Текст книги "Остров"

Автор книги: Олдос Хаксли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Рад вашему веселью, – послышался вдруг чей-то низкий голос.

Уилл Фарнеби обернулся: над ним, улыбаясь, склонился маленький сухощавый мужчина в европейском костюме, с черным саквояжем в руке. На вид ему было около шестидесяти. Густые седые волосы выбивались из-под широкополой соломенной шляпы, нос отличался внушительными размерами. Глаза казались невероятно голубыми на смуглом лице.

– Дедушка! – воскликнула Мэри Сароджини. Незнакомец взглянул на девочку.

– Что вас так рассмешило? – спросил он. Мэри Сароджини ответила не сразу, собираясь с мыслями.

– Вчера он плыл в лодке, – сказала она. – Вдруг налетел шторм, и лодка разбилась. Он стал карабкаться по скалам, а там водятся змеи. Он испугался и сорвался вниз – но, к счастью, свалился на дерево. От испуга он очень сильно дрожал. Я дала ему бананов и заставила рассказывать – опять и опять. И тогда он понял. Что ничего особенного не случилось. Стоит ли волноваться, если все уже позади. Вот он и засмеялся, и я засмеялась тоже. И минах, слушая нас, стал хохотать.

– Замечательно, – с одобрением заметил дедушка. – А теперь, – обратился он к Уиллу Фарнеби, – после того как оказана первая психологическая помощь, поглядим, что приключилось с бедным братом Ослом. Между прочим, меня зовут доктор Роберт Макфэйл. А вас?

– Его зовут Уилл, – вмешалась девочка, прежде чем молодой человек успел ответить, – и фамилия его: Фар – что-то там такое.

– Фарнеби, вернее говоря. Уильям Асквит Фарнеби. Вы уже, наверное, догадались, что мой отец был ревностным либералом. Даже когда напивался. То есть, особенно когда напивался.

Уилл презрительно хохотнул. Смех его не вязался с тем ликующим, гомерическим весельем, которое переполняло его минуту назад.

– Вы не любили своего отца? – озабоченно поинтересовалась Мэри Сароджини.

– Не так горячо, как следовало бы, – ответил Уилл.

– А попросту это значит, – пояснил доктор Макфэйл, – что он своего отца ненавидел. Там такое не редкость, – вскользь добавил он. Присев на корточки, доктор принялся расстегивать замки саквояжа.

– Вы подданный нашей ЭКС-империи, верно? – бросил он через плечо.

– Да, я родился в Блумсбери, – подтвердил Уилл,

– Принадлежите к высшим слоям общества, но не аристократ и не военный.

– Вы не ошиблись. Мой отец был адвокатом, писал статьи о политике. Разумеется, в свободное от употребления алкоголя время. Мать моя, как это ни странно, была дочерью архидиакона. Архидиакона, – повторил он и засмеялся тем же смехом, каким смеялся над тягой своего отца к спиртным напиткам.

Доктор Макфэйл мельком взглянул на Уилла и вновь занялся своим саквояжем. – Когда вы так смеетесь, – заметил он с научной бесстрастностью, – ваше лицо становится крайне неприятным.

Захваченный врасплох, Уилл попытался отшутиться, дабы скрыть свое замешательство.

– На меня всегда смотреть противно.

– Неправда. Вас даже можно назвать красивым, в духе Бодлера. Когда вы не лаете, как гиена. Почему вы так неприятно смеетесь?

– Я журналист, – пояснил Уилл, – «наш специальный корреспондент». Путешествую по свету и сообщаю обо всех происходящих ужасах. Так что же может слышаться в моем смехе? Ку-ку? Тара-pa? Маркс-маркс? Он опять засмеялся и пустил в ход одну из своих испытанных острот:

– Я человек, который не говорит в ответ «да».

– Мило, – сказал доктор Макфэйл, – очень мило. Но приступим к делу.

Достав из саквояжа ножницы, он принялся отрезать изодранную, в пятнах крови брючину, чтобы добраться до поврежденного колена.

Уилл Фарнеби смотрел на доктора и гадал, кем скорее можно назвать этого поразительного обитателя гор – шотландцем или паланезийцем? Насчет голубых глаз и выступающего носа не было сомнений. Но смуглая кожа, тонкие руки, изящество движений – все это, несомненно, происходило из краев, лежащих гораздо южнее реки Твид.

– Вы местный уроженец? – поинтересовался Уилл. Доктор утвердительно кивнул.

– Я родился в Шивапураме, в день похорон королевы Виктории.

В последний раз звякнули ножницы, и брючина соскользнула вниз, обнажив колено. Доктор Макфэйл бросил на него пристальный взгляд и изрек:

– Повреждено. Но, думаю, ничего серьезного. Сбегай-ка на станцию, – сказал он внучке, – и попроси Виджайю прийти сюда с одним из помощников. Скажи, чтобы захватили с собой носилки из лазарета.

Мэри Сароджини кивнула, без лишних слов вскочила на ноги и побежала через поляну.

Уилл поглядел ей вслед – красная юбка колыхалась на бегу, смуглая кожа отливала на солнце розоватым золотом.

– Какая у вас замечательная внучка, – сказал он доктору Макфэйлу.

– Это дочь моего старшего сына, – немного помолчав, ответил тот, – он погиб четыре месяца назад: несчастный случай в горах. Уилл пробормотал слова сочувствия, и вновь наступило молчание. Доктор Макфэйл откупорил бутыль спирта и протер руки.

– Будет немного больно, – предупредил он, – но вы старайтесь слушать, что говорит птица.

Он махнул рукой в сторону высохшего дерева, где, расставшись с Мэри Сароджини, опять сидел минах.

– Внимательно вслушивайтесь в каждое слово: это отвлечет от неприятных ощущений. Уилл Фарнеби прислушался. Минах вернулся к своей первой теме.

– Внимание, – призвал говорящий гобой, – внимание.

– Внимание к чему? – спросил Уилл в надежде получить более ясный ответ, нежели тот, что дала ему Мэри Сароджини.

– К вниманию, – ответил доктор Макфэйл.

– Внимание к вниманию?

– Да, разумеется.

– Внимание, – крик минаха прозвучал, словно ироническое подтверждение.

– И много у вас говорящих птиц?

– По всему острову, наверное, летает около тысячи. Это была идея старого раджи. Он думал, что от призывов люди станут лучше. Вполне возможно, но при чем тут бедняги минахи! К счастью, птицы не понимают наставлений. Даже если к ним обращается Франциск Асизский. Подумать только – читать проповеди безупречнейшим дроздам, щеглам и пеночкам! Какая самонадеянность! Не лучше ли помолчать и послушать, чему учит птица? А теперь, – добавил доктор другим тоном, – прислушайтесь к тому, что скажет наш приятель с дерева. А мне нужно вычистить вот это.

– Внимание.

– Начинаю. Молодой человек вздрогнул и закусил губу.

– Внимание. Внимание. Внимание. Да, доктор сказал правду. Если слушать со вниманием, боль не так сильна.

– Внимание. Внимание…

– Как вам удалось взобраться на утес? – спросил доктор Макфэйл, готовя бинты. – Уму непостижимо. Уилл попытался засмеяться.

– Вспомните, как начинается «Нигдея», – сказал он. – Мне повезло: провидение оказалось на моей стороне.

С дальнего конца поляны донеслись голоса. Уилл обернулся и увидел между деревьев Мэри Сароджини: красная юбка колыхалась с каждым шагом. Позади девочки, обнаженный по пояс, неся на плече бамбуковые шесты, обернутые парусиной, шел великан, напоминающий бронзовую статую; за ним едва поспевал темнокожий юноша в белых шортах.

– Это Виджайя Бхатахачарья, – представил доктор Макфэйл бронзового великана, – мой ассистент.

– В больнице? Доктор Макфэйл покачал головой.

– Я уже давно не практикую, – сказал он, – разве только в непредвиденных случаях. Мы с Виджайей работаем на Экспериментальной станции агрикультур. А Муруган Майлендра (он указал рукой на темнокожего юношу) работает у нас временно: он изучает почву и разведение растений.

Виджайя положил широкую ладонь на плечо своего спутника и легонько подтолкнул его вперед. Взглянув в красивое, угрюмое лицо, Уилл с удивлением узнал в юноше изысканно одетого баловня, которого он пять дней назад встретил в Рендан-Лобо. Юноша разъезжал по острову в белом «мерседесе» полковника Дайпа. Уилл улыбнулся и хотел было заговорить, но осекся. Едва заметно, но все же вполне определенно, Муруган Майлендра покачал головой. В глазах его Уилл прочел настоятельную мольбу. Губы беззвучно шевельнулись. «Пожалуйста, – казалось, вот-вот скажет юноша, – пожалуйста…» Уилл принял равнодушный вид.

– Здравствуйте, мистер Майлендра, – сказал он с вежливым безразличием. Муруган, судя по всему, почувствовал огромное облегчение.

– Здравствуйте, – ответил он и слегка поклонился.

Уилл пригляделся к остальным: нет, никто ничего не заметил. Мэри Сароджини и Виджайя разворачивали носилки, доктор упаковывал черный саквояж. Маленькая комедия прошла без зрителей. Вероятно, по каким-то причинам юный Муруган не желал, чтобы узнали о его пребывании в Рендане. Мальчики есть мальчики. Даже если они порой превращаются в девочек. Полковник Дайпа и Муруган – взаимоотношения их не просто отеческо-сыновние; обоюдная пылкость здесь налицо. Возможно, юноша обожает полковника как героя, преклоняется, будто школьник, перед сильной личностью: борцом-революционером, который сумел победить и стал диктатором. Или тут замешаны другие чувства, и Муруган играет роль Антиноя при своем черноусом Адриане? Что ж, если юноша благоволит к немолодым бандитам-милитаристам, это его право. И если бандиту нравятся хорошенькие мальчики, что тут возразить? Так вот почему полковник Дайпа, подумал Уилл, воздерживался от официального представления.

– Это мой юный друг Муру. – Полковник встал, обнял юношу за плечи и, усадив на диван, сел рядом с ним.

– Можно, я сяду за руль? – спросил Муруган. Диктатор снисходительно усмехнулся и кивнул прилизанной черноволосой головой. Были и другие обстоятельства, наталкивающие на мысль, что этих двоих связывают не только дружеские отношения. Муруган за рулем полковничьей машины превращался в маньяка. Только обезумевший любовник способен, не считаясь с гостем, довериться такому шоферу. На равнине между Рендан-Лобо и нефтяными скважинами спидометр дважды достигал отметки 110, а на горной дороге от скважин к медным копям было и того хлеще. Зияли пропасти, тормоза взвизгивали на поворотах, буйволы выскакивали из бамбуковых зарослей в двух шагах от машины, десятитонные грузовики с ревом неслись навстречу, не разбирая дороги.

– Вы совсем не боитесь? – отважился спросить его Уилл. Но бандит, ослепленный любовью, оказался к тому же и набожным.

– Если человек знает, что на все – воля аллаха (а я это знаю, мистер Фарнеби), он не станет бояться. Страх, в таком случае, будет грехом.

Муруган резко крутанул руль, чтобы объехать буйвола; полковник распахнул золотой портсигар и предложил Уиллу «Балканское собрание».

– Готово, – сказал Виджайя. Уилл, повернув голову, увидел лежащие рядом с ним носилки.

– Хорошо, – сказал доктор Макфэйл. – Переместите его сюда. Осторожней. Осторожней…

Минуту спустя небольшая процессия двинулась в путь по узкой извилистой тропе между деревьями. Мэри Сароджини шла впереди, замыкал шествие ее дедушка; Муруган и Виджайя несли носилки.

Уилл Фарнеби вглядывался со своего движущегося ложа вверх в зеленый сумрак, словно со дна колышущегося, живого моря. Высоко над головой, почти что на самой его поверхности, шумела листва, кричали обезьяны, В облаке орхидей порхали птицы-носороги, напоминая причудливые создания воображения.

– Вам удобно? – спросил Виджайя, заботливо заглянув в лицо Уиллу. Уилл, запрокинув голову, улыбнулся.

– Великолепно, – сказал он.

– Идти недалеко, – продолжал его собеседник, – мы будем там через несколько минут.

– Где «там»?

– На экспериментальной станции. Такая же есть в Ротамстеде. Вы бывали в Ротамстеде, живя в Англии?

Уилл слышал о станции в Ротамстеде, но ему не доводилось бывать в тех местах.

– Ее основали более ста лет назад, – пояснил Виджайя.

– Сто восемнадцать, если быть точным, – вмешался доктор Макфэйл. – Лоуз и Джильберт начали работать с удобрениями в 1843 году. В начале пятидесятых к нам приехал один из сотрудников станции, чтобы помочь моему деду открыть здесь такую же. Ротамстед в тропиках – такова была идея. В тропиках и для тропиков.

В зеленом сумраке блеснула молния, и носилки вынырнули из леса в ослепительное сияние тропического солнца. Уилл поднял голову и огляделся. Они находились почти на самом дне огромного амфитеатра. Внизу, в футах пятистах, расстилалась обширная равнина, испещренная лоскутьями полей, островками деревьев и сбившимися в кучу домиками. Над равниной вздымались склоны, а в тысяче футов над ними полукольцом смыкались горы. Одна терраса над другой – золотые, зеленые – тянулись, начинаясь от долины, до зубчатой стены горных пиков; рисовые поля следовали контуру ландшафта, искусно и как бы намеренно подчеркивая каждое углубление, каждую выпуклость склона. Природа не была уже только природой; ландшафт был скомпонован, выявлен в своей геометрической сущности, и выполнен столь затейливым узором и такими чистыми, яркими красками, что, будь такая картина создана художником, его назвали бы небывалым виртуозом,

– Чем вы занимались в Рендане? – нарушил продолжительное молчание доктор.

– Собирал материалы для статьи о новом режиме.

– Навряд ли о полковнике можно сообщить что-либо новое и интересное.

– Вы ошибаетесь. Он военный диктатор. Вокруг него смерть. А смерть всегда связана с новостями. Даже отдаленный запах смерти – чем не новость? – Уилл засмеялся. – Вот почему мне велели заглянуть к полковнику на обратном пути из Китая.

Были на то и другие причины, о которых Уилл предпочел умолчать. Лорд Альдехайд занимался не одними только газетами. Другими его интересами были «Азиатская юго-восточная нефтяная компания» и «Имперское и иностранное акционерное общество по добыче меди». Официально Уилл прибыл в Рендан, чтобы вдохнуть запах смерти, разлитый в милитаризованном воздухе; но, кроме того, ему было поручено выяснить, как относится диктатор к иностранному капиталу, согласен ли пойти на уступки в налогах и даст ли гарантии, что промышленность не будет национализирована. Заодно требовалось узнать, какую часть прибыли можно будет вывозить, сколько специалистов и администраторов удастся найти среди местного населения и еще много других вопросов. Полковник Дайпа оказался чрезвычайно любезным и деловитым. Взять хоть эту сумасшедшую поездку к медным копям с Муруганом за рулем.

– Примитивно, дорогой мой Фарнеби, примитивно. Сами видите, какая острая нужда в переоборудовании.

Новая встреча была назначена – да, вспомнил Уилл, – именно на сегодняшнее утро. Он представил себе полковника в кабинете за рабочим столом: «– Мистера Фарнеби, – докладывает глава полиции, – последний раз видели, когда он направлял свою небольшую яхту в пролив Пала. Два часа спустя случился сильный шторм… Вероятно, погиб.» А он, живой и здоровый, находится на запретном острове.

– Они никогда не дадут тебе визу, – сказал Джо Альдехайд во время их последней беседы. – Но, может быть, тебе удастся потихоньку высадиться на берег под чужой личиной. Надень бурнус или что-то в этом роде, как Лоуренс Аравийский.

– Я попытаюсь, – искренне пообещал Уилл.

– Если ты все же высадишься на Пале, наладь связь с королевским дворцом. Рани – это их королева-мать – мой давний друг. Я познакомился с ней шесть лет назад в Лугано. Она находилась там со стариком Фогели, банкиром инвестиционного банка. Подруга ее увлекалась спиритизмом, и они устроили для меня сеанс. Медиум-вещатель, подлинный Голос Оттуда, но, к сожалению, все на немецком. Когда включили свет, мы с ней долго беседовали.

– С кем? С вещательницей?

– Да нет же. С госпожой рани. Она замечательная женщина. Тебе уже доводилось слышать о Крестовом Походе Духа?

– Так это ее изобретение?

– В полной мере. Я предпочитаю эту организацию Моральному Перевооружению, как наиболее подходящую для Азии. В тот вечер мы много говорили о Крестовом Походе Духа. А потом зашла беседа о нефти. На Пале полно нефти. «Азиатская юго-восточная нефтяная компания» пытается проникнуть туда многие годы. И другие компании тоже. Но бесполезно. Никаких иностранных концессий. Это их жесткая политика.

Но рани с ней не согласна. Она желает, чтобы мир получал пользу от нефти. Можно было бы, например, финансировать Крестовый Поход Духа за счет прибылей от экспорта. Итак, если ты доберешься до Палы, установи связь с дворцом. Поговори с госпожой рани. Узнай, имеются ли там люди, способные принимать решения. Возможно, в стране есть политическое меньшинство, выступающее за продажу нефти, и мы как-нибудь сможем помочь им.

На прощание он пообещал Уиллу приличное вознаграждение, если его усилия увенчаются успехом. Вполне достаточное, чтобы около года жить ни о чем не заботясь.

– Тебе не придется писать статьи. Только искусство – чистое Искусство! – И он издал похабный смешок, как если бы вкладывал в эти слова особый смысл. Гнусная тварь! И тем не менее Уилл писал статьи для его мерзких газет и готов был участвовать в его грязных делах за приличную мзду.

Как это ни удивительно, Уилл все же очутился на паланезийской земле. К счастью, провидение оказалось на его стороне – видимо, для того, чтобы сыграть одну из своих зловещих, расхожих шуток. Звонкий голос Мэри Сароджини вернул Уилла к действительности.

– Вот мы и пришли!

Уилл поднял голову. Небольшая процессия свернула с дороги и прошла через проем высокой выбеленной стены. Налево, на ступенях террас, стояли ряды домиков, осененных смоковницами. Уилл поглядел вперед: аллея стройных, пальм вела по склону к пруду с лотосами, на другом берегу сидел огромный каменный Будда. Свернув налево, они стали подниматься меж цветущими, благоухающими деревьями к нижней террасе. За изгородью, жуя жвачку, неподвижно стоял белоснежный горбатый буйвол, своей безмятежностью и красотой подобный божеству. Затем любовник Европы ушел в прошлое, и теперь по траве волочили свои перья птицы Юноны. Мэри Сароджини отперла калитку небольшого сада.

– Вот мое бунгало, – сказал доктор Макфэйл. – Дай-ка я помогу тебе одолеть ступени, – обратился он к Муругану.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Том Кришна и Мэри Сароджини ушли в соседнюю комнату, чтобы провести время сиесты с детьми садовника. Сьюзила Макфэйл сидела в сумраке гостиной и думала о минувшем счастье, вновь переживая боль утраты. Часы в кухне пробили один раз. Пора идти. Вздохнув, она встала, обула сандалии и, выйдя из дома, окунулась в ошеломляющий жар тропического полудня. Сьюзила взглянула на небо. Над вулканами огромные облака ползли по направлению к зениту. Через час, возможно, будет дождь. Перебираясь от одного озерка к другому, женщина шла по обсаженной деревьями тропе. Вдруг с вершины одной из смоковниц с шумом слетела стая голубей. Зеленокрылые, с коралловыми клювами, с грудками, переливающимися, как перламутр, они летели в сторону леса. Как они красивы, как невыразимо привлекательны! Сьюзила чуть было не повернула голову, чтобы прочесть выражение восторга на запрокинутом лице Дугалда, но опомнилась и опустила глаза. Нет больше Дугалда, и ее единственная спутница – боль: так болят отнятые конечности, вернее – их призраки, и эта призрачная боль долго мучает тех, кто перенес ампутацию.

– Ампутация, – проговорила она тихо, – ампутация…– И тут же замолчала, почувствовав, как глаза наполняются слезами. Нельзя себя жалеть. Пусть Дугалд мертв, но птицы так же прекрасны, а дети – и ее, и чужие – по-прежнему требуют любви и заботы. Преследуемая болью одиночества, она не должна забывать, что теперь надо любить за двоих, жить за двоих, думать за двоих; и надо смотреть на все не только своими, но и его глазами, как до катастрофы, когда они были единой душой, единым разумом.

А вот и бунгало доктора Макфэйла. Сьюзила поднялась по ступеням, пересекла веранду и вошла в гостиную. Свекор сидел у окна, отхлебывая холодный чай из керамической кружки, и читал «Journal de Mycologie» [1]1
  «Журнал микологии» (франц.). Здесь и далее – примечания переводчика.


[Закрыть]. Доктор взглянул на Сьюзилу и приветливо улыбнулся.

– Сьюзила, дорогая! Я рад, что ты сумела прийти. Сьюзила наклонилась и поцеловала щетинистую щеку доктора.

– Мэри Сароджини сказала мне, что наткнулась на потерпевшего кораблекрушение. Это правда? – спросила она.

– Да, это верно. Он англичанин. По профессии журналист. Недавно был в Китае, по пути заглянул в Рендан. Вчера его лодка разбилась о камни во время шторма.

– Что он из себя представляет?

– Внешность мессии. Но слишком умен, чтобы верить в Бога или собственное предназначение. Однако, если бы верил, излишняя впечатлительность помешала бы ему осуществить свою миссию. Его мышцы жаждут действия, а душа – веры, но нервные окончания и рассудок не позволяют.

– Наверное, он очень несчастлив?

– Да, настолько несчастлив, что хохочет, как гиена.

– Сознает ли он сам, что смех его напоминает лай гиены?

– Да, и гордится этим. Даже изрекает афоризмы по этому поводу. «Я человек, который в ответ не говорит „да“.»

– Колено серьезно повреждено? – спросила Сьюзила.

– Нет, не очень. Но держится температура. Я назначил ему антибиотики. Твоя задача – поднять сопротивляемость и дать шанс vismedicatrix naturae [2]2
  целительным силам природы (лат.).


[Закрыть].

– Я сделаю все возможное. Помолчав, она сказала:

– Я заходила к Лакшми по дороге из школы.

– Как она, на твой взгляд?

– Примерно так же. Пожалуй, немного слабей по сравнению со вчерашним.

– Вот и мне так показалось сегодня утром.

– К счастью, боль не усиливается. Мы пока справляемся с ней психологически. А сегодня мы работали над тошнотой. Лакшми сумела немного попить. Думаю, внутривенные вливания сейчас не нужны.

– Слава богу! – сказал доктор Макфэйл. – Эти внутривенные – настоящая пытка. Лакшми всегда смело смотрела в лицо опасности, но к уколам почему-то относилась с самым необъяснимым ужасом.

Доктор вспомнил, как, в первые дни супружества, он, потеряв терпение, обозвал ее трусихой. Лакшми заплакала и, примиряясь с мученической долей, умоляла простить ее. До сих пор ему было стыдно за свою несдержанность. Лакшми, Лакшми… Через несколько дней ее не станет. Тридцать семь лет они прожили вместе.

– О чем вы беседовали? – спросил он у невестки.

– Ни о чем в особенности, – ответила Сьюзила. Но это было не так. Они говорили о Дугалде, и Сьюзиле не хотелось пересказывать их разговор.

– Мой первенец, – прошептала умирающая. – Я не знала, что дети бывают так красивы.

Ее глубоко запавшие, обведенные чернотой глаза засветились тихой радостью, на бескровных губах появилась улыбка. – Пальчики крохотные, – рассказывала Лакшми слабым, сиплым голосом, – и такой жадный ротик!

Иссохшей дрожащей рукой она коснулась места, где еще год назад, до операции, была грудь. – Не знала, – повторила она. Да и откуда ей это было знать до того, как ребенок родился? Рождение его стало откровением, началом новой любви и нежности. – Ты понимаешь, о чем я?

Сьюзила кивнула. Конечно, она понимала, ведь у нее самой было двое детей, и она также пережила ошеломление этой любви и нежности – вместе с мужчиной, в которого превратился маленький Дугалд с крохотными пальчиками и жадным ротиком.

– Я постоянно боялась за него, – шептала умирающая. – Он был таким сильным, таким своенравным… Он доставил бы нам немало огорчений, будь у него другая жена. Я так рада, что его избранницей оказалась ты.

Бесплотная рука коснулась ладони Сьюзилы. Склонившись, Сьюзила поцеловала ее. Обе женщины заплакали.

Доктор Макфэйл вздохнул, отложил журнал и чуть вздрогнул, будто только что выйдя из воды.

– Нашего гостя зовут Фарнеби, – сказал он. – Уилл Фарнеби.

– Уилл Фарнеби, – повторила Сьюзила. – Что ж, пойду взгляну, чем можно ему помочь.

Она вышла из комнаты. Доктор Макфэйл поглядел невестке вслед, а потом откинулся на кресле и закрыл глаза. Он думал о жене и сыне: Лакшми медленно угасает, а жизнь Дугалда оборвалась внезапно, словно неожиданно погасло яркое пламя. Доктор размышлял о непостижимой цепи случайных изменений, которые составляют жизнь, о тех радостях, ужасах и нелепостях, что, соединяясь, образуют непонятный и все же полный божественного смысла рисунок человеческой судьбы.

– Бедная девочка, – прошептал доктор Макфэйл, вспомнив, как переменилась в лице Сьюзила, когда он сообщил ей о смерти Дугалда. – Бедная девочка!

В «Journal de Mycologie» была статья о грибах, вызывающих галлюцинации. Вот еще одна из замысловатых нитей, вплетенных в узор человеческой жизни. Доктору вспомнились строки из стихотворения старого раджи, несшие отпечаток присущей ему парадоксальности. Всякая вещь безразлична другой всецело, но трудятся вместе, разобщенные, ради Добра вне Добра, для Бытия мимолетного – но более бесконечного, преходящего – но более вечного, чем Бог в небесах.

Дверь скрипнула, и Уилл услышал легкие шаги и шуршание юбок. Чья-то рука легла ему на плечо, и зазвучал грудной, певучий женский голос.

– Как вы себя чувствуете?

– Довольно скверно, – ответил Уилл, не открывая глаз. В его ответе не было ни самодовольства, ни стремления разжалобить: только признание реального положения вещей стоиком, которому надоело ломать комедию, прикидываясь бесстрастным, и он обиженно выпалил истину.

– Довольно скверно. Она вновь тронула его за плечо.

– Меня зовут Сьюзила Макфэйл. Я мать Мэри Сароджини.

Уилл неохотно повернул голову и открыл глаза. Взрослая и посмуглевшая Мэри Сароджини сидела возле кровати и улыбалась с дружеским участием. Не тратя усилий на ответную улыбку, Уилл пробормотал:

– Здравствуйте. – Еще выше натянул простыню и вновь закрыл глаза.

Сьюзила молча рассматривала лежащего перед ней человека: угловатые плечи, выступающие ребра, бледная нордическая кожа производили на нее, паланезий-ку, впечатление необычайной хрупкости и уязвимости. Черты его лица были резкими, – человека с такой внешностью легко узнать та расстоянии, – и еще была в нем какая-то трепетность и открытость, будто – подумалось Сьюзиле – живьем содрали кожу и оставили страдать.

– Насколько мне известно, вы из Англии.

– Не все ли равно, – раздраженно пробормотал Уилл, – откуда я и куда направляюсь. Из одной преисподней в другую.

– Я училась в Англии, – сказала Сьюзила. – Это было вскоре после войны.

Уилл старался не слушать, но уши, к сожалению, не имеют век, и невозможно защищаться от проникающего в них голоса.

– Моя подруга тоже изучала психологию, – продолжала рассказывать Сьюзила, – ее родители жили в Уэлсе. Она пригласила меня в гости на летние каникулы. Вы бывали в Уэлсе?

Конечно, он бывал там. Отчего эта женщина докучает ему своими глупейшими воспоминаниями?

– Я любила гулять там у воды, – продолжала Сьюзила, – смотреть на собор через ров…

…И думать о Дугалде, оставшемся дома, под пальмами на взморье. О Дугалде, который дал ей первый урок лазанья по скалам: «Веревка крепкая. Не бойся, безопасность обеспечена. Упасть невозможно…»

Упасть невозможно, с горечью подумала она… и тут же вспомнила о том, что происходит здесь и теперь и что ей предстоит работа, – вспомнила, взглянув на человека с незащищенным, словно бы ободранным лицом, который, несомненно, испытывал боль.

– Как там красиво, как удивительно спокойно!

Голос, как показалось Уиллу Фарнеби, звучал теперь еще более певуче и как будто издали. Наверное, потому, что Уилла уже не возмущало его вторжение.

– Чувство необыкновенной тишины. Шанти, шанти, шанти. Покой, превосходящий понимание. Голос почти пел, пел – словно бы из другого мира.

– Я закрываю глаза, – звучали певучие слова, – и вижу все это перед собой. Вижу церковь – она очень высокая, даже выше, чем громадные деревья вокруг епископского дворца. Вижу зеленую траву, и воду, и солнечные блики на камнях, и косые тени между опорами. Но вслушайтесь! Я слышу колокола и крики галок. Галки на колокольне – вы слышите их крики?

Да, он слышал галок – не менее отчетливо, чем попугаев за окном. Он был здесь и в то же самое время там: здесь, в полутемной душной комнате вблизи экватора, но также и там, далеко, в прохладной лощине на краю Мендипса, где галки кричали на колокольне, и звон колоколов таял посреди зелени и тишины. – А белые облака! – звучал голос. – Как изысканно-бледно, как нежно голубеет меж ними небо!

«Небо», – мысленно повторил Уилл; нежно-голубое апрельское небо накануне их с Молли несчастливой свадьбы. Они вместе провели уик-энд: в траве цвели маргаритки и одуванчики, а за рвом с водой высилась огромная церковь, словно бросая вызов растрепанным, нежным весенним облакам строгой правильностью линий. Бросала вызов – и одновременно дополняла их, обретая совершенство в примирении. Вот так же им с Молли предстояло дополнить друг друга, обрести взаимное равновесие.

– А лебеди! – мечтательно пел голос, – лебеди…

Да, лебеди – белые лебеди, скользящие по зелено-черному водному зеркалу, которое будто дышало, вздымаясь и дрожа, и серебряные отражения разбивались и собирались вновь, дробились и сливались воедино…

– Они подобны изображениям на гербах. Романтические, удивительно прекрасные птицы. Вот они плывут – настоящие, живые лебеди. Так близко, что, кажется, их можно коснуться, и все же далеко, далеко – в тысячах миль отсюда. Далеко, далеко они скользят по зеркальной глади, словно зачарованные, плавно и величественно…

Величественно и плавно, и темная вода вздымается и расступается под напором изогнутых белых килей; мелкие волны бегут назад и расходятся блистающими стрелками. Уилл видел лебедей, плывущих по темному зеркалу, слышал крики галок на колокольне и вдыхал смешивающийся с запахами лекарств и гардений прохладный, низинный, травяной аромат готического рва в той далекой зеленой лощине.

– Плывут плавно, без усилий… Без усилий… Слова приносили ему глубочайшее удовлетворение.

– Я сидела у воды, – говорила Сьюзила, – и смотрела, смотрела… и тоже словно начинала плыть… Плыть с лебедями по зеркальной плоскости меж темной водой и бледно-голубым небом,..

По гладкой поверхности, являющейся гранью меж «здесь» и «там», меж: «тогда» и «теперь»… Той самой гранью, подумала Сьюзила, которая пролегает меж воспоминаниями о счастье и мучительной, неотвратимой пустотой одиночества.

– Плыть, – сказала она вслух, – по зеркальной плоскости, по грани, разделяющей воображаемое и действительное, внешнее и внутреннее, приходящее из самой глубины…

Она положила руку ему на лоб, и вдруг слова обратились в предметы и явления, которые за ними стояли; образы превратились в факты. Уилл почувствовал, что действительно плывет.

– Плыть, – мягко настаивал голос, – плыть по воде, как белая птица. Плыть по большой реке жизни – величественной, безмолвной реке, текущей тихо, тихо, будто во сие… сонная река, – продолжала она, – но течение ее неодолимо. Жизнь течет безмолвно и неодолимо – в более полную жизнь, в живой покой, неколебимый, обильный, совершенный, которому ведома всякая наша горечь и боль, он знает о них, поглощает их, растворяя в собственной сущности. Туда, в тот покой, ты плывешь, плывешь по гладкой безмолвной реке, которая спит и все же движется неустанно; течет неустанно – именно потому, что спит. И я плыву вместе с рекой.

Слова Сьюзилы были обращены к Уиллу, но в какой-то мере они предназначались для нее самой.

– Плыву без усилий, ничего для этого не делая. Просто позволяю реке нести себя; просто прошу сонную неодолимо текущую реку нести меня туда, куда мне следует попасть, куда я хочу попасть: в иное, более совершенное бытие, в живой покой. Вместе со спящей рекой плыву к совершенному примирению.