Текст книги "По ту сторону лета"
Автор книги: Одри Дивон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
26
Ты сама во всем виновата. Потому что ты идиотка. Потому что не умеешь удержать возле себя мужчину. При первой возможности они тебя бросают и устремляются к новым горизонтам. Моя боль чуть утихала только в те часы, когда я спала. В панике я позвонила доктору Ламарку, и он выписал мне сильные снотворные, которые я, не в силах терпеть муку, глотала как обезболивающее. Каждое утро при пробуждении мне требовалось все больше времени, чтобы прийти в себя. Я моргала, щурилась на дневной свет и приступала к выполнению сложнейшего мысленного упражнения: пыталась сообразить, что это я среди дня делаю в постели. У меня не было сил ни на что: ни вставать, ни есть, ни мыться. Квартира пребывала примерно в таком же состоянии, как ее хозяйка, – послевоенная разруха и воронки от бомб. Повсюду громоздились кипы одежды и груды посуды. Предметы, обычно не имеющие ни одного шанса встретиться, валялись рядом, почти в обнимку: телевизионный пульт, кастрюля, очки, пустые винные бутылки. За те две недели, что минули со дня его ухода, я ни к чему не притрагивалась. Переставлять что-либо означало уничтожать последние следы его присутствия. Я его потеряла, он исчез, растаял как сон. Единственным утешением служила мысль о том, что его отпечатки еще не стерлись с ножек рюмок в гостиной и со стекла душевой кабины, что окурки еще хранят частицы его слюны, а брошенная им майка еще пахнет им, как и мои простыни. Ты сама во всем виновата, Эжени. Ты идиотка. Пресная идиотка. Можешь просто взять и помереть, вот так, не вставая с постели. Не трать время на жизнь, он все равно к тебе не вернется.
Зазвонил телефон. В который раз. Разрывая тишину. От него я звонка не ждала – я же не давала ему свой номер. А он не спрашивал. Пронзительный трезвон, казалось, шел изнутри моей собственной головы. Ну все, сейчас встану и выдерну шнур из розетки, пусть заткнется. Я уже, наверное, в двадцатый раз сама себе повторяла эту угрозу, но так и не могла набраться храбрости, чтобы ее осуществить. Пятьдесят девять лет – не самый подходящий возраст для первого любовного разочарования. Несчастная любовь – это юношеская болезнь, к тем, кому за пятьдесят, она не пристает. С тех пор как ушел Арно, я всего один раз выбиралась из дома. Дотащилась до магазина, торгующего дисками, и перерыла у них все полки. Я даже напела удивленному продавцу ту самую песенку, про любовь и жестокость. Любезный молодой человек, видя мое отчаяние, пришел мне на помощь и отыскал нужный диск. Домой я вернулась чуть ли не бегом, прижимая к груди драгоценную ношу. Мне не терпелось сунуть диск в проигрыватель и погрузиться в пучину тоски. Я заранее знала, что, слушая песню, буду плакать, и, странное дело, мне этого хотелось; хотелось выпустить на волю всю эту влагу, в которой утопала моя душа. Наплакаться до рези в глазах, до мигрени, берущей голову в заложники. До полного бесчувствия. Я начинала понимать людей, которые причиняют себе увечья, потому что вид собственной крови приносит им облегчение, – боль, даже самую острую, легче терпеть, когда она терзает руку или ногу, а не разлита по всему телу. Его нет, его нет, он меня бросил, ему на меня наплевать. И он совершенно прав. Перед ним – весь мир. Ты была бы для него мертвым грузом. Он даже деньги не взял. Он предпочел отказаться от денег, лишь бы больше тебя не видеть.
Теперь звонили в дверь. С поразительной настойчивостью. Звонивший, кто бы он ни был, прижал пальцем кнопку звонка и не собирался ее отпускать. Я уже настолько смирилась с потерей Арно, что не питала ни малейшей надежды на то, что на лестничной площадке мог оказаться он. Неизвестный тем временем принялся колотить в дверь кулаком. Бум-бум-бум. Мощные глухие удары в ритме сердцебиения – в них было что-то успокаивающее. «Эжени, открой! Консьержка сказала, что ты дома». Жорж. У него остались ключи. Если я не открою, он войдет сам. Ворвется в мою спальню, обнаружит свою бывшую жену в плачевном состоянии и обрадуется, что ему хватило ума с ней расстаться. Да мне-то что, пусть смотрит. Пусть увидит меня во всей красе – сальные волосы, бледное с прозеленью лицо, красные глаза и опухшие лиловые веки. Пусть увидит, во что я превратилась – в руину. Может, хоть тогда поймет, какую катастрофу я пережила. Я не желала прятать свое горе, не желала, чтобы все вокруг делали вид, что ничего особенного не произошло. Вам хочется, чтобы жизнь снова вошла в привычное русло и потекла как прежде, но без Арно? Не выйдет!
Жорж бросился ко мне и прижал меня к груди. «Эжени, Эжени, боже мой, я знал, я знал!» – раненым медведем стонал он. Попытался усадить меня, но я так ослабла, что опрокинулась на спину. Жорж тряс меня за плечи: «Скажи что-нибудь, Эжени. Господи, я же все знал! Клянусь тебе, мне ночью приснился сон, я видел тебя во сне! Ты вышла на балкон, свесилась вниз и сказала, что умеешь летать. Сзади стояла твоя мать и велела тебе прыгать. Я хотел тебя оттащить, но она мне не разрешала. Вот тогда-то я все и понял – когда увидел твою мать. Сон, конечно, безумный, но, клянусь тебе, Эжени, я почувствовал, что ты в беде. И потом, ты не подходила к телефону. Подруги тоже тебе названивали, но ты не отвечала. Пойми, мы все за тебя волнуемся. Они и мне каждый день звонили, спрашивали, есть ли новости. А потом попросили, чтобы я к тебе сходил. Господи, Эжени, да скажи же хоть что-нибудь!» Я улыбнулась про себя. Жорж – ребенок, так и не выросший в мужчину, несмотря на седину и килограммы. Он подложил мне под спину несколько подушек и кое-как меня усадил. Принес стакан воды и заставил выпить.
– Что тут произошло? Этот твой парень, он что, обчистил квартиру?
– Нет, это я.
Я отвечала ему, но мысленно. Губы меня не слушались.
Он смотрел на меня с изумлением. Потом огляделся вокруг и снова тупо уставился на меня:
– Отвечай! Это он тут все разорил?
– Нет, я сама. Просто я так больше не могу. Арно меня бросил, и мне незачем жить.
– А он знает, что он тебя обобрал? Что ты отдала ему последнее?
– Нет. И вообще все это никого, кроме меня, не касается. С какой стати я стала бы ему об этом говорить?
– Нет, это форменное безобразие! Довести себя до такого! Из-за мальчишки! Послушай, ты уже не девочка, которой многое прощается. Ты должна взять себя в руки. Видела бы ты, на кого ты похожа! Ведьма, натуральная ведьма!
– Ну и что? Все равно он меня не видит.
– У тебя дочь, Эжени, позволь напомнить. Если бы ты слушала сообщения на автоответчике, то знала бы, что у нас проблемы. Эрмина намеревается порвать с нами всякие отношения. Нет, про тебя конкретно она ничего не говорила, но я догадываюсь, что она имела в виду и тебя тоже. Не знаю уж, что ей такого наговорила Изабель… В общем, они поцапались. Наверняка из-за какой-нибудь ерунды. Но ты же знаешь свою дочь.
Она сказала, что переедет к подружке, устроится на работу и будет жить отдельно.
– Зря ты так волнуешься. Это было бы чудо, только чудес не бывает. Подожди недельку, и она прибежит к тебе клянчить деньги.
Жорж встал и принялся мерить шагами комнату. Поскольку я явно не желала обсуждать с ним мои проблемы, Жорж решил поделиться со мной своими.
– Эжени, я знаю, что момент не самый подходящий, но дело не терпит отлагательства. Честно говоря, я в ужасном положении. У меня не осталось ни гроша. Изабель в ярости. Она требует развода. Выбрала время, ничего не скажешь. Но главное, я больше не в состоянии оплачивать твою квартиру. Мой адвокат тебе подтвердит, что состояние моего банковского счета таково, что об этом не может быть и речи. В конце месяца тебе придется съехать.
Жорж – трус, и я понимала, чего ему стоило сделать подобное признание. Я легко могла представить себе, как вечером, лежа рядом с разлюбившей его женщиной, он мысленно репетирует речь, которую, набравшись храбрости, произнесет передо мной. Он сел в ногах моей постели, не смея смотреть в мою сторону. Наверное, думал, что новость меня ужаснула.
– Ничего страшного, Жорж.
– Что ты сказала?
Он склонился к моим губам, чтобы лучше слышать.
– Ничего страшного.
– Как это – ничего страшного?
– Так. Это жизнь. Крах неизбежен. Но какая нам, в сущности, разница?
– Ты что, помирать собралась?
– Нет, что ты, конечно нет. Я бы хотела, но не осмелюсь.
По-моему, в его глазах зажглось нечто, очень похожее на восхищение.
Последующие дни дались мне нелегко. Пришлось смириться с тем, что в покое меня не оставят. Ты никогда ничего не забудешь, и каждый новый день будет наполнен все той же болью. Это твой крест, и тебе, старушка, нести его. И ничего тут не попишешь. Жорж отдал ключи консьержке, мадам Гоффман, и вручил ей немного денег, договорившись, что она будет меня кормить и присматривать за мной. Меня ничто не связывало с этой женщиной – вплоть до того дня, когда она переступила порог моей квартиры с подносом в руках. На подносе стояла тарелка горячего супа. Это была невысокая бесцветная особа, довольно хрупкая на вид, но главное – немногословная, благодаря чему мне было не так страшно, когда, нависая надо мной, она кормила меня с ложечки. Ее мышиные глазки рассматривали меня вполне дружелюбно. Она дула на ложку, остужая слишком горячую жидкость. Наверное, я впала в детство, но мне было уютно ощущать на себе заботу постороннего человека. Я знала, что после выздоровления ничем не буду ей обязана и мы вернемся к прежним прохладным отношениям. Поэтому я могла довериться ей, ни о чем не думая. Она самостоятельно решила прибраться в квартире. «Вам так будет лучше», – сказала она, а я была не в том состоянии, чтобы спорить. Лежала и слушала энергичный гул пылесоса, с которым она обходила каждую комнату. Чистота и порядок. Останки моего романа исчезали в зияющей пасти машины. Мне будет лучше. Мадам Гоффман так сказала.
Прошла неделя. Я только-только начала вставать с постели, когда она заглянула ко мне ближе к вечеру и невозмутимо сообщила, что ко мне пришел мужчина и что он развел в камине огонь. Это было 21 августа, и еще стояла летняя жара. Кто мог замерзнуть до такой степени, чтобы топить камин? Перед ним спиной ко мне сидел на полу по-турецки призрак. Призрак в потертой кожаной куртке, с длинными темными кудрями. Я мгновенно узнала грубые джинсы и кроссовки с флуоресцирующей полосой. Подойдя чуть поближе, узнала и бумажную простыню, которую он как раз бросил в огонь. Это была карта мира, испещренная черными крестиками. Я тихонько присела рядом, боясь его спугнуть. На его бледном лице плясали отблески пламени. «Я не смог», – произнес он. Бумага вдруг занялась, и карта, полыхнув, мгновенно превратилась в пепел. «Я так хотел сбежать. Бросить все это дерьмо и удрать куда подальше. Паспорт у меня был, карта тоже, и полно адресов знакомых». Он вытащил из заднего кармана смятый бумажный листок и принялся вертеть его в руках. «Это был мой единственный шанс. Я сел на автобус до Мадрида. Думал, потусуюсь пару деньков в Испании, а потом сяду на пароход до Африки. Но дни шли, а я так и не смог уехать. Вроде бы точно соберусь, но тут перечитаю вот это – и все, не могу. Перекусывал я в барах, а ночевал в одном пансионе, снял там комнату. Через неделю я понял, что никогда не поеду ни в Африку, ни куда-нибудь еще. С гирями на ногах далеко не уедешь. Вот гадство, а ведь почти получилось». Он протянул мне листок. Развернув, я узнала тот самый конверт, что пришел на имя Люка Верня. Я достала письмо. Оно было написано детским почерком, с причудливо расставленными запятыми и обилием орфографических ошибок, но смысл его был предельно ясен.
«Люка!
Не понимаю, как ты еще можешь смотреть на себя в зеркало. Все мне вокруг говорят, чтобы я тебя забыла, потому что ты того не стоишь. Особенно родители, и мне трудно им не верить. Только проблема в том, что я не могу тебя забыть, хотя желаю этого больше всего на свете. Для ясности скажу сразу: я не стала делать аборт. Представляю, как ты взбесишься, но мне начхать. Малого я не из-за любви оставила, не думай. Просто папаша устроил мне концерт насчет религии и все такое. Сказал, пусть лучше меня считают давалкой, с которой переспал и до свидания. Сказал, сами его вырастим, этого ребенка. Без тебя, значит. Только мне кажется, что это несправедливо. С чего это я одна должна париться, а ты вроде как ни при чем? Поэтому я тебе и пишу, чтобы ты знал. Я тут заходила к твоей ведьме. Не знаю, сказала она тебе или нет. Наверно, не сказала. Не больно-то она мне обрадовалась. А я просто поверить не могла. Нет, серьезно, неужели ты на все готов ради денег? Не думала, что ты такой. Записался в домашние собачонки к старухе. Ладно, я тебе все сказала. Прощай, придурок.
Лейла».
Я снова сложила письмо, но Арно забрал его у меня и бросил в огонь. Мы смотрели, как и его пожрало пламя. Цыганка нанесла удар ниже пояса. Чтобы вернуть парня, которого она считала своим, она использовала старый как мир трюк, впрочем, самый действенный. Сообщила, что ждет ребенка, и одновременно дала понять, что он его не увидит. Что она вычеркнула будущего отца из своей судьбы. И Арно заглотил наживку «Я не хотел, чтобы меня любили. Чтобы на меня рассчитывали. Навешивали на меня обязанности. С Лейлой мы с самого начала обо всем договорились. Мы вместе, но мы свободны». Арно обхватил голову руками и повернулся ко мне: «Я не из той породы, Эжени. Я не такой, как мой папаша. Не такой, как Пер-Улов. Я не из тех, кто в случае чего берет ноги в руки. А ведь я старался. Изо всех сил старался. Хотел стать таким же гадом, как остальные. Но не смог». Я провела рукой по его волосам, и он уронил голову мне на плечи.
– У нас еще почти целый месяц. Если хочешь, конечно. А потом я уйду к Лейле.
– Когда должен родиться ребенок? – спросила я, силясь сохранить спокойствие в голосе.
– Вот-вот, по-моему.
– Тогда и тянуть нечего. Отправляйся к ней.
– А ты как же?
– Обо мне не беспокойся. Ты знаешь, где она сейчас?
– У родителей. В какой-то деревне под Марселем. У меня где-то ее адрес валяется.
– Вот завтра и поедешь.
– Не знаю, Эжени, смогу ли. Мне храбрости не хватит. Не так быстро. Ты хоть представляешь, что там начнется?
– Храбрости тебе хватит, потому что я сама тебя туда отвезу.
Он покачал головой. Губы у него были плотно сжаты, а глаза влажно блестели благодарностью и печалью. Потом он взял в ладони мое лицо и поцеловал в губы таким долгим поцелуем, что мы чуть не задохнулись.
27
«Дворники» безуспешно пытались бороться с проливным дождем. Я чудом избежала столкновения с серым «рено», откуда ни возьмись выскочившим справа. «Козел!» – крикнула я в адрес водителя. Арно проснулся и начал потягиваться, бурча что-то себе под нос. Поднял с пола бутылку газировки и долго пил.
– Далеко еще?
– Не знаю. Льет так, что я ни одного указателя не могу прочитать.
Мы были в дороге уже пять часов, а еще и половины пути не проехали. Арно включил радио. Поймал песню и стал вполголоса подпевать, постукивая рукой по приборной доске. У нас был единственный способ выдержать эту поездку – забыть на время о пункте назначения. Мы о нем и не говорили. Вели себя так, словно едем на выходные на побережье. Думать о том, что случится в ближайшие часы, после чего наша разлука станет окончательной и бесповоротной, мы не могли. Но и не думать об этом, делая вид, что критический миг так и не настанет, тоже не получалось. Арно переключил станцию. Развязный ведущий предложил слушателям задавать горячие вопросы. В студию позвонила девушка. Ее интересовало, следует ли ей сообщить матери, что она подхватила болезнь, передающуюся половым путем, хотя накануне клялась, что она все еще девственница. Кстати, спросил Арно, что новенького у Эрмины?
– Понятия не имею. Если честно, я эти две недели не подходила к телефон)'.
– Ты что, даже не знаешь, где она сейчас?
– Отцу она сказала, что поживет пока у подружки.
– Ага. Жалко, что вы с ней не ладите. Она, в сущности, неплохая девчонка.
– Да ну?
– Она чем-то на тебя похожа. Вы с ней обе знаете, что вам нужно, а на то, что об этом подумают остальные, вам плевать.
Он только что сделал мне лучший в жизни комплимент, но ему я об этом не сказала.
– Арно, можно у тебя спросить одну вещь?
– Валяй.
– Она пыталась тебя соблазнить? Ну, понимаешь… Мне как-то показалось… Тогда, вечером… Я зашла в гостиную, а там… И пепельница разбитая валялась. Она что, хотела тебя поцеловать?
– Ты что, шутишь?
Он придвинулся поближе и внимательно взглянул мне в лицо. Убедился, что я говорю серьезно, и от души рассмеялся.
– Ну, Эжени, ты даешь! Ты что, правда ничего не заметила? В тот вечер твоя стервозная дочь не собиралась меня целовать. Она пыталась дать мне по морде. Эжени, ты что, ослепла? Твоя дочь лесбиянка.
– Как?!
– А вот так. Как все остальные телки, которые предпочитают телок. Тебе не казалось странным, что у вас в доме вечно толкутся какие-то девицы?
– Но я думала… Я думала…
Он вытаращил глаза. На меня вдруг накатил приступ смеха. Я смеялась и смеялась, не в силах остановиться, пока из глаз не потекли слезы.
– Я думала, что Эрмина держит слово, которое дала отцу. Не водить в дом парней.
Дождь немного утих, и я наконец сумела прочитать на мокром указателе: «Марсель. 300 км». Быстро прикинула: еще три часа, ну может, три с половиной. Значит, пошел обратный отсчет. Арно попросил остановиться на ближайшей площадке отдыха и пересел за руль, давая мне возможность немного расслабиться. Я заняла «место смертника» и стала смотреть на быстро убегающую дорогу. Снова подступила тоска. В глаза бросился рекламный щит, натянутый между двумя приморскими соснами. «Будущее принадлежит вам» – огромными буквами обещал он.
Ты сама кузнец своего несчастья. Надо тебе было отдавать ему это письмо, из-за которого все рухнуло? Хорошо бы принять таблетку. Она бы меня успокоила. Но, уезжая, я была так уверена в себе, что оставила лекарство дома. Эти перепады настроения не укрылись от Арно, искоса наблюдавшего за мной в зеркало заднего вида. Когда он заговорил, голос его звучал вполне серьезно:
– Тебе надо продать квартиру и немножко попутешествовать. Поезжай куда-нибудь, где солнечно.
У меня сжалось горло. Как мне хотелось сказать ему правду. Но зачем? Это только разбудит в нем чувство вины.
– Именно это я и собираюсь сделать, – ответила я.
– Зря я карту сжег. Лучше бы тебе отдал. Совершила бы кругосветное путешествие. Вместо меня.
– Да уж, что зря то зря.
– С чего бы ты начала?
– С Сенегала, – наобум ляпнула я.
– Номер снимай в пятизвездочном отеле. Грех не пользоваться бабками, когда они есть.
– Ну, ясное дело.
Голосовые связки скрутило двойным узлом. Полузадушенные слова умирали во мне, не успев родиться.
– Ты будешь мне писать?
– На какой адрес я должна тебе писать? – Помимо моей воли в интонации прорвалось раздражение.
– Пока не знаю.
– Ну и я не знаю.
Все, больше я не могла говорить. Сдерживалась из последних сил, чтобы не расплакаться, но лента дороги, на которую я безотрывно смотрела, начала дрожать и расплываться. В конце пути мы расстанемся. Как бы мне хотелось, чтобы все пошло по-другому! Чтобы мы попали в аварию. Чтобы он передумал. Он еще мог передумать. Он не предупредил цыганку о своем приезде, и никто пока не догадывался, что у ребенка будет отец. Он все еще мог махнуть куда глаза глядят, прихватив меня с собой, не дать погибнуть этой волшебной грации, которая улетучится, едва он поставит свой чемодан на порог цыганкиного дома. Я понимала, что мне плохо удается прятать свое горе. Неужели он ничего не видит? Неужели не замечает, чего мне стоит своими руками отдавать его другой?
Впереди зажглись фонари. Догорал наш последний день. Стрелка указателя горючего спустилась к красной черте, и Арно свернул к первой же бензозаправке. Нет, он не хочет попадать в аварию. Не надейся попусту. Он залил полный бак и велел мне ждать, а сам пошел платить. Расстегнул боковой кармашек рюкзака, достал бумажник и под непрекращающимся дождем побежал к кассе. Из кармашка выглядывал какой-то листок. Нет, не листок, больше похоже на фотографию. Быстро оглянувшись, я убедилась, что он еще ждет своей очереди. Осторожно вытянула снимок, перевернула изображением к себе. И оказалась лицом к лицу с собой. Это было фото, сделанное моим отцом на пляже. «Нини. Жуан-ле-Пен. 1971». Эжени Марс в двадцать лет. Эжени Марс в молодости. Арно украл карточку из коробки. Это единственное, что останется ему от меня – образ девушки, с которой он мог бы прожить жизнь, если бы по воле судьбы она не родилась на тридцать лет раньше, чем следовало. Я не очень понимала, что делать – расстраиваться или чувствовать себя польщенной, но поскольку сейчас я сидела одна, то просто заплакала. Когда он вернулся, я все еще продолжала плакать. Он молча сел, подавленный, не спеша включать зажигание. На стоянке было пустынно. В ночной тьме слабо светился тонкий серпик луны. Где-то неподалеку ухала сова. Он набросился на меня без предупреждения, распахнул блузку, обрывая перламутровые пуговицы, и принялся целовать мне грудь. От его горячего дыхания по коже у меня побежали мурашки. Его руки скользнули между моих бедер. Я хотела крикнуть: нет, но он уже расстегивал свои джинсы, и я поняла, что протестовать поздно. Он был нежен и груб одновременно. Не знаю, видел нас кто-нибудь или нет, – я нарочно закрыла глаза и отдалась во власть сладких ощущений. Наверное, уже завтра его прощальный дар обернется для меня новой болью, но это будет завтра, а пока я молила его об одном: стиснуть меня крепче, делать со мной все что угодно, чтобы на коже остались царапины от ногтей, а на шее – следы от укусов, дать мне почувствовать себя истекающей кровью и грязной. Он взгромоздил меня на себя, и мы, заключенные в слишком узком пространстве, перетекли друг в друга, обратившись в единое существо с чудовищным телом, одновременно старым и юным, мягким и жестким, состоящим из шишек и ям. В миг наивысшего наслаждения я поняла, что готова умереть, и закричала. Как все упростилось бы, если бы смерть забрала меня прямо сейчас, без предупреждения. Арно отпихнул меня на пассажирское сиденье, подтянул штаны и молча рванул машину с места. В наступившей тишине слышался только шум мотора. Я вообще ни о чем не думала – я и дышала-то с трудом. Уткнулась лбом в холодное стекло и сама не заметила, как заснула. Когда я открыла глаза, машина стояла с включенными фарами. Арно сидел на капоте и смотрел вперед, на ни чем не примечательный охрового цвета дом, и курил. Последняя сигарета приговоренного. Значит, приехали. Вот именно, Эжени, приехали. Ты сама сделала выбор, сама написала конец истории. И последнюю точку ставить тоже тебе.
Ставни, прикрывающие два окна, были сломаны. Со стен клочьями облезала краска. Убожество фасада кое-как прикрывал худосочный плющ. Во всем доме светилось всего одно окно, на втором этаже – наверное, в спальне цыганки. Фигура Арно вдруг показалась мне такой хрупкой… Хватит ли ему мужества взвалить на свои плечи заботу о семье? Он ведь понятия не имеет, что его ждет. Он состарится в этом доме, быстро состарится, потому что молодость кончается там же, где кончается свобода. Его танцующая походка, его чарующая беззаботность, не ведающая бремени обязанностей, – все это сгинет навеки. Бедный любимый мальчик, а ведь он мог его совершить, это путешествие, мог изъездить мир вдоль и поперек, и ему не о чем было бы сожалеть. Но судьба любит ставить подножку, даже самым ловким. Впрочем, как знать, может, он найдет свое счастье в этом сером существовании. Станет нормальным отцом, купит просторную машину, заведет еще детей и будет провожать их в школу. Тесть с тещей будут радоваться, глядя на него, и говорить друг другу: «Повезло дочке с этим парнем, ох и повезло!» Ну да, он ведь еще и богатенький. Наймет маляра, чтобы перекрасил фасад, и тесть украдкой смахнет непрошеную слезу, хотя вообще-то плакать не в правилах этого сурового мужчины. Может быть, ему удастся, довольствуясь простыми вещами, найти счастье, которое сама я упустила.
Он поднялся и достал из открытого багажника две сумки. Взял по одной в каждую руку и прихватил новую гитару, на которой так ни разу и не сыграл. Сделал пару шагов к своей новой жизни, затем остановился и обернулся ко мне. Улыбнулся и посмотрел на меня долгим взглядом, в котором смешались печаль и надежда. Или мне только так показалось? Да, мы расставались, но он твердо верил, что будущее не таит в себе ничего ужасного. «Не беспокойся, – читала я в его черных глазах, – ты все правильно решила». Я в последний раз смотрела ему в лицо. Все было сказано, и добавить больше нечего. Наверное, мне следовало сохранить достоинство и дождаться, пока он исчезнет за порогом дома. Но я открыла дверцу и побежала к нему. Он обнял меня, бросив на землю свои сумки, и сжал что было силы. Господи, будь к нему ласков, он этого заслуживает, мой мальчик. Прощай, Арно. Прощай. Какое страшное слово, если говоришь его всерьез.
