Текст книги "Чужая кровь"

Автор книги: Оксана Семык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 15

Я ловлю себя на мысли, что поневоле начинаю наяву представлять те сцены, о которых читаю. А все потому, что среди слегка пожелтевших страниц дневника обнаруживаю старую любительскую черно-белую фотографию. На траве сидят двое – парень и девушка. Он обнял ее за плечи. Она приникла к нему. Оба счастливо улыбаются, глядя в объектив. Он – в лейтенантском кителе, но без фуражки, темноволосый, с открытым юношеским лицом и красивыми глазами, смотрящими с легким прищуром из-под темных бровей вразлет. Она – в летнем платьице, обнажающем худенькие плечики, с перекинутой на грудь белокурой косой, с огромными оленьими очами, трогательная и хрупкая.

У них было всего несколько недель счастья на двоих. Но за эти недели они поняли, что не могут жить друг без друга.

Лето подошло к концу. Генеральская семья собиралась возвращаться в городскую квартиру. Николай решился просить у генерала Виноградова руки его дочери.

Это предложение ввергло Федора Семеновича в ярость. И особенно оттого, что он буквально у себя под носом «просмотрел такое безобразие».

Отказ был немедленным и категорическим. Дочь заперли в ее комнате под замком. В университет и обратно ее отвозил шофер генерала. Общаться с Николаем, было строжайше запрещено. Влюбленные отчаянно искали способ встретиться и не находили его.

В жизни Маши потянулись тоскливые дни, но однажды в дверь постучалась настоящая беда.

В середине осени Маша поняла, что беременна. Набравшись смелости, она призналась в этом отцу, думая, что теперь он перестанет препятствовать ее браку с Николаем. Но вместо этого вызвала лишь настоящую бурю.

Обрушив на голову дочери море оскорблений, из которых «проститутка» и «принесла в подоле ублюдка» были, пожалуй, самыми мягкими, отец силой потащил ее в клинику. Там ей обманом, под видом «просто витаминов», вкололи наркоз и сделали аборт. Когда Маша пришла в себя, отец сообщил ей, что ребенка у нее не будет, и Николая она больше никогда не увидит.

С этих страниц дневника так и веет отчаянием. То тут, то там чернильные строчки расплываются от пролитых над ними слез.

Маша пишет о том, как тяжело ей было узнать, что родная мать даже не попыталась заступиться за дочь и сохранить жизнь ее так и не родившемуся ребенку.

А до чего же противно было Маше смотреть на кричащего про ее «ублюдка» отца! Ведь еще пару лет назад она случайно подслушала его разговор с домработницей Фросей, крепкой, ладной женщиной, уже много лет живущей в их семье, о том, что та снова «тяжела» от генерала и ей опять нужны деньги, чтобы «выскребаться». Как Маша поняла из того разговора, «тяжелела» Фрося от своего хозяина далеко не первый раз, и давать ей деньги на избавление от «тяжести» уже вошло у генерала в обычай.

Когда девушка рассказала об услышанном матери, та побледнела и лишь цыкнула на нее: «Не твоего ума дело. Нечего по углам подслушивать!» Маша поняла, что мать и так давно уже об этом знает и мирится с изменами.

Уже тогда такое лицемерие родителей вызвало шок. А сейчас это ощущение острой несправедливости происходящего вспыхнуло с новой силой. Через месяц после возвращения из абортария Маша в отчаянии сбежала из дома. Без вещей, без денег и документов.

По сути, это был побег в никуда, но она чувствовала, что не могла дольше оставаться в удушающей атмосфере родного дома.

Ее быстро отыскали и вернули родителям. Отец в бешенстве избил ее, на этот раз кулаками. А когда Маша крикнула ему разбитыми губами, что все равно убежит к Николаю, генерал жестоко рассмеялся и ответил, что Николай убит неделю назад при исполнении интернационального долга.

Оказалось, что едва обнаружилась беременность Маши от лейтенанта Степанова, того при содействии генерала Виноградова срочно отправили в одну из «горячих точек» «добровольцем по принуждению». Не подчиниться приказу он, кадровый военный, не мог.

На тот момент СССР как раз поддерживал арабскую сторону в арабо-израильском конфликте. Советские военные специалисты и офицеры принимали участие в боевых действиях в составе армий Египта и Сирии.

Николай Степанов стал одним из около полусотни советских военных, погибших на той чужой войне, среди чужого народа, за чужие интересы.

Вот и последняя запись в дневнике Маши Виноградовой очень коротенькая, сделанная торопливым, неровным подчерком: «Коля погиб. Его больше нет, и мне тоже незачем жить. Я умерла вместе с ним».

Дальше в дневнике лишь чистые страницы…

* * *

Я закрываю тетрадь, чувствуя, что эта грустная повесть о чужой несбывшейся любви тронула меня до глубины души.

Значит, Марии Виноградовой пришлось в юности пережить равнодушие, лицемерие и подлость близких? Я понимаю ее, как никто другой – я сама прожила рядом с этими людьми многие годы, они и мне, фактически, были словно родители. И мне тоже очень хорошо знаком тяжелый нрав генерала Виноградова и забитая покорность его жены.

Мне с трудом верится: неужели эта юная, чистая девочка, чью любовь безжалостно растоптали, и эта прагматичная, расчетливая мадам Данваль – один и тот же человек?

Почему она не забрала дневник с собой, когда уезжала из страны? Боялась, что он попадется на глаза мужу? А может, хотела разом отсечь все воспоминания о прошлом, оставить их за спиной, чтобы они не отзывались в душе болью каждый раз, когда на глаза попадается эта старая тетрадь?

Зачем же она захотела забрать свой дневник из тайника теперь?

Думаю, я знаю верный ответ.

Только сегодня она жаловалась мне на свое одиночество. Когда сильно повзрослевшая Маша снова оказалась там, где когда-то происходили все эти события, воспоминания ожили, нахлынули на нее из далекого шестьдесят девятого года.

Я вспомнила, как Мария Данваль смотрела вчера сквозь меня стеклянными глазами, когда зашел разговор о местной речке. В голове всплыли ее слова: «Как здесь все изменилось! А речка осталась прежней, только начала покрываться ряской. Вода в ней раньше была такой чистой, прозрачной…»

Теперь мне было понятно, что вспоминала при этом Мария. Безвозвратно ушедшие часы счастья с любимым человеком. Если я правильно понимаю, больше ей такого в жизни испытать не удалось. Возможно даже, что любовь к Николаю Степанову до сих пор живет в ее сердце, и эта рана так и не затянулась…

Я решаю вернуть дневник на место – все-таки это не мои тайны. Достаточно и того, что мне они стали известны. Теперь уже я не отодвигаю тяжелую кровать, а залезаю под нее, подцепляю незакрепленные паркетины и укладываю тетрадь туда, откуда ее взяла, и снова закрываю тайник.

Выбравшись из-под кровати, я смотрю в окно, за которым начинает темнеть, и кидаю взгляд на часы. Ого! Уже полдесятого вечера! А мне еще нужно кое-кого расспросить.

Я выхожу из спальни – в доме тихо. Я спускаюсь в подвал, никого не встретив по дороге, и захожу в комнату для прислуги.

Фрося сидит там, на узкой койке и при свете настольной лампы штопает какую-то одежду. Увидев меня, она поднимает голову и заботливо произносит:

– Аленушка, что ж ты ужин пропустила? Карен Ваганович приказал тебя не беспокоить. Сказал, ты спишь. Ты себя хорошо чувствуешь? Не заболела?

– Все нормально, – отмахиваюсь я. – Послушай, Фрося. Мне стала известна одна старая семейная история. Откуда – неважно.

Я коротко объясняю суть и говорю:

– Я хочу знать подробности. Тебе наверняка известно больше, чем мне.

Домработница грустно вздыхает, откладывает штопку в сторону и отвечает:

– И к чему тебе только подробности эти? Давно все быльем поросло. Только душу травить. Уж больно печальные дела. Вас с Андрейкой тогда еще и на свете-то не было. Ну да, была у Машеньки любовь с тем лейтенантиком. Хороший был мальчишечка: скромный, вежливый такой. Я-то раньше всех их амуры подметила, только держала при себе – к чему мне не в свое дело лезть? Часто она с ним куда-нибудь убегала втихую, пока родители не видят. Вот и добегалась – понесла от него. А потом отец заставил ее от ребеночка избавиться – в больничку ее для этого клали. Из больнички она вышла тихая такая, пришибленная, все плакала целыми днями. А однажды я случайно услыхала, как Машенька зашла к отцу в кабинет и давай кричать, что, мол, генерал Колю ее убил, и без Коли своего жить она не будет, и прямо при Федоре Семеновиче вены себе порезала, весь ковер кровищей ему залила. Тут все забегали, «скорую» вызвали. Снова Машеньку к врачам увезли. На этот раз вроде как в санаторий. Да только люди сказывали, что и не санаторий то был, а самая настоящая психушка. Оттуда она вернулась совсем странненькая. Вроде и прежняя Маша, и все же не та. Бывало, идет куда-нибудь и вдруг остановится, в одну точку уставится, стоит, как столб, а потом вдруг как засмеется нехорошим смехом ни с того и с сего или заплачет, словно ей в той психушке мозги совсем повредили. Но прошел год, второй, и вроде как понемножку она опять стала в себя приходить. Только теперь назло отцу совсем с привязи сорвалась. Ей-то к тому времени уже за двадцать перевалило: не девчонка, у ноги особо не подержишь. Вот она и пустилась во все тяжкие: давай по ночам шляться по кабакам да по каким-то дружкам. Я так думаю, она это назло отцу делала. А потом взяла да и выскочила без родительского благословения замуж за приезжего француза – он тут, в Москве, корреспондентом газеты работал.

– Какой еще газеты?

– Да ихней, французской, коммунистической.

– «Юманите», что ли?

– А шут ее знает, как она называлась. Так вот, я думаю, замуж за француза она тоже специально вышла. Тогда ведь какие времена были? С иностранцем даже поговорить опасно было. Могли ведь и в измене родине обвинить. А тут дочь генерала советской армии выходит замуж за француза! В те времена это могло здорово подпортить Федору Семеновичу карьеру. Но как-то, слава Богу, обошлось, хотя и пришлось генералу нашему понервничать. А Машенька уехала из дома, даже не попрощавшись толком, и ничегошеньки с собой не взяла. С тех пор мы ее много лет не видали. Через какое-то время начали приходить письма от нее. Уж не знаю, о чем она в них писала – Федор Семенович их всегда сжигал, не читая. И тут вдруг она приехала, как снег на голову. Расцвела, успокоилась – совсем не похожа на прежнюю Машу. Хотя, может, голова у нее так и не выправилась: то-то она постоянно шастает на кухню, просит у меня стаканчик воды – какие-то таблетки запивает. Но я рада, что с отцом они все-таки помирились. Не дело это, когда в семье такой разлад.

Фрося снова берет рукоделие, начинает ковыряться в нем штопальной иглой и добавляет, давая понять, что сказала все и больше откровенничать не намерена:

– Ни к чему теперь старое поминать. Лучше позабыть все раздоры. Вот и ты не вороши былое. Иди-ка покушай – я там тебе на кухне на столе оставила перекусить немного, как проснешься – пирожки свеженькие в тарелке, накрытые салфеточкой и морсик в графинчике в холодильнике.

Понимая, что из Фроси я больше ничего не вытяну, выхожу из ее комнаты и, вспомнив про предложенные домработницей пирожки, чувствую, как в желудке урчит от голода. Пожалуй, заверну на кухню и съем что-нибудь.

Поднявшись на первый этаж, я на цыпочках захожу в гостиную, чтобы не разбудить Андрюшку, если он уже лег спать. Зря стараюсь. Диван, уже застеленный для его ночевки, пуст. Похоже, братец где-то шляется.

И в этот момент со стороны кухни до меня доносится его стон…

Глава 16

Я уже собираюсь броситься брату на помощь, но тут до меня долетает еще один его стон, а затем его слова:

– Ох-х… Хорошо… М-м-м… Вот так…

С кем это он?

Я осторожно крадусь по гостиной, освещенной лишь небольшим настенным бра, к кухне и заглядываю внутрь – никого. Звуки доносятся из кладовки для продуктов.

– О-о-о… Ну ты даешь… И где только этому научилась…

Уже прекрасно понимая, что братец просто с кем-то блудит, и закипая по этому поводу праведным гневом, я пробираюсь в кухню.

Свет здесь не включен. Бледного сияния лунного серпа из окна, за которым совсем стемнело, едва хватает, чтобы различать контуры предметов. Я случайно задеваю рукой стоящую у стены швабру, успеваю ее подхватить, но она все же стукается об стену. Этот звук раздается очень отчетливо в ночной тишине.

Пара в кладовке замолкает, очевидно, прислушиваясь.

Потом раздается приглушенный женский голос:

– Показалось, наверное… На чем мы остановились?..

Женщина издает тихое хихиканье, но голос брата резко обрывает ее:

– Все. Хватит развлекаться. Нас тут могут в любой момент застать.

Женщина капризно произносит:

– Но я так по тебе соскучилась!

Ба! Да это же голос Лидочки!

Андрюшка раздраженно отвечает ей:

– Ничего. Потерпишь. Я тебя всего-то несколько дней не трогал. А лучше нам вообще пока прекратить эти ночные встречи. Еще немного – и Дед начнет что-то подозревать.

– Малыш, но я не могу без тебя! И больше не хочу вести эту дурацкую игру в «невесту» и столетнего «жениха»!

– И что? Будем снова встречаться в твоей крошечной съемной комнатке в самой жопе Москвы, в Люберцах, или в генеральской квартире под носом у Деда? Тебя это устраивает? Ты же мечтаешь, чтобы мы поженились. А где мы тогда будем жить? И на что? Старый жмот в последнее время дает мне все меньше денег. Ты понимаешь, что это – наш единственный шанс одним махом решить все проблемы? Знаешь, каких трудов мне стоило уговорить Деда взять именно тебя в сиделки? Он же, зараза, такой недоверчивый. Собирался выписывать себе приходящую медсестру из ведомственной поликлиники.

Голос Андрюшки становится вкрадчиво-ласковым:

– Детка, ну потерпи еще немного! Неужели так трудно немножечко притвориться?

Лидочка говорит с отчаянием:

– Ты не понимаешь! Я же не проститутка какая-то! Я сколько могла, старалась, заигрывая, держать его на расстоянии, но этот противный старик постоянно меня лапает. А вчера вечером, после того как объявил всем о нашей свадьбе, старый пердун в спальне залез на меня и попытался… Да меня чуть не стошнило от отвращения! У меня уже сил нет ему улыбаться и притворяться любящей и заботливой невестой!

Андрюшка обрывает девушку жестким тоном:

– Прекрати истерику! Мы же с тобой уже сто раз все обсуждали. Выходишь замуж и при первом же случае, когда у Деда подскочит давление, – а у него это бывает чуть не через день – колешь ему вместо понижающего давление лекарства укольчик адреналинчика. Старичок хватается за сердце. Обширный инфаркт. И все – ты снова свободна, и в наследники попадаем не только мы с сестрой и Мария, но и ты, как вдова, а значит половина наследства – наша с тобой. А может, еще и придумаем, как отодвинуть в сторону Альку и тетку. А если Дед не соврал и переписал на тебя завещание, тогда вообще всё клёво.

– Малыш, я боюсь.

– Чего ты боишься, глупая? Насчет укольчика не беспокойся. Копать никто не будет: ведь у него уже были проблемы с сердцем, поэтому никого не удивит, что он помер от инфаркта. Тут все будет чисто. Бояться нечего. Я же тебе объяснял.

– Я не смогу. Это же убийство!

– Перестань говорить ерунду! Представь, что ты случайно перепутала ампулы. Дед уже очень старый. Ему все равно не сегодня-завтра помирать.

Слышится всхлипывание, и брат идет на попятную:

– Ладно. Не будет укольчика. Но тогда неизвестно, сколько нам с тобой еще придется терпеть. А если Дед проскрипит еще лет двадцать? А? Будешь так долго сносить его приставания? Или, думаешь, я тебя буду столько ждать?

Всхлипывание переходит в звуки тихого плача.

– Ну хватит рыдать, – говорит брат. – Ничего ведь еще не решено. Ты сперва жени старика на себе, а там посмотрим. А то, похоже, кто-то хочет Деда травануть. А нам очень надо, чтобы он дожил до свадьбы, да, детка?

Лидочка, кажется, немного успокаивается и голосом, в котором еще слышны слезы, произносит:

– Я его не травила.

– Да я тебя и не обвиняю. Кстати, как он там сейчас себя чувствует?

– Нормально.

– Надо же, даже цианид его не берет! Живучий, назло всем нам… – с веселой злостью произносит брат.

Лидочка умоляюще произносит:

– Малыш, поцелуй меня, пожалуйста, еще.

Наступает тишина. Судя по тому, что вместо слов слышна лишь какая-то тихая возня, поцелуй плавно перерастает во что-то большее.

Постепенно осознав, что занята подслушиванием чужого секса, фыркнув от отвращения, я возвращаюсь в свою спальню.

Там темно и тихо. Карена нет. Интересно, он работает до сих пор или, как Андрюшка, зажал в каком-нибудь углу Марию?

Только сейчас я вспоминаю, что шла на кухню за пирожками, но так и осталась без ужина.

Я ложусь в постель голодная и от этого еще более злая, ворочая в голове невесёлые мысли, прогоняющие от меня сон.

Вот это открытие! Оказывается, брат уже давно знако́м с Лидочкой. И не просто знако́м, а это он подсунул ее Деду.

Так Андрюшка, получается, уже давно плетет свою интригу, чтобы оттяпать от наследства кусок покрупнее, и даже не прочь совсем отодвинуть меня от пирога!

А ведь он еще не знает, что я, согласно завещанию, – единственная наследница. Интересно, знай он об этом, тоже припас бы для меня какой-нибудь «укольчик»?

Вот во что бы я никогда не поверила, если бы не услышала только что собственными ушами, так это в то, что мой младший братишка готов ради дедова добра даже на убийство!

Как хладнокровно он рассуждал о смертельной инъекции, подбивая свою подружку на преступление! Интересно, а если она в конце концов откажется совершить это, попытается ли Андрюшка сам ускорить дедову смерть? Хватит ли у него на это духа?

И еще: надо ли предупредить Деда о том, что мне стало известно?

Может, не стоит спешить? Пока Лида не добилась свадьбы, они с Андрюшкой с генерала будут пылинки сдувать.

А если свадьбы так и не будет? А я, поторопившись, выдам брата Деду, и тот сразу выкинет заговорщика на улицу без всякого содержания. Куда тогда брату деваться? Он ведь точно пропадет!

А может, и надо так поступить? Андрюшке это будет достойным наказанием за мысли об убийстве.

Да что же у нас за семья! Сплошная ложь, обман, лицемерие, любодейство, а теперь вот еще и убийством запахло. Получается, я никому не могу верить.

А что насчет этого частного детктива Городецкого? Наверное, и ему не сто́ит слепо доверять. Все-таки его нанимал Дед. И не факт, что именно с теми целями, которые нам этот Антон озвучил.

В последнее время у нас в семье при ближайшем рассмотрении всё оказывается не таким, как казалось – словно мы все очутились в огромном зале, полном кривых зеркал. Я бегаю по нему, ищу выход, но только снова и снова натыкаюсь на искаженные отражения своих близких и себя, неожиданно понимая, что вот эти искривленные уроды – и есть мы настоящие.

Я с тоской думаю, что еще недавно я была почти безмятежно счастлива, не зная истины. Так, может, истина – это зло, и счастье – в блаженном неведении?

Но тут же я одергиваю себя: нет, я рада, что увидела маски сорванными. Да, это больно. Но теперь я начну жить с открытыми глазами, перестану придумывать себе своих близких. Я случайно заглянула в их прошлое, в их души и помыслы, и мне надо сделать выбор, как дальше себя с ними вести, теперь уже зная о них такие нелицеприятные вещи.

Но я еще не готова принимать окончательные решения.

Надо, наверное, пока промолчать и понаблюдать за развитием ситуации.

Да, так и поступлю.

Замечаю, что забыла снять с руки часы. Расстегиваю ремешок, опускаю часы на тумбочку и слышу шуршание бумаги. Включаю светильник над кроватью. На тумбочке лежит какой-то пакет. Открываю его. Там ириски. Мои любимые. Карен не забыл все-таки купить. Я разворачиваю одну, засовываю в рот, и тут в памяти снова всплывают слова тетки: «…женился на тебе только лишь по расчету».

И мгновенно вскипает горечь в душе, отдаваясь горечью во рту. И даже конфета уже не кажется такой вкусной. Я проглатываю ее, толком не разжевав, утыкаюсь лицом в подушку и какое-то время горько рыдаю.

Выплакавшись, я взбиваю подушку, отворачиваюсь к стенке, пытаясь уснуть, но что-то не дает мне покоя.

Поворочавшись минут пять, я внезапно вспоминаю, что меня сегодня встревожило: когда я возвращалась из кухни, где подслушивала разговор брата с любовницей, у меня возникло нехорошее, липкое чувство, словно кто-то наблюдает за мной из одного из неосвещенных углов гостиной.

Так все-таки это мне показалось, или там действительно кто-то был?

Глава 17

Утром, открыв глаза, упираюсь взглядом в обтянутую майкой спину спящего Карена. Тут же переворачиваюсь на другой бок, носом к стенке.

Еще очень рано и можно было бы еще подремать, но сон не идет ко мне, в голове снова начинают шевелиться тяжелые, мрачные мысли. Лучше встать и заняться каким-нибудь делом – это поможет отвлечься.

Осторожно, чтобы не разбудить мужа, перелезаю через него, попутно думая: «Интересно, он уже успел изменить мне с Марией?» Боком, словно краб, я спускаюсь с кровати, надеваю халат и тапки и бреду на первый этаж, направляясь на кухню. Вчера я осталась без ужина, поэтому позавтракать мне не помешает.

Андрюшка мирно храпит в гостиной. На секунду вспоминаю вчерашнюю сцену, случайной свидетельницей которой я стала. Ясное дело – поблудил вчера с Лидочкой, а теперь дрыхнет довольный.

При свете дня мне снова не верится, что мой младший брат способен замышлять убийство. Да, он бабник, пьяница и обалдуй. Но чтоб такое…

Я захожу на кухню и обнаруживаю, что сегодня в этом доме проснулась далеко не первая. За столом сидит Дед, рядом с ним – Лидочка, за спиной генерала стоит Антон Городецкий. У плиты что-то помешивает в кастрюльке Фрося.

Я удивленно восклицаю:

– Дед, ты зачем поднялся с постели? Как ты себя чувствуешь?

– Не дождетесь, – мрачно отвечает Дед. – Я себя чувствую здоровее вас всех вместе взятых.

И тут же переходит в наступление:

– Ты мне лучше, Елена, скажи, что это еще за история с ядом в моем доме? А? Что это ты мне вчера за обедом подсунула? Я так и знал, что эти твои опыты еще выйдут боком! А может, ты специально на химика учиться пошла? Уже давно задумала меня отравить? Смерти моей хочешь, Елена? Родного деда загнать в гроб решила? Глаза твои бесстыжие!

– Дед, да ты что так на меня взъелся? Я тут ни при чем!

– А это мы еще посмотрим, при чем ты или нет! Вон, Антоха быстро разберется. Для того он сюда и прикомандирован.

Я кидаю быстрый взгляд на «Антоху». Он стоит с невозмутимым лицом, как будто клиенты называют его так каждый день.

А Дед напутствует:

– Смотри, Антоха, смотри за ней в оба! А то не ровен час она своего-то добьется!

Неожиданно мне становится смешно от этой старческой истерики. Я поддакиваю Деду, как малому ребенку, игриво обращаясь к детективу Городецкому:

– Да, Антоха, смотри за мной как следует!

Он подхватывает мою игру, щурится на меня и, растягивая слова, отвечает:

– Как скажете, Федер Семенович. Глаз с нее не спущу.

Я застываю под его взглядом, чувствуя, как меня буквально затягивает в эти кошачьи глаза. Какая-то неведомая сила, словно бурное речное течение, влечет меня к этому человеку.

Я спохватываюсь, заметив, что Лидочка удивленно смотрит то на меня, то на Антона, и срочно меняю тему:

– Ну, Дед, раз ты считаешь, что тебя пытались отравить, давай тогда отменим намеченный на сегодня семейный пикник у реки. Лежи, отдыхай, а твой сыщик пусть тебя охраняет.

Неожиданно Дед упирается:

– Нет! Ничего мы отменять не будем. И та сволочь, что хотела мне праздник испортить, пусть выкусит. – Он тычет мне в нос сухоньким кулачком, сложенным в фигу. – Ясно?

– Ладно, – пожимаю я плечами и обращаюсь к Фросе. – На речку мы отправимся ближе к обеду. Соберешь нам пару корзинок с провизией. Деду еду положишь отдельно – не забудь.

Старик только хмыкает на эти мои слова:

– Да ты со своей химией что угодно отравишь!

Пропустив очередной выпад мимо ушей, я продолжаю:

– Думаю, долго мы на речке не задержимся: Деду нужно больше отдыхать. Все-таки возраст есть возраст…

Дед презрительно кривит губы:

– Ты меня, Елена, в санитарный обоз не списывай раньше времени, – он кидает взгляд на Лидочку. – Я еще полон сил.

Лидочка сладко улыбается ему в ответ и гладит по плечу. Но после вчерашнего подслушанного разговора я уже могу различить за приторностью этой улыбки усталость от затянувшейся фальшивой игры.

Дед, похоже, этого не замечает. Он целует своими пергаментными губами руку сиделки и говорит:

– А что, Лидочка, не сыграть ли нам сразу после моего юбилея еще и свадьбу? Чего тянуть-то? Семья в сборе, а больше нам никто из гостей и не нужен. В ЗАГСе меня хоть завтра без всякого там ожидания распишут. Думаю договориться с ними на следующий вторник. Пойдешь за меня? Не передумала?

Девушка немного бледнеет, а потом с готовностью кивает и целует жениха в лоб:

– Да, Федор Семенович! Да… То есть нет! Не передумала! Пойду, конечно!

– Вот и славненько, – Дед довольно крякает. – На пикнике мы как раз и отметим нашу официальную помолвку.

* * *

Около полудня мы все, кроме Фроси, направляемся к реке, до которой минут десять ходу.

Идем медленно, подстраиваясь под шаркающий шаг старого генерала, которого под руку ведет Лидочка, вырядившаяся в какую-то цыганскую юбку и нелепую ярко-красную кофту поверх маечки, усеянной крупными аляпистыми цветами. У этой девицы явно проблемы со вкусом.

Я шагаю рядом с Кареном, за нами идут Мария и Антон. Сзади плетется Андрюшка. Мы с Марией несем корзины с едой, мужчины тащат легкие складные кресла.

Я вспоминаю слова Марии о том, что она и узнае́т, и одновременно не узнае́т окрестности, измененные временем. Я тоже замечаю, что многое выглядит по-иному – ведь и я тут давненько не была.

Речной берег, на котором раньше был небольшой пляж, зарос камышом и прочей зеленью, которая растет на диких водоемах – к воде ведет лишь небольшая тропинка, которую, скорее всего, протоптали дачники и местные жители. У са́мой воды народ все-таки отвоевал у камыша приличный пятачок и, похоже, именно сюда по-прежнему бегает купаться.

Здесь мы и располагаемся на пикник. Расстилаем пару покрывал, выкладываем на них еду и посуду и расставляем кресла.

Карен откупоривает бутылку вина, разливает его по бокалам и произносит первый тост за здоровье и долгие лета «дорогого юбиляра». Мы пьем, а Дед, лишь слегка пригубив, подозрительно обводит нас глазами. Он принимает и вино, и еду только из рук своей сиделки.

Когда вино второй раз наполняет наши бокалы, Дед произносит тост:

– Давайте выпьем за нашу помолвку с этой прекрасной девушкой, моей драгоценной Лидочкой, которая стала для меня на склоне лет настоящей любовью. И в залог своих чувств я хочу подарить ей это кольцо.

В подтверждение своих слов генерал вынимает из кармана и надевает на палец своей невесте кольцо, при виде которого я бледнею: это ведь обручальное кольцо Ба, которая носила его всю жизнь, не снимая. Именно поэтому оно мне так хорошо знакомо. Да как он мог подарить такую вещь, память об умершей жене, этой девке!

И тут я замечаю, что Мария тоже не отрывает взгляда от кольца, и на лице ее легко читается, что и она его вспомнила. Андрюшка кольцо то ли не узнал, то ли ему все равно. Я перевожу взгляд на Карена. Тот смотрит на Лидочку с нескрываемой злостью. А он-то почему? Явно не из-за кольца. О нем Карену ничего неизвестно.

А что наш сыщик? Он внимательно изучает наши лица. Видно понял по ним, что что-то пошло не так.

И только Лидочка восхищенно рассматривает подарок. Кольцо красивое: старинное, дорогое, с природным сапфиром огранки «кабошон». Наверное, девочка уже мысленно подсчитывает, за сколько загонит его в «комиссионке». Нашу фамильную ценность!

Дед кидает на меня взгляд, и я понимаю, что это очередная попытка вывести меня из равновесия.

Я поднимаю свой бокал, прожигая старика взглядом, исполненным ненависти.

– Совет вам да любовь! – произношу я таким тоном, словно желаю ему вечно гореть в аду.

* * *

Сразу после тостов и трапезы возвращаться домой никому не хочется: погода сегодня прекрасная, уже начинающуюся жару скрадывает дующий с реки прохладный ветерок.

Дед с Лидочкой устроились в разложенных креслах. Дед что-то рассказывает, Лидочка слушает со скучающим видом.

Антон тоже развалился в кресле неподалеку от них и рассматривает меня. Я просто физически ощущаю его взгляд. Похоже, исполняет обещание «не спускать с меня глаз». Отрабатывает свою зарплату.

Общий разговор не клеится. Все потихоньку разбредаются в разные стороны. Как-то незаметно исчезает Мария, куда-то пропадает Андрюшка. Я решаю, что сейчас самое время поговорить, наконец, с мужем начистоту. Встаю, беру его за руку и говорю:

– Идем.

Карен удивленно поднимает брови, но послушно следует за мной в заросли камышей неподалеку: больше тут негде спрятаться от любопытных глаз.

Отхожу метров на пятьдесят и поворачиваюсь к нему.

– Я всё знаю.

– О чем ты?

– О твоих многочисленных изменах. О всех твоих шлюхах, с которыми ты развлекаешься на своих корпоративах!

Карен выглядит ошеломленным:

– Что за ерунда? С чего ты взяла?

– Мне сказала Мария.

– Мария? – растерянно повторяет он за мной, но тут же берет себя в руки. – Брось! Это же смешно. Что она вообще может обо мне знать? Мы только-только познакомились. Она же всего пару дней назад прикатила из Франции.

– Между вами что-то есть?

– Между нами? – снова переспрашивает муж. – Да я ее едва знаю!

– Всех своих приглашенных на корпоративы шлюх ты, наверное, и по именам не знал, однако это не помешало тебе…

Карен хватает меня за плечи и обрывает:

– Всё! Хватит фантазий! Иди сюда…

Я отскакиваю от него.

– Дай мне время разобраться… Я так не могу…

– Да в чем тут разбираться? – потеряв терпение, кричит муж. – Для начала разберись в себе самой! Истеричка!

Он резко поворачивается и идет прочь. Камыши выше человеческого роста смыкаются за его спиной, скрывая от меня, и уже через пару минут до меня перестает доноситься даже шуршание, с которым он продирается сквозь речные заросли.

Я остаюсь одна в полной тишине. Как я устала! Мне хочется покоя! Стою, рассматривая вьющихся стрекоз и колыхаемые ветерком верхушки камыша, теряя счет времени.

Неподалеку кто-то пробирается сквозь заросли, но он проходит мимо, не нарушая моего уединения, и я благодарна ему за это.

Закрывя глаза и подставляя лицо солнцу, лениво думаю о том, почему мы, люди, не можем жить в такой же гармонии, в какой живет природа. Да, у нее свои законы, но среди них нет места ненависти, алчности, зависти. Это все мы придумали сами и принесли в этот мир, чтобы сделать его хуже, чем он был до нашего появления в нем. Почему мы не можем быть движимы только светлыми чувствами? Почему во всех нас так причудливо смешивается и хорошее, и плохое?..

И вдруг мои неторопливые размышления прерывает громкий хлопок.

Что это?

Да это же выстрел! С той стороны, где я недавно оставила Деда и его свиту.

Я бросаюсь бежать сквозь камыши.

Выбежав на старый пляж, где мы устроили пикник, первое, что я вижу – это Дед, который хватается за грудь и падает.