Текст книги "Отморозки 2 Земляной Орлов (СИ)"

Автор книги: О З

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глеб хмыкнул:

– Борь, ты ведь в курсе: я – сталинист. Так что, в первую очередь в Туруханский край съездить надо. Иосифа Виссарионовича привезти оттуда...

Анненков помолчал, затем негромко пропел: 'И вот сижу я в Туруханском крае, где при царе сидели в ссылке вы...' . Снова хлопнул Львова по плечу:

– Черт с тобой! Езжай! Только учти: времени на то, чтобы тут рассусоливать у тебя нет нифига. Быстро приехал, забрал, вернулся. Красотами Сибири потом любоваться будем... – Тут он нехорошо усмехнулся, – Особенно, если в жернова 'сталинских репрессий кровавой гэбни' попадем...

– Прекрати – скривился Глеб. – Ты еще про героического Джемса Бонда вспомни и героического гениального Стрындищева...

– Кого?!

– Ну, Солженицына – разницы то никакой...

Паровоз, выбрасывая в небо струю черного, плотного дыма, мчал курьерский поезд по Транссибу. В купе спального вагона сидели двое. Покуривали, попивали чай и молчали. По ходу поезда сидел генерал-майор с белым крестиком на шее и звездой 'Владимира с мечами' на груди расстегнутого черного кителя 'Георгиевской штурмовой отдельной Патроната Императорской фамилии дивизии'. Напротив него расположился зауряд-прапорщик в белой гимнастерке той же дивизии, украшенной полным георгиевским бантом.

– Нуте-с, друг мой, Василий, – генерал вкусно отхлебнул чай и потянулся за лежавшим на тарелке бутербродом с ветчиной. – Какие у тебя идеи по нашей задаче? Как полагаешь действовать?

– Ну, так надобно сперва до этой Курейки добраться, – зауряд-прапорщик тоже взял с тарелки промасленный ломтик белого хлеба с розовым лепестком соленой ветчины, – а там видно будет, командир. Чего сейчас-то гадать? Доедем, оглядимся... Война план покажет.

– Ты у нас прямо Наполеон, – рассмеялся генерал-майор Львов. – Тот тоже говорил, что надо ввязаться в сражение, а там уже разберешься.

– Эка?! – удивился зауряд-прапорщик Чапаев. – Выходит, Глеб Константиныч, что я прям Бонапартий?

– Ага. И помрешь ты на Святой Елене...

– Прям на святой? И она меня до себя допустит?

– Обязательно! – веселился Львов. – Только ты уж смотри, не говори ей, что не Бонапарт, а Чапаев. Иначе – все!

– Что?!

– Не помрешь...

– Да тьфу на тебя, командир, – притворно обиделся Василий. – Сам знаю, что почти ничего и не знаю, а ты еще смеешься...

– Однако, – удивился Глеб, перестав смеяться. – Ты сегодня прямо афоризмами историческими сыплешь. Был, Василий, такой древнегреческий ученый, Сократом звали. Так вот, когда его спросили, много ли он знает, Сократ ответил: 'Я знаю, что ничего не знаю'. Так-то вот, Вася.

Львов открыл портсигар, взял папиросу и предложил Чапаеву угощаться. А потом принялся рассказывать ему про остров Святой Елены, про кампанию двенадцатого года и про битву при Ватерлоо. Василий Иванович слушал так внимательно, что даже рот приоткрыл. Когда история дошла до разгрома каре Старой Гвардии, Чапаев аж кулаки стиснул...

– ...Англичане навели на 'старых ворчунов' пушки и предложили сдаться. И тогда маршал Лефевр, командовавший Старой Гвардией, крикнул им в ответ: 'Гвардия умирает, но не сдается!'

– И правильно! – одобрительно рявкнул Василий. – Лучше уж помереть вместе со своими, чем вот так – хвост поджать и винта положить!

– Верно, Василий, верно. Правда, говорят, что фразу эту потом придумали, а на самом деле Лефевр им такое ответил, что не то, что написать, а и подумать-то стыдно...

– И это тоже правильно, – засмеялся Чапаев. – Когда тебя враги окружили да убивать сейчас начнут – нешто станешь красивости придумывать? Пошлешь по матушке, вот те и вся отходная...

За разговорами время летело быстро и незаметно. Поездка до Красноярска заняла целых четверо суток, но их как-то и не ощутили. Когда Чапаев уходил к ехавшим в обычном пульмановском вагоне унтерам, Глеб заваливался на полку и читал толстый роман Золя 'Разгром'. В прошлой будущей жизни Маркин читал эту вещь, но в переводе, а теперь, когда ему достались знания и умения дальнего родича князей Львовых, ему пришла в голову фантазия познакомиться и с подлинником. Когда же Василий возвращался, Глеб пересказывал ему перипетии сюжета, объяснял историю окружения французов у Меца и Седана, а тот даже записывал что-то в книжечку.

– Вась, а зачем ты это записываешь?

– Эх, командир, вот доведется мне в академии военной учиться, а вдруг спросит кто: что там, мол, случилось у французишек под Седаном? Верно, не знаешь, Чапай? А тут-то я им все и выложу: и про пушки хреновые, и про Мольтке, и вообще..

– Ишь ты! Дельно, – Глеб поднял руку, словно бы поправлял очки. Последние годы Маркин ходил в очках и привык к ним, а теперь Львов просто повторял привычные жесты... – Быть тебе, Чапаев, командиром дивизии, это я тебе точно скажу.

В Красноярске Львов получил известия, весьма его огорчившие. Последний пароход из Енисейска до Монастырского – центрального населенного пункта Туруханского края, уходит не позднее первого августа. Придя же в пункт назначения, встает на прикол, на зимовку. До Енисейска тоже надо добираться по реке. А времени все меньше и меньше...

–... Значит так, парни – Львов, переодетый в простую полевую форму, привстал из-за стола. – Действовать надо быстро и решительно. Лейба, – обратился он к фельдфебелю Доинзону, – на тебе – транспорт. Топаешь на пристань и подыскиваешь какой-нибудь катер, пароходик, одним словом – некую лайбу, которая может довезти нас до Курейки и обратно. С тобой Кузякин пойдет...

– Сделаем, командир, – наклонил головой Доинзон. – Извините, я только хочу поинтересоваться: обязательно покупать, или можно взять в аренду?

– Делай как хочешь, только без разбоя.

– Ну, это таки понятно, – развел тот могучими ручищами.

– Чапаев. Пойдешь в городскую думу и вырвешь из них для нас документы на эту поездку. С тобой идет Сазонов. Делай, что хочешь и как хочешь, но чтобы к вечеру бумаги нам выправили.

Василий Иванович молча кивнул и с независимым видом откинулся на спинку стула. Положение командирского наперсника обязывало его держать марку...

– Семенов, Варенец, Гагарин. Вам пока дела нет, так что сидите здесь в гостинице в качестве тревожной группы. Оружие без нужды не показывать, но исполнять не задумываясь. Вопросы?

– Никак нет, – в унисон рявкнули штурмовики.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Глеб. – А я – в управление полиции. Нужно добыть личные дела интересантов и письмо в управление полиции Курейки. Отношение от жандармерии у нас уже есть...

...Доинзон достаточно быстро отыскал то, что ему нужно. Небольшой пароход 'Алатырь-Камень', лишь чуть длиннее начертанного на борту названия, оказался хорошим ходоком, не слишком прожорливым, так что запаса угля ему должно было хватить на рейс до Курейки и обратно. Трое матросов, четверо кочегаров, механик, боцман и капитан – он же лоцман, вот и все. И таки если вдруг эти соленые души... то есть не соленые – откуда здесь соль?! Короче, если эти поцы додумаются своими головами до чего-то нехорошего – восемь георгиевцев с ними справятся только за здрассьте. И щоб он так жил, как эти бычки енисейские поплывут по речке к океану!

Сговориться с капитаном оказалось не сложно. За все про все он запросил тысячу тридцать четыре рубля. Доинзон удивился такой не ровной сумме, но капитан быстро пояснил: пятьсот рублей – ему лично, двести – механику, остальное – команде, с учетом доплаты кочегарам. Уголь и питание команды – за счет нанимателя. Расчеты удовлетворили фельдфебеля, и он извлек из кармана пачку денег, отсчитал три петровских билета и протянул капитану:

– Это за фрахт и за продукты. И чтобы ветчина таки кошерная...

– Не боись, жид, даже икра кошерная найдется, – гоготнул капитан, сложил и спрятал деньги в карман.

Они ударили по рукам, и Доинзон вместе с ефрейтором Спиридоном Кузякиным двинулись в гостиницу, чтобы сообщить о выполнении задания...

Красноярский полицмейстер полковник Бекетов был приятно удивлен. Первый свой визит посетивший город герой, один из 'спасителей Отечества', генерал-майор Львов – тот самый, который в одном строю вместе со своими солдатами ворвался в германские окопы, лично уничтожил три пулемета, два бетонных укрытия, и больше сотни вражеских солдат и офицеров! – так вот, он нанес свой первый визит именно ему.

Бекетов разливался соловьем перед столичной знаменитостью, одновременно пытаясь понять: что же такого могло понадобиться герою, о котором и до сих пор кричат все газеты, от простого, провинциального полицмейстера? Причина визита вроде бы была на поверхности: Львов воевал на Балканах вместе с племенником Бекетова, а потому и зашел по-свойски к родственнику своего соратника. Но полковник недаром прослужил в полиции двадцать три года и чувствовал, что за пустой светской болтовней Львов скрывает что-то очень важное. Важное и просто необходимое этому покрытому шрамами фронтовику. Но что именно? Полковник терялся в догадках, но так и не мог отыскать хоть сколько-нибудь удовлетворительного ответа...

А тем временем генерал пересказывал последние столичные сплетни, интересовался здоровьем многочисленной Бекетовской родни, расспрашивал о видах на охоту и шутил о положении в городе. В свою очередь полковник обстоятельно расписывал охотничьи угодья, обещал показать свое собрание манков на рябчика, острил о местных купцах и самоедах, да жаловался на местных варнаков – совершеннейших дикарей, слово чести!

Разговор катился медленно и лениво, словно Волга в нижнем течении. Уже Бекетов осторожно предложил генералу пообедать вместе и поразился тому, как легко тот принял его предложение, уже пообещал угостить местным 'деликатесом' – пельменями, которые вряд ли можно сыскать в Петрограде, предложил выпить китайского вина – сладкого и непривычного для европейца, а к истинной цели визита генерала так и не подобрался.

Полковник уже подумывал о том, что с возрастом теряет хватку и ошибается, когда из приемной донесся подозрительный шум, а потом болезненный вскрик. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел ефрейтор Георгиевской дивизии.

– Командир! У нас – триста! Лейбу на пристани порезали!..

Бекетов вздрогнул: лицо Львова, и так не обремененное лишней красотой из-за жутковатого вида шрамов вдруг приобрело какой-то совсем уж дьявольский вид. На секунду оно превратилось в маску смерти – холодную, мертвенно-застывшую, и спокойную до беспримерной жестокости. Это продолжалось всего один миг, но и этого хватило, чтобы полковник инстинктивно вжался от непереносимого ужаса в спинку своего кресла.

– Прошу извинить, господин полковник, – Львов встал и коротко кивнул, прощаясь. – Я вынужден покинуть вас: дела...

...Фельдфебель Доинзон заметил четверых подходивших к нему личностей вполне каторжного вида еще шагах в двадцати. Но бывший одесский амбал понадеялся на свою чудовищную силу, боевые навыки, парабеллум в кармане и финку за голенищем сапога.

Когда варнаки перегородили дорогу фельдфебелю и шедшему с ним рядом молоденькому ефрейтору, Доинзон прокашлялся и рявкнул командным голосом:

– Слушайте ухом, почтенные! Если кто-то имеет мине что-то сказать – говорите оттуда, я замечательно слышу!

– Эй, пархатый, а ну-ка, подь суды, – прохрипел один из потенциальных каторжан. -Шевели мослами: сурьезные люди разговор имеют.

– Да? – нарочито удивился Доинзон. – Таки почему бы им не иметь разговор между собой?

И в ту же секунду он резко отшагнул в сторону и перехватил руку еще одного варнака, подкравшегося сзади.

– Брось, железяку, – прошипел Доинзон, выворачивая из руки нападавшего нож. – Брось, или я сейчас очень сильно огорчу твою старенькую седую мамашу...

Четверо кинулись к нему, но фельдфебель уже сломал захваченную руку и выхватил из кармана пистолет.

– Мине сдается, что таки кто-то нажил себе большие проблемы! – произнес он. – Оптом и задешево!

Парабеллум плюнул огнем раз, другой. Спиридон Кузякин рвал из-под гимнастерки тяжелый кольт, но тот зацепился за пояс штанов и все никак не хотел вылезать...

Вот почему оба не обратили внимания на варнака со сломанной рукой. Тот уже перестал стонать, подхватил нож уцелевшей рукой и теперь медленно подползал к фельдфебелю...

– Сзади!

Лейба Доинзон обернулся на крик напарника, и это спасло ему жизнь. Но не спасло здоровье. Удар направленный сзади в печень пришелся в живот, на палец выше пряжки форменного ремня. Кузякин точно, как на занятиях с командиром, ударил ногой, ломая разбойнику шею. Ефрейтор сделал это, что называется, 'на автомате', поэтому ни одного живого пленника у них не осталось. Доинзон стрелял хорошо, и с пятнадцати шагов уже давно не промахивался. Трое нападавших лежали, получив пули точно в головы. Четвертый успел куда-то юркнуть, а Кузякин не стал его преследовать: не до того. Он срочно отыскал чью-то коляску и, выбросив из нею кучера, отвез раненого в больницу. А оттуда уже помчался за командиром...

Львов немедленно позвонил по телефону в гостиницу, и приказал всем немедленно прибыть к пристани, в полном боевом.

Получив приказ, оставленный за старшего зауряд-прапорщик Варенец на всякий случай уточнил:

– Командир, и пэпэша с собой брать? – но тут же вытянулся во фрунт, услышав звеняще спокойное:

– Варенец! Повторите приказ!

– Прибыть к пристани в полном боевом, командир...

– Вопросы? Нет? Выполнять!

Варенец раскрыл чемодан и вытащил оттуда ППШ – 'пистолет-пулемет штурмовой'. За ним еще один, и еще...

– Разбирай оружие! Тесаки, пистолеты – с собой. Магазины и патроны россыпью – в ранцы, с запасом!..

...По дороге к пристани Львов заехал в оружейный магазин.

– Чего изволите, ваше превосходительство? – угодливо склонился хозяин.

– Патроны к маузеру С-96 имеются?

– Как же-с... Сколько прикажете?

– Все.

– То есть как? – опешил хозяин. – Ваше превосходительство, как это 'все'?

– Все сколько у вас имеется в наличии, – терпеливо пояснил Львов. – Вы меня хорошо слышите?

– Д-да, но... их же пять тысяч, без малого – пролепетал хозяин, подрагивая брюшком и подбородком. – Пять тысяч, ваше превосходительство...

– Очень хорошо. Спиридон, – обратился Глеб к ефрейтору, – прими. Сколько я вам должен?

– Э-э-э... Одну минуту, ваше превосходительство, – зачастил купец. – Коробка в сорок патронов стоит рубль шестьдесят две копейки... Значит за сто девятнадцать коробок... это будет, – и он потянулся за счетами.

– Не трудитесь, – сухо обронил Львов. – Вам надлежит сто девяносто два рубля семьдесят восемь копеек. Потрудитесь получить...

Он достал портмоне, вытащил из него две сотенные бумажки, аккуратно взял сдачу и помог Кузякину загрузить коробки в услужливо предоставленный хозяином холщовый мешок. После чего они широкими шагами вышли из магазина, проигнорировав пожелание хозяина: 'Хорошей охоты, ваше превосходительство'...

Этот день обыватели Красноярска запомнили надолго. В четыре часа по полудни в районе Нахаловки – эдакой Красноярской Хитровки, загремели первые выстрелы, а потом стрельба не прекращалась практически до самого рассвета. Львов решил преподать местному уголовному миру памятный урок и взялся за дело с такой яростью и такой энергией, что даже видавшие виды обитатели Нахаловки еще долго пугали друг друга злым пожеланием: 'Да что б тебе генерала Львова увидать!'

Выяснив, где может прятаться последний участник нападения, Глеб повел своих штурмовиков в атаку. В первом же попавшемся на глаза замухрыжистом трактире, он получил информацию о месте пребывания нескольких 'иванов '. Оставив после своего ухода полсотни трупов тех, кто не пожелал делиться ценной информацией, а 'разговорчивых' посетителей трактира в полуобморочном состоянии от ужаса и боли, Львов со своими бойцами взял штурмом первую же 'иванову хату'.

Самого ивана захватить живым не удалось. Очередь из ППШ прошла слишком удачно, а может, и наоборот – неудачно, поставив точку в карьере старого каторжанина. Но двух его подручных штурмовики захватили живыми. Следующие полчаса они отчаянно завидовали своему покойному патрону, на все лады проклиная тот день, когда родились на свет, а больше всего – тот момент, когда им самим удалось увернуться от пули. Экстренное потрошение в исполнении Львова и его команды всегда вызывало нарекания Анненкова-Рябинина излишней жестокостью и эмоциональностью, на что впрочем, Глеб всегда отвечал Борису, что его еще в детстве исключили из школы юных садистов за зверство...

Самым ужасным для пленников было то, что они понятия не имели: о чем их спрашивает этот оживший ночной кошмар в генеральском мундире! Но, наконец, их обычно дремлющий разум, пробудился от дикой боли, и они с легкой душой сдали Львову всех остальных иванов Нахаловки, справедливо предположив, что тогда их оставят в покое. И их действительно оставили, милосердно подарив им покой. Вечный...

Следующего главаря захватили в тот момент, когда тот, встревоженный стрельбой собирался убраться куда подальше. Вместе с одним из хозяев преступного мира в руки штуромивков угодили его подельник, скупщик краденного – марвихер, который принес 'долю в общак' и вульгарно размалеванная девица – хозяйская маруха.

Очередь из ППШ в потолок настроила всю компанию на мирный лад. У захваченных изъяли оружие, после чего приступили к допросу и 'мерам устрашения четвертой степени'.

При этом действе присутствовали, хотя и невольно, местный околоточный с двумя городовыми. Они прибежали на выстрелы и оказались мгновенно разоружены и крепко привязаны к стульям. Глеб махнул рукой:

– Полиции ущерба не наносить! – и повернулся к раздетому догола марвихеру. – Повторяю свой вопрос, любезный: кто держит пристань? Вы отвечайте, не заставляйте нас делать с вами тоже, что и с этим, – и он слегка указал рукой в сторону кровати, на которой лежало окровавленное, полуживое существо, еще пять минут назад бывшее гордым иваном. – Вы все равно все расскажете, просто после такого живым мы вас не отпустим.

Следующие пять минут были наполнены дикими криками, стонами и визгами, а еще горловыми утробными звуками – полицейских тошнило.

– Спиридон!

– Слушаю, командир!

– Дай блюстителям порядка воды: их-то мучить не за что.

– Слушаю! – И в губы околоточного ткнулся ковш с водой, – Пейте, вашбродь, пейте. И рот прополосните: легче будет, я знаю...

Ефрейтор Кузякин не погрешил против истины: он хорошо помнил, как всего год тому его самого крутило и рвало еще почище полицейских. И как его отпаивали водой тоже помнил прекрасно...

Пока Спиридон поил городовых, штурмовики принялись за маруху, чем и свели на нет все усилия сердобольного генерала и его верного ефрейтора, так что Кузякину пришлось повторить процедуру...

– В-ваше пре-пре-превосходительство, – проблеял отдышавшийся околоточный. – О-о-оставьте вы в покое эту погань. У нас на пристани самый главный – Меркул.

– Спасибо, – на исшармленном лице мелькнула короткая улыбка. – Покажете, где он обитает?

– Д-да, конечно, ваше превосходительство! Я – с радостью!

Радость околоточного Огурцова была искренней: Меркул не входил в число его 'опекаемых', подарков на день Ангела и на престольные праздники не носил, так что сдать его суровому генералу с изуродованным лицом – дело хорошее и благородное. Правда, жаль здешнего ивана, да и Клусачева – того самого марвихера, тоже жаль – им обоим да и марухе Верке просто и равнодушно полоснули клинками по горлу. Не видать от них больше 'барашков в бумажках'. Но это и ничего: новые придут – свято место пусто не бывает! – снова отдавать станут. А вот увидит местный сброд, как Огурцов вместе со страшным генералом идет – уважения прибавится. Да и бояться будут: вдруг Огурцов попросит заступничества, а генерал возьми да и помоги?! Храни господь!..

...Меркул на далекую стрельбу внимания не обращал: мало ли? В Нахаловке то и дело кто-то кого-то кончает. Жизнь человеческая такая. Потому-то когда в маленький кабак влетел дурной мухой мелкий воришка Чалый, и заорал дурноматом: 'Меркул, тикай! Облава!', старый вор просто не поверил. Не бывает таких облав, которые совсем не подготовлены, казаки не оцепили Нахаловку, и по улицам не шляются десятки городовых. Так что появление Львова с сопровождающими его лицами, стало для Меркула очень неприятным сюрпризом...

О том, что произошло дальше, сибирские уголовники с содроганием вспоминали еще во второй половине ХХ века. И их рассказы обрастали все более и более жуткими подробностями. Говорили, будто страшный генерал заставил Меркула лично распилить на улице живого участника нападения на Доинзона пополам, что местных жителей построили в шеренгу, рассчитали на первого-второго-третьего и всех невезучих третьих тут же и расстреляли, что прилюдно кастрировали всех марвихеров, чтобы не размножалась эта сволочь в России...

На самом деле, все было и проще и страшнее. Меркула и всех, кто под ним ходил, попросту расстреляли, предварительно вытряхнув из самого ивана информацию об общаке. Остальных жителей Нахаловки, действительно, заставили присутствовать, а по окончанию экзекуции, страшный генерал вытолкнул вперед замирающего от восторженного ужаса околоточного надзирателя Огурцова и сказал:

– Вот отныне ваш царь и бог! Ежели он мне только шепнет, что вы, варначье, что дурное задумали, честью клянусь: приеду со всей нашей дивизией и спалю всех на х..., чтобы и духа вашего поганого на свете не осталось.

Говорил Львов негромко, но слышали его все собравшиеся. После чего Львов и штурмовики попросили околоточного проследить за здоровьем их друга, оставленного в больнице, не отказались отужинать 'чем бог послал' и ушли, оставив Красноярск в ужасе, но куда более спокойным, нежели до их приезда...

...'Алатырь-камень' ходко бежал по Енисею вниз. На корме пароходика, так, чтобы не накрывало густым черным дымом из трубы, расположились штурмовики вместе со своим командиром. Снайпер Гагарин развернул прихваченную тальянку, и над великой сибирской рекой разнеслась веселая похабные частушки:

На окошке – два цветочка:

Голубой да палевый...

В Волге тонет пароход

С б...и из Макарьева!

Ай горняшка, ай Дуняшка,

Нынче я к тебе приду!

Подарю тебе платочек,

Ты подставишь мне п...!

Матросы одобрительно похохатывали, но ржать в голос не рисковали: вдруг генерал обидится? Но Глеб не обижался. Впрочем, он и не слушал эту разудалую похабень: других дум хватало. Например: как забрать всех ссыльных из этой чертовой Курейки, и как потом отсортировать кого надо от тех, кого не надо?..

Гармонь взвизгнула в последний раз и замолкла. И тогда вдруг штурмовики услышали, что их командир что-то задумчиво напевает. Тихо-тихо, но...

Чапаев ткнул Гагарина в бок, и тот бросил пальцы на кнопки трехрядки. И над Енисеем полилась тихая, задумчивая мелодия...

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Кто-то из матросов попробовал было подпеть, но Варенец шикнул на него и показал могучий кулак.

Штурмовики, особенно из тех, кто начинал со Львовым в одной роте, любили слушать песни командира. Во-первых, Глеб обладал неплохим голосом и хорошим слухом, во-вторых – он иногда пел такие песни, что солдаты только диву давались: откуда офицер, из господ мог такого набраться? Вот и теперь...

Отец твой давно уж в могиле,

Землею засыпан лежит,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит.

Пойдем же, пойдем, мой сыночек

Пойдем же в курень наш родной,

Жена там по мужу скучает,

И плачут детишки гурьбой.

Ну, это он, на приклад, у атамана Анненкова мог подцепить. Тот, вроде ж – сибиряк, вот и нахватался. Хотя песня явно из тех, за которые начальство по голове не погладит... А это он чего такое завел?..

Угрюмый лес стоит вокруг стеной;

Стоит, задумался и ждёт.

Лишь вихрь в груди его взревёт порой:

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!

В глубоких рудниках металла звон,

Из камня золото течёт.

Там узник молотом о камень бьёт, -

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!

Гармонь легко подхватила простой мотив. Когда же Львов второй раз повторил рефрен 'Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!', Гагарин вдруг вплел в песню свой ломкий тенорок:

Иссякнет кровь в его груди младой,

Железа ржавый стон замрёт.

Но в недрах глубоко земля поёт:

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.

Теперь припев подпевали уже все. Даже матросы рискнули подхватить знакомые слова, но, однако, не в полный голос. Песню теперь вел Чапаев, и его красивый и сильный баритон звонким эхом разносился над заросшими тайгой берегами:

Кто жизнь в бою неравном не щадит,

С отвагой к цели кто идет,

Пусть знает: кровь его тропу пробьет, -

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.

Концерт оборвался также внезапно, как и начался. Львов огляделся, словно бы опомнившись, хлопнул себя по полевой сумке и ушел в свою маленькую каюту, которую он делил с Чапаевым и механиком. Василий поспешил за командиром, по опыту зная: что-то придумалось, и сейчас Глебу Константиновичу просто необходим верный слушатель.

Остальные же остались на палубе. Ощутимо похолодало, и георгиевцы вытащили из трюма здоровенный самовар. Командир не любил, когда в походе грелись водкой, хотя и не чурался вовсе доброй выпивки с хорошей закуской...

К собравшимся вокруг самовара подошли свободные матросы и кочегары. Вежливо спросили разрешения и присели в общий кружок. Варенец выложил прямо на доски сахар на вощеной бумажке, кто-то из кочегаров, помявшись положил рядом холщевый узелок с домашними шаньгами...

– А что, господа кавалеры: ваш енерал-то на каторге бывал? – спросил один из кочегаров – жилистый и нескладный Чаппаров.

Штурмовики дружно хмыкнули. Семенов, тоже сибиряк, оскалился, показав по-волчьи желтоватые крепкие зубы:

– Ту каторгу, милок, на котору командера сошлют, тольки пожалеть и останется, -уверенно произнес он. – Да и не долго ей каторгою при таком арестанте быть...

– А что песни каторжанские поет – так это потому, что за народ он, – добавил Варенец.

– Енерал – и вдруг за народ?! – недоверчиво хмыкнул матрос Черных. – Чудно, одначе, господа кавалеры...

– Чудно, – согласился Семенов. – Чудно, а только святая истинная правда. Ён и дружок его – атаман Анненков, вовсе странные люди, на других господ вовсе не похожие.

– За нас стоят, – прибавил унтер Сазонов. – И командиру, на приклад, разницу нету: барин, али крестьянин. Он за правду стоит: который воюет – честь ему и слава. Который пашет – хлеб ему и земля. А барину – кукищ с маслицем! Ежели, конечно, барин ентот не воюет...

– Да нешто так бывает?!

– Бывает. Бог – не Тимошка, видит немножко. По деревням вовсе жизни не стало. Вот господь и сподобил атамана да командира за народ слово замолвить да плечико свое подставить...

Матросы еще долго дивились чудесам, которые рассказывали штурмовики за чаем, и разошлись смущенные и задумчивые. Генералы – за народ встают? Чудны дела твои, господи...

А тем временем Львов и Чапаев обсудив пришедшее в голову Глеба решение, сыграли четыре партии в шашки и улеглись спать. К делу в Курейке нужно приготовиться...

4

Курейка – маленький поселок, затерявшийся где-то далеко за Полярным кругом в беспредельной туруханской пустыне. Самое северное поселение Туруханского края. Про Курейку можно без преувеличения сказать: она находится на краю земли.

Зима длится восемь-девять месяцев, и зимняя ночь тянется круглые сутки. Ни хлеб, ни овощи никогда не росли, не растут и расти не будут, пока человек не одержит полной и окончательной победы на природой и климатом. Тундра и леса переполнены дикими зверями, в реке – рыба. Они-то и составляют основу местного рациона. Простая теплая избушка представляется здесь чем-то сродни дворцу, великолепному отелю люкс, роскошному особняку... И вот здесь, в глуши Туруханского края, в маленькой заброшенной Курейке, жили ссыльнопоселенцы.

В тот день Иосиф Джугашвили плыл на лодке на рыбную ловлю. Он поднимался вверх по Курейке – на его старенькой посудине на широком и весьма неспокойном при сильном ветре Енисее делать нечего. А в этой изломанной крутыми зигзагами речке ловятся дивные налимы...

Потрепанная долгой жизнью и суровой погодкой лодочка шла довольно ходко. Джугашвили-Сталин усмехнулся: его первый друг в Курейке Артемий Сидоров подарил эту лодку за спасение жизни его дочери Вари. Вот уж не ждал, не гадал, что в Сибири придется из профессионального революционера и бунтаря переквалифицироваться во врачи. Ну, пусть не во врачи – в фельдшеры...

Ссылка за Полярный круг и так – не сахар, а уж для южанина... И образован вроде, и грамотен, и в книгах умных читал про здешние места, но когда увидел воочию – Святой Георгий! Был бы характером послабее -удавился б с горя...

Горстке местных жителей власти сообщили: сослан к ним страшный вор и каторжник по имени 'Черный'. А он и в самом деле оброс чернущей молодой бородой, хотя на голове его был волос рыжеватый. Первое время, когда он выходил на улицу, полудикие люди закрывались от него на все запоры. Не то что продать какого припаса или помочь с делами – поздороваться боялись. И самое страшное – полное одиночество...

Прекратилось это случайно и резко. Однажды он шел к уряднику – отмечаться, и вдруг услышал в одном из домишек детский хриплый крик. Постучался в дверь – нет ответа. Ударом сорвал дверь с крючка, вошел в дом и увидел умирающую на голой скамье девочку. Отец девочки спокойненько спал на голой печке, мать чего-то варила на шестке и не оборачивалась на крик. Дети, которые были еще в доме, попрятались под топчан и скамейки от черного страшного человека.

Отодвинув от печи обмершую женщину, Черный заглянул в печь, обнаружил в нем котелок с кипятком, шипя от боли, обмыл руки, в кипятке же обварил ложку, открыл черенком ее рот больной девочки, заставив хозяйку посветить ему таганцом из рыбьего жира, осмотрел девочку и сунул ложку ей в горло. Она вскрикнула, и изо рта ее хлынул гной.

Лекарств в доме не водилось, а потому пришлось смазать горло девчушки рыбьим жиром. Завязал малышке горло своим платком, кивнул хозяйке, да и ушел. Назавтра, а это значит, в темноте же заполярной ночи, навестил девочку. Она уже играла с детьми, улыбнулась ему, и остальные дети от него не спрятались.

Отец, хозяин дома Сидоров, так зауважал ссыльного, что научил его ставить уды-подпуски под лед на налима и подарил ему свою старенькую пешню. А по весне отдал и лодку – старенькую, но надежную. Хотел Иосиф Виссарионович заплатить за посудину, да Артемий так оскорбился, чуть за нож не взялся: за дочку – старую лодку, и так неприлично мало, а тебе, 'Черный', деньги еще пригодятся...

С того дня и пошло: у кого что заболит – к нему идут. Лечи, мол, Черный, бо рука у тебя легкая, а голова – светлая. Хоть и черная...

–...Навались! Левая – табань, правая – греби! – донеслось вдруг. – И-раз, и-раз!..