крови.

Я знаю как.

Сашка – умница Сашка – раньше общительный, веселый парень, замкнулся в себе. Порвать полностью с нами он не смог – слишком многим мы теперь связаны, и потому я знаю: он ищет смерть. Не пытаясь покончить с собой, он, с каким-то угрюмым упорством стремится к ней. По мужски ищет опасности, что бы погибнуть борясь, а не уйти жалкой смертью самоубийцы; в постоянном с ней единоборстве, он ждет ее.

Парни: Женька, Вовка – бросили все: учебу, друзей, родных; бросили все, ушли в систему, и уже год я о них слышала только урывками. Не знаю о них почти ничего кроме... кроме того, что, ища забвения, они перепробовали все наркотики, что могли предложить им барыги.

Это началось как глупый розыгрыш. Подумать только, одно легкомысленное, дурацкое пари и жизни пятерых людей превратились в бесконечную боль.

Шутка. Розыгрыш. Глупость.

Глупый розыгрыш.

Когда-то, в начале, в самые первые дни ПОСЛЕ, мы, стараясь облегчить пытку, собрали в единое целое все ТЕ наши воспоминания. Оказалось, что мои были полнее и четче, и простирались дальше. Где у других ухе властвует наполненное животным ужасом забытье, там я еще вижу и слышу, осязаю, чувствую вкус.

Я не хочу сдаваться. Я не желаю поступать как мои спутники. Не желаю!

Я должна разобраться в себе. Я обязана понять, ЧТО в моих воспоминаниях ТАК меня пугает.

Я обязана понять, как жить дальше. Именно ЖИТЬ, а не мелко прозябать.

Глава 1

В то утро мы проснулись поздно, слишком поздно для уважающих себя путешественников.

Мутноватый от обильных испарений воздух, окружавшей нас березовой рощи, казалось, был насквозь пропитан солнечным светом. Не хотелось ни думать, ни действовать; мечталось замереть, подставив разбитое неприлично-тяжелой дорогой тело под этот расслабляющий сладкий душ, и мирно забыться, уснуть.

Сонно мы копались по хозяйству[1]1
  Согласна, фраза действительно неуклюжа, но ведь и я – не профессиональная писательница.


[Закрыть]: Ольга пыталась развести костер, у нее это не очень получалось, впрочем, она особенно-то и не старалась; я, Володька, Сашка слабо копошились над нашими горе палатками, вытаскивая из них и раскладывая на просушку их жалкого вида содержимое.

Печальное зрелище.

Две спешно поставленные, неловко натянутые, выцветшие, насквозь промокшие, теперь они жалко парили под солнцем, навевая своим несчастным видом задумчивую тоску на все окружающее их общество.

Женька побрел: «искать воду» – его фраза. Занятие, на мой взгляд, довольно бессмысленное, учитывая крутые, нет – кошмарные последствия ночного, едва минувшего, шторма.

Моросивший вчера, весь день без перерыва, нудный мелкий дождик, противореча всяческим законам милосердия (жалкая шутка), перешел к ночи вдруг, без всякого видимого к тому повода, в жесточайший ливень.

А потом… Никогда не видела ничего более потрясающего, ужасающе-прекрасного и, вместе с тем, восхитительно-необычайного; слух, зрение, обоняние, осязание и даже вкус – все пять чувств человеческих были полностью пресыщены и утомлены абсолютно. Изнемогающий мозг требовал немедленной передышки, но…

Земля была сплошь залита отсветами молний – не успевала погаснуть одна искра это гигантского небесного пожара, как вспыхивала другая. И мгновением позже – третья, четвертая, пятая – неисчислимыми зигзагами пронизывая мутное, набухшее влагой облачное месиво. Сердитое хлопанье, терзаемых яростными порывами ветра, палаток, казалось слабым стоном среди протестующего шума крон и угрожающего скрипа стволов сосен, возвышавшихся в опасной близости от наших жалких пристанищ. Дождевые струи, увлекая и смешивая хвою, шишки, мелкие ветви, обрушивали их на нас, грозя неминуемо затопить тот жалкий клочок свободной от деревьев и лесного мусора земли, где с трудом разместились наши ветхие вместилища. Гуляющие по небу ударные волны, хоть и порядком ослабленные расстоянием, ощутимо встряхивали несчастные палатки вместе и их деликатным содержимым. И, наконец, тревожный терпкий запах разъяренного леса, щемящий привкус озона отнюдь не добавляли нам спокойствия в этом аду земном.

Лишь к утру небо очистилось, и наступившая относительная тишина позволила нам, насквозь отсыревшим (даже в носах хлюпало), призрачное подобие отдыха.

Вечером мы были в сосновом бору?! Но…

Мучительный, в полные легкие, вопль жертвы, застигнутой врасплох, и потому обреченной, бросил нас на ноги. И закружил. И, словно ветер сухую листву, швырнул в слепое безумие. Мы застыли. Мы не были испуганы, нет – слишком неожиданнен был удар. Потом, возможно, если кто-нибудь уцелеет, с ним случится истерика, обморок... но не сейчас. Сейчас был ШОК. Спасительный шок животного, что позволяет настигнутой жертве умереть тихо и безболезненно – природа, за миллионы лет игры в Эволюцию, выработала в себе обширный свод правил, но подчинялась им всем беспрекословно.

Двое. Человек и тварь.

Они приближались.

Их тела быстро мелькали меж стремительно редеющих березовых стволов.

Все ближе и ближе.

Тварь: неторопливо-плавное словно сонная одурь, словно кошмар, скольжение – как насмешка, как издевательство над дерганными, в последней агонии легких, рвущих усилий мышц не человека – животного, обреченного, и все равно безнадежно-стремящегося уйти, избежать, обмануть судьбу.

Удар. Взрыв. Удар.

Удар: легкий щелчок;

Мягкий шелест.

Взрыв: уродливая роза расцвела и опала вокруг клочьями сизой грязи, вдруг запятнав собой широкий панцирь твари.

Удар: мягкий щелчок; легкий шелест – короткий мохнатый шип возник из рваной, источающей пену дыры – колыбели цветка. И тут же, словно под невесомой тяжестью этого шипа, передние лапы твари подогнулись. Ее лобовая часть жестко ткнулась в землю. Все громоздкое тело, не справившись с чудовищной инерцией движения, тяжело перевалилось на спину. Заскользило вперед, царапая панцирем землю и яростно перебирая в воздухе остальными лапами. Невзначай сбила с ног, откинула вперед и в сторону жалкого человечка. И, наконец, замерло, все медленнее и беспорядочнее трепыхая конечностями.

Чей-то шумный, пришедший со стороны, извне нашей маленькой единой группы, вздох, швырнул всех нас, жестоко вырвав из глубокого покойного транса, в болезненный ужас. Словно испуганные травоядные, мы разом повернули на звук, готовые, при малейшем намеке на угрозу, кинуться врассыпную.

Это был всего лишь человек. Мужчина. Такой же человек, как и все мы – обычный человек.

Он расслабленно возвышался неподалеку, чуть вправо и позади нас; стоял почти спиной к нам – левая рука, опущенная спокойно к левой, слегка выдвинутой вперед ноге, мягко придерживала гладкий, спортивного вида, лук; правая, непринужденным, выверенным движением вернула уже ненужную стрелу за спину, в заплечный колчан. Его взгляд, бесстрастный и пристальный, все еще был обращен мимо нас, был обращен туда, в ТУ страшную сторону.

Уловив наше беспокойное движение, он резко, всем телом, обернулся, но перехватив наш затравленный, мятущийся взгляд, немного смягчился, кивнул слегка, видимо стараясь успокоить и приободрить несколько возможно нашу, вконец сломленную его невозможным появлением, команду.

Мы напряглись, чуть попятились.

Он удрученно вздохнул. Отвернулся.

Теперь, нарочито не обращая на нас внимания, он медленно присел, аккуратно положил лук на землю. Неторопливо снял с плеч широкий колчан, бережно пристроив его тут же, рядышком. Нахлобучил на голову, полностью скрыв лицо, что-то странное, но знакомое и неопасное. Аккуратно пристегнул к поясу валявшиеся неподалеку ножны, стараясь, однако, не коснуться рукояти меча. И, напоследок, левой рукой ухватил деревянный шест, сращенный с длинным, тонким – из металла – сильно зазубренным на конце, жалом.

Мы отступили на шаг.

Осторожно встал, благоразумно держа это опасное оружие наконечником к земле и от нас, и неторопливо двинулся к тому ужасному месту – впрочем, далеко обходя наши чересчур растрепанные нервы.

Все же, скоре не это показное к нам миролюбие, а его сильные, не смотря на их плавность, движения глубоко уверенного в себе человека, именно они стряхнули с меня мерзкие пятна страха, толкнули вслед. И уже не ужас владел мной, а еще пугливое, но все крепнущее любопытство, и пока неосознанная, но прочная убежденность в его защите и покровительстве.

Благополучно обогнул нашу стоянку, он ускорил шаг, и на ходу, не оглядываясь, неторопливо, без лязга, вынул из ножен меч, и без суеты, но твердо, взял наизготовку копье.

Эти несколько мгновений мира, покоя восстановили меня, мое нормальное мироощущение настолько, что я могла уже критически осмысливать происходящее. И не без юмора, отчасти. Что позволяло оценивать нашего спасителя не только с позиции личной безопасности, но и с иной, не самой лестной для него, точки зрения.

Его одежда… Странный, если не нелепый, головное убор – явно дорогой, с забралом, красный мотоциклетный шлем, но жутко изувеченный – более точно охарактеризовать эту красную композицию не хватало воображения. Да еще неумело, неуверенно сшитый, пузырящийся при ходьбе в самых неожиданных местах, весь облитый застежками “молний”, глухой серый комбинезон, странно соединенный с отворотами высоких, сплошь покрытый бляхами полированного металла, сапог. Сапог, источавших к тому же, под солнцем, при каждом новом шаге, снопья разноцветных веселеньких солнечных зайчиков. Все – дикий, показной абсурд. Все – откровенная дисгармония с пережитой нами страшной реальностью, насмешка над ней, ее грубое отрицание как пустяковой, не стоящей ничьего серьезного внимания мелочи.

И этот нелепый, шутовской парад было то, что поняли в нем остальные. Энергия страха, скопившаяся в них, рванула наружу, на ходу трансформируясь и принимая странные, для той меня, формы: Ольга ударилась в истерику, парни бросились утешать, не ее, скорей себя, бессвязно бормоча что-то маловразумительно-жалкое.

Лишь я, не оглядываясь, старалась твердо следовать за моим Спасителем. Теперь уже, я почти совсем пришла в себя. Оправилась настолько, что бы подробно рассмотреть останки существа, еще так недавно бывшего для нас воплощением смерти.

До твари оставалось шагов пятнадцать. Ее тело походило на меньшую половинку неаккуратно разрезанного вдоль яйца, только увеличенного до внушительных размеров дивана. Она лежала на спине, немного боком и чуть накренившись к нам, словно приглашая меня теперь, после своей смерти, разглядеть хорошенько всю, так надежно спрятанную при ее жизни, мерзость.

Ее высокие, отливающие тусклой синевой шыпастые лапы, безобразно искореженные жестокими предсмертными судорогами, дико топорщились в мир. Шесть – как у блохи. Только во много-много раз больше. И опаснее.

Ее коричневый, в фиолетовых разводах, черепаший панцирь, на брюхе грубо переходил во что-то мокрое, белесое, отвратительно мягкое на вид, все в складках, складочках и противных морщинках цвета мокрого лишайника; все пористое настолько, что казалось насквозь источенным червями.

И больше ничего.

Ничего. Ни мощных жвал, ни иных, привычных нашему земному восприятию ужасного, излишеств. Ничего.

До меня не сразу дошло КАК оно питается. Но эта догадка, эта мысль, подняв во мне волну инстинктивной гадливости, невольно заставила меня остановиться.

Да. Оно просто растворяло тела. И не только трупы. Может и целиком: с панцирем, костями. Кто знает? Никто из нас выяснить этого не успел. К счастью.

Незнакомец наконец вплотную приблизился к твари. Но как он ни был стремителен, к этой дряни подошел не спеша.

Не торопясь, вкрадчиво ступая, пошел в обход ее обширной бронированной туши. Остановился. Выждал мгновение вглядываясь в тяжелые, сырые сумерки, царящие под панцирем чудища… И жестко, без замаха, ткнул пикой в эту мрачную темень.

Высокий, тонкий, леденящий визг окатил нас холодной болью, хлестнул по ушам, будя в измученном сознании отзвуки пережитого кошмара; ужаса, едва минувшего, но теперь вновь воскресшего.

С видимым усилием притянув к себе вдруг ожившее, неожиданно сбесившееся и неистово сопротивлявшееся воле владельца копье, Незнакомец выволок на свет нечто, остервенело бьющееся на его острие. Нечто, цветом, формой и размером напоминающую круглую фарфоровую супницу, вот только вместо ручек – пара мечущихся, молотящих воздух клешней, да шесть сильных, стремительных, яростно рвущих землю, ножек. Выволок это на свет, и прикончил одним ударом меча, с натужным скрежетом взломавшим его прочный покров. Все – так, словно проделанное уже неисчислимое множество раз: отработанно... механически. Безразлично и точно.

Визг оборвался. Лопнул. Захлебнулся на самой неистовой ноте, возвращая свободу моей парализованной воле. Наступившая тишина опрокинула меня на колени, – сердце неистово колотилось.

Пока я отходила от потрясения (и в этот раз – в какой уже раз!), наш Невозмутимый Неустрашимый Рыцарь, хладнокровно пятясь, гордо отступил от еще трепещущих, пульсирующих обрубков существа. Потерял к ним всякий интерес, – покончив с чудовищем, принялся за жертву. Вторым игроком в догонялки был… Женька?! Обессиленный, он едва мог шевельнуться. (Впрочем, этого пока от него никто и не требовал.)

Наконец, рядышком объявились и наши парни (измученная Ольга осталась сидеть, где сидела). Сильно взъерошенные, они явно чувствовали себя совсем не очень уверенно. Тем более что наш Благороднейший Спаситель не обращал на них ни малейшего внимания, весь, без остатка, поглощенный лицезрением раны, оказавшейся в Женьки на левой лопатке.

Пальцы Спасителя ловко засуетились, освобождая края раны от лохмотьев одежды, требовательно ощупали ее края, прошлись по всей спине, ища иные, не видимые глазам, повреждения. Рана выглядела несерьезно – неглубоко посеченная кожа, и только, но наш Герой был ею очень озабочен. Во владениях его обширных карманов нашлось все необходимое, дабы утолить его жажду врачевания. Нет, однако, не все. Вот он озабоченно хмурит бровь, покусывая в размышлении кончик своего уха, нет – носа, а впрочем, кажется это кисточка хвоста… Но мы отклонились от нашего великого и живого повествования. Что со мной? Неужели я схожу с ума? Только без истерики. Надо взять себя в руки и хоть перед читателями выглядеть пристойно.

Закончив с Женькиной раной, Он, наконец, обернулся к нам и прямо посмотрел на нас, и мне показалось... в его глазах мелькнуло… Нет, я явственно увидела в Его взгляде жалость, а мгновением спустя Его лицо вновь было бесстрастно.

Глава 2

Прошу мне верить. У нас есть всего три часа, и потом мы должны уйти отсюда… Мало времени. Очень мало. – И только. И никаких откровений, объясняющих происшедшее, – происходящее. Слова, казалось бы, обязанные по сути, выражать чувства, были сказаны без всяких интонаций, лишены всяких обертонов – ни просьб, ни приказов, ни решительности уверений. Ничего.

Я ощутила себя глупо и… разочарованно, – а потому и глупо.

Впрочем.

Он вновь разжал губы, – Вы, – взглянул на Владимира, на Сашу, – соберите и отнесите к палаткам мое оружие; мои санки – туда же. Палатки снять и разложить на земле. Торопитесь. – И опять, никакой, приличествующей этим фразам, властности. Только слова.

Парни ушли, ибо у них появилась цель ближайшего существования; и... они были сломлены.

Я осталась.

Помоги ей. – Кивнул мне на Ольгу, – Лежи, – бросил Женьке. Вот так, всем дал некую цель, работу – время и средство отвлечься, очнуться, прийти в себя.

Парни ушли, а я осталась.

Он шагнул к ближайшей березе – тому, что выглядело КАК береза от кончиков листьев кроны и почти до основания комля; почти, – но не далее. Дальше шел узкий – меньше полуметра шириной – пояс игл, цветом от насыщенного каштанового до глубоко черного; игл, беспорядочно торчащих, разноразмерных (длиннейшие – с ладонь), густо рассеянных по древесине, сверкающих на самом острие каплями… чего-то. Чего-то смолистого, что ли? Еще ниже, у самой почвы, от этого же ствола пышно топорщилась неожиданная мешанина, обычного для наших родных лесов, подлеска. Дикая смесь земных, но совершенно неберезовых длин, форм, фактур веток и листьев.

Итак, ОН ШАГНУЛ к ближайшей “березе”.

Помедлил.

А потом совершил такое, что от изумления даже у Женьки нашлись силы привстать: ткнул открытой ладонью в самую гущу игл. Хорошо было видно, как их природный окрас начал стремительно изменяться, от кончиков и вглубь наливаясь кроваво-красным. При этом (экая безделица!) вполголоса, своим замороженным голосом, не изменившимся даже от той дикой боли, что он должен был испытывать, принялся читать лекцию об окружающей флоре и фауне. Право, экая безделица!

– Удивительный, странный Лес, действующий выше, чем на уровне инстинкта. Коллективный разум, абсолютно чужой нашим разумам. Непостижимый, каждая часть которого, взятая отдельно, хотя и более ограничена в возможностях, чем целое, но жизнеспособна и самостоятельна в поступках. Независимость. Взаимозаменяемость. Мгновенная и идеальная приспособляемость. Таков диктат местных «природных» условий – или так, или смерть; изменчивость или смерть. – Отнял кисть руке от ствола «березы», указал ею же на пук еще розовеющих его кровью, но медленно принимающих естественный цвет, игл. – Эти колючки Его рецепторы: обонятельные, вкусовые – и вместе с тем, это поры, через которые Лес стерилизует местный воздух смесью очень сложно устроенных веществ, – поднялся на ноги, повернулся лицом к нам, – а так же, как побочное действие, угнетающих высшую нервную деятельность. – Обвел всех нас взглядом, повысил голос. – Если бы вы случайно не оказались так близко к краю Леса, или ветер дул в другую сторону, сейчас бы вы лежали в своих палатках, погруженные в глубокий сон, и были б в сущности, частью живых консервов Леса, – не более того. Сейчас, когда Лес понял устройство моего организма, Он производит молекулы ферментов более специализированно, конкретно для воздействия на мою нервную систему, подразумевая для себя, что и вы относитесь к тому же виду человека, что и я. Это почти так, но я все же немного отличаюсь от вас. Несущественно, но отличаюсь, и это отличие введет в заблуждение Лес. На некоторое время Его давление на вас пятерых почти исчезнет, не надолго – Он слишком совершенен для обмана, даже для самообмана. А пока здесь относительно безопасно – ветер утихнет только часа через два, за тем сорок минут затишья, однако после ветер задует вновь, при чем потоки воздуха изменят направление на противоположное нынешнему, – вот тогда-то и придется уходить. Но об этом позже. А сейчас к вашему лагерю и за работу. А тебе, – еще раз взглянул на Женьку, – необходимо сделать укол антибиотика. И, – придержал дыхание, – обходите подальше этих тварей, – бросил взгляд на их обезображенные туши, – причину расскажу позже... за работой.

Поднял с земли оружие, подобрал шлем и двинулся быстрым шагом мимо нас к лагерю: там наши мальчишки уже свалили одну из палаток, но теперь безвольно сидели, привалившись спинами к боковой стенке другой. Не в силах унять внезапно навалившуюся, запоздало пришедшую слабость пережитого.

Только сейчас начинаю понимать, какой скорости и четкости работы должен был быть его рассудок, что бы ТАК плавно, ровно, без сбоев и излишних пауз изъяснять свои мысли русским литературным – книжным слогом.

Мигом вернул нас в рабочее состоянии, через десять минут мы четверо – все кроме Женьки – уже работали. Через четверть часа работали все. Быстро же он нас взбодрил. Быстро – и знакомо. Спирт, вода – уж этого добра у него было вдоволь: одна и две пятилитровые пластиковые канистры оказались приторочены сразу под толстой целлофановой пленкой, укрывавшей сверху содержимое его санок. Спирт, вода – наливай в себя в любых пропорциях и объемах, хоть… залейся, лопни, упейся.

Тем временем, Он частью распаковал санки-салазки, вываливая на землю все более, и более любопытные мешки, мешочки, коробки и свертки. Извлек ленту одноразовых шприцев, нашел медицинские иглы, вколол Женьке обещанный антибиотик, а следом, себе в вену, полный шприц какой-то мутной, желтоватой, маслянисто колыхавшейся гадости.

Отчетливо видно было, как сразу затряслись его руки, мелкий тик тронул до того бесстрастное лицо – оно посерело, покрывшись бисеринками пота; расширились и помутнели зрачки, Он покачнулся, но устоял на ногах. А потом все кончилось, исчезло, и Он уже выглядел как обычно – полминуты, и все прошло, по крайней мере, – внешне.

А мы работали.

Работа была несколько… настолько странной, что мы, спьяну, даже пытались возражать, но Он вновь заговорил, и до нас дошло, – наконец начал доходить, смысл его слов, и мы заткнулись, осознав то единственное, действительно важное, что нам необходимо подчиняться ему, если желаем выжить ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС; следовать ему во всем, пока не выберемся отсюда. И даже в этом случае жизнь нам не гарантирована, потому, что выживание здесь, даже обладая необходимыми силой, знаниями, опытом, предельно возможной, для современного человека, быстротой реакции, все равно лишь случайное стечение обстоятельств. ВЫЖИВАНИЕ ЗДЕСЬ ВСЕ РАВНО ЛИШЬ СЛУЧАЙНОЕ СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ.

А мы работали. На брезент палатки ложились, как были: в рубашке, брюках, сапогах – по очереди, все мои товарищи, и я, быстро, грубо, единым обходом ножниц отхватывала от ткани кусок достаточный, что бы с головы до ног укутать человека. Тут же, те из нас, кто еще не был упакован в брезент, склеивал оставленный мной излишек материи в широкие, выпирающие наружу швы, усиливая их края стежками суровой нити в локтях, в паху, от ступней и до колен. Следом, швы оклеивались еще и скотчем – для пущей изоляции, превращая всю эту страхолюдную конструкцию в еще более нелепое сооружение. Уроды уродами: рукава длиннющие и без малейших признаков отверстий для кистей рук; такие же безразмерные штанины в паре с высоким воротничком – этакими монстрами только детишек пугать.

Пока мы развлекались (измывались) друг с другом подобным образом, Он, устроившись немного в отдалении, из обрезков брезента, кусков целлофана, пластиковых бутылок, стальной проволоки и поролона изготавливал нечто гибридное: шлем-капюшон-респиратор-в-пяти-экземплярах. И одновременно говорил, говорил, говорил, изредка перемежая этот неторопливый монолог внезапными, неожиданно – требовательными вопросами, вынуждающими, в своей краткой ясности, на такой же краткий и ясный ответ.

Животный мир – мир хищников здесь туп, неповоротлив, шумлив и потому не очень опасен, хотя живуч и физически очень силен. Единственная цель для таких вот существ, – плавно повел рукой в сторону уничтоженных им тварей, – пожрать, даже если это грозит им скончаться в муках от несварения желудка. Не смотря на то, что среди животных, сумевших прожить тут больше одной ночи, почти все – исключительные по жизнестойкости особи, но, если они не захватят вас врасплох, и вы хорошо вооружены, то, при дневном свете, с большинством из них не сложно справиться. Но ночью убить их гораздо труднее. И это еще одна причина уйти отсюда, тем более что вооружен я довольно легко…

Я никогда не страдала прекрасной памятью, и потому – сознаю это – как бы ни хотела быть объективной, могу передать его речь лишь приблизительно, искаженно моим истрепанным сознанием. Вы не можете слышать тон, которым он вел с нами беседы. Не смогу тем более показать вам его манеру говорить, ведь мне самой пока не удалось даже нащупать движущие им чувства, причины, побуждавшие его поступать так, или иначе… В общем, он как-то так задал вопрос, предлагая нам перечислить все острое, годное служить оружием, что мы хором бросились перечислять колющие и режущие предметы, случившиеся у нас с собой. Внимательно выслушал наш сбивчивый ответ, и сам подвел неутешительный итог. Жалкий список: большой и маленький топоры, охотничий нож, пара кухонных и пара ножей перочинных, двое ножниц, цыганская и несколько мелких игл, одна (Ольгина) вилка, и самое главное – старенькое двуствольное охотничье ружьецо (навязанное Женьке его соседом), и к нему двадцать патрон, двенадцать из которых были снаряжены пулями – жаканами, а остальные заряжены картечью.

– Мне кажется, вас заинтересовали эти существа. – Произнес Он, когда Ему надоели наши затравленные, то и дело мешающие работать, взгляды на истребленных им тварей. – Замечательные в своем роде существа. Здесь они встречаются редко, как вообще любые животные, но у себя дома, их вид один из доминирующих. Это большое и безобразное, – легкий, небрежный кивок на тела, видок которых и теперь бросал нас в крупную дрожь, – самка, а то маленькое дохлое возле нее – самец. Такое различие их размеров неудивительно и встречается нередко у многих видов Земли. Интересны их роли в совместном существовании. Представьте: самка откладывает в тщательно укрытое, хорошо укрепленное полуподземное гнездо три-четыре крупных, кожистых, оплодотворенных самцом, женских яйца. Уползает оттуда она по спирали, а гонит ее прочь запах свежей кладки, заставляя по дороге сеять десятки менее крупных мужских яиц, не оплодотворенных, парализованным этими же ароматами самцом. С расстоянием воздействие феромонов на самку слабеет, позволяя ей гораздо небрежнее заботится о яйцах, укрывая их все хуже и хуже – последние она просто роняет на почву. Со временем, главное гнездо оказывается настолько далеко, что половые гормоны, выделяемые им, совсем не способны управлять поведением самки, которая, подчас сильно истощена и уж точно очень проголодавшаяся, уползает восвояси в поисках поживы. И дальше она нас не интересует. Кладка яиц получается обширной, доступной, манящей ловушкой. Наткнувшись на нее, другая взрослая особь женского пола начинает пожирать труды предшественницы, что и на вашей Земле не редкость. Занятно другое[2]2
  Занятно другое… Ха! Либо этот человек полный профан в биологии, либо… обучался не на земных примерах. Насколько я помню из школьной программы, из неоплодотворенной яйцеклетки, в нашем мире, может развиться только женская особь. У нас женщина – основа, а мужчина лишь надстройка…


[Закрыть]: так, постепенно пробираясь все ближе и ближе к главной кладке, она в какой-то момент попадает под воздействие той же группы управляющих механизмом размножения феромонов, и, соответственно, пожирая яйцо отложенное предыдущей дамой, в свою очередь роняет вместо него новое. Не слишком сложно? Нет? – Мы все активно закивали головами, забурчали нечто утвердительное. (Со стороны глянуть – ну стадо и стадо. Маленькое стадо перепуганных овечек, заблудившихся ночью в большом страшном чужом лесу.) А потом насыщенность в воздухе «гормонов размножения» переходит какой-то предел, их функция ломается, изменяется, пробуждая в самке инстинкт самосохранения, – проще говоря, она пускается наутек. Как я уже говорил, их мир прост и жесток, и что бы в нем выжить, стоит быть как можно проще в мотивах: голод и страх, и зов к размножению, который сильнее и голода и страха – основа процветания их вида… Первыми вылупляются мальчики: маленькие, прыткие – хищные и очень голодные. Самостоятельные, бронированные, с вашу Земную крысу величиной, уменьшенные копии взрослой особи. Кормятся они, не слишком удаляясь от главной кладки, если надо, самоотверженно защищая ее всем скопом и в меру сил своих, хором оглашая окрестности разрушительным инфразвуковым ревом, а то и, когда враг рвется в ближний бой, пуская в ход свои ядовитые конечности. Большинство погибает, со временем. Остальные растут и толстеют, ожидая срока, когда вылупится их повелительница. Та рождается слабеньким аморфным существом, но достаточно крепким все же, что бы дотянуться и пожрать своих еще не родившихся сестер. Это и объяснимо и приемлемо: так, методом естественного отбора, ускоряется созревание плода, что для вида в целом, очень полезно… Самцы вынуждены выкармливать и выхаживать ее, растить, ожидая не мало месяцев, пока она будет способна хотя бы подняться на ноги. К тому времени, когда самка наконец становится полностью самостоятельной, она, по массе своего тела, превосходит любого из самцов минимум раз в пятьдесят… А потом происходит нечто. Я как-то наблюдал это. Жаркое побоище, жутковатое подобие одновременно “Кучи Малы” и “Горы” со смертельным исходом для всех игроков, за исключением единственного счастливчика – сильнейшего самца... либо осторожнейшего, что вернее всего. А поскольку посещение самками чужих кладок нередки, то у нашей малышки, естественно, богатый подбор кавалеров. Уцелевший самец занимает специальную сумку расположенную во-он там, в недрах тех складок, виднеющихся между передних парой ее ног. Природа, на определенный лад, была весьма щедра к этим своим созданиям: взрослая самка, почти неуязвимая, с ее физической мощью и свирепостью, и самец, со своей способностью издалека парализовать жертвы, объединенные вместе, образуют почти непобедимый тандем. Пулей их не остановишь, картечью тоже. Разве что угодишь в главные нервные сплетения сразу и самца и самки – маловероятная возможность. Лишь очень быстрый яд способен помочь вам не принять участие в их трапезе под видом одного из блюд. И такой яд здесь есть, и даже с избытком… А! Каким образом самец парализует жертву?! Он наносит по жертве кратковременный, но чрезвычайно мощный звуковой удар с диапазоном волн от четырех Герц и выше. Собственные колебания некоторого количества нервных клеток атакуемого существа, в тот момент, находятся в этих же пределах – возникает резонанс, их работа нарушается, и они начинают испускать хаотичные, бессмысленные сигналы, что, бесспорно, приводит сначала к перегрузке, а за тем и частичной разбалансировке всей нервной системы[3]3
  Мне порой кажется, его объяснения в этом пункте – откровенная «лажа».


[Закрыть]. Это рассуждая отвлеченно и глядя со стороны, а сам в такие мгновения проваливаешься в опустошающий душу ужас, следом наступает шок и ты перестаешь мыслить вообще, и, наконец, приходит послешоковое оцепенение, превращая то, что от тебя еще осталось, в подобие растения. Знакомо? Точно, на себе вы это все уже испытали. – Это он подметил, что мы, на его взгляд, стали вяло работать. Увидев, как разом позеленели наши лица, он, удовлетворенный, сменил тему. – Местная микроживность чрезвычайно разнообразна, и не опасна. Серьезно вам способны повредить только те микроорганизмы, что перебрались сюда с вашей Земли вместе с вами. Для прочих одноклеточных, находящихся здесь, вы не съедобны, – метаболизм не тот. Хотя… глотая и вдыхая их без числа, вы, тем не менее, вредите себе, поскольку, разрушаясь, они замусоривают ваши тела чужеродной органикой. И как бы ни были малы ее дозы, со временем накопившись, она грозит каждому из вас максимально печальным результатом. – Оторвался от работы, преувеличенно печально взглянул на нас и скорбно покачал головой. – Но такая смерть дело не нескольких дней, и потому мысли о подобном исходе жизни не должны омрачать нас, поскольку мы уберемся отсюда не позже, чем послезавтра вечером. Так что единственное мелкое беспокойство, которое они смогут причинить нам, это дурное настроение, легкая лихорадка и незначительные отеки, – то есть тривиальнейшую аллергию… А теперь поговорим серьезно о вещах по-настоящему важных. Это очень неприветливое место. Очень. Хуже на нашей планете я просто не знаю. Не обманывайтесь, все животные, тут встречающиеся – пришлые, попавшие сюда так же случайно как и вы. Чужаки, они очень скоро здесь погибают – чаще всего уже с наступлением следующего сезона местного года – не вынеся слишком резких климатических перемен, не выдержав напора существ, пришедших вместе с этими переменами, существ, которые, со следующей волной изменений, сами сметаются новым нашествием пришельцев, которые вновь убивают и погибают. И так без конца.