Текст книги "Слепые отражения"

Автор книги: Оксана Одрина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Оксана Одрина
Слепые отражения

Глава 1. Впусти

– Впусти, – хмуро бросил Вадим волнам реки, которые смело накатив, скрыли пальцы его руки в толще мутной воды.

Ответа не последовало. Отражения на неспокойной водной поверхности безмолвствовали, но Вадим не отступал. Он поднялся, отряхнулся от капель надоедливого мелкого дождя и направился вдоль набережной к пешеходному мосту. Всё равно заговорят, он и не с такими приходил к тонкому взаимопониманию. Сейчас глубже возьмёт.

Тот, кто говорит с отражениями, говорит со смертью – самое частое, что слышал Вадим в свой адрес. Он не спорил и не отмахивался. Соглашался. Что ответить, если так и есть, если размытые силуэты с отражающих поверхностей отзывались, когда он просил помощи. Но отражения не всегда были открыты к общению. Вот и сегодня они молчали.

Пронизывающий холодом ветер встретил Вадима и его спутников на безлюдной набережной, заставил поёжиться и полностью застегнуть молнию на тонкой осенней куртке и накинуть капюшон.

Вадим потер озябшие руки и, присев на корточки, потянулся к воде. Там, в течении реки смутно отразились он сам и Алиса с Артёмом, брат с сестрой – лучшие из его друзей, единственные.

Осторожно дотронулся до воды: мутная и противная. Растворила река в себе по незнанию и наивности чужое нечистое начало, мечется теперь меж двух берегов, пытается выплеснуть обратно навязчивый мусор, хочет очиститься, излечиться, светлее стать и прозрачней, но не получается. Несётся ниже по течению, туда, где платина и шлюзы. Вниз резко с высоты упадёт, стряхнёт неряшливость, которую подхватила от людей, освободится и дальше побежит. Оживёт река, встрепенётся, и расправится. Может, чище вода станет, может, нет, неважно уже будет. Спокойной она из пены выйдет, гладкой и уравновешенной.

Вадим же в противовес реке неустойчив и ершист, разборчив и осторожен, требователен к окружающим и к себе. С самого себя спрашивает крайне строго, не жалеет и за промахи не оправдывает. Сделал – плюс гордости и самоуважения в копилку личных побед, не сделал – минус, выговор, беспощадный разнос собственной неспособности взять всё и вся вокруг себя под контроль. Не перехвалит лишний раз себя, не расплывется в сочувствии. Либо смог, либо нет. Сегодня и сейчас пока не смог.

Пальцы его руки исчезали среди набегающих волн, тут же появлялись на пару секунд и снова скрывались в тусклом потоке. Хотелось скорее освободиться от ответных приветствий реки, отдёрнуть руки, стряхнуть назойливое чужое прикосновение, подняться и идти прочь. Быстрее, ещё быстрее, бежать, не оглядываясь. Отмыться, согреться под теплым мягким пледом в удобном кресле с чашкой горячего чая в руке и забыть об этом месте, как о неприятном сне. Только мокрая гладь не отпускала, она отражала и прямо сейчас подсказывала.

Замер Вадим, не шевелился, почти не дышал. Показывали ему сейчас, оставалось только рассмотреть.

По поверхности воды пошли еле заметные круги, и проявились граффити. Огромные несимметричные головы уродливых людей угловато громоздились на хлипких шеях. Их белые безжизненные лица кривились в ехидных улыбках, чёрные невидящие глаза съехали к носу, тонкие прозрачные руки болезненно кривились в костлявых локтях, гнутые пальцы вздыбились в суставах безобразными шишками. На порванных майках корявых людей надпись. Одна и та же у обоих: «Верни. Мне. Моё».

Вадим надменно хмыкнул. Второразрядное искусство, да и создатели этих творений, похоже, далеки от классического видения мира и себя самих. Экспериментаторы-неумехи, бездари.

Он убрал руку от воды, как только отражение исчезло, и, медленно поднявшись, стал внимательно осматриваться вокруг. Поднял голову и задохнулся, когда наглый ветер цинично швырнул ему в лицо коктейль из пыли, сухой листвы и мелкого щебня с асфальтированной набережной. Запоздало прикрыл нос рукой, но не помогло. Едкий микс забился в глаза, нос и рот, противно заскрипев на зубах и пересушив губы. Он прокашлялся и рывком отряхнулся, зло выдохнув. Граффити. Граффити. Верни. Мне. Моё. Что за бред, что Вадиму, только что показали? Граффити.

Развернулся на месте и захлебнулся новым порывом ледяного воздуха. Чего пристал-то, ни к тебе пришёл, пропусти. Придерживая рукой капюшон толстовки, чтоб неугомонный ветер не драл волосы, он продолжил осматриваться и бросил беглый взгляд сразу вдоль всей ухоженной набережной. Граффити. Нет их здесь.

Над его головой висячий пешеходный мост с гигантскими тросами и массивными колоннами. Люди неспешно прогуливались по нему, фотографировались на фоне реки и любовались городскими пейзажами, невзирая на непогоду. Красиво, стильно, уютно. Только-только после реконструкции. Пешеходы до края моста доходили и обратно. Почему? Раздосадовано Вадим хлопнул ладонью самого себя по лбу. По ту сторону набережной, что? Ничего!

Он нетерпеливо сорвался с места и, не оглядываясь, помчался вверх на мост. Никого не ждал, ничего не слышал, забыл про друзей, которые незаметно ушли на второй план. Там впереди ничего. Шёл быстро, глотал холодный воздух и морщился, налетал на редких прохожих и, не обращая внимания на их недовольства, продолжал движение.

Вадим быстро добрался до другого берега и осмотрелся. Позади его нагоняли Артём с Алисой. Впереди ступени, ведущие вниз к реке. Здесь, по ту сторону, неухоженные они, раскрошились от времени и непогоды, местами их и вовсе не было. Крошево бетона – это всё, что осталось от лестницы. Перепрыгивал, скользил, скатывался, оступался. Ещё вниз. Под мост.

Рядом Артём грубо доламывал остатки лестницы неуклюжими попытками устоять на поломанных ступенях. Алиса спускалась осторожно, несмело нащупывая твёрдую основу ногой. Вадим протянул ей руку, безмолвно предолгая помощь. Алиса не отказалась, и остаток сложного пути они преодолели вместе.

Серая одинокая набережная тонула в нудной тишине. Под ногами бетонные плиты с проросшей между стыков и трещин травой, хлам повсюду, огрызки стекла, бумага, пакеты. Пепелища костров, бутылки, прах когда-то еды, смятые одноразовые стаканчики – остатки мгновений триумфа человеческого безрассудства над способностью думать, понимать и чувствовать. Эстетика никчёмности, философия: «Живём один раз». Вадим прикрыл нос рукой, чтобы не вдыхать местные ароматы, словно боялся заразиться бесполезностью тех, кто здесь наследил.

Вдоль «другой» набережной, что была затюкана, нелюбима и нелюдима, он шёл осторожно. Она тиха и спокойна, на первый взгляд, но беззвучье её обманчиво. Один неумелый шаг, и любая бутылка, грубо разбитая чужими руками, безжалостно пронзит насквозь твою ногу. Скрипели под ботинками осколки, трещали, крошась в меньшие. Ещё лестница и бурьян в рост человека. Раздвинул стебли и шагнул вперёд. Кроссовок его жадно чавкнул, хватив ледяной жижи, и мгновенно промок насквозь. Другой ногой Вадим запрыгнул на сухой пяточёк из асфальта. Он был недоволен собой сегодня – недоволен своей несобранностью и неосмотрительностью, и без отговорок залепил сам себе свежий минус. Сегодня одни минусы.

Поднял голову: перед ним высокая бетонная стена, которая понуро тянулась вдоль всей изнанки набережной. Стена, что вся от пола до самого верха была исписана граффити: от одинокой идиотской фразы про безответную любовь до глобальных полотен о смысле жизни. Уродливые люди, бесформенные животные, непонятные существа с витыми рогами, клыками и копытами, извивающиеся в огне. Нелепые создания. Почти все вызывали у него усмешку: толи демоны в аду куражатся, толи козлов жарят. Вадим, пренебрежительно улыбаясь, склонялся к козлам. Творец до демонов не дотянул. Рога и копыта присутствовали, но почему-то целиком образ падших ангелов вызывал не страх, как задумано было великими задолго до этого недомастера, а смех. Ошибочка тут, с демонами-то умеючи обращаться нужно, искусно, как и с козлами.

Он шагнул дальше, тут и те уродцы нашлись, что показаны были ещё на другом берегу. Двое кривых парней с черными глазами. Они смотрели друг на друга. Один из них оказался в зеркале с безобразной рамой. И надпись на груди того, что внутри: «Верни. Мне. Моё». Чего тебе можно вернуть?! Что у тебя может быть «моё»?

У ног второго вдоль стены на бетонном полу, который был пробит на вылет хлипкими стеблями упорной к жизни травы, сиротливо стоял остриём вверх крупный осколок старого зеркала. Другие осколки громоздились рядом друг на друге колкой горкой и безмолвствовали. Раскололи люди ненужное ещё зрячее стекло, раздробили цельное отражение на сотни мелких, сгребли в кучу и вышвырнули на улицу, как мусор.

Те, что оказались в кучке, друг на друга смотрели, не способные больше видеть и отражать. Одинокому больше повезло. Пожалел его кто-то, пристроил к стене зеркалом наружу. Стой тут теперь повреждённым куском, жди, может, пройдёт, кто мимо, отразишь ещё, не всё для тебя потеряно. Тучи видишь? Уже хорошо. Опасен ты, если в руки взять – порежешь, отомстишь за повреждения несовместимые с жизнью, и за собственное увечье без долгих раздумий бездушно возьмёшь плату чужой болью и кровью. Обида у тебя внутри, потому и тучи отражаются в тебе грузнее и мрачнее реальных.

Вадим присел, уткнувшись коленями в сырой бетон, и рукой осторожно смахнул пыль и грязные пятна, которые осели на стекло после дождя, монотонно протянул:

– Не дуйся, и тебе света ещё достанется. Поговори со мной. Успеешь ещё в общую кучу ненужности. Впусти.

И тут же мимо Вадима с визгом промчалась белая маршрутка, сигналя, что есть силы, одурело визжа, больно въедаясь в голову своим писклявым голоском.

– Куда прёшь, псих! – истошно завопил водитель, на секунду высунувший себя из душной кабины и таких же пассажиров внутри. ‑ Не хочешь жить, не мешай другим!

Вадим рывком обернулся и с ужасом осознал, что кричат ему. Это он, псих, потому что стоит на разделительной полосе на стыке перекрёстка четырёх дорог, не способный и шагу сделать, потому что необъяснимым образом приклеился к свежей разметке на асфальте и совсем не чувствовал ног.

Он встрепано дёрнул головой влево – старая ухоженная, вышколенная часть города, самый центр, напротив небольшой сквер, аккуратные скамеечки, чистые тротуары, стильный современный драмтеатр.

Вправо – огромный торговый центр, где при желании можно купить всё, что нужно и не особо, просто отдохнуть, вкусно перекусить. Там, левее, цирк, вернее каркас его светлого будущего, которое никак не настанет вот уже почти десятилетие.

Позади грандиозный компьютерный центр, выросший за пару лет из скромного двухэтажного сервисного центра в девятиэтажную профессиональную электронную вселенную.

А впереди историческая часть города: старые трех-четырёхэтажные дома, которые коммунальщики год от года старательно мажут, штукатурят и красят, стараясь вернуть былую красоту, а дома после зимы упорно лезут обратно в замшелость, линяют, осыпаются дряхлостью на серость асфальта под ноги прохожим. Сутулятся дряхлые дома, снова и снова гнутся к земле – не замажешь старость, как ни старайся. Сильнее она, своё всегда заберёт, медленно и незаметно высосет время, положенное на молодость, и заменит его морщинистой трухой, а обратно в юность уже не пустит. Договаривайся сам, когда встретитесь с ней: жить вам вместе дальше в согласии или в раздоре доживать, а спорить даже и не пытайся.

Чуть впереди, среди глухой стены из грузных набычившихся домов, настойчиво мелькал яркий слепящий блик. Вадим прищурился, вглядываясь в сочные вспышки, присмотрелся – подворотня там, вон и арка облезлая дугой. Темно внутри, людей не видно, а блик идёт. Ещё и ещё в глаза Вадиму ударял: «На, получи в лицо, чего стоишь-то? Оглох?!»

Верно! Слышит он всё. Зеркало это! Подворотня! Он широко улыбнулся. Показали. Понял.

– Спасибо! – громко воскликнул Вадим.

В едином стремительном порыве он развернулся на одной ноге к пешеходному переходу, взбудоражено рванув вперёд, не оглядываясь, отклеился тут же и легко оборвал путы стопора, который не позволял двигаться ещё секунду назад. Свобода.

Вадим понял, всё понял, он найдёт. Шагнул вперёд на пешеходную разметку под зелёный сигнал. Запоздало обернулся влево и встрепано дёрнулся назад. Прямо на него на бешеной скорости неслась грузовая фура. Он только и успел на водителя взглянуть: в кабине сидел, тот уродец из безобразного зеркала на стене с граффити. «Верни. Мне. Моё» – на драной майке на его груди. На лбу фуры выведены три ярких сочных яблока. Красная кровавая аббревиатура «Спелые решения». Обезумевший визг тормозов сквозь брызги кислого яблочного сока. Скрип, грохот, скрежет.

«Что такое «Спелые решения», папа…»

Глава 2. Ты выжил

Два года назад всё было по-другому. И Вадим был другим. Ему шестнадцать. Ярко, до мелочей, до запахов и вкусов помнил то возвращение домой, приезд из элитной школы, где он учился и проживал всю неделю.

Обеспеченная семья, просторный загородный дом. Отец Андрей Андреевич Верес известный в городе полицейский при звании далеко не низкого ранга. Дослужился папа, заслужил, гордился сам собой. Другим спуску не давал. В высоких амбициях был, гордый, заносчивый, неприступный, упрямый и непреклонный. Не доказать ему ничего про себя, не переубедить, если его мнение о тебе уже сложилось, не оправдаться, когда обвинял.

Мама, яркая и стильная внешне, при отце всегда была, как тень: робкая и послушная, осторожная в словах, тихая в разговорах, серая в мыслях. Всё для отца, только про него все разговоры и о нём единственном беспокойство. Служба тяжёлая у него, ответственность, жизнь под прицелом. Понимать нужно, а Вадим не понимал.

Сыну же доставались крохи материного внимания, остатки тепла, обрывки ласковых слов, фрагменты тёплых прикосновений, клочки волнений. Ревновал, завидовал, злился. От отца – недовольства и жёсткое воспитание. Ни капли тепла, никогда похвалы. Маленьким был – не воспринимал всерьёз. Повзрослел – наперекор пошёл. Не хотел Вадим, как отец, стремился сам за себя решать и не мог, пока не исполнится восемнадцать.

Отец настраивал преемника по своим стопам по жизни двигаться. Устроил в школу с правовым уклоном, с дисциплиной, где строго всё и все по струнке, все подчинение и обязательность.

Вадим противился, огрызался в разговорах, упирался лбом в любые предложения отца, ёжился, щетинился, когда тот снова и снова заводил разговор про его будущую профессию и карьерный рост в полиции, обещал школу бросить, если не отстанут от него, грозился сбежать, разрушив идеальную репутацию отца и всей его семьи.

Мама негодовала, за отца всё вступалась, как он скажет. Андрей Андреевич лишь недовольно кривился, а когда слишком сильно между ними накалялось, чуть отступал и отставал ненадолго от сына. Но только до следующего его приезда из школы. И всё сначала. И почему Вадима только Андреем не назвали, не понимал. Тогда бы уж точно по стопам, под копирку, по праву наследования от Андрея старшего младшему, и так далее через поколения.

В тот самый переломный приезд домой, он, как мог, держался при отцовских нравоучениях. Маме пообещал. Она просила помириться с папой, сказала, что разрывается между ними и выбрать одного не сможет. Уговаривала, чтобы сейчас Вадим согласился с отцом, выслушал его мнение, просто для вида, чтобы тот успокоился, не давил больше, не прессовал своим выбором будущего для сына ни на мать, ни на сына.

Мнение, а его, Вадима мнение как же тогда? На что он согласится? Зачем? Соврёт отцу, что одумался или самому себе соврёт? На ловушку больше было похоже, на сговор. Хитрый родительский ход – после откажешься. Что есть это самое после, в чём измеряется, как определить, что оно уже пришло, не представлял. Когда после и как? Сможет ли после отказаться?

Мама сама собиралась отца отговорить. Постепенно только, осторожно, тихо, как только преданные тени вот таких мужей умеют, почти без голоса. В нужное время и в нужном месте. До начала одиннадцатого класса обещала уложиться. Два года почти. Как выдержать, сдержаться и не завраться? Он долго думал, и чуть позже всё же согласился. Мама ведь, с ней Вадим лбом не бодался, ей поддавался и слушался. Нашёл одно единственное правильное решение сам для себя. Обещал просто молчать.

И молчал, с нескрываемой неприязнью рассматривая зеркала в отцовском кабинете. Папа снова рассказывал про полицию, про свою службу, как трудно, но при этом невероятно важно и почётно всё то, чем он лично занимается. Не для Вадима только важно. Он всё пытался соскочить с разговора, увиливал от ответов, отмалчивался, стремился вырваться из кабинета на воздух без званий и наград, в тишину хотел, где надоедливый голос отца больше не лил бы ему в уши свою правду жизни. Ну, может, хватит уже. Ему шестнадцать всего. Какая работа, профессия, специальность – не думал пока об этом. Он в десятом, в самом начале, успеет ещё с выбором. Сам, без этих зябких зеркал, без отца.

Обратно в школу уезжал с невероятным облегчением. Предвкушал грядущую свободу от родительского нескончаемого контроля. Своя комната в жилом корпусе родного учебного заведения, личное пространство, только его, Вадима личное, где чисто и светло: без единой пылинки компьютерный стол, аккуратные стопки тетрадей и учебников и никаких…

В руки Вадиму бесцеремонно впихнули плоское стекло, заботливо завернутое в черное шершавое одеяние. Зеркало, догадался Вадим. Недовольно пробурчал:

– Что это?

– Подарок директору Павлу Петровичу Фрею. Зеркало, – довольно протянул отец, усаживаясь поудобнее за руль машины.

– Мне оно зачем? – ворчал Вадим.

– Просто подержать, можешь? – развёл руками отец. Напористо уточнил: – Не сложно?!

– Не сложно, – огрызнулся Вадим, пристёгиваясь ремнём безопасности. Щелчок, подёргал туда-сюда. Всё в порядке, безопасность обеспечена. Кисло добавил: – Подержу.

– Хорошо, – коротко отрезал отец, дав по газам.

Зеркала. Отец Вадима коллекционировал зеркала, развешивая их на стенах собственного кабинета. Уже и места свободного совсем не оставалось, а Андрей Андреевич приносил ещё и ещё. Как обезумел, особенно в последнее время. Разные, не только новые в современных рамах, но и старые, облезлые, ободранные и почерневшие от времени и безразличия людей, которые совсем за ними не ухаживали.

Квадратные, овальные, круглые. Светлые и чистые, приятно поблескивающие от любого освещения, чётко и тонко отражая тебя, какой есть, без прикрас, но и без кривляний. Встречались зеркала без рам с острыми грубо обгрызенными краями, словно кто-то попытался их съесть, откусывая по кусочку, но не получилось, оставил обглоданными, а отец пожалел, домой принёс, в тепло, на стену повесил, осторожно и заботливо смахивал с них пыль, говорил с ними. Зачем?

– Почему оно в чёрном? – нарушил тишину Вадим после получасового молчания.

Трасса в вечерних сумерках. За окном дождь. Зеркало в руках Вадима. Тоска необъяснимая подкатила и противно загудела в его груди беспокойством.

– Так нужно, – не отрываясь взглядом от дороги, бездушно бросил отец.

– Исчерпывающий ответ, – едко хмыкнул Вадим. – Не знаю, зачем спросил.

– После узнаешь, – резюмировал Андрей Андреевич, одной фразой подведя черту под другими вопросами Вадима.

– После чего? – не унимался Вадим. – После – это когда именно, как его измерить и понять? После, есть что-то или ничего, как таковое? Как, по каким критериям определить, что после уже настало? И самое главное, пап, где «до»?!

– Время придёт, и во всём сам разберёшься.

– Когда оно придёт, пап, время это? – насмешливо протянул Вадим. – Оно уже вышло? В пути или ещё нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…

– Хватит! – оборвал отец. Строго. Грубо. Не смешно.

Хватит, так хватит. Зеркала-то важнее сына будут, бесспорно. Многие из них в кабинете отца совсем ничего не отражали, словно ослепили их, перекрыли доступ яркости и красок, бесцеремонно впихнув то, что должно отражать, в бесконечную неполноценность. Зеркала эти вызывали у Вадима робость и отвращение. Когда смотрел в них и ничего не видел, к горлу подкатывала тошнота. Мерзкими они ему казались, скользкими и хитрыми. Не верил он в такие зеркала, чувствовал в них изворотливость, будто знали они что-то, но тщательно скрывали в глубине под толщей слепоты. Может, врали чернотой своей, а сами припрятали внутри себя гадкое и гнилое, что задолго до, ещё в зрячей реальности видели. Впитали в себя, всосали, перенасытились и ослепли. Вдруг, сейчас прозреют и выплеснут наружу, чем отравились. Глупо, наверное, и смешно, но сторонился их Вадим, не смотрелся в безглазых и себя не показывал. Не боялся, нет, но что-то отталкивало. Что-то важное он о зеркалах в кабинете отца не знал, сам в себе не понимал, а отца не принимал.

Вадим чуть оттянул шершавую ткань на подарке, который держал в руках – незрячее зеркало. Брезгливо двумя пальцами прикрыл обратно, кисло добавил:

– Фу, гадость, какая. Не люблю их.

– Не гадость – презент. Не для тебя оно. Тебе рано такое, – довольно улыбнувшись, отозвался отец, ласково похлопав чёрную поверхность ладонью. – Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.

Сумасшедший, блин, с зеркалами вон как ласково, с сыном родным – сухо. Вадим, тяжело вздохнув, закатил глаза вверх, съязвил:

– Догнал?

– Догнал, перегнал, поймал и себе забрал, – точно попал в настроение Вадима Андрей Андреевич. В тоне сына продолжил: – Не нравится – не смотри.

Вадим не смотрел. Не понимал главного, почему вершиной своей зеркальной коллекции отец назначил три длинных тонких идеально гладких осколка, завёрнутые целиком в чёрную ткань, и занимавшие в его личном кабинете особое место: на рабочем столе, между монитором компьютера и принтером стеклянная прозрачная рука на подставке держала эти самые осколки. Они проходили навылет сквозь неподвижную ладонь, маяча у самого стола чёрными острыми пиками. Трогать осколки строго запрещалось, чему Вадим был несказанно рад. Почему в чёрное их упаковали, ответа так и не получил. Зачем сквозь руку воткнули – негодовал.

Неоднозначная композиция из осколков зеркал в траурных нарядах, вынужденных быть слепыми не по своей воле, для Вадима являлась параллелью с самим собой. Его вот так же точно отец пытался втолкнуть в безвольное будущее: завернуть в стандартную обёртку, как и сам, и воткнуть попрактичнее и поглубже, где и сам. Насквозь чтоб, наверняка, чтоб не вывернуться и не выбраться сыну больше из-под папкиного влияния. Только Вадим не статичное зеркало, его в бесцветное завтра так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Он индивидуальность, и потому, как мог, сопротивлялся, отказываясь писать свою жизнь по клеше отца. Сейчас чуть отпустил себя.

– Представляю лицо Фрея, когда ты ему вот это вручишь, – рассмеялся Вадим. Обстановка чуть расслабилась. Отец-начальник ненадолго отступил.

– Фрей будет доволен, – улыбнулся отец.

– Или исключит меня из школы тут же, и выгонит нас обоих.

– Не исключит, – отрезал Андрей Андреевич. Прищурившись, добавил: – Работаем на опережение, Вадим Андреевич. Используем стратегию «Хитрый ход».

– Что это? – тягуче отозвался Вадим. Пожалел тут же о своём скучающем любопытстве, предчувствуя нудные подробности.

– «Хитрый ход» – спецоперация по поимке преступника на живца, – подался в разъяснения отец.

Андрей Андреевич демонстративно вывернул к Вадиму запястье своей правой руки – на прочной серебряной цепочке тонкая чёрная флешка. На таких носителях отец хранил важную для себя лично и работы информацию: в основном собственноручно разработанные операции по поимке преступников, тут же в отдельных папках закреплял выводы, отрабатывал ошибки, отмечал победы. Флешку всегда носил с собой, никому не отдавал. Не доверял, может. Флешку прикрывал со спины жетон в цвет цепочки. Вместе они синхронно болтались на руке отца, иногда напоминая о себе тихим звяканьем. На жетоне строгими правильными буквами было отчеканено: «Андрей Верес». Ну, без этого никуда. Как это отец, и про себя не напомнит, кто он есть. Тут любому из его круга без долгих прелюдий понятно было, с кем имеют дело. Умел отец себя презентовать без лишних слов, точно знал, что, когда и кому именно предъявлять.

Вадима самолюбие отца раздражало.

– Это, когда вы, спецы, цинично подставляете ничего не подозревающего бедолагу, чтобы поймать преступника, – колко набросал Вадим в сторону отца своего неудержимого мнения. – И поймаете, безусловно, и будете поощрены. Только цена вашего триумфа – жизнь подставленного.

– Это, когда мы, спецы, с помощью грамотно разработанной, продуманной и утверждённой спецоперации, спасаем жизнь, тому бедолаге, что сам лично соглашается подставиться, – терпеливо разъяснял отец, расширял представления Вадима о собственной необходимости на службе, обобщал и по полочкам раскладывал. – Мы прикрываем и отбиваем, если требуется. И поймаем, ты прав. Это многолетний опыт, навыки, умение, сын. Это «Хитрый ход».

– Хитрый здесь ты, папа, – остро щетинился Вадим, не принимая систематизацию отца.

– Всё сказал?! – строго спросил Андрей Андреевич, смерив сына холодным взглядом. Сам же за Вадима сухо ответил: – Всё. Разговор окончен.

Громкие слова сына мгновенно сжались в тихое недовольное сопение, тонкое общение отец-сын не выдержало плотного давления обоих и оборвалось. Ложная мягкость отца отступила. Сейчас могло и полыхнуть. Вадим промолчал, больше на отца не смотрел. Обещал ведь маме? Обещал. Отвернулся к окну.

Отец же не молчал больше, загорелось в нём обычное нудное планирование светлого будущего для сына. Завёл он знакомую песню об образовании. Вот Вадим уже в десятом. Через десять минут в одиннадцатом. Ещё немного, экзамены и выпускной, институт.

К стеклу с улицы прилипали капли дождя. Круглые, прозрачные они криво стекали вниз. Машину потряхивало, а капли кривило. Отца же несло всё дальше и дальше. И вот уже дошли до званий, которые Вадим непременно получит, если больше, чем чуть-чуть постарается и поднапряжётся.

Мимо с шумом проскочила грузовая фура с надписью «Спелые решения» и огромными тремя красными яблоками на белом боку, забрызганном грязью. Следом ещё одна, копия первой. Вадим носом уперся в прохладное стекло. Яблоки. Разве может рефрижератор везти яблоки. Мороженные, если только. Позади третья. Он в зеркало заднего вида наблюдал. Не спешил третий «Спелый» со своими промёрзшими яблоками за коллегами. Смешно, глупо как-то всё, он улыбнулся сам себе.

– Смешно тебе, Вадим? Со мной не поделишься? Вместе посмеёмся, – хмыкнул отец.

– Пап, что такое «Спелы решения»? – задумчиво протянул Вадим, медленно потирая запотевшее стекло пассажирской двери.

– Что ты сказал? – напряжённо выдохнул отец.

Фуру, что позади, стало медленно неуправляемо разворачивать поперёк трассы. Вадим не сразу понял, что это не умелый манёвр водителя с яблоками, а потеря управления. Завертело «Спелого», что плёлся за спиной, гудел он там настойчиво, истерил, выл, звал на помощь.

Запоздало для себя самого, Вадим осознал, что наблюдает всё происходящее не в боковое зеркало, а в слепое, с которого чёрная ткань сползла, и яркую картинку сейчас показывали.

Он на отца испуганно глянул, а тот рывком по тормозам. Визг мерзкий, лязг. Дёрнуло резко. Ремень безопасности больно откинул Вадима назад, прилепив к сиденью. Остановились. Успел, успел вовремя отец среагировать. Впереди внезапно остановилась вторая яблочная фура, со скрежетом снеся машину перед собой. Переглянулись с отцом. Тот нервным движением рук стал лицо растирать. Вадим с облегчением выдохнул, крепко обнял облезлое зеркало и прижал его к себе. И тут же его окатило ужасом: неуправляемый грузовик позади них, а не перед ними!

– Папа, он за нами! – громко выкрикнул Вадим, как последовал мощный толчок сзади, неуправляемый бросок вперёд, скрип, дерущий голову, скрежет металла. Удар.

Холод. Ледяной дождь рывками захлёстывал в разбитое лобовое стекло и колко бил Вадима по лицу. Стеклянное крошево того самого стекла небрежно развалилось на бардачке напротив, прилипло к одежде, зудело в волосах, кололось на лице и губах, забилось в нос и рот, мешая дышать. Ремень безопасности туго вдавливал Вадима в сиденье позади, душил, резал грудь. Он непослушными пальцами старался нащупать кнопку внизу, освободиться, вывернуться, вырваться на воздух, но не справлялся, соскальзывал, перепачканный склизкой жижей. Другой рукой прижимал к себе слепое зеркало. Отец просил просто подержать, и он подержит, сколько сможет. Ног не чувствовал совсем. С каждой секундой видел всё хуже, словно краски вокруг выкачивали в неизвестность, а взамен внутрь машины, где они с отцом сидели, медленно вливали ночную вязкую черноту, всё глубже и глубже вдавливая Вадима в липкую темноту. Не позволяли ему поднять голову, дёрнуться вверх, рвануть, что сил было, вынырнуть и сделать глоток спасительного воздуха.

– Папа… – прохрипел Вадим, не видя ничего вокруг себя. – Папа…

Никто не отвечал из толщи черноты, которая перерождалась вокруг Вадима в плотное удушье. Что-то мешало дышать. Что?..

После для Вадима было всё как в тумане, во сне, не с ним, а с кем-то другим. Скорая. Видел уже, понимал, остро чувствовал боль, цвета различал и запахи. Пошевелиться не мог. Врачи, врачи, что-то говорили ему, что-то спрашивали и спорили, куда-то везли. Трясло сильно. Проваливался в ничего и возвращался в невыносимое больно. Видел над собой белый потолок и лампы. Лампы мелькали, светили в глаза и давили до тошноты, до исступления.

«Папа, где же папа? Вместе же были…»

Снова ничего, только осколки зеркал, так много тошных осколков. Грязные они, осколки эти, неухоженные, старые. Поломал их кто-то на куски и за ненадобностью выбросил. Бесполезными они стали и неживыми, как и сам Вадим.

Снова белый потолок, только уже более ясно и чётко. Он смог повернуть голову набок, с большим усилием, тяжело и больно, но смог. Двухместная палата. И рядом сидит он – директор Павел Петрович Фрей. Ему зеркало подарить нужно было. Где же?.. Где?.. Зеркало, где это зеркало? Дрожащими руками Вадим пытался сам себя ощупывать, но выходила бесполезная возня. Он же отцу обещал. Где?..

И мама, не узнал он её сразу. Осунувшееся лицо, подрагивающие губы и подбородок, безжизненные пустые глаза.

Мама, мамочка, что с тобой такое случилось или не с тобой? Плоток чёрный ажурный на голове, и сама почернела.

В голове Вадима тысячи мыслей, путались, догоняли одна другую и спорили. Спросить силился, что происходит-то, где он, что с ним, где папа, не выходило: голос пропал, забрал его кто-то, и назад не вернул. Может, потерял в той жирной черноте, когда не мог выбраться из машины. Где теперь искать, если сейчас свет? Может, он умер? Нет, не может быть. Нужно собраться. Хотя бы попытаться.