Текст книги "Отморозки 2 Земляной Орлов (СИ)"

Автор книги: О З

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Сталину уже доводилось слышать такие команды – там, далеко, на Черном море. Где-то там, где совсем рядом его дом...

– Навались!

По Курейке летел свежевыкрашенный шестивесельный ял. Гребцы с такой силой упирали весла в воду, словно намеревались сломать их. Кроме гребцов на корме и на носу ялика сидели двое в военной форме. В этом не было бы ничего особенного: енисейские казаки частенько наезжали в Курейский станок – именно так они именовали Курейку, но больно уж их много: гребцы-то тоже в форме.

'Наверное, привезли еще кого-то', – решил Сталин и непроизвольно поежился, вспомнив свое собственное путешествие в Курейку. Две тысячи верст пришлось проделать не на пароходе, а на лодке, и эту поездку он запомнит надолго!

Но тут же возникло сомнение: если это – казаки, которые привезли нового ссыльного, то зачем им понадобилось плыть по Курейке? Их дорога теперь вверх по Енисею, до самого Монастырского, а там – пароходом, или воинской баржой. Что же это они здесь позабыли?..

Иосиф Виссарионович отвел свою лодочку в сторону, отгребая к отмели пологого берега. Кто их разберет, этих казаков? Еще перевернут из озорства его посудину, а купаться в здешней студеной воде как-то не хотелось... Краем глаза он заметил, как сидевший на носу военный поднял руку с биноклем. 'Ах, шэн мамадзагло виришвило! Разглядывает, словно в зверинец пришел, – зло подумал Сталин. – А вот попадись ты мне в горах...'

Чем бы закончилась встреча в условиях сильно пересеченной местности, додумать Иосиф Виссарионович не успел. Сидевший на носу скомандовал что-то, ялик повернул нос и помчался прямо к нему, рискуя на всем ходу выскочить на песчаную косу. Но в последний момент гребцы резко затабанили, и ял, остановившись метрах в четырех, поравнялся со Сталинской лодочкой.

Сидевший на носу человек встал и четко откозырял:

– Здравия желаю, товарищ Сталин!

От того, на чьих плечах Иосиф Виссарионович разглядел генеральские погоны, можно было ожидать чего угодно, но только не такого приветствия. Мысли понеслись вспугнутым табуном, но внешне Сталину удалось сохранить невозмутимость. Он лишь наклонил голову:

– Здравствуйте.

– Генерал-майор Львов, – отрекомендовался вновь прибывший. – Товарищ Сталин, у меня приказ Петроградской организации РСДРП(б) доставить вас в Петроград. – Тут он улыбнулся, и его изуродованное шрамами, откровенно страшное лицо, вдруг приобрело какое-то мечтательное выражение, – Там скоро такие дела начнутся, а вы тут сидите...

Сталин молчал. Он знал, кто такой Львов. Из газет. Правда, он полагал его полковником, но видимо этот... этот... в общем, этот Львов карабкается вверх по карьерной лестнице почище, чем смешная птица поползень – по стволу дерева. Еще он получил письмо из Красноярска, в котором сообщали о каких-то генералах, примкнувших к Партии большевиков. Но их фамилии не назывались, так что...

– Вам что-то нужно забрать из Курейки, или можно сразу, на наш пароход? – между тем спросил генерал. – Если ничего особо ценного у вас нет, то все остальное можете смело бросить – потом пригодится для му... – тут он резко осекся и не договорил, но вопросительно посмотрел на Сталина.

– Я верю вам, – сказал после некоторого раздумья Иосиф Виссарионович. – Но у меня к вам два вопроса. Первое: что с местным приставом? Он жив?

– А что – нужно? – мгновенно переспросил Львов. – Если нужно, так это... – Он обернулся – Семенов, Гагарин! Отправитесь в поселок, и...

Откликнулись фельдфебель, по виду – сибиряк, и молоденький ефрейтор. Первый солидно кивнул:

– Слушаю, командир.

А ефрейтор, взявшись за длинный кожаный чехол, в котором, видимо, лежала винтовка, посмотрел на генерала чистыми, ясными глазами и спросил:

– Его как: сразу – или чтобы прочувствовал?

Львов вопросительно взглянул на Сталина, но тот отрицательно мотнул головой:

– Я просто хотел узнать жив или нет господин Кибиров?

Львов пожал плечами:

– Так жив пока... наверное. Впрочем, понятия не имею: нашей операции он не помешает. А вот что касается здешней администрации, – его лицо приобрело вид оскалившегося хищника, – с этими – увы! Пока живы, но это – ненадолго. До завтра.

– Вот как?

– Вот так! – Жестко ответил генерал и пояснил, – У нас на пароходе – две бочки водки. Сегодня все перепьются, а назавтра выяснится, что участок сгорел вместе с персоналом...

Сталин помолчал. Несмотря на некоторые странные словечки, которыми генерал то и дело уснащал свою речь, его действия вполне понятны. Чего, правда, нельзя сказать о мотивах, но с этим – позже. Любое дело требует жертв, а Львов, кажется, еще и старается, сколько возможно, уменьшить число этих жертв...

Он кивнул и задал второй вопрос:

– Здесь есть еще ссыльные кроме меня. Что с ними?

– А кто конкретно? – снова быстро переспросил генерал. – И сколько их?

– Голощекин, Муранов, Бадаев, Каменев, – начал перечислять Сталин задумчиво. – Еще Спандарян , хотя он и плох – чахотка. Вера Швейцер, Петровский, потом еще Свердлов, Мартов...

– Чего? – изумленно уставился на Сталина Львов. – А что, эта сладкая парочка тоже здесь?! Вот, бл..., – протянул он задумчиво. – Какая встреча, мать моя, женщина...

Сталин снова удивился: теперь лицо этого странного генерала приобрело не просто хищное выражение, а эдакое удовлетворенно-хищное. Такой могла бы быть морда тигра, который выслеживал олененка, и вдруг обнаружил прямо перед собой огромную жирную свинью...

– Это ведь тот самый Мартов, который вас из Партии исключал? – поинтересовался он каким-то мурлыкающим голосом. – Верно?

Сталин кивнул.

– И он здесь, в станке Курейка?

– Нет, он – Монастырском...

– А-а-а... Это там же, где пристав Кибиров?

Новый кивок.

– М-да... Какая странная штука жизнь: пристав, который должен по долгу службы наблюдать за ссыльными, взял, да и поехал рыбу ловить с этими самыми ссыльными. С Яковом Мовшевичем и Юлием Осиповичем... А лодка-то возьми, да и перевернись... Все утонули...

– Поехали? Утонули?

– Ну-у... Собственно говоря: они еще только собираются... то есть пока даже и не собираются, – Львов улыбнулся и вытащил из кармана кителя серебряный портсигар. – Угощайтесь... М-да, – он тоже закурил и выпустил в небо клуб дыма. – Но поедут. И утонут. Тут уж можете не сомневаться... А вот вы, товарищ Сталин сказали про какого-то туберкулезника Спандаряна. Он сильно болеет?..

Курейка гуляла с истинно сибирским размахом. Бочка водки привела всех жителей в восторг, а когда она закончилась, из укромных мест стали извлекаться брага и различные настойки: на морошке, на зверобое, даже на мухоморах. Местные жители перепились до такого состояния, что еще долгие четыре дня после пьянки никак не могли прийти в себя.

Отсутствие ссыльного обнаружили лишь на третий день. С учетом того, что в станке каким-то образом сгорела полицейская управа, отсутствие 'Черного' никого не удивило. Правда, никто из местных жителей так и не мог вспомнить: с чего, собственно, все началось? Кто-то помнил какой-то пароход, кто-то утверждал, что урядник поймал спиртоноса, кто-то вообще плел что-то невероятное о каком-то генерале из самого Петрограда. Но все сходились в одном: ссыльный никуда не убежал, а сгорел вместе с полицией. По пьяному делу урядник Селиванов утащил ссыльного в управу, там продолжил возлияния и верно сжег себя вместе с поднадзорным. На том и успокоились, о том и доложили начальству, когда из Монастырского уже по льду пришли нарты с двумя казаками...

...В селе Монастырском хоронили пристава Кибирова, утопшего в лодке вместе с поднадзорными Свердловым и Мартовым. Рыть могилы в вечной мерзлоте – занятие не из приятных, поэтому тела, выловленные из Енисея попросту обложили камнями, отпели и помянули.

Поминали серьезно. Столичный генерал – дай ему бог здоровья! – приехавший на охоту на собственном пароходе, сильно Кибирова жалел, и пожертвовал на поминок бочку водки и ведро спирта. Перепились все знатно: кое-кто даже вспомнил, что генерал – храни его богородица! – вместе с другими ссыльными пел 'Вы жертвою пали в борьбе роковой', да как жалостливо выводил! Заслушаешься. Чисто дьякон. Куды потом он делся? Дык, он же на охоту приехал, вот и подался охотиться. Кого подстрелил? Да кто ж его знает? Подстрелил, верно, что-нибудь. Хозяина таежного свободно мог. Точно, хозяина и подстрелил. Ему еще кривой Кондрат показывал место, где берлога... Что? Отпирается Кондрат, не помнит такого? Так, вестимо, где ж ему упомнить, когда его, болезного, на четвертый день водой отливали, чтобы в память пришел... А генерал уехал. Точно. Раз в Монастырском его нет, значит – уехал. А больше, ваше благородие, рассказывать и нечего – не помним. Пьяные, стал быть, валялись....

-...Послушайте, называйте меня как-то покороче, – попросил Сталин. – У меня есть старое прозвище – 'Коба', вот так и зовите. А то 'Иосиф Виссарионович' – очень уж длинно.

– Договорились, Коба, – улыбнулся Львов. – Только и вы меня тогда 'Глебом' зовите. С кличками у меня промашка вышла: не водится как-то. Позывные... – Тут он осекся и некоторое время молчал, но потом продолжил, – Позывной – это для фронта, а тут, все-таки – тыл...

– Хорошо, Глеб, – Сталин согласно кивнул и вернулся к предыдущей теме разговора – Построить социализм в одной стране – это очень интересно, хотя и не по Марксу, но в возможно ли это в России?

Львов положил на столик в каюте портсигар, закурил и усмехнулся:

– Самое забавное, что есть всего две страны где такое возможно хотя бы в принципе. И одна их них – Россия.

– Вот как? Докажите, – Сталин размял папиросу в крепких пальцах, чиркнул круглой серебряной зажигалкой. – Пока я вижу только аргументы 'против': слабая промышленность, еще более слабая система путей сообщения, малочисленный пролетариат... И как все это согласуется с вашим заявлением?

Глеб покурил, помолчал, раздавил окурок в пепельнице:

– Видите ли, Коба... Революцию, как смену общественно-экономической формации, можно провести и без пролетариата. Не в его отсутствие, разумеется, а без его участия. Переворот можно провернуть даже малым числом подготовленных людей – тут я согласен с народовольцами и эсерами. Основной же вопрос состоит в другом: как удержать власть после переворота? Замечу, что задача усложняется гарантированной практически полной мировой изоляцией государства, выбравшего в результате революции социалистический путь развития.

– Да, это усложняет задачу, – согласился Сталин. – Значительно усложняет. Но в таком случае как раз и необходимы передовая промышленность и развитая система путей сообщения, нет?

Львов рассмеялся и взял новую папиросу:

– А вот то-то и оно, что вовсе не так! Промышленность можно развить и своими силами, ведь изоляция имеет и свои положительные стороны: собственность на патенты можно не соблюдать. А для подъема собственной промышленности требуются только рабочие руки и ресурсы. Рабочие руки найдутся легко: достаточно интенсифицировать сельское хозяйство.

– Что сделать? – заинтересовался Сталин. – Что?

– Интенсифицировать. Улучшить технологии ведения хозяйства: агрокультура, удобрения, машинизация обработки земли, укрупнение обрабатываемых наделов.

Теперь надолго замолчал Сталин. Он размышлял, обдумывая услышанное, прикидывая и так и эдак, но так и не нашел ошибок в умопостроениях собеседника. Львов молчал, курил и ждал...

– Понятно, – сказал наконец Иосиф Виссарионович. – Да, это даст необходимое количество рабочих рук.

– Значит, краеугольным камнем остаются ресурсы. Полезные ископаемые: руда, нефть, уголь... – Глеб подался вперед, – И вот в условиях внешней изоляции в достаточном количестве этим располагают только САСШ и Российская Империя. Так что для построения социализма в отдельно взятой стране годятся только они. Причем Россия подходит лучше.

– Почему?

– Тут уже вступает в действие такое понятие как национальный характер. В России, в условиях рискованного земледелия, в национальном характере развился коллективизм. 'Дружно – не грузно, а врозь – хоть брось!' – так народ говорит. Так что интуитивно коллективное хозяйствование будет лучше принято именно в России, а не в какой-нибудь любой другой стране.

– Полагаю, что вы правы, – подвел итог Сталин. Взял со стола папиросу, закурил, помолчал, – Остается последний вопрос, – произнес он задумчиво. – Зачем вам все это нужно?

– Что именно? – удивился Глеб.

– Вот это все... – Сталин слегка повел рукой, – Зачем вам, успешному генералу, помогать большевикам вообще и Сталину-Джугашвили – в частности?

Глеб вздохнул. Опять. Опять придется пояснять, стараясь не рассказать больше чем следует...

– Ну, если кратко, то... У нынешней России нет будущего. Я имею ввиду – оптимистического будущего. Царь – он неплохой человек. Не злой, не сволочь... Не слишком умен, ну да так это не страшно. Если, конечно, речь не идет о правителе большой Империи...

Львов налил себе стакан чаю, плеснул в него рому:

– Мы с Анненковым, еще до нашей встречи поняли это. Каждый сам по себе. И Начали, опять же каждый, прикидывать: кто мог бы заменить Николая?

– И конечно каждый примерил корону на себя, – с иронией заметил Сталин.

– Конечно, – не стал спорить Глеб. – Это хоть раз в жизни делает любой разумный человек. Примерили – и забыли об этом раз и навсегда.

– Почему?

– Потому что, каждый из нас хорошо представляет себе свой потолок. Я – начальник Генерального штаба, максимум, а вернее – командир армии, фронта, командующий военным округом. Это – мой предел. Анненков – военный министр, и это – его предел...

Львов посмотрел на Сталина. Тот разглядывал его с любопытством, точно экспонат кунсткамеры, а затем произнес:

– Редко встречается тот, кто не хочет влезть на самый верх...

– Умные люди вообще – редкость... – согласился Глеб и продолжал, – Тогда мы, уже вместе, стали прикидывать: кто может стать лучшим правителем России и вывести ее из того тупика, в котором она находится последние лет сорок? И нашли двух таких людей. Это Ленин и Сталин.

Иосиф Виссарионович бросил на собеседника быстрый взгляд, но промолчал.

– Это – не лесть и не подхалимство. Россией должны управлять именно вы с Лениным и именно в той последовательности, которую я назвал.

– Почему?

– Ленин – теоретик, который, при необходимости, может стать практиком. Сталин – практик, который при необходимости станет теоретиком...

– И в чем разница? – в голосе Сталина звучал искренний интерес.

– Теоретик ищет новые пути, а, найдя их, действует жестко и жестоко, подгоняя практику под теорию. Жестокость Ленина намного превысит вашу потому, что вы, Коба, зная народ на практике, будете стараться не умножать его страданий без нужды. Что, разумеется, не делает вас белым и пушистым... Но вы будете подгонять теорию к практике, а никак не наоборот.

Сталин провел себя по заросшей щетиной щеке:

– Я черный и колючий, – усмехнулся он.

– Но в начале пути жёсткость и где-то даже жестокость необходима. После же, когда установится хоть какой-то порядок, накал нужно снижать. И тут вот теоретик уже не годится: он может искать кучу новых путей, а нужно идти избранным. Но и чистый практик не годится: избранный путь – не догма, и не десять заповедей. Иногда нужно что-то менять, что исправлять, что-то корректировать. Поэтому необходим практик с возможностью становиться теоретиком. То есть товарищ Сталин...

– А если я ошибусь? – Сталин усмехнулся и недобро посмотрел на собеседника. – Вы меня тоже... как Мартова?

– Нет. – Легко ответил Львов. – И скажу почему. У вас Коба редкое качество соединять теоретическую глубину построений с практичностью реализации. Мы с Борей – практики. Нам вся эта теоретическая бодяга до одного места. Но вот что мы будем делать, когда жизнь поставит перед страной новые, ещё никем не решённые задачи?

– Вы так говорите... словно знаете всё наперёд, – Сталин не торопясь вынул трубку и стал набивать её табаком что всегда было знаком того, что он сильно задумался.

– Уже нет, – Львов усмехнулся. – История пошла по другому пути. Что-то возможно произойдёт так, как и было. А что-то сильно изменится. И тогда вы, товарищ генеральный секретарь коммунистической партии большевиков, выберете в кого нужно стрелять, что строить и строить ли вообще.

В каюте повисла тишина. Оба собеседника вперились глазами друг в друга... Прошла минута, другая...

– Сдаюсь, – прохрипел Львов, опуская глаза и чуть не свалившись со стула.

Сталин подхватил его, усадил назад...

– Я запомню ваши слова, товарищ Львов, – голос его звучал глухо, словно через слой ваты. – Я хорошо их запомню...

... 'Алатырь-камень' пришел в Красноярск ночью. Основную партию похищенных ссыльных разместили в трактирах на Старобазарной площади, а больной Спандарян, Львов с половиной бойцов и Сталин поселились в гостинице 'Россия' . К больному тут же вызвали врача, бойцы привычно встали на боевое дежурство, а Львов и Сталин сидели в номере и играли в шахматы. Делать было нечего: поезд на Петроград отправлялся лишь поздно ночью...

Околоточный надзиратель Огурцов, получивший известие о прибытии 'Алатырь-камня', заторопился. Надо, обязательно надо найти генерала Львова – дай бог ему всего самого лучшего! Ведь не просто же так его превосходительство поставил его, Огурцова, отвечать за Нахаловку. Надо показать, что не ошибся генерал, что Огурцов – человек полезный и преданный...

Собрать подношение – дело недолгое, тем более, что Огурцов озаботился этим заранее. И собрал, кажется, достойно – в грязь лицом не ударишь, в все равно – ноги точно ватные, подгибаются, когда только-только еще к России подошел. Как на этаже этого зауряд-прапорщика увидал, который тогда ножом... ох, святители! И вспомнить-то страшно. А этот, усатый, улыбается так – узнал...

– Господин околоточный? Добро пожаловать – и под ручку, под ручку...

У Огурцова сердце не то, что в пятки – сквозь землю-матушку провалилось. Рукой дрожащей вытащил из кармана двадцатипятирублевку и сунул ее усатому. Тот осклабился, зубы показывает:

– Никак к командиру, к его превосходительству Львову?

Язык отнялся. Только и смог кивнуть Огурцов, да промычать что-то жалобное. И сверток с подношением показал. Усатый зауряд-прапорщик кивнул, ухмыльнулся чем-то:

– Так проходи, мил-человек. Их превосходительство в нумере сидят, чай пить изволят...

Слава тебе, господи! Один, значит. Один на один такое сподручнее – подношеньеце-то...

Поскребся Огурцов в дверь, услышал, как рыкнул генерал: 'Кто там телепается? Заходи!', воздуха в грудь набрал и вошел...

И обмер: генерал-то – не один вовсе. Насупротив него сидит за столом мужчина вальяжный, с усами чернющими, а волос на голове – в рыжину отдает. И когда б незнакомый, мужчина тот, а так-то ведь... Джугашвили это, грузин! Банк еще брал, и об том еще циркуляр был, о билетах петровских!.. Как же это, царица небесная?!

– А-ва-ва-ва...

Посмотрел генерал, усмехнулся:

– А, Огурцов? Что? Неужто не слушают тебя вахлаки местные? Смерти захотели? Так это мы – мигом... – И позвал, – Эй, кто там?! Чапаева ко мне!

Замотал головой Огурцов и с трудом просипел:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство... Имеют страх варнаки... Вот, велели поклониться вашей милости... вашему сиятельству...

Поди ведь генерал не просто так – Львов, а из самих князей Львовых... А грузин... Так верно – тоже князь. Знающие люди говорили: у их на Кавказских горах кажный – князь. Хотя раз энтот с генералом сидит – верно князь натуральный. Поди еще из царей грузиннских... Ох, ты, да неужели?!!

Вспотел Огурцов, когда догадался. Верно князь Львов с этим князем Джугашвили вместе банк-то и ограбили... Верное слово! И приехал генерал сюда не просто так, а дружка-то своего вытащить!

Околоточный с уважением посмотрел на грузина. Ишь ты, не выдал, значит, подельничка. Один в ссылку Туруханскую пошел, а дружка своего с собой не потянул. Верно говорят: горские люди – народ верный, дружбу крепко блюдут...

А генерал тем временем повернулся к другу своему и говорит:

– Знакомьтесь. Это вот – околоточный надзиратель Огурцов. Я тут его вроде как смотрящим над местными урками поставил.

Слово незнакомое – 'урка'. Должно, французское...

Грузин голову наклонил:

– Джугашвили, – говорит.

А у Огурцова язык снова отнялся, только часто-часто закивал, да и пакет из вощеной бумаги на край стола и положил.

Генерал взглянул на Огурцова, разорвал вощенку пальцами железными, и деньги на стол вывалил. Посмотрел:

– Тысяч сорок – сорок пять?

Голос вернулся и зачастил околоточный:

– Сорок шесть, ваше сиятельство, сорок шесть. Не извольте сомневаться: копеечка в копеечку. Это народишко велел, поклониться, значит...

– Неплохо, неплохо, – кивнул генерал головой. – Да вы присаживайтесь, Огурцов. Чайку?

– Не смею-с...

Пожал плечами генерал:

– Ну, дело ваше. Что-то еще?

– Народишко интересуется: коли мы, по скудоумию своему, сами не решим, дозволите ли правды у вас поискать?

Генерал бровь приподнял, а грузин хмыкнул.

– Ну а почему же нет? – спросил Львов. – Правда – штука нужная. Заходи, Огурцов, без церемоний. Правды отсыплем – всем раздашь, никого не обидишь...

Огурцов задом-задом, точно рак попятился к двери, а генерал ему вслед:

– Передай уркам, Огурцов: большевиков не трогать и помогать всемерно. Ясно?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – рявкнул из последних сил Огурцов, а сам – за дверь и бегом. К тому самому, усатому. Все ему обсказал, все пояснил, и попросил передать генералу, что следующее подношение только зимой будет. К Рождеству, значит... Усатый попроще: пообещал, что ежели кто Огурцову что, так он лично из Питера прикатит, и сам тут всем так!.. Небо им с овчинку станет... Околоточный аж прослезился: вот же человек! Все понимает! В следующий раз 'катеньку' поднесть надо!..

– ...Вот так, – усмехнулся Львов и разделил деньги на две равные кучки. – Двадцать три тысячи – на дивизию, и столько же – на Партию.

– Умеешь ты с людьми общий язык находить, – в свою очередь усмехнулся Сталин. – Глеб, что ты этому околоточному сделал, что он тебе такие деньги притащил? Ты пояснял, но я как-то недопонял...

– А он теперь старший над всем местным преступным миром, – беззаботно махнул рукой Львов. – Я сказал местным урлоидам, что если он мне на них пожалуется – приеду вместе с полком и сожгу всех к нехорошей маме...

– А-а, так ты их лично убеждал? Тогда мало принесли...

И оба засмеялись...

5

Дорога назад в Петроград прошла без приключений. В Москве, где вся компания пересаживалась на другой поезд, расстались с больными Доинзоном и Спандаряном. Последнего отправили вместе с выздоравливающим фельдфебелем в Одессу: теплый климат и морской воздух должны были хоть как-то замедлить течение болезни. В дальнейшем Глеб очень рассчитывал на Сашеньку: с ее познаниями об антибиотиках можно было надеяться на благополучный исход. Он лично выписал раненному Доинзону отпускное свидетельство, потом приобнял его за плечи, и произнес:

– Значит так, Лейба, надеюсь я только на тебя. На тебя и на твой здравый смысл. Будь аккуратен: ты мне очень нужен живым. Водки много не пей, ешь как следует, и проследи за нашим гостем. Спрячь его у кого-нибудь из своих, а вот это, – тут он силой всунул в руку обалдевшего Доинзона две пятисотрублевые бумажки, – матери своей передай. И скажи: приеду – лично ей в ноги поклонюсь за такого сына.

Доинзон попытался что-то сказать, но у бывшего рабочего железнодорожных мастерских вдруг со страшной силой перехватило горло, а вносу как-то предательски защипало. Он смог только кивнуть, козырнул, легко перебросил через плечо ремень, связывавший два баула – один с вещами, другой – с оружием, подхватил обалдевшего от подобного зрелища Спандаряна и вытащил его из вагона. А потом долго шмыгал носом и смотрел вслед уходящему поезду.

Сурен Спандарович, которого в отличие от Сталина к 'священной особе' Львова особо не допускали, закашлялся и спросил:

– Вы с вашим генералом... Он, верно, давно знает вас, товарищ?

– Давно, – глухо произнес Доинзон и снова шмыгнул носом. -Командир же мине сделал такое, что боже ж мой. Он нам всем такое сделал... – Тут он неожиданно с силой схватил Спандаряна за плечи и развернул его к себе, – Папа, мама, ребе Иосав и господин исправник – все учат: ты – еврей. А он – грек. А вон тот – армянин. А командир – он берет и говорит: 'Лейба, Вася, Спиридон, это все хорошо, но запомните, словно пасхальную молитву: во-первых и в главных ты – человек! Вы – люди, такие же, как генерал Львов, князь Барятинский или государь император!' И вот когда я вдруг понял, что таки да – я человек, мине вдруг так стало... так стало... И в груди что-то перевернулось...

Тут он махнул рукой и пошагал к извозчику, бормоча себе под нос: 'Ничего ты не поймешь, потому как образованный. А тут знать нельзя, тут душою надо...'

Из Москвы Львов дал телеграмму, и на вокзале их встречали четыре колониальных 'Делоне-Бельвиль' с конвоем казаков Особой сотни самого Анненкова. На беглых ссыльных накинули солдатские шинели, нахлобучили им фуражки с кокардами, окружили плотной стеной, скрыв от чужих глаз, и чуть не бегом повлекли к автомобилям. В этом облачении ссыльные смотрелись странновато и даже забавно, особенно – Вера Швейцер, но никто из казаков не то что не засмеялся – даже не улыбнулся. Закинув встреченных на сидения, здоровенные усачи с федоровскими автоматами наперевес расположились на подножках, бдительно оглядываясь. Автомобили рыкнули моторами, и рванулись в Тосно, а вокруг них скакали суровые всадники в черных мундирах, мрачно поглядывая на зевак.

Маленькая колонна подъехала к воротам, где их встречал дежурный офицер. Он аккуратно записал всех новоприбывших большевиков в журнал, объяснил им порядок самостоятельного входа и выхода с территории дивизии, а затем откозырял и вернулся к своим обязанностям с таким видом, словно появление в Отдельной Георгиевской Патроната Императорской Фамилии штурмовой дивизии подобных гостей – самое обычное дело.

– Так, товарищи, – распорядился Львов, когда все четыре 'Делоне' остановились перед двухэтажным длинным и низким зданием. – Сейчас можете снять маскарад, и... А ты что тут делаешь, кадет?! – Изумленно воззрился он на мальчишку с погонами ефрейтора, сидевшего за рулем одного из автомобилей.

– Согласно распорядка дня, ефрейтор Романов проходит курс автодела, господин генерал-майор, – щелкнул каблуками мальчишка.

– Та-а-ак... – нехорошо оскалился Львов, и вокруг него, словно по мановению волшебной палочки образовалось свободное пространство. – Та-а-ак... И где же у нас командир конвоя, который допустил подобное 'занятие по автоделу'? Кому я сейчас яйца дверью давить буду? Я вас спрашиваю, муфлоны беременные! Вы бойцы, или где?!! Смирно! Смотреть на меня влюбленными глазами, окурки жизни, и радостно рапортовать: какая немытая проб...дь это вот допустила?!! Не слышу!!!

Все ссыльные уже давно опознали в маленьком ефрейторе цесаревича Алексея, и теперь пребывали в глубоком ступоре, медленно переходящем в коматозное состояние. Беглых большевиков встречал и лично вез цесаревич?!!

– Разбудите меня, – тихо прошептала Вера Швейцер. – Разбудите, или я сойду с ума...

– Рад бы, да я кажется сам... того... – пробормотал Петровский и тихо перекрестился.

Тем временем казаки и солдаты молчали. И вдруг цесаревич тихо, на грани слышимости произнес:

– Вы, дядя Глеб...

– Что?! – задохнулся от удивления Львов. – Я?!

– Вы... Вы ж сами приказ составили и подписали: на время вашего отсутствия передать меня в распоряжение Особой сотни. И сказали, что только когда я под их присмотром, у вас сердце болеть не будет и душа на месте останется. Ну вот... – и он развел руками.

– Ага... – произнес Львов задумчиво. – Ага... То есть муфлон беременный – это я, что ли? Не говоря уже про все остальное? М-да, обошли меня со всех сторон...

Казаки хранили гробовое молчание, но у многих подрагивали губы и чуть подергивались усы. Видно было, что они с огромным трудом сдерживают рвущийся наружу смех...

– Отставить ржать, – приказал Львов. – Ишь, изготовились уже. Вы свои хиханьки оставьте для вашей хаханьки, а мне тут не цирк, и я вам не клоун. Идиот, но не клоун. Есаул ко мне, остальные – разойдись!

Через минуту в сопровождении есаула, получившего приказ накормить и разместить вновь прибывших, большевики уже шагали к длинному бараку, на котором висела надпись 'Столовая'. А Львов захватил с собой цесаревича и отправился вместе с ним в кабинет. Ефрейтору Романову предстояли занятия по минно-взрывному делу, и лекция по боевой химии...

Цесаревич находился в расположении Георгиевской дивизии уже второй месяц. Императрица при поддержке Распутина убедила Николая спрятать сына среди тех, в чьей верности он может не сомневаться. И вот мальчик отправился в дивизию, где попал в руки Львова. Жуткого вида генерал и раньше нравился пареньку, но тут цесаревич был попросту очарован своим наставником. Глеб имел богатый опыт в воспитании детей: как никак, а у Маркина имелись трое сыновей и дочь, которых он вырастил вполне приличными людьми. Так что с цесаревичем он общался спокойно, как со взрослым, занимался военно-прикладными видами спорта, учил стрелять, заставлял качать мышцы, тянуть связки, да и вообще – делал все, что только может понравиться двенадцатилетнему подростку. Разумеется, он учитывал болезнь мальчика, но Распутин, несколько раз приезжавший в дивизию, проводил с цесаревичем какие-то, как он выражался, 'сиянсы', после которых болезнь заметно отступала. И мальчик просто влюбился в эту простую военную жизнь. Вместе с солдатами он по утрам бежал на зарядку, управлялся с ППШ, стрелял в мишени, учился обращаться с минами и подрывными зарядами и, замирая от сладкого ужаса, пыхал на полигоне из огнемета.

Отъезд Глеба в Красноярск Алексей воспринял как личную трагедию, и считал дни до возвращения 'дяди Глеба'. Попутно он закатил старшей сестре здоровенный скандал, за то, что та предпочла Анненкова Львову, а потом долго и настойчиво уговаривал 'гувернантку' Татьяну бросить своего 'сахаринового Маламку' и обратить внимание на настоящего мужчину . И ведь уговорил, вырвав у сердобольной сестрицы клятвенное обещание обязательно сойтись со Львовым поближе, чуть только генерал вернется из своей служебной поездки в Сибирь.

Надо ли говорить, что мальчик просто не смог усидеть на месте в дивизии, когда узнал, что 'дядя Глеб' прибывает в Петроград. Отец научил его управлять автомобилем еще два года тому назад, ну а усесться за руль – совсем не сложно, особенно если все казаки и солдаты просто не чают души в маленьком воспитаннике своего командира...

Львов занимался делами дивизии, которых за время его отсутствия накопилось преизрядно, одновременно поясняя Алексею тонкости обращения с бризантными веществами, когда в его кабинет вихрем влетела Сашенька. Привычно чмокнула в бледную щечку цесаревича, а потом не церемонясь взобралась на колени к Глебу.