Текст книги "Королева в услужении"
Автор книги: Нора Лофтс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Глава 11
Шли хлопотливые, счастливые годы. С назначением Бекета канцлером Альенора смогла освободиться от всей той работы, которую взвалила на себя, стараясь помочь Генриху, и теперь делила свое время между королевским двором – довольно приемлемой копией двора ее отца в Аквитании – и растущей семьей. В 1157 году родился еще один сын, названный Ричардом. Он был самым крепким и красивым из ее детей и появился на свет с завидной порослью темно-рыжих волос. Благополучная в замужестве, отделенная многими годами и глубокими переживаниями от первой несчастной любви далекой юности, Альенора дала ребенку имя под влиянием сентиментальных настроений. Прадедушку Генриха и ее собственного отца почтили при крещении бедного усопшего Вильгельма; младший Генрих носил имя своего отца и рос сильным и здоровым. А потому ничто не мешало разгуляться воображению. «Этот должен называться Ричардом, – подумала Альенора, – он будет моим наследником. Генрих получит Нормандию, Анжу и Англию, а Ричард – Аквитанию и Пуату».
Были у нее и еще дети. Джеффри, родившийся в 1158 году и получивший титул графа Бретанского, девочка, увидевшая свет в 1161 году и по настоянию Генриха крещенная Альенорой, затем Джоанна и, наконец, Иоанн. Наклонившись над колыбелью последнего сына, Генрих с кислой улыбкой произнес:
– Бедный ребенок, для него не осталось ни титула, ни земель. Несчастный маленький Иоанн Безземельный.
И это прозвище за ним сохранилось. Втайне Альенора любила Ричарда сильнее других своих детей, но обращалась со всеми одинаково строго, хваля за хорошее поведение и наказывая за непослушание и проказы; они ничем не напоминали кротких и смиренных Капетингов; и Альенора недаром звала их «орлятами». Но когда дети все вместе находились в одной комнате, ее взор чаще всего задерживался на Ричарде, и вовсе не потому, Что он был самый красивый – в этом отношении Ричард все-таки уступал Генриху и Джеффри, – просто что-то в нем радовало Альенору; Ричард во многом походил на нее. По какому-то странному капризу судьбы, Джеффри и Генрих отличались легкомыслием и поверхностным отношением к жизненным ситуациям. От отца они унаследовали склонность к шуткам и розыгрышам, а от матери – пристрастие к изящным вещам. Все серьезные черты характера, присущие родителям, казалось, достались одним девочкам; они сильно напоминали ей собственную мать, которую часто в детстве ставили в пример, желая показать, какой должна быть благородная женщина – всегда живой, но не своевольной, веселой и нежной. А Ричард – хотя и самый необузданный из детей – мог внять доводам рассудка, обладал разнообразными талантами: обожал музыку и поэзию, мог уже с ранних лет сочинять песни, слова и мелодию к ним, был прирожденным наездником и фехтовальщиком и с возрастом добился выдающихся успехов во всех мужских занятиях. Альенора любила его и часто, думая, что не должна быть пристрастной, давала ему хорошую взбучку.
Англия переживала великолепные, бурные, полные самых радужных надежд времена. Весь мир с изумлением и благоговейным страхом взирал на Анжуйскую империю, которую создал Генрих II Плантагенет. В народе его называли Генрихом Законодателем и утверждали, что теперь можно проехать королевство из конца в конец с карманами, набитыми золотом, и никто его не отнимет. Недозволенные замки разрушили, а камни пустили на постройку домов в процветающих городах. Раздраженные бароны, лишенные возможности жить за счет грабежей и вымогательств, направили свою энергию на животноводство – огромные стада овец каждую весну отдавали свое руно ради увеличения торговли шерстью.
Генрих решил позаботиться об обеспечении младшего сына. Прозвище «Иоанн Безземельный» должно восприниматься только в ироническом смысле. Для него он добудет Ирландию – отсталую, но потенциально богатую маленькую зеленую островную страну. Она должна стать частью новой великой империи. Даже папа римский – единственный англичанин, когда-либо занимающий папский престол, – одобрил этот план.
И случилось так, что, возвращаясь после одного из походов в Ирландию, Генрих посмеялся над одним древним поверьем и на дальнейшем жизненном пути встретил свой удел, в котором люди с более живым воображением непременно усмотрели бы последствие прежних насмешек над предзнаменованиями.
Генрих с отрядом слуг и воинов – основные силы были оставлены для поддержания порядка в завоеванных провинциях Ирландии – приближался к границе Уэльса с Англией. То был край пограничных баронов, надежных старых воинов, которым Генрих позволил построить замки и владеть окрестными землями; взамен они должны были охранять английскую территорию от уэльсцев, которых пока так и не удалось покорить. Когда-то Генрих серьезно намеревался захватить Уэльс, но эта горная страна располагала всеми преимуществами для ведения затяжной партизанской войны, совершенно неудобной для конных рыцарей, а потому он переключил свое внимание на Ирландию.
День клонился к вечеру. Маленький отряд ехал молча, слышался лишь стук копыт да позвякивание и поскрипывание сбруи и доспехов. Позади лежал долгий путь – им пришлось пережить ожесточенные схватки и переезд по бурному морю из Ирландии. Все были страшно утомлены.
Они приблизились к узкому быстрому потоку, через который вела выложенная из камней дорожка. Вода на ней доходила лишь до щиколоток. Вверх по течению, где поток стремительно стекал с гор, стояла мельница; покрутив внушительных размеров мельничное колесо, вода затем падала в отгороженный плотиной бассейн и текла дальше через каменную дорожку до большой скалы. Подточенная у основания, скала выглядела как гигантский гриб.
– Ну вот мы и в Англии, – сказал Генрих, когда его конь ступил на другой берег. – Здесь где-то должен быть замок или поместье. Поди, Ралф, узнай на мельнице.
Генрих и его спутники спешились и стали поить лошадей. Вскоре вернулся Ралф с мельником, обсыпанным с головы до ног мукой, встревоженным и заикающимся.
– Он говорит только по-валлийски, ваше величество.
– Кто-нибудь из вас понимает валлийский язык? – спросил Генрих.
Таких не оказалось, и Генрих принялся нетерпеливо объяснять знаками и выкрикивать отдельные слова, полагая, как и многие, что любой в состоянии понять незнакомый язык, если с ним разговаривать достаточно громко.
– Дом, еда! – крикнул Генрих, изображая жестами крышу, потом показывая на рот и энергично двигая челюстью. – Спать! – заорал он, кладя голову на сложенные ладони.
Пока мельник таращил глаза, прекрасно зная, о чем идет речь, и лихорадочно размышлял, как ему избавиться от постоя двенадцати голодных людей и стольких же голодных лошадей, в центр группы протиснулась старуха, согнутая почти пополам и закутанная в черный платок.
– Никак, я слышу английскую речь? – спросила она пронзительным дребезжащим голосом.
– Ты не ошиблась, старая. Приятная встреча. Быть может, ты нам поможешь.
– О, я сразу догадалась, – хихикнула она. – Жила в Англии, когда мой муж был еще жив, очень давно. Но сразу узнала, хотя никогда прежде не слышала такой паршивый английский язык, на котором говорите вы. Что желаете знать, красивый господин?
– Поостерегись, старая! Ты разговариваешь с его величеством королем, – быстро вставил Ралф.
– С королем? С новым? Который разъезжает, утверждая справедливость? Действительно приятная встреча, ваше величество. Уже давно я нуждаюсь в справедливости. И подумать только, она сама ко мне пришла! Вот этот негодяй, – она указала крючковатым пальцем на мельника, – не пускает моих уток в свою запруду. А согласно давнишнему праву, он обязан. У меня есть договор на владения, его мне прочитал священник. В нем говорится: мои утки могут плавать в запруде. Но злодей поклялся, что свернет им шеи, и уже двоим свернул. Таким прелестным уточкам, и они вот-вот должны были нестись.
Отчасти раздраженный, но немного развеселившийся, Генрих сказал:
– Здесь так много воды… Почему твои утки непременно должны плавать в его запруде?
– Так записано в той бумаге. Кроме того, посмотрите сами, это единственное тихое место на речке.
Мельник что-то быстро забормотал в свою защиту.
– И что он говорит в свое оправдание? – спросил Генрих.
– Я отстаиваю свои интересы, – взвизгнула старуха. – Не могу одновременно излагать и его доводы.
– А я не могу вынести решение, не выслушав обе стороны, – заметил Генрих, которому старуха уже порядком надоела. – Ты должна подать жалобу в ближайший суд, и если твоя бумага правильная, дело решится в твою пользу. Для этого и созданы суды.
Генрих устало взобрался в седло. Цепляясь за стремя, старуха закричала:
– Но мне сказывали: вы чините правосудие на всем своем пути. Почему вы отказываете мне?
Несмотря на ее дерзость и упорство, что-то не позволило Генриху просто отпихнуть ее, но Ралф, перегнувшись, с такой силой дернул старуху за костлявую сморщенную руку, что та чуть не упала. Не испугавшись, она внезапно пришла в ярость.
– Так вот какова ваша славная справедливость! Я плюю на нее, – пронзительно завопила старуха. – Она подняла руку, и платок съехал с головы, обнажая седые космы. – Леклейвер отомстит за меня, – продолжала она выкрикивать, указывая на большую скалу. – Леклейвер, Леклейвер отомстит за меня несправедливому королю!
– Совсем спятила, – заметил Генрих. – И мы все еще не знаем, где переночевать. Поспешим дальше… Что такое? Чем ты встревожен? И ты? И… – Генрих увидел в надвигающихся сумерках мертвенно-бледные лица своих спутников. – Черт возьми! Кто этот Леклейвер, чье имя способно нагнать такого страху?
– Ваше величество, – проговорил Ралф изменившимся голосом, – это очень древнее дурное предсказание. И мы сейчас в местности, где когда-то обитал Мерлин, и возвращаемся из… О Боже, умиротворите ее, успокойте его…
– Я тебя самого умиротворю, – грубо проговорил Генрих, – если ты немедленно не объяснишь просто и понятно, почему вдруг одиннадцать сильных, вооруженных до зубов мужчин сделались похожими на кучку глупых баб. Кто такой, черт подери, Мерлин и кто позволил ему находиться на английской территории?
– Он был колдун, ваше величество, и жил в западной части страны сотни лет тому назад… Но его все еще помнят, потому что его пророчества сбылись, а некоторые должны еще осуществиться. И одно из предсказаний… Мерлин сказал, ваше величество, что король Англии, возвращаясь из Ирландии, поссорится с Леклейвером и умрет.
– И кто такой Леклейвер?
– Вон он стоит, – вмешалась старуха, – уже три тысячи лет, всегда бодрствующий, всегда настороже.
– Ты имеешь в виду эту скалу? – переспросил недоверчиво Генрих.
– Можете смеяться сколько угодно. Прежде люди были мудрее. Они знали его власть. Думаете, эти камни положены в воду, чтобы помочь таким глупцам, как вы, перейти на другой берег? Нет, их положили для того, чтобы в старые времена, когда люди были умнее, они могли стоять на них и опускать приношения в поток, доставляющий их к подножию Леклейвера.
Она посмотрела вверх ясными злыми глазами.
– За всю мою жизнь мне не доводилось слышать подобного вздора, – сказал Генрих. Взглянув, однако, вокруг, он увидел, что его люди вовсе не считают услышанное вздором. Они были явно напуганы – храбрые воины, отважно сражавшиеся с дикими ирландскими племенами. А Генрих знал людей, знал, что незнакомое и таинственное может страшить сильнее любой видимой опасности, знал, как быстро распространяются слухи и паника. Он также знал: чтобы иметь успех, нужно прослыть удачливым правителем. Если эту историю разнесут по свету, все станут считать его человеком, над которым тяготеет проклятие, человеком, осужденным на смерть.
– Ну что ж, – проговорил Генрих весело, – значит, Леклейвер угрожает мне, не так ли? Хорошо, я никогда не отказывался принять вызов!
С этими словами он повернул коня и поехал по берегу, пока не поравнялся со скалой. Здесь он спешился и с берега увидел, что Леклейвер не одинок. Эта скала являлась частью каменной гряды, тянувшейся поперек речки, несколько небольших камней выступали из пенных струй. Генрих решительно шагнул с берега на ближайший камень и сразу же почувствовал, что действовал чересчур поспешно. В некоторые времена года камни, должно быть, скрывались под водой, течение отполировало их до гладкости стекла или льда. Теперь, мокрые от брызг, они оказались необычайно скользкими, и не было ничего вокруг, за что можно было бы ухватиться руками. А тут еще и ветер. Почти незаметный, когда лишь слегка шевелил космами старухи, он, казалось, набрал силу, словно пытаясь столкнуть Генриха с его последней опоры.
«Быть может, все правда; возможно, мой сумасбродный, рассчитанный на эффект поступок уже предусмотрел старый колдун, и я умру, как он и предсказал. Все мои великолепные планы… и мальчики еще совсем юные…»
Но, как всегда, опасность придала Генриху мужества и силы, и он двинулся вперед, переступая с камня на камень, словно они были узорами на ковре. Вскоре он уже стоял в тени Леклейвера, который возвышался над ним на шесть или семь футов и был слишком гладким, чтобы на него можно было вскарабкаться. А потому он, стараясь сохранить равновесие на камнях, несколько раз ударил по скале кулаками, будто наказывая провинившегося пажа.
Затем Генрих повернулся и, поскользнувшись, какой-то ужасный момент балансировал, подобно журавлю, на одной ноге. Устояв, он затем шагнул вперед, не удержал равновесия и, поняв, что его спасение в быстроте, стремительно кинулся к берегу, перепрыгивая с камня на камень. Со стороны его движения походили на резвый танец. Когда с последним прыжком Генрих очутился на берегу, наблюдавшие за ним люди громкими криками выразили свое облегчение и восхищение. Взобравшись на лошадь, Генрих в знак приветствия поднял руку. Ралф повернулся к старухе.
– Довольно болтать о Леклейвере. А теперь, прежде чем я вырву твой лживый, злобный язык, назови ближайший приличный дом, где его величество может переночевать.
– Здесь только одно место, достойное столь отважного, красивого мужчины, – захныкала жалобно старуха. – Это дом господина Уолтера Клиффорда. Прекрасный дом, постели с перинами; самый подходящий для таких приятных господ.
Она показала направление, стараясь во время разговора держаться подальше от Ралфа, и Генрих, чувствуя, как от холодного ветра стынет под рубашкой вспотевшее тело, с ее последними словами сразу тронулся в путь. Ралф последовал за ним, забыв о своей угрозе старой карге. Отъезжая, наши путники слышали ее дикий смех, отзывавшийся эхом среди окружающих скал. Будучи в приподнятом настроении, они весело восприняли этот хохот.
В доме, куда она их направила, и в тот самый день, когда он открыто пренебрег Леклейвером и Мерлином, Генрих Плантагенет впервые встретил молодую девушку Розамонде Клиффорд, которой впоследствии суждено было стать легендой. Эта встреча оказалась чревата серьезными последствиями, которые, в конце концов, привели к катастрофе. Старуха среди своих беспризорных уток, Леклейвер, возвышающийся над пенистым потоком, и Мерлин, затаившийся в полумраке, могли вдоволь посмеяться над Генрихом II.
Глава 12
Долгое время Альенора, занятая детьми, полагала, что перемена в Генрихе, которую она не могла не заметить, произошла из-за ссоры с Томасом Бекетом. На ее месте любая женщина простого склада ума, заподозрив неладное, скорее поискала бы где-нибудь в ближайшем окружении причину более личного свойства. Но Альенора привыкла думать прежде всего о государственных делах, и хотя с появлением Бекета она постепенно отошла от активного участия в управлении страной и уделила больше времени семье, тем не менее она, будучи достаточно искушенной женщиной, хорошо понимала истоки и серьезность разногласий между Генрихом и Бекетом. И ей доставляло мало радости сознание того, что она оказалась права в своих предостережениях относительно Бекета и что произошло именно то, о чем она предупреждала.
Генрих и Бекет работали в редком и абсолютном единодушии целых шесть лет и, казалось, были одного мнения по всем важным вопросам. Они не только вместе трудились, но и охотились, проводили свободное время, развлекались. Когда в конце этого шестилетнего периода умер архиепископ Кентерберийский, Генрих счел вполне логичным назначить Бекета на это место. Томас сперва колебался, и Генрих, полагая, что он страдает от излишней скромности, сердечным тоном заметил:
– Для человека ваших способностей, Том, это не составит трудностей. У вас уже есть сан священника, и вас можно в любой день произвести в архиепископы. В качестве архиепископа Кентерберийского вы будете управлять всей церковью Англии так же, как в должности канцлера вы управляете судебными учреждениями. А что может быть лучше для сохранения мира и спокойствия в этой стране?
– Есть одна закавыка. Мои две должности могут в один прекрасный день вступить в конфликт между собой. Как быть тогда?
– Это никогда не случится. Вы здравомыслящий человек, и я уверен, что в любых обстоятельствах поступите разумно.
– Но священнослужитель дает ответ и должен ставить Бога и церковь превыше всего.
– Разумеется, – согласился Генрих. – Все христиане ставят Бога на первое место.
– Но подчас верят в Бога по-разному, – заметил Томас мрачно.
Он соглашался занять должность архиепископа, но продолжал настаивать на одновременной отставке с поста канцлера. Однако Генрих не хотел об этом и слышать. Хлопая друга любовно по спине, он доказывал, что в Англии нет человека, которому он мог бы доверить какой-нибудь из этих постов. А потому дорогой Том – такой умный и такой преданный – должен сохранить за собой обе должности.
Вскоре Генрих отправился на континент. В его отсутствие Бекет сложил с себя обязанности канцлера и передал Большую государственную печать младшему Генриху, принявшему ее в качестве представителя отца.
Это известие неприятно поразило вернувшегося Генриха, но первая встреча с новым архиепископом еще больше потрясла его. Куда девался веселый, остроумный, совсем мирской канцлер, который прекрасно одевался, любил роскошь и удовольствия, чья кухня считалась самой изысканной в Европе и за чьим столом ежедневно обильно кормили сотни людей редчайшими блюдами. Вместо него Генрих увидел бледного, худого церковника, истощенного молитвами и постами, носившего под мантией архиепископа власяницу.
– Том никогда ничего не делал наполовину, – утешал себя Генрих. – И у него всегда была определенная склонность к позерству… Когда желание выдавать себя за безупречное духовное лицо пройдет, он снова сделается самим собой.
Но уже через несколько месяцев началась та самая ссора, отголоски которой докатились до самых отдаленных уголков христианского мира и продолжали звучать в течение многих сотен лет. Суть ее была чрезвычайно проста. Речь шла о том, должны ли были рассматриваться дела служителей церкви, нарушивших закон, в обычных или церковных судах, где наказания были значительно мягче? До сих пор вопрос решался в пользу церковных судов, но Генрих затратил годы на разработку и внедрение в практику разумных и справедливых законов, которые оправдывали его прозвище «Генрих Законодатель», и он твердо верил, что любой гражданин – от самого могущественного барона до последнего виллана – должны эти законы соблюдать в равной степени. Бекет с таким же упрямством отстаивал ту точку зрения, что на церковников не распространяются законы страны, в которой они живут, они подчиняются лишь церковным установлениям и отвечают только перед церковными судами.
Прошло некоторое время, прежде чем Генрих решился рассказать Альеноре о разногласиях. Он помнил ее предостережения и боялся, что она скажет: «Я ведь тебя предупреждала». Но с углублением спора Генрих почувствовал потребность в сочувствии и поддержке, и вот однажды, накричавшись с Бекетом без всякой пользы до хрипоты, он влетел в покои жены и облегчил свою душу, как привык это делать в первые годы их семейной жизни.
– По существу, это означает, – воскликнул он, – что священника можно повесить только после того, как он совершит два убийства! Какой-нибудь парень принимает самый низший церковный сан, потом в драке проламывает кому-то череп. Его тащат в суд, где он немедленно заявляет: «Я пользуюсь привилегией служителя церкви». Его передают церковному суду, а там похожий на старую бабу аббат или епископ проблеет: «Вы испорченный малый! Мы не можем вас больше использовать в качестве священника. Лишаю вас духовного сана». И преступник выходит вольный, как птица, чтобы при желании совершить еще убийство. Это неправильно и несправедливо. Это издевательство над законом, который должен и будет главенствовать!
– Конечно, описанная тобой ситуация выглядит нелепо, – согласилась Альенора. – Но такое случается не часто. Священники редко совершают тяжкие преступления, наказуемые через повешение.
– Но это еще не все. Сразу встает вопрос: кого считать духовным лицом? Они заявляют, что любой, умеющий читать и писать, может претендовать на привилегии церковнослужителей. Это не только позорно, но даже хуже. У нас сейчас сложилось такое положение, когда каждый негодяй, прежде чем совершить преступление, заучивает наизусть, не вникая в смысл, так называемый пароль висельника – несколько фраз из Священного Писания, которые он выбалтывает в суде, и становится духовным лицом, то есть недосягаемым для английских законов. Том Бекет, обуянный гордыней, не хочет понять, что это вредит самой церкви. От мнения: все преступники – духовные лица – только один шаг до утверждения: все духовные лица – преступники. С этого момента все злоумышленники без исключения могут претендовать на признание своего статуса духовного лица. Я вовсе не требую, чтобы церковные суды отказалась от своих прав. Большинство из них выполняют полезную работу, разбирая мелкие нарушения закона. Я хочу лишь одного: если служитель церкви обвиняется в совершении преступления и церковный суд признает его виновным, то его дело должен рассматривать обычный суд. Разве это не разумно и не справедливо?
– Вполне, для меня… и для тебя. Для всех нормальных, разумных и справедливых людей, Генрих. Беда в том, что мало таких, которые сочетали бы в себе сразу все три качества. Бекет не принадлежит к их числу. У него мания власти. Когда он был канцлером, то властвовал над законом: следовательно, верховенствовать должен был закон. Теперь он священнослужитель и властвует над церковью, а значит, верховенство должно принадлежать ей.
– Но этого не будет, пока я жив, – сказал Генрих. – Если Том не пойдет на компромисс, я стану сражаться с ним до тех пор, пока один из нас не падет мертвым!
На какой-то момент он сердито уставился в пространство, видимо мысленно прикидывая длительность и ожесточение предстоящей борьбы, а потом более мягким тоном добавил:
– Беда в том, что я все еще люблю этого идиота. Оглядываясь назад, я вспоминаю то прекрасное время, когда мы дружно работали и как нам было весело. Вспоминаю тот случай, когда нас остановил нищий… Если друг превращается во врага, это воспринимается как-то особенно горько.
Альенора пробормотала что-то в утешение и постаралась переключить разговор на более приятную тему. Вместе с тем она думала: «Как странно, что именно сейчас он упомянул тот инцидент с плащом, но так и не понял его значения. Я ведь ясно слышала предостерегающий колокольчик, и он звенел у меня в ушах все эти годы. Быть может, мне следовало поговорить с Генрихом более откровенно? Быть может, мне следовало попросить его хорошенько подумать, прежде чем делать канцлера еще и архиепископом… Но изменилось ли что-нибудь, если бы я поговорила?»
Альенора мало-помалу поняла, что в вопросах, касающихся судьбы ее девочек, бессмысленно прямо выступать против намерений Генриха. Придерживаясь взглядов, далеко опережавших ее время, она считала неправильным существовавший порядок использовать юных принцесс в качестве пешек в политической игре. Если бы было возможно, она дала бы им достичь зрелого четырнадцатилетнего возраста, а потом позволила бы им сделать некоторый предварительный выбор – нет, не окончательный, это было бы слишком, а лишь предварительный. Однако Генрих уже спланировал все – как всегда, тщательно, основательно и разумно.
– Я была помолвлена только в пятнадцать лет, – заметила она однажды, протестуя.
– В пятнадцать лет ты вышла замуж, – поправил ее Генрих резко. – И чтобы мои девчонки оказались замужем в том же возрасте, они должны быть помолвлены уже теперь, иначе они упустят хорошие возможности и окончат свои дни в монастыре.
– Со мной этого не случилось.
– Моя дорогая, ты была единственной наследницей обширного владения. Наши прелестные создания обладают только одним достоинством: они – мои дочери, и тот, кто возьмет их в жены, заполучит в моем лице сильного союзника. Я выделю им приличное приданое и подберу мужей. Никакой отец не в состоянии сделать больше.
Для Матильды он выбрал герцога Саксонского, Генриха Льва; для Альеноры – короля Кастилии, а для маленькой Джоанны – короля Сицилии. Сдержал он обещание и в отношении приданого, и каждая из принцесс вышла замуж достаточно обеспеченной. Впоследствии приданое Джоанны стало предметом ожесточенных споров. Ее муж умер, а его преемник, по существовавшим тогда обычаям, должен был вернуть приданое и отослать Джоанну назад в Англию. Однако ему ужасно не хотелось расставаться с таким богатством, и он удерживал у себя и приданое, и вдовствующую королеву до тех пор, пока Ричард Плантагенет по дороге в Палестину не остановился на Сицилии и силой не отобрал все до последнего пенни.
Однако все эти события произойдут лишь в далеком будущем. А пока в Англии спор с Бекетом не утихал. Во Франции король, женившийся вскоре после развода на испанской принцессе, стал отцом третьей дочери, принцессы Маржери, которая в трехлетнем возрасте была помолвлена с младшим Генрихом Плантагенетом и приехала в Лондон, чтобы воспитываться вместе с королевскими детьми. Какое-то время казалось вероятным, что Генриху Плантагенету суждено править Англией и Францией, а его сын, если таковой появится, будет королем обоих государств уже по праву рождения. Но королева-испанка умерла, Людовик VII женился в третий раз и, наконец, осуществил свою давнюю мечту, сделавшись отцом принца. Повсюду надежды вроде бы сбывались, детально разработанные проекты приносили плоды. Генрих, смотря на своих красивых, бойких ребят, переживал периоды, когда больше не чувствовал себя молодым. Порой, оглядываясь назад и особенно вспоминая те дни, когда они с Бекетом счастливо работали и развлекались, он казался себе уже изрядно постаревшим. Так много всего осталось позади. В подобные моменты его охватывала тревога: он боялся, что заботливо и с большими усилиями созданная империя развалится после его смерти.
В один из таких приступов грусти Генрих решил возродить давно вышедший из моды старый обычай, практиковавшийся в те дни, когда положение в государстве было менее устойчивым, – обычай короновать еще при жизни властвующего короля.
Человек, который должен был бы совершить этот обряд и который сделал бы это с радостью, поскольку Генрих-младший был его любимым учеником, находился за пределами Англии. Потеряв всякую надежду уладить разногласия с королем, Бекет отправился за поддержкой к папе римскому. А потому Генрих, привыкший осуществлять свои планы без промедления, уговорил Роджера, архиепископа Йоркского, провести церемонию коронации.
Когда он сообщил Альеноре о своих намерениях и стал обсуждать с ней дату и детали торжества, она внезапно сказала:
– А как насчет Ричарда? По возрасту он всего-то на неполных два года моложе Генриха и – чего уж греха таить – намного старше его во всем остальном.
– Возможно, возможно, – ответил Генрих II, защищая своего любимца, – медленный рост еще не предвещает ничего плохого. Хорошему дубу для полного развития требуется сто лет, а придорожный сорняк вырастает за ночь. Конечно, я не считаю Ричарда сорняком, – добавил он и рассмеялся. Засмеялась и Альенора. – Но почему ты заговорила о Ричарде сейчас?
– Мне кажется, что теперь самый подходящий момент официально провозгласить его герцогом Аквитанским и графом де Пуатье.
– Здесь первое слово за тобой.
– Думаю, это было бы справедливо и правильно… И хорошо. Юношеская гордость, ты понимаешь…
– Прекрасно. И чтобы довести дело до конца, мы одновременно объявим Джеффри графом Бретани. Что же касается бедняги Иоанна… Ну что ж, он пока еще слишком мал. А когда подрастет, ему достанется Ирландия и мы найдем для него самую богатую во всем христианском мире наследницу. Таким образом, все будут пристроены. Разве когда-нибудь существовала более благополучная семья?
Генрих взял Альенору за руку, и они стояли вместе рядом, муж и жена, отец и мать, думая с гордостью и радостью о своих детях.
Все «орлята» получили титулы, и если кто и остался недоволен, так это Генрих, получивший самую богатую долю.
– Я всего лишь младший король, – жаловался он. – Никто не называет Ричарда младшим герцогом Аквитанским. А я, вероятно, буду младшим королем до тех пор, пока не споткнусь о собственную седую бороду и расшибусь насмерть.
Генрих II решил отпраздновать Рождество 1170 года со всем двором в нормандском городе Байе. Сюда в разгар веселых торжеств пришло известие, что Бекет вернулся в Англию и, шагая босиком в Кентербери сквозь толпы людей, рыдающих от радости, грозился отлучить от церкви всех, кто принимал участие в коронации младшего короля. Угроза сперва развеселила Генриха.
– Если он захочет отлучить всех, кто участвовал, ему придется начать с меня.
Роджер Йоркский, который привез неприятную новость, мрачно заметил:
– Именно это он и собирается сделать.
Лицо Генриха внезапно побагровело, и собравшиеся вокруг испугались, что его хватит удар. Прохрипев несколько бессвязных фраз, он огромным усилием воли вновь овладел собой. Последующие слова Генрих произнес уже более или менее спокойно.
– Нет, нет, на такое он не пойдет! Архиепископ Кентерберийский несомненно чувствует себя глубоко обиженным. Никто не может отрицать, что право совершить обряд коронации принадлежало ему, но он не тот человек, чтобы мстить столь мелочным и злобным способом. Ну, если он отлучит от церкви меня, то на всю страну ляжет церковное проклятие. Нельзя будет крестить детей, хоронить по-христианскому обычаю покойников, венчать молодоженов. Подумайте только о страданиях тысяч ни в чем не повинных людей – тех самых людей, которые так тепло встречали его.
– Уверяю вас, ваше величество, таково его намерение. Визит в Рим лишь усилил его решимость. Он не отступит от задуманного. Вашему величеству нужно уступить в вопросе наказания духовных лиц, нарушивших закон, иначе отлучение грозит вам, а с вами и всей Англии.
