Текст книги "Остров"

Автор книги: Олдос Хаксли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– «Обучите тело множеству вещей, – процитировала девушка, – и это поможет вам усовершенствовать разум и прийти к разумной любви к Богу». Такова цель любой йоги, и в том числе мэйтхуны. Мэйтхуна – самая настоящая йога, – настаивала девушка, – ничем не уступающая ни раджа-, ни карма-, ни хатха-йоге. Она даже превосходит их, если только вы способны это осознать. Мэйтхуна действительно приводит вас туда.

– Куда именно? – спросил Уилл.

– Туда, где вы познаете.

– Что познаю?

– Познаете, кто вы есть на самом деле, и – как это ни невероятно, – добавила девушка, – Tat tvam asi; ты – это Тот, но так же и я; Тот – это я. На щеках вновь появились ямочки, зубы сверкнули в улыбке.

– Но Тот – это также и он. – Девушка указала на Рангу. – Невероятно, правда? – Поддразнивая Рангу, она высунула язык. – Но все же это факт. Ранга улыбнулся и указательным пальцем надавил на кончик ее носа.

– И не просто факт, – сказал он, – а познанная истина. – Он легонько щелкнул Радху по носу. – Познанная истина, – повторил он, – и потому, девушка, будьте осторожны.

– Удивительно, почему все до сих пор не стали просветленными, – сказал Уилл, – ведь для этого требуется лишь заниматься любовью по особому методу. Чем это объяснить?

– Сейчас объясню, – начал Ранга. Но девушка перебила его.

– Прислушайтесь, – сказала она, – прислушайтесь!

Уилл прислушался. Вдали тихо, но отчетливо звучал странный, не принадлежащий человеку голос, впервые приветствовавший его на Пале: – Внимание, – твердил голос. – Внимание. Внимание.

– Опять эта проклятая птица!

– Но здесь кроется загадка.

– Во внимании? Но только что вы говорили о другом. Как же быть с зарезервированным молодым человеком?

– Это способствует усилению внимания.

– Да, внимание при этом значительно усиливается, – подтвердил Ранга. – И внимание – основная цель мэйтхуны. Техника не просто превращает занятие любовью в йогу, но приводит к особому виду познания. Вы приходите к осознанию ощущений и к осознанию не-чувствия в каждом ощущении.

– Что значит: «осознание не-чувствия»?

– Не-чувствие – это сырой материал для ощущений, который мне поставляет мое не-я.

– И вы внимаете своему «не-я»?

– Конечно. Уилл повернулся к маленькой сиделке.

– И вы тоже?

– Своему «я» и в то же самое время своему «не-я». И даже тому, что является «я» и «не-я» Ранги; и своему и его телу; всему, что ощущает. Внимаю чувству любви и дружбы, и загадке другой личности – совершенно чужой, которая наполовину является тобою и в то же время не является. И чувствую, что чувствует этот «другой». Ведь он может быть открыт для ощущений или, напротив, жить разумом, и тогда все ощущения представляются ему низкими, лишенными романтизма, грязными. Но они не грязные – ибо, при полном познании их, становятся столь же прекрасны, как многое другое, и едва ли не чудесны.

– Мэйтхуна – это дхьяна, – заключил Ранга, полагая, что новое слово объяснит все.

– Но что такое дхьяна? – не унимался Уилл.

– Дхьяна – это сочувствие.

– Сочувствие?

Уиллу вспомнился землянично-розовый альков на Чаринг Кросс Роуд. Но слово «сочувствие» совершенно не вязалось с этим воспоминанием. И все же, подумал Уилл, даже там он обретал некое убежище. Смена рекламной иллюминации помогала ему уйти от повседневного «я» – но, к сожалению, она уводила Уилла от его существа в целом; это был уход от любви, понимания, общественного признания; от осознания чего-либо, кроме мучительного безумия зеленовато-трупного или розового свечения дешевой, вульгарной иллюзии.

Уилл вновь взглянул в сияющее лицо Радхи. Каким счастьем оно лучилось! Какая неколебимая убежденность – не в греховности, на которую обречен мир, по мнению мистера Баху, но в противоположной ей непорочной безмятежности и благословенном покое! Это было так бесконечно трогательно! Но Уилл не желал, чтобы это его хоть сколько-нибудь затрагивало. Noli me tangere [20]20
  Не тронь меня (лат.).


[Закрыть] – таков категорический императив. Взглянув на проблему под несколько другим углом, Уилл нашел все это донельзя смешным. Что нам следует делать, чтобы спастись? Краткий ответ содержался в непечатном слове.

Улыбнувшись своей невысказанной шутке, Уилл спросил иронически:

– Мэйтхуна, наверное, изучается в школе?

– Да, в школе, – бесхитростно подтвердила Радха, что значительно убавило раблезианский пыл ее собеседника.

– Мэйтхуну изучает каждый, – добавил Ранга.

– И когда же начинается обучение?

– Почти в одно время с тригонометрией и общей биологией. То есть в пятнадцать лет или пятнадцать с половиной.

– А потом – после окончания школы и вступления в брак, если только браки у вас существуют?

– О, конечно же, конечно же, существуют, – уверила его Радха.

– И вступившие в брак практикуют мэйтхуну?

– Не все, разумеется. Но очень многие.

– Постоянно?

– Да, если только они не собираются зачать ребенка.

– А те, кто не хочет иметь детей, но желает внести в свои отношения некоторое разнообразие – как им быть?

– Они применяют контрацептивы.

– А контрацептивы у вас доступны?

– Доступны!.. Контрацептивы у нас распространяются правительством. Свободно, даром – правда, они оплачиваются из налогов. Почтальон в начале каждого месяца приносит тридцать штук – запас вполне достаточный.

– И дети не появляются?

– Только по желанию родителей. В каждой семье не более трех, а некоторые ограничиваются двумя.

– В результате чего, – Ранга вернулся к своей педантичной манере, – наше население увеличивается менее чем на треть процента ежегодно. Тогда как в Рендане прирост столь же велик, как и на Цейлоне: почти три процента. В Китае мы видим два процента, в Индии – один и семь десятых.

– Я был в Китае всего месяц назад, – сказал Уилл. – Ужасающее впечатление! В прошлом году я провел четыре недели в Индии. А до Индии посетил Центральную Америку, где прирост еще больше, чем в Рендане и Цейлоне. Бывал ли кто-нибудь из вас в Рендан-Лобо? Ранга кивнул утвердительно.

– Всем, кто переходит на последний, шестой курс, где изучается современная социология, необходимо провести три дня в Рендане. Это помогает уяснить, что такое внешний мир.

– И что же вы думаете о внешнем мире? – поинтересовался Уилл. Юноша ответил вопросом на вопрос:

– Когда вы были в Рендан-Лобо, вас водили на окраины?

– Напротив, они всячески старались отвлечь меня от посещения трущоб. Но мне удалось улизнуть.

Улизнуть ему удалось, вспомнил Уилл, когда они возвращались в гостиницу со сквернейшего вечера с коктейлем в министерстве иностранных дел Рендана. Там были все, кто представлял из себя что-либо. Местные сановники в мундирах с медалями в сопровождении супруг – в драгоценностях, в платьях от Диора. Все важные иностранцы – дипломаты, английские и американские нефтяные магнаты, шесть представителей японской торговой миссии, дама-фармаколог из Ленинграда, два польских инженера, турист из Германии, который приходился кузеном Круппу фон Болену, загадочный армянин, представлявший очень важный финансовый консорциум в Танжере, сверкающие победными улыбками, четырнадцать чешских специалистов, которые в прошлом месяце привезли морским путем танки, пушки и пулеметы от «Шкоды». И вот эти люди, говорил он себе, спускаясь по мраморным ступеням Иностранного управления на мостовую Площади Свободы, – вот эти люди правят миром. Нас почти три миллиарда, оставленных на милость тысяче-другой политиканов, магнатов, банкиров и генералов. Вы – цианид земли, а цианид никогда, никогда не потеряет своей силы.

После блистательного вечера с коктейлем, после веселья и ароматов канапе и обрызганных шанелью дам, переулки за новехоньким, только что построенным Дворцом Правосудия показались особенно темными и шумливыми; а те несчастные, которые нашли приют под пальмами улицы Независимости, были позабыты и Богом и людьми куда более, нежели тысячи бродяг, лишенных крова и надежды, что лежали вповалку, будто мертвые, на улицах Калькутты. Уилл вспомнил маленького мальчика – крохотный скелетик с огромным, как горшок, животом. Малыш был в синяках и дрожал; он свалился со спины сестренки, которая была немногим старше его.

Уилл поднял ребенка и, сопровождаемый детворой, отнес его домой: домом малышу служила лачуга без окон, где в темноте – Уилл сумел пересчитать, глядя через дверной проем – виднелось еще девять детских голов в лишаях.

– Начинают с прекрасных вещей: выхаживают младенцев, лечат больных, следят, чтобы стоки нечистот не попадали в воду, но к чему все это приводит? К распространению убожества, причем сама цивилизация оказывается под угрозой. – Уилл усмехнулся саркастически. – Одна из вселенских проделок, до которых Бог так охоч.

– Бог здесь ни при чем, – возразил Ранга, – и вселенная тоже. Это дела рук человеческих. Разве они существуют с тою же необходимостью, что и земное притяжение или второй закон термодинамики? Нет, они случаются лишь потому, что люди не умеют предотвращать их. Здесь, на Пале, мы не допускаем подобных «вселенских проделок». При отличных санитарных условиях почти на протяжении века у нас не наблюдалось ни перенаселения, ни убожества, ни диктатуры, А причина проста: мы предпочитаем действовать разумно и реалистически.

– Как вам это удается? – спросил Уилл.

– Умные люди всегда поступают как должно, – сказал Ранга, – но без удачи не обошлось. Ведь Пале, надо признать, неслыханно повезло. Во-первых, остров никогда не был ничьей колонией. Рендан имеет великолепную гавань. Это способствовало вторжению арабов в средние века. У нас нет гавани, и потому арабы не смогли до нас добраться. Мы так и остались буддистами и шиваитами, и при этом – агностиками-тантристами.

– Следовательно, вас можно считать агностиком-тантристом? – поинтересовался Уилл.

– Да, с приправами из махаяны, – уточнил Ранга. – Однако вернемся к Рендану. После арабов его заняли португальцы. А остров Пала продолжал оставаться независимым. Ни гавани, ни португальцев. Ни католического меньшинства, ни ведущей к ужасающей нищете перенаселенности, что якобы является Божьей волей, ни последовательного противостояния контролю над рождаемостью. Но этим наше везение не ограничилось. После сотни лет португальского владычества Цейлон и Рендан попали в зависимость к Нидерландам, а Нидерланды сменила Англия. Мы избегли и той, и другой заразы. Здесь не было ни голландцев, ни британцев, с их плантациями, трудом кули и экспортом зерна, что привело бы к истощению почвы. Соответственно, никакого виски, кальвинизма, сифилиса, никакого иностранного управления. Мы имели возможность развиваться без иностранного влияния и быть в ответе за собственные дела.

– Вам, безусловно, повезло.

– Но самое удивительное везение, – продолжал Ранга, – состояло в несказанно удачном правлении Муругана Реформатора и Эндрю Макфэйла. Доктор Роберт говорил вам о своем прадеде?

– Всего несколько слов.

– А рассказывал ли он об основании Экспериментальной станции? Уилл покачал головой.

– Экспериментальная станция, – сказал Ранга, – многое сделала в отношении политики народонаселения. А все началось с голода. До приезда на Палу доктор Эндрю несколько лет проработал в Мадрасе. На второй год его пребывания там перестали дуть муссоны. Зерно было выжжено на корню, водоемы и даже колодцы высохли. Голодали все, кроме англичан и богачей. Люди мерли как мухи. В воспоминаниях доктора Эндрю, известных всем на Пале, есть страницы, где он описывает голод; описания сопровождаются попутными замечаниями. Мальчиком ему пришлось выслушать множество проповедей, и одна из них вспомнилась при виде голодающих индийцев. «Не хлебом единым жив человек», – говорил проповедник, чье красноречие привело к обращению нескольких слушателей. Но без хлеба, убедился доктор, нет ни разума, ни духа, ни внутреннего света; нет и Отца Небесного. А есть только голод и отчаяние, переходящее в предсмертную апатию.

– Еще одна вселенская шуточка, – сказал Уилл, – и слышим мы ее из уст самого Иисуса. «Имущему дастся, а у неимущего отымется даже то немногое, что имеет». Как тут сохранить человеческий облик. Самая жестокая из шуток Бога, но зато и самая распространенная. Касается миллионов мужчин, женщин и детей по всему свету.

– Представьте же, какое неизгладимое впечатление произвел голод на доктора Эндрю. Он и его друг раджа решили, что на Пале всегда должен быть хлеб. Так возник замысел основать Экспериментальную станцию. Ротамстед-в-Тропиках имел огромный успех. Всего за несколько лет были выведены новые сорта риса, кукурузы, проса и хлебного дерева. Здесь на Пале лучшие породы домашней птицы и скота, лучшие методы разведения культур и производства удобрений; в пятидесятых мы построили первую фосфатную фабрику к востоку от Берлина. Благодаря всем этим нововведениям жители острова стали значительно лучше питаться, возросла продолжительность жизни и уменьшилась детская смертность. Через десять лет после основания Ротамстеда-в-Тропиках раджа провел перепись. В течение века население количественно не менялось. К моменту переписи оно даже начало увеличиваться. Доктору Эндрю стало ясно, что через пятьдесят – шестьдесят лет остров Пала превратится в разлагающиеся трущобы, вроде нынешнего Рендана. Что было делать? Доктор Эндрю читал Мальтуса. «Средства к существованию могут увеличиваться в арифметической прогрессии, тогда как население возрастает в геометрической». У человека только два пути: либо предоставить Природе решать этот вопрос привычным путем, посредством голода, болезней, войн, либо (Мальтус был священником) уменьшить количество населения, прибегнув к моральному воздержанию.

– «Мор-р-ральное воздержание», – повторила маленькая сиделка, пародируя раскатами «р» шотландского священника. – «Мор-р-ральная узда». Кстати, – добавила она, – доктор Эндрю взял в жены шестнадцатилетнюю племянницу раджи.

– И это стало, – продолжал Ранга, – одной из причин пересмотра учения Мальтуса, который считал: либо голод, либо моральное обуздание. Возможно, существует иной, более счастливый и гуманный способ, помимо мальтусовской рогатки, И такой способ отыскался! Хотя химические и механические средства еще не были изобретены. Но зато имелась губка, а также мыло и кондомы из любого водонепроницаемого материала, от промасленного шелка до овечьей слепой кишки. Целый арсенал для контроля над рождаемостью на острове Пала.

– Как раджа и его подданные отнеслись к идее контроля? Наверное с ужасом?

– Вовсе нет. Все они – завзятые буддисты. А каждому завзятому буддисту известно, что рождение – это отсроченная гибель. Делай все, чтобы выпасть из круга рождений и смертей. Добропорядочный буддист способен узреть в контроле над рождаемостью метафизический смысл. А для сельской общины производителей риса контроль имеет социальное и экономическое значение. В деревне должно быть достаточно молодых крестьян, чтобы работать в поле и кормить стариков и детей. Но работников не должно быть слишком много, иначе они даже себя не прокормят. В прежние времена в семье рождалось пятеро-шестеро детей, а выживали всего двое-трое. Но потом стали очищать воду и построили Экспериментальную станцию. Из шести стали выживать пятеро. Старые представления о необходимом количестве потомства потеряли смысл. Единственным недостатком контроля над рождаемостью была его неприкрытая грубость. Но, к счастью, нашелся более эстетический вариант. Раджа был тантристом и знал йогу любви. Он рассказал доктору Эндрю о мэйтхуне. Доктор, будучи искренним, честным ученым, пожелал освоить эти сведения на практике. Тогда ему и его юной супруге были преподаны надлежащие уроки.

– Как отнесся доктор к мэйтхуне?

– С восторженным одобрением.

– Таково настроение всякого, познакомившегося с этим искусством, – сказала Радха.

– Ладно уж, не торопись с обобщениями. Кому-то оно нравится, кому-то нет. Но доктор Эндрю стал одним из энтузиастов. Проблему обсудили в целом. Наконец было решено, что контрацептивы, наряду с образованием, будут распространяться бесплатно, поддерживаемые налогом, и хотя не в обязательном порядке, но, по-возможяости, с наиболее широким охватом. А тех, кто испытывает потребность в чем-то утонченном, будут обучать йоге любви.

– Так был найден выход из положения?

– Да, без особых затруднений, Мэйтхуна – явление ортодоксальное, не идущее наперекор привычной религии. Напротив, многим льстило, что, освоив нечто эзотерическое, они присоединятся к избранным.

– Но самое важное, – сказала Радха, – это то, что для женщин – я имею в виду всех женщин, хоть ты и говоришь о поспешных обобщениях– йога любви означает выход за пределы собственного «я» и достижение совершенства. Все немного помолчали.

– А сейчас, – бодро сказала маленькая сиделка, – нам пора уходить: время сиесты, и вам надо отдохнуть.

– Пока вы не ушли, – вспомнил Уилл, – мне бы хотелось написать письмо своему боссу. Всего несколько слов, что я жив и мне не грозит быть съеденным местными дикарями.

Радха скрылась в кабинете доктора Роберта и вернулась оттуда с бумагой, карандашом и конвертом.

«Veni, vidi, [21]21
  Пришел, увидел (лат.).


[Закрыть] – написал Уилл. – Я потерпел кораблекрушение, встретил рани и ее споспешника из Рендана, который предполагает за свои услуги получить бакшиш в размере (он оговорил это особо) двадцати тысяч франков. Принимать ли эти условия? Если да, телеграфируйте: «Статья о'кей»; если нет: «Статья не к спеху». Передайте матери, что я здоров и скоро напишу».

– Готово, – Уилл вручил Ранге заклеенный и надписанный конверт. – Могу ли я попросить вас приклеить марку и опустить письмо, чтобы оно отправилось с завтрашним самолетом?

– Сделаю непременно, – пообещал юноша.

Глядя им вслед, Уилл почувствовал укол совести. Какие очаровательные молодые люди! А он, встав на сторону Баху и грубых сил истории, собирается разрушить их мир. Уилл попытался утешить себя мыслью, что не он, так другой, в конечном счете это все равно. И даже если Джо Альдехайд получит свою концессию, эти двое по-прежнему будут заниматься любовью привычным для них способом. Или это станет уже невозможно?

Маленькая сиделка обернулась у двери, чтобы сказать несколько слов на прощание.

– Читать нельзя! – воскликнула она, погрозив пальцем. – Надо спать.

– Я никогда не сплю днем, – возразил Уилл, удивляясь собственному упрямству.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уилл никогда не мог уснуть днем. Несмотря на то что часы показывали двадцать пять минут пятого, он не чувствовал никакой усталости. Раскрью «Сочинение об истинном смысле…», он продолжил прерванное чтение.

«Дай же, нам, Господи, нашу насущную веру, но избави нас от верований». На этих словах он остановился сегодня утром. Далее следовал новый, пятый раздел.

«"Я» воображаемое, и «я» действительное – это и несчастье, и конец несчастья. Примерно на треть это несчастье личность, коей я себя считаю, неизбежно должна претерпеть. Оно присуще человеческому существу, является ценой, которую мы платим за способность чувствовать и сознавать; за стремление к свободе – при том, что вынуждены подчиняться законам природы и времени, живя в безразличном по отношению к нам мире в ожидании дряхлости и неминуемой смерти. Но на две трети в наших несчастьях виноваты мы сами; они не обусловлены вселенским миропорядком, и потому необязательны».

Уилл перевернул страницу. Листок бумаги выскользнул и упал на кровать. Уилл взял листок и взглянул на него. Двадцать строк мелкого четкого почерка, и ниже инициалы: С. М. Пожалуй, это не письмо: скорее стихи, и потому – общественное достояние. Уилл прочел: Где-то между животным молчанием И миллионом воскресных проповедей; Где-то между Кальвином на Христе (да поможет нам Бог!) и ящерицами; Где-то между видимым и слышимым, где-то Между липким, тягучим словесным потоком И первой звездой, и тучами мошкары, Вьющейся над призраками цветов, В ясной пустоте – я, и уже не я, По-прежнему вспоминаю Непрочную мудрость любви, оставшейся на ином берегу, И, слушая ветер, вспоминаю Ту ночь, первую ночь вдовства, Бессонную, со смертью, притаившейся в темноте. Все, все принимаю с неизбежностью; Но я, и уже не я, В ясной пустоте меж мыслью и молчанием Вижу все: прежнее счастье и утрату, радость и боль, Блистающие, как генцианы в альпийской траве, Голубые, свободные, распахнутые.

«Как генцианы», – повторил про себя Уилл, и вспомнил лето в Швейцарии: ему было двенадцать, и он проводил там свои каникулы. Уиллу вспомнился луг высоко над Гриндельвальдом, с незнакомыми цветами и чудесными не английскими бабочками; ему вспомнилось темно-голубое небо и залитые солнцем огромные смеющиеся вершины по другую сторону долины. Однако отец – и придет же такое в голову! – сравнил вид окрестностей с рекламой молочного шоколада Не-стле. Не настоящего шоколада, настаивал с гримасой отвращения отец, а молочного.

Затем последовало ироническое замечание об акварели, которую рисовала мать. У бедняжки это получалось из рук вон плохо, но она вкладывала в свое искусство столько любви и старания!

– Реклама молочного шоколада, которая Нестле не подошла. Теперь была его, Уилла, очередь,

– Что ты застыл с разинутым ртом, как деревенский дурень? Найди себе занятие поумней; например, повтори немецкую грамматику.

Нырнув в рюкзак и покопавшись там, отец извлек из-под сваренных вкрутую яиц и сандвичей ненавистную коричневую книжицу. Что за тяжелый человек! И все же, если Сьюзила права, он должен видеть его сияющим, как генцианы, – Уилл перечел последнюю строку: «Голубые, свободные, распахнутые».

– Что ж…– послышался знакомый голос. Уилл взглянул на дверь.

– Легки на помине! – сказал он. – Стоит вас только вспомнить или прочесть ваши стихи, тут же являетесь. Сьюзила взяла листок.

– Ах, это! – воскликнула она. – Увы, благих намерений недостаточно, чтобы получились хорошие стихи. Вздохнув, она покачала головой.

– Я пытался представить своего отца в виде генцианы, – сказал Уилл. – Но удалось увидеть только огромную кучу дерьма.

– И дерьмо может восприниматься как генцианы, – уверила его Сьюзила.

– Однако для этого надо поместить его в ясную пустоту между мыслью и молчанием. Сьюзила кивнула.

– Как же туда попасть?

– Спешить не надо. Она сама придет к вам. Или, вернее сказать, она уже здесь, с вами.

– Вы будто Радха, – пожаловался Уилл, – твердите как попутай то, что старый раджа говорит в начале книги.

– Мы повторяем эти слова, – сказала Сьюзила, – потому что в них заключается истина. Не повторять их – значит не считаться с опытом.

– С чьим опытом? – спросил Уилл. – Наверняка не с моим.

– Сейчас – да, – согласилась его собеседница, – но если бы вы последовали советам старого раджи, этот опыт стал бы вашим.

– У вас были трудности в отношениях с родителями? – поинтересовался Уилл. – Или вы всегда смотрели на дерьмо как на генцианы?

– Только не в том возрасте, – ответила Сьюзила. – Дети – это дуалисты-манихеи. Такова цена, которую приходится платить за познание рудиментов человеческого существа. Только взрослые умеют смотреть и на дерьмо, и на генцианы как на Генцианы, с заглавной буквы.

– И как же вы воспринимали своих родителей? С улыбкой терпели невьшосимое? Или они были вполне сносными людьми?

– Да, каждый в отдельности был вполне сносным человеком, особенно отец. Но вместе они были ужасны. Они не выносили друг друга. Если женщина – напористая, веселая – выходит замуж за унылого интроверта, она будет раздражать его постоянно, даже в постели. Ей требуется беспрерывное общение, а ему оно не нужно вовсе. Он склонен считать ее пустой и неискренней, а она думает, что он бессердечен, горд и не способен испытывать простые человеческие чувства.

– Не ожидал, что и у вас люди попадают в такие ловушки.

– Но и здесь все предусмотрено, – заверила его Сьюзила, – Еще в школе детей готовят к тому, что им предстоит, возможно, жить с человеком, чей темперамент и психика совсем иные. К сожалению, в некоторых случаях эти знания не помогают. Не говоря уж о том, что разница меж людьми бывает столь велика, что невозможно перекинуть мост. Во всяком случае, моим родителям так и не удалось это сделать. Бог знает, почему они полюбили друг друга. Но когда они сблизились, мать почувствовала себя уязвленной замкнутостью отца, тогда как бурные проявления ее привязанности воспринимались им с ужасом и отвращением. Я сочувствовала отцу. По складу характера я похожа на него, а не на мать. Помню, как меня, еще совсем кроху, угнетала ее суматошность. Она никогда не оставляла нас в покое. И до сих пор она не изменилась.

– Вам часто приходится ее навещать?

– Нет, мы видимся крайне редко. У нее своя работа, свои друзья. В этом конце земли. Мать – это, строго говоря, наименование функции. Когда функция исчерпана, наименование теряет свой смысл; между выросшим ребенком и женщиной, которая именовалась «матерью», складываются новые отношения. При наличии общего языка эти двое видятся постоянно. В противном случае – расстаются. Никто не ждет, что они будут вместе. Быть вместе еще не значит любить друг друга или доверять друг другу.

– Итак, сейчас все в порядке. Но тогда? Каково ребенку взрослеть в окружении людей, не способных понять друг друга? Уж я-то знаю, как заканчиваются подобные сказки: «Они жили долго, но несчастливо».

– Не сомневаюсь, – сказала Сьюзила, – что если бы мы не родились на Пале, жизнь сложилась бы неудачно. А так все устроилось довольно неплохо.

– Как же вам это удалось?

– Мы тут ни при чем, за нас все сделали другие. Вы уже прочли, что пишет старый раджа о двух третях горестей, которые мы изобретаем сами? Уилл кивнул.

– Я как раз читал это, когда вы вошли.

– В старые недобрые времена, – сказала Сьюзила, – в паланезийских семьях были свои жертвы и тираны; в отношениях царила ложь – точь-в-точь как в ваших семьях. Положение дел было настолько ужасным, что доктор Эндрю и раджа-реформатор решили: надо что-то делать. Буддистская этика и примитивный сельский коммунизм как нельзя лучше способствовали достижению намеченной цели, и в течение одного поколения семья изменилась до неузнаваемости. Сьюзила умолкла, заколебавшись.

– Я попробую объяснить на собственном примере. Я была единственным ребенком в семье, и мои родители постоянно сердились друг на друга, если уж прямо не ссорились. В прежние времена ребенок в подобной обстановке непременно вырос бы нервнобольным, бунтовщиком или приспособленцем. Но при новых условиях нет необходимости выносить эти муки. Я не стала нервнобольной, и мне не пришлось ни бунтовать, ни лицемерить. Почему? Потому что с самых первых моих шагов у меня появилась возможность спастись.

– Спастись? – переспросил он. – Спастись! Слишком хорошо, чтобы быть похожим на правду.

– Спасение, – пояснила она, – заключается во вхождении в новую семью. Когда «дом родной, дом желанный» становится невыносимым, ребенку позволяется перейти в другую семью; его даже следует побудить к этому решению – таково общественное мнение.

– Сколько же семей имеет ребенок на Пале?

– Примерно двадцать.

– Двадцать! О Боже!

– Все мы входим в КВУ – Клуб Взаимного Усыновления. Каждое Общество состоит из пятнадцати – двадцати супружеских пар. Молодожены, пожилые супруги, у которых дети уже взрослые, дедушки и бабушки, прадедушки и прабабушки, – каждая семья усыновляет или удочеряет кого-то. И потому, помимо кровной родни, все мы имеем названых матерей и отцов, названых братьев и сестер, и приемных детей – и младенцев и подростков. Уилл покачал головой.

– Двадцать семей вместо одной!

– Да, но одна семья – это семья вашего типа. А двадцать семей – это семья нашего типа. Сьюзила стала перечислять, словно читая рецепт из кулинарной книги:

– «Берете одного наемного рабочего-импотента и одну неудовлетворенную женщину; двух или – предпочтительней – трех малолетних теленаркоманов; маринуете в рассоле фрейдизма и разжиженного христианства, и затем плотно закупориваете в четырехкомнатной квартире лет на пятнадцать». Наш рецепт иной: «Берете двадцать сексуально удовлетворенных пар и их потомство; добавляете знания, интуицию и юмор в равных частях; помещаете в тантристский буддизм и медленно кипятите неограниченное количество времени в открытой сковороде на живом огне любви».

– И что вы потом снимаете со сковороды? – спросил Уилл.

– Совершенно другой тип семьи. Не замкнутой, как ваша, без ограничений и принуждения. Открытая, подвижная, свободная семья. Двадцать пар отцов и матерей, восемь-девять пар дедушек и бабушек, и сорок– пятьдесят детей всех возрастов.

– Вы входите в один и тот же Клуб на протяжении всей жизни?

– Конечно, нет. Выросшие дети не станут усыновлять собственных родителей, братьев и сестер. Они выходят из этого клуба и принимают других стариков, новую группу взрослых и юных. А члены нового общества принимают их – и их детей. Гибридизация микрокультур – вот как наши социологи называют этот процесс. Это действует также благотворно, как выведение новых сортов кукурузы или новых пород цыплят. Отношения становятся здоровей, увеличивается привязанность, углубляется взаимопонимание. Любовь и понимание для каждого, от младенцев до столетних стариков.

– Столетних? Какова же у вас продолжительность жизни?

– На один-два года больше, чем у вас, – ответила Сьюзила. – Десяти процентам населения за шестьдесят пять лет. Старики, если не могут работать, получают пенсию. Но пенсия – это еще не все. Им необходимо заниматься чем-либо полезным; они хотят заботиться о ком-то, хотят, чтобы их, в свою очередь, любили. Клуб Взаимного Усыновления удовлетворяет все их потребности.

– Все это звучит довольно подозрительно, – сказал Уилл, – точь-в-точь как пропаганда китайских коммун.

– Китайские коммуны – полная противоположность КВУ. Клуб Взаимного Усыновления управляется не правительством, а входящими туда людьми. Мы не милитаристы. Наша забота – это не воспитание послушных членов партии, но воспитание хороших людей. Мы никому не внушаем догмы. И потом, мы ведь не отнимаем детей у родителей; напротив, дети получают много новых родителей, а родители – детей. Это значит, что уже в детстве мы наслаждаемся свободой, а с возрастом эта свобода увеличивается, по мере того как мы становимся опытней и на нас ложится больше ответственности. Тогда как в Китае свободы нет вообще. Дети помещаются в государственные учреждения, где их дрессируют, превращая в послушных слуг государства. В вашем мире дела обстоят лучше, но все же не слишком хорошо. У вас нет государственных учреждений, где укрощают детей; но дети живут в замкнутых семьях, с одним набором родственников и родителей. И вы не можете расстаться с ними, чтобы отдохнуть в иной моральной и психологической атмосфере. Да, вы свободны – но это свобода в телефонной будке.

– В запертой будке, – поддержал ее Уилл, – И там сидят вместе (я вспоминаю свое детство) язвительный задира и христианская мученица, а с ними маленький мальчик. Задира изводит его, а мученица шантажирует, и он боится их до безумия. Так жили мы, и я не имел возможности спастись, пока тетя Мэри не поселилась рядом. В то время мне уже исполнилось четырнадцать.