Текст книги "Цитадель"

Автор книги: Октавиан Стампас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Среди рыцарской прислуги, напротив, никакого взаимопонимания не получалось. Виной тому был, в первую очередь, страх заразиться. По существовавшим в те времена поверьям, это могло произойти через прикосновение и дыхание. Трое прислужников были уже больны, все заразились здесь, в лепрозории. Это, как ни странно, давало им ощущение некоего превосходства над остальными. Они норовили взять начальственный тон по отношению к здоровым. Непрерывно злословили и о здоровых, и друг о друге. Они знали, что им уже не выйти отсюда, и поэтому были добровольными соглядатаями, помогавшими сделать лепрозорий тюрьмой для всех остальных. При этом они не считали себя фискалами, а наоборот, патриотами лепры.

Конечно, все мысли Анаэля были заняты тем, как не заразиться. Это была очень утомительная жизнь. Не дай Бог коснуться болячек прокаженного, а они, эти прокаженные, на каждом шагу, и неизвестно – может быть за ручку двери, за которую ты сейчас берешься, всего мгновение назад держалась покрытая струпьями рука. Но показать свою опасливость господину де Шастеле было невозможно, многие за проявление самой сдержанной брезгливости платились путешествием в пресловутые нижние пещеры. Господин, каждое утро, совершал подробный и тщательный туалет, а по вечерам долго отходил ко сну. Сколько раз Анаэлю приходилось душить в себе непроизвольные содрогания от соприкосновений с благородной плотью шевалье.

Напрягая память, Анаэль припомнил несколько основных рецептов, которые дома и в замке Алейк считались гарантирующими от опасности заразиться проказой. Он нажег себе костного пепла и регулярно посыпал им свою еду и подмешивал в питье. Особенно полезным считалось обмазываться коровьим навозом, но такой способ лечения преследовался и назорейскими и сарацинскими властями, почитаемый за проявление огнепоклонничества. Здесь, в лепрозории, он тоже был неприменим, по каким причинам – понятно.

Имелись еще заклинания, давал защиту и конский волос, обмотанный вокруг головы. Дух проказы отгонял хорошо камень сапфир и хвост сушеной ящерицы.

Пустив в ход доступные из этих способов и средств, Анаэль, тем не менее, не чувствовал себя в полной безопасности. Однажды даже обмазался навозом, прокравшись ночью на ферму монастыря. После долго отмывался соленой водой из затхлой лужи. Запах полностью отбить не удалось, что несколько дней вызывало явное неудовольствие господина де Шастеле.

Единственным надежным средством от проказы мог быть только побег из лепрозория.

Анаэль терпеливо и жадно ждал подходящего случая, и случай представился. Однажды утром, когда он с господином своим возвращался из церкви, почти все заразившиеся проказой становились весьма набожны, оруженосец обратил внимание на то, что монастырь охвачен каким-то волнением.

– Уж не чума ли на нас напала? – мрачно пошутил он. По тому, как посмотрел на него рыцарь, слуга понял, что шутка ему не понравилась. Анаэль прекрасно научился читать настроение хозяина по уродливой маске его лица. Господин де Шастеле вряд ли мог похвастаться тем же относительно физиономии своего слуги.

– Это не чума, – степенно сказал тамплиер, – это граф Мессинский, великий магистр ордена Святого Лазаря.

Он был прав, приготовления носили скорее праздничный, чем панический характер.

Въезд великого магистра в монастырь был обставлен со всей возможной пышностью. Это можно было понять – население монастыря было не избаловано большим количеством праздников. У входа на территорию лепрозория графа Мессинского встретили две шеренги оруженосцев, у каждого в руке был большой охотничий рог, изображенный, кстати, на эмблеме ордена. Облачены были оруженосцы в костюмы черно-зеленых цветов. Начальник лепрозория, он же настоятель монастыря и комтур всего поселения, барон Альтамира вышел навстречу кавалькаде, въезжавшей под арку ворот. Настоятель подал знак, и оруженосцы затрубили в свои рога. На бароне была высокая квадратная тиара, длинный черный плащ, в правой руке он нес жезл с загнутым концом в виде капюшона раздраженной кобры, в левой – икону, изображавшую воскресение Святого Лазаря. Наиболее влиятельные и родовитые рыцари следовали за ним. Господин де Шастеле был на одном из главнейших мест в этой процессии.

Рога продолжали трубить.

Собравшиеся вокруг зеваки из числа свободной от дел челяди выражали бурную радость.

Великий магистр остановил своего коня перед иконой, несомой настоятелем, перекрестился на здание церкви. Сделал он это, не откидывая длинного белого покрывала со своего лица.

Стихшие было рога ударили снова. Толпа на площади у ворот волновалась, слышались выкрики, кто-то забился в истерике. Барон Альтамира стоял перед конем магистра неподвижно, как будто чего-то ожидая. Кони магистерской свиты медленно, но нервно переступали на месте. Быстро нарастало непонятное Анаэлю напряжение.

Наконец, свершилось! Великий магистр взялся за края своего покрывала и одним решительным, властным движением убрал его с лица. Всеобщий вопль почти безумного восторга, ликования пронесся по площади. Произошло ритуальное узнавание. На коне сидел крупный мужчина, изуродованный пятнистой проказой. Граф Мессинский, великий магистр ордена Святого Лазаря.

Потрясая своим жезлом, барон Альтамира приблизился к нему и смиренно поцеловал стремя, а великий магистр принял из его рук икону и припал к ней со страстью.

Того, как графа Мессинского будут снимать с лошади, как он станет лобызаться с настоятелем, Анаэль не видел. Он спиной вдавился в толпу зевак и поспешил на задний двор монастыря. Туда, где были кухни, господская конюшня, лечебные грязевые купальни. Он успел дознаться, что из стен укрепленного лепрозория есть несколько выходов. В дневное время покинуть монастырь с лицевой, так сказать, стороны совершенно невозможно. Равнина обозревается неусыпными стражниками, а на ней, на много сотен шагов, ни кустика, ни ложбинки. На ночь кельи слуг тщательно запирались добродушным братом Иоанном. Оставалось попробовать покинуть лепрозорий через его тылы. И лучше всего для этого, по разумению Анаэля, подходила тропа водоносов. В монастыре был свой источник, но воды, добываемой из него, постоянно не хватало, и поэтому основная часть воды доставлялась из пресноводного колодца, расположенного в трех сотнях шагов от тыльной стены монастыря.

Воды требовалось много, поэтому доставка ее в резервуары являлась главной здешней повинностью. Происходила эта доставка почти непрерывно, кроме полуденных часов, когда жара становилась непереносимой. Назначение на доставку воды было самым распространенным наказанием. Поэтому, когда Анаэль зашел на конюшню, снял с крюка пару кожаных ведер и направился к хорошо известной каждому водоносу калитке, никто этому не удивился и ничего не спросил. Мало ли, может господин рассердился, келарь застал за каким-нибудь непотребством, вот и велел отрабатывать. Не приговорит же человек сам себя к этому развлечению.

Анаэль таскал исправно воду наверное в течении целого часа. С ним вместе бегало по мокрой тропинке довольно много народу, сегодня воды требовалось особенно много. Приехавшие господа наверняка захотят целебную ванну со здешней жидкой грязью. Говорят, она весьма задерживает развитие болезни. Анаэль не опасался, что господин де Шастеле его внезапно хватится. Шевалье был уже облачен им в парадный наряд и сразу после торжественной встречи великого магистра последует к уже накрытому праздничному столу.

Встанет он из-за него только заполночь и, даже если в силах будет обнаружить, что прислуги рядом нет, то скорее всего решит, что ее заперли на ночь в келье.

В это время года, в Святой земле темнеет довольно поздно. Анаэль изрядно вымотался на добровольной каторге, работать кое как, для виду, было нельзя, он сразу же обратил бы на себя внимание. Заметив, что солнце, наконец, устремилось к горизонту, подернутому жарким маревом и вот-вот коснется его расплывчатой линии, Анаэль осторожно поставил свои ведра, наполненные солоноватой водицей, и посмотрел вслед последнему носильщику, который пошатываясь трусил в сторону лепрозория. Он встал за низенькое каменное сооружение, возведенное над колодцем, и там подождал, пока тьма в достаточной степени сгустится, так чтобы его нельзя было случайно заметить со стены. Все шло так, как он задумал. Никто не обнаружил его отсутствия, темнота наступила. Анаэль расправил плечи и быстрым шагом пошел прочь от монастыря.

Заблудиться было невозможно. В честь приезда великого магистра, лепрозорий светился огнями, прямо на улице горели костры, там жарилось угощение для всех желающих. Жгли на высоких шестах чучела проказы. Звонил непрерывно колокол, пронизывая всю глухую палестинскую ночь своим тоскливым пением.

К утру, Анаэль рассчитывал быть очень далеко от этого веселого места. Он шагал все быстрее и увереннее. Тамплиерская дорога оказалась тяжела, даже слишком тяжела. Перед глазами у него стояло видение лица графа Мессинского, облизанное языком лепры. Каким же тогда должно быть лицо великого магистра ордена тамплиеров? Какая болезнь считается его прерогативой?

Довольно долго, Анаэль углублялся в ночь, размышляя о превратностях своей судьбы. Как все же наивен он был, воображая, что сможет вжиться в тело этого чудища и даже поставить его себе на службу для жестокой мести предателю Синану! Только в темных горячечных снах могла родиться эта нелепая мысль. Уже почти полгода прошло с момента, когда он шагнул вниз с башни замка Алейк, а такое впечатление, что падение продолжается. Яма становится все глубже, и возникает сомнение, а есть ли вообще у нее дно.

Под ногами что-то захлюпало. Это Анаэля не удивило и не испугало. И на территории самого лепрозория, и на равнине вокруг него, встречалось немало небольших, затхлых, солоноватых луж. Места, в общем-то, гиблые. Не переставая думать о своем, он начал обходить встретившееся на дороге водное препятствие. Лужа оказалась несколько больше, чем он ожидал: и через двести, и через триста шагов она все не кончалась. Тогда Анаэль решил перейти ее вброд. Лужа была мелкой, беглец, уверенно ступая по скользкому дну, двинулся через нее. Лужа и поперек себя не кончалась. Когда вода дошла до пояса, Анаэль остановился, почувствовав первый укол тревоги. Пришлось идти обратно. После этого последовало еще более продолжительное путешествие по берегу. Правая нога все время оступалась в теплую, тяжелую воду. Анаэль решил попробовать еще раз поискать брод.

Только к утру, наглотавшись соленой гадости, сбив в кровь ноги и совершенно отчаявшись, он понял в чем дело. Оказывается, лепрозорий ордена Святого Лазаря стоит на полуострове, выдававшемся в Мертвое море. А голая равнина, которую он не раз наблюдал со стены, это всего лишь водная гладь. Вот почему, так небрежно охраняли стражники выходы со стороны кухни и конюшни.

Когда его нашли, он лежал на груде холодной щебенки, раскинув руки, и что-то бормотал. Стражники, медлительные сицилийские крестьяне, не знали языка, на котором он говорил. Они подняли беглеца, он не сопротивлялся, и даже не стали его бить. Если бы они способны были испытывать жалость, им было бы жаль его. Столь нелепой была попытка побега, предпринятая им, и столь суровой была мера наказания за эту попытку. Они ему – стражники Анаэлю – казались какими-то тенями, может быть извергшимися из мест значительно худших, чем этот отвратительный мир. Изъеденные солью глаза, слезились. Что ж, расплывчато думал пойманный, пусть.

Сицилийцы повели его обратно к лепрозорию, длинно и обстоятельно рассуждая о том, что всякий бы рад бежать из этой вонючей дыры, но ведь не велено. Да и бесполезно. И куда? А зараза, небось, не пристанет.

– Иди, иди, – они тыкали тупыми концами копий в шатающуюся спину. Впрочем, не сильно.

Анаэль был готов к наказанию. Оно рисовалось ему почему-то в виде плетей. Свирепых, берберских. Но вместо палача явился к нему в келью все тот же брат Иоанн. Он был как всегда разговорчив, благодушен, почти приветлив. Единственно, о чем сетовал, что на беглеца сильно осерчал господин де Шастеле. Не желает видеть, и заступаться не собирается.

– У нас бывает так, велит высечь, а потом простит, Христа ради. Твой больно горд. А я скажу – зря. Где сейчас толкового слугу-то разыщешь на замену?

– Так что, – Анаэль с трудом разлепил спекшиеся, воспаленные губы, часто бегают?

– Бывает, но в основном, no-глупости. Вот и ты от хорошего стола, от видного господина – в бега. Зачем? Пошто?

– Что, повесят меня?

– Не-ет, – убежденно сказал брат Иоанн, наливая из принесенного кувшина еще чашку воды для Анаэля, – это было бы слишком облегчительно для тебя. Если судить по их мнению.

Несмотря на всю свою разбитость, беглец заинтересовался.

– Так, значит, четвертование?

Брат Иоанн решительно помотал головой.

– Такого у нас в заводе нет, чтобы людей конями рвать. И мастер по отделению кожи помер. Тебя просто в нижние пещеры отправят, пожалуй.

– Нижние пещеры?

– Да, – вздохнул помощник келаря, – молись, знаешь, деве Марии, заступнице нашей. Денно и нощно молись, ибо...

– Что ибо?

Брат внезапно утратил всю свою бодрость и жизнерадостность и, вздохнув, сказал:

– Я бы предпочел, чтобы меня повесили.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО...

Крупный, рыхлый человек с дряблым, оплывшим лицом, король Иерусалима Бодуэн IV недовольно повернулся в сторону вошедшего.

– В чем дело, Форе? – в голосе его величества слышалась крайняя степень неудовольствия. Уж кто-кто, а доверенный камердинер должен был знать, что беспокоить короля, когда он беседует с господином Д'Амьеном, великим провизором ордена Святого Иоанна, воспрещается.

– Я думал, Ваше величество, что вам интересно будет узнать – во дворец только что прибыл граф де Торрож.

В глазах камердинера блеснули злые искорки, он не очень любил и совсем не уважал своего короля, и ему было приятно, что побледнело лицо его величества и задергалась левая щека.

Сухой, похожий на грача человечек, граф Д'Амьен, тоже помрачнел.

– Откуда он взялся?! – капризно воскликнул король. – И что вообще происходит в моем королевстве?! Один шпион докладывает, что де Торрож валяется при смерти, другой – что он выехал в Аккру, а он в это время разгуливает по моему дворцу!

Форе поклонился еще раз, в основном для того, чтобы скрыть презрительное выражение своего лица. Гнева королевского он ничуть не боялся, ибо знал, что ничем, кроме сотрясения воздуха, он не чреват. Более всего, камердинеру не нравилась в Бодуэне его невероятная болтливость.

Великий провизор иоаннитов положил успокаивающую руку на нервно трясущуюся кисть его величества.

– Как бы там ни было, он уже здесь, и мне кажется, лучше бы ему не видеть меня в вашей спальне.

– Да граф, да, – закивал король, щеки его тряслись, губы дергались. Возбуждение его дошло до край ней степени.

Д'Амьен встал и, поклонившись, направился к потайному выходу.

– Прошу меня простить, – тихо сказал Форе, – но мне кажется вы не успеете уже уйти незаметно, господин граф.

– Почему? – спросил Д'Амьен.

Камердинер короля не успел ответить. Послышались тяжелые, решительно приближающиеся шаги. Створки дверей без всякого предупредительного стука распахнулись и на пороге показалась крупная, можно даже сказать, грузная фигура в белом плаще до пят, надетом поверх кольчужных доспехов. Можно было подумать, что великий магистр ордена тамплиеров собирается дать битву прямо здесь, в королевской спальне. На сгибе руки, граф де Торрож держал свой богатый, византийской работы шлем, не слишком подходящий для битвы, но весьма подходящий для разного рода парадных случаев. Одним словом, закованная в сталь башня весьма резко контрастировала с убранством и стилем будуара его величества Бодуэна IV. Живя на востоке, франки не остались равнодушными к некоторым сторонам жизни аборигенов. Роскошь и изысканность бытовой культуры богатых азиатов тронула сердца потомков тех, кто почти сто лет назад отвоевывал Гроб Господень, не имея ни малейшего представления о серных банях, умащивающих маслах и кальянах. В том, что граф де Торрож вторгся в это собрание тонкой роскоши в полном боевом облачении был, несомненно, недвусмысленный вызов, и главное, тамплиер не скрывал, что бросает этот вызов сознательно.

– А-а! И вы здесь, граф! – громким, командным басом прогудел де Торрож. – Это даже лучше, иначе за вами пришлось бы посылать. А это потеря времени.

Черный, сухощавый старик медленно потер пальцами правой руки свое левое запястье, именно так выражалось у него сильнейшее раздражение.

Де Торрож медленно, но уверенно приблизился к восточному креслу, на котором восседал Бодуэн, и занял сиденье напротив него. Поскольку это было место иоаннита, Д'Амьен был вынужден остаться стоять.

Граф, сидя, наклонился к королю, вплотную приблизил к нему свое одутловатое, все в красных прожилках лицо. Кресло тяжело заскрипело под закованным в сталь седоком.

– Как поживаете, Ваше величество?

Король несколько отклонился назад, нервно поскреб щеку и неуверенно, словно с трудом отыскивая тему для разговора, спросил:

– Я слышал, что вы собирались в Аккру?

– Собирался, и, возможно, отправлюсь туда еще сегодня. В зависимости от того, как решиться одно дело.

– Что за дело?

– Сегодня ранним утром ко мне прискакал комтур нашей крепости в Асфанере, барон де Спле.

– Весьма достойный дворянин. Я знавал его еще...

– Не это важно, Ваше величество, – грубо перебил короля, великий магистр.

– А что же тогда? Излагайте.

– А то, что наша капелла в Асфанере находится на землях, соседствующих с владениями Конрада Монферратского.

– На спорных землях, граф, – осторожно вмешался в разговор граф Д'Амьен.

Тамплиер недовольно покосился в его сторону. Иоаннит даже по виду был неубедителен, и в стоячем положении он был не выше сидящего де Торрожа.

– Я всегда говорил, что спорность их спорна. И вот этот, с недавних пор весьма и весьма возомнивший о себе господин, решил окончательно наложить свою руку на земли, принадлежащие только и исключительно рыцарям Храма Соломонова.

– В чем это выражается? – участливо спросил король.

– Пока не во многом. Здание пустующего караван-сарая у стен Асфанера передано вышеупомянутым Конрадом Монферратским провизору местной общины Иоаннитов.

– Да, – спокойно сказал Д'Амьен, – но что дурного в том, что заброшенное здание будет превращено в госпиталь? И вы, и мы равно стремимся успеть в делах служения Господу. Паломники болеют и гибнут сотнями в непривычном климате этой страны, пусть хоть под покровом красного плаща с белым крестом они обретут отдохновение и помощь.

– Ах, красного плаща?! – взревел де Торрож, ударяя огромным кулаком по железному колену.

– Да. И ваш благородный де Спле давно уже мог бы применить благие старания к сему караван-сараю, но он, прости меня Господи, предпочитает сему винопитие или даже кое-что похуже. И вам, граф, преотлично это известно.

Великий магистр начал приподниматься в кресле, лицо его сделалось страшно.

– Я не хотел вас обидеть, – быстро сказал Д'Амьен, – равно, как и весь орден славного Храма, Соломонова, но согласитесь, смешно и недостойно было бы скрывать то, о чем болтают даже верблюды в аравийской пустыне.

Рука де Торрожа лежала на рукояти меча. Граф был известен своим вспыльчивым неуемным нравом, чтобы избежать худшего, великий провизор продолжил извинения.

– Не сердитесь, брат мой, не сердитесь. В сущности, ведь мы делаем одно дело, одинаково угодное Богу нашему Иисусу Христу. И пятно на плаще тамплиера жжет сердце иоаннита. Равно, как неблаговидный поступок госпитальера, печалит благородные сердца воинов Храма...

Вспышка миновала, граф де Торрож сумел овладеть собой настолько, чтобы сообразить, что Д'Амьен может быть злит его сознательно, надеясь воспользоваться плодами его неуправляемого гнева. Так уже случалось не раз.

– Я что-то не пойму, отчего этот несчастный караван-сарай всех стал заботить именно сейчас, и как это связано с маркизом Монферратским, вмешался в разговор король, до этого робко наблюдавший за развитием событий со стороны.

– Я объясню вашему величеству, – ровным голосом сказал великий магистр, – но удобнее это было бы сделать с глазу на глаз. Не будем задерживать графа Д'Амьена, тем более, что ему все равно не на чем сидеть.

Великий провизор, иронически улыбаясь, поклонился, он конечно обратил внимание на шпильку толстяка, но она показалась ему слишком неизящной, как и все, в хозяйстве у тамплиеров.

Когда утих стук его шагов, граф де Торрож опять резко наклонился к его величеству и сказал:

– Сколько раз я говорил вам, чтобы вы не подписывали бумаг по передельным земельным делам, пока не обсудите дело со мной или братом Гийомом?

Король попытался нахмуриться.

– Я не понимаю, почему такой тон...

– Если понадобиться, я напомню! – резко перебил великий магистр жалкую попытку сохранить остатки королевского величия. Король закашлялся.

– Асфанерскую грамоту подсунул, конечно, Д'Амьен, да?

– Он сказал, что ничего серьезного в этой бумаге нет. Что интересы ордена тамплиеров никак задеты не будут. Что сборщики податей там останутся ваши.

– Еще бы! – взбешено хлопнул в ладони великий магистр. – Право собирать подати на своих землях нам даровано римским капитулом. Надобно хорошо запомнить это всем королям, князьям и прочим владетелям.

Бодуэн согласно кивнул, он не расположен был спорить на эту тему.

– А что касается подписанной вами бумаги, я сей час объясню всю ее вредоносность. Пока Асфанер был спорной землей, то собираемые там орденскими сборщиками подати никого не волновали. Теперь же, когда Конрад Монферратский получает от короля сей кусок земли во владение, он рано или поздно задастся вопросом, куда деваются доходы с него. Станет ли он относиться к ордену тамплиеров лучше, узнав, куда уходят доходы с земли, принадлежащей, вроде бы, ему?

Король сидел понурившись, лицо его осунулось и сделалось совсем стариковским.

– Надеюсь теперь, Ваше величество, вы поняли, что передача этого лена очень тонкая интрига. Д'Амьен приобретает сильного союзника, знающего, кому он должен быть благодарен за расширение своих владений. Мы, тамплиеры, получаем сильного врага. Нас и так многие ненавидят за то особое положение, что даровал нам римский престол, теперь появиться еще один сильный ненавистник. А король в этой ситуации...

Де Торрож вдруг остановился и с каким-то новым вниманием посмотрел на подавленного старика, сидевшего в кресле Иерусалимского короля.

– Хотел я вам отвести в своих рассуждениях роль прекраснодушного сибарита, послушной игрушки в чьих-то хитрых планах. А ведь может статься, что все сложнее, а?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, граф?

Де Торрож звучно кашлянул.

– Все вы понимаете, Ваше величество, – когда он произносил это обращение к коронованной особе, в голосе тамплиера звучало нескрываемое презрение, – я считаю своим долгом вас предупредить: если вы всерьез решили опереться на Госпиталь против Храма, то поберегитесь. Вы даже не представляете, по какому узкому лезвию вздумали пройтись.

Бодуэн хватал ртом воздух, как бы собираясь что-то произнести, но великий магистр, не желая слушать его оправданий, продолжал:

– Ваши дочери достаточно подросли, чтобы выйти замуж, и, стало быть, ваша внезапная смерть не осиротит Иерусалимский престол, как это могло быть еще три-четыре года назад. Да и ваш главный союзник, Д'Амьен, наверное изменит свое мнение о вас, когда мы поведаем ему кое-какие ваши тайны.

Граф де Торрож встал, оглаживая ладонью свою могучую, соответствующую общей комплекции, бороду. Король вжался в угол кресла и смотрел на гиганта ненавидящим взором. Возразить ему было нечего, да и не посмел бы он возражать.

Когда великий магистр спустился во внутренний двор, двое оруженосцев помогли ему забраться в седло. Сделать это было отнюдь не просто и удалось не с первой попытки. Дюжие парни обливались потом, граф осыпал их ругательствами и проклятиями за нерадивость. Наконец, все устроилось. Граф де Торрож оказался в седле. Выражение лица у него было недовольное. Болела печень, донимала одышка. Лучше было бы конечно не мучить себя и отправиться во дворец в экипаже. Но только не сегодня. Для этого визита требовалось полное воинское облачение. Великий магистр был символом мощи ордена и его жизненной силы. Не годиться, чтобы символ возили в каком-нибудь дамском рыдване.

Молодой белокурый паж развернул Бо-Сеан, другие рыцари свиты неторопливо разобрались по парам, громко цокая копытами своих коней по камням двора. Королевские слуги и стражники наблюдали за этими приготовлениями с мрачным интересом. Большинство современников испытывало такого рода чувства к ордену Храма Соломонова.

Иерусалим, как и все старые восточные города, строился стихийно. Сразу за стенами, окружавшими дворец, начинался лабиринт узких извилистых улочек, глинобитных стен, тупиков. В 1099 году, после взятия его войсками Годфруа Буйонского, из главного города евреев, все евреи были изгнаны. Лет за двадцать до описываемых событий, они начали постепенно возвращаться, опасливо селясь в кварталах северной части города у самых стен. Кроме них, довольно много было арабов, армян, персов, сирийцев. Латиняне селились, в основном, в районе Сен-Мари ла Гранд. Была возведена особая стена, чтобы отделить эти кварталы от мусульманских.

На улицах и площадях было довольно много народу, в основном торгующего и шныряющего вида. Граф де Торрож был уверен, что все азиаты – воры. Процессия тамплиеров выехала на площадь – здесь кишел вечный рынок. Дымили жаровни, орали ослы, носились собаки, трепетали на ветру полосатые шатры уличных брадобреев. Над всем этим возбужденным человеческим морем шел по канату канатоходец.

При виде Бо-Сеана жизнь, заполонившая рыночную площадь, мгновенно и безропотно расступилась, как вода уступает ножу, чтобы снова сомкнуться у него за спиной. И королевские стражники и комтур Иерусалима давно оставили попытки по наведению более менее благолепного порядка на улицах Святого города. Это было также бесполезно, как при помощи копья или меча сопротивляться наводнению.

В латинских кварталах было несколько тише и чище, и можно сказать, мрачнее. Правда, нищих и проходимцев и здесь было в избытке.

Великий магистр подъехал к большому каменному строению у южной стены города. Здание это имело внушительный вид и представляло собой своеобразную смесь крепости и церкви. Это была резиденция графа и всех его предшественников на посту главы ордена тамплиеров. Здесь, собственно, и вершились все повседневные дела ордена. Огромный храм на Сионском холме использовался только для парадных богослужений и собраний верховного капитула.

Никаких внешних примет того, что резиденция великого магистра тщательно и неусыпно охраняется, видно не было, но граф знал, сколько арбалетчиков и меченосцев по одному сигналу явится, как бы из под земли, при появлении непрошеного визитера.

Во внутренних покоях утомленный де Торрож поспешил переодеться. Жара и тяжелые доспехи сделали свое дело, он был весь в мыле.

– Что, брат Гийом еще здесь? – спросил он у прислуживавшего ему монаха.

– Да, мессир.

Великий магистр дал облачить себя в белую льняную рубаху, широкий мягкий кафтан, пристегнул пряжкой, в виде львиной лапы, плащ к левому плечу. Продолжая вполголоса недовольные переговоры с самим собой, граф прошел в зал, где обычно занимался делами. Стены здесь были задрапированы белой тканью и украшены красными крестами в человеческий рост. У стены с двумя узкими, бойницеобразными окнами стоял большой деревянный стол. По краям его располагались два позолоченных и облепленных вчерашним воском подсвечника.

Брат Гийом сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. Одет он был в простую черную сутану, лет ему было сорок с небольшим. На вытянутом, всегда бледном лице светились холодным блеском большие синие глаза. На щеках рисовались отчетливые вертикальные складки, как у человека, который часто улыбается, что было странно, ибо брата Гийома никто никогда улыбающимся не видел.

– Что, больше никто не соизволит пожаловать? – спросил граф, усаживаясь за свой стол.

– Брат сенешаль болен. Брат маршал осматривает арсеналы в Аскалоне, граф де Марейль сейчас, по-видимому, прибудет. А граф де Ридфор... вы же знаете его отношение...

Верховным органом власти в ордене издавна считался капитул, он состоял из высших чинов, то есть магистров всех орденских областей, и наиболее родовитых в уважаемых рыцарей. Но в практической жизни собрать всех членов капитула удавалось крайне редко. Области ордена располагались и во Франции, и в Португалии, и в Венгрии, и в Испании и съезжались провинциальные магистры главным образом для того лишь, чтобы избрать нового орденского главу взамен почившего. Таким образом, граф де Торрож пользовался в своих действиях значительно большей свободой, чем это можно было предположить, ознакомившись с уставом ордена. При нем для совета находилось несколько родовитых рыцарей, эти господа, называемые "ближайшими", и были реально высшим руководством орденской империи.

Со двора донеслись голоса. Брат Гийом выглянул в окно и негромко сказал:

– Граф де Марейль.

Через несколько секунд, в комнату вошел небольшой плотный старик, совершенно седой, подвижный и веселый.

– Ну что? – бодро спросил он, прохаживаясь по каменному полу, позванивая серебряными шпорами, задевая краем летающего плаща ножки стола.

– Ну что, эти лекаря-притворщики опять бросают нам камни под копыта?

– Вот именно, – сказал великий магистр, – я только что вернулся от короля.

– И что сказал этот вечно трясущийся, собачий хвост?

– Он действительно трясся от страха, но когда я уходил, у меня не было впечатления, что мне удалось его полностью образумить. К сожалению.

– То есть? – тихо спросил брат Гийом.

– Он сделал вид, что подписал сервильную грамоту на Асфанерский лен, по глупости. Не придал, мол, значения. Но я ему не верю. Слишком долго он скрывал, что вообще сделал это. Ведь мы узнали об этом только после того, как люди Д'Амьена заняли этот несчастный караван-сарай.

Седой граф резко дернул полой своего плаща.

– Но если он решил предаться этим ворам-врачевателям, он безумец, – или он забыл кому должен быть благодарен за то, что... ведь мы можем...

– Вот это меня и беспокоит, – погладил свою бороду великий магистр, умным человеком я его никогда не считал, но на человека, способного действовать во вред себе, он тоже не похож.

– Он рассчитывает на то, что мы сейчас и сами не захотим скандала в королевском семействе, – сказал брат Гийом.

Де Торрож погладил ладонью правый бок.

– Может быть, может быть. Очень болит печень, – без всякого перехода заговорил великий магистр о своем основательно подорванном здоровье, – ты бы брат прописал мне какое-нибудь снадобье, знаю ведь, занимаешься знахарством там, в своих подвалах.