Текст книги "Казачка"

Автор книги: Нонна Мордюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Ой, дочка, что ж теперь будет?!

– Что, мама? – снимая плат, спросила я.

– Пропали мы! Ой, пропали!

– Да что случилось-то?

– В «Советской культуре» якойсь Юрэнев написал, что ты сыграла не комсомолку, а кулачку!

– В «Чужой родне»?

– Вот, одноглазенькая занесла газету. – Это она так окрестила бывшую учительницу, теперь пенсионерку, большую, толстую еврейку с бельмом на глазу.

– Мама, да что ты! Так бывает. Критикуют нашу работу: то хвалят, то ругают.

Мама присела на стул – ноги ее плохо держали – и убежденно сказала:

– Это ж газета! Да еще московская. Зря не напишут… Где он там увидел кулачку? Такая комсомолочка, красавица. Ну, батько, конечно, хотел свернуть, а не свернул!

Рассмеялась я, обняла маму, успокоила, как она меня в детстве. Слышим, грохнула дверь – ворвалась «одноглазенькая» Вера Григорьевна и давай ругать критика Юренева.

Вообще-то она была настоящим мучителем соседей. Она так шутила и острила, что мы вечно ползком ползали от ее хохм. Научительствовалась, а теперь разлюли-малина – вольная пенсионерка!

К примеру, ее дочь Лиза все сидела, согнувшись, в конструкторском бюро чертежницей. Там их таких было много – двести человек. Вера Григорьевна сокрушалась оттого, что дочка никак замуж не выйдет. Однажды сослуживец пришел с шампанским. Сидим у них: я с сыном на коленях, Лиза, дочь, Вера Григорьевна. Напротив нее «жених» и подруга моя. Вера Григорьевна всегда на колени скатерть клала – ноги у нее не сходились от сильной полноты. А так расставит ноги врозь – и порядок. «Жених» с надутыми венами опустил под стол бутылку шампанского, чтоб в случае чего нас не обрызгать. И надо же! Пробка стрельнула под юбку, между ног Веры Григорьевны. Она крикнула, упала на спину поперек тахты и разразилась таким «красноречием», что мы чуть не полопались от смеха.

Жили они скромно. Какие там деньги! Все на книги тратили да читали запоем. Разве так замуж выйдешь?

Меня любили. Была у них брошь с изумрудным камушком.

– Нонк! Надень брошь…

Это если я шла куда-нибудь в важное место…

Отвлеклась – ну ничего! На хорошего человека.

Так вот, значит, мама приехала. Наташка в восьмом классе, сын еще маленький. Я на репетиции. Муж где-то в киноэкспедиции. Борщ кипит, белье полощется. Мама крутится, ждет к обеду. Глядь – машина черная подъезжает. Выходит дяденька и, узнав, что меня нет, отдает маме конверт для передачи. Та закаменела, глядя на нестандартный конверт с вышечкой в уголке.

…Где виноватые? Что будет?.. Кому письмо? Нонке…

Опять вижу: мама ни жива ни мертва.

– Что?

– Ой, дочка, письмо… Важное. Ты глянь, какое важное…

Беру конверт как гремучую змею, нюхаю. Ничем не пахнет. Извлекаю лист с такой же на уголке башенкой, как на конверте. «Нонна, дорогая, зачем ты сделала вид, что не заметила меня?..»

– Ну, Вера Григорьевна! Дура одна лазит и лазит за мною по пятам.

– Вот сука! – охотно включается соседка.

– Да, может, она и хорошая… Но мне на дух не нужна. Эля, дочка замминистра. Не бойся, мама! Ей в голову вдарило – дружить! И на спектакль ходит, и на улице перестревает.

– Так это ж хорошо, что дружить… Люди уважают, значит, – говорит мама.

– Ой, мама! Если я актриса, то со всеми должна дружить? Я ж тоже человек – кто-то и не по вкусу.

– Потерпи. Пускай. Человек походит, походит да и перестанет.

– Эх, тут написано: на дачу в гости в субботу. Машина придет. На какую дачу?.. На черта они мне сдались!..

Мама надолго замолчала, взяв в руки письмо. И как прежде, нашла лучезарный, верный вариант:

– А съезди, доченька, чего на рожон лезть. Сыночка возьми – и прокатитесь.

Я не ответила – мне всегда претила людская навязчивость. Мама положила руку мне на плечо и убедительно сказала:

– Съезди, дочка. Так будет лучше.

Утречком спускаемся с сыном к машине, а мама и Вера Григорьевна на кухне давят лбами оконное стекло. Наблюдают.

– О, Зоя! Мам! – повернулась я к окну. – Зоя Холщевникова! Чемпион мира, коньки! Радость-то какая! Зоя здесь, а Эли нет…

Залезаем в машину. Кинула взгляд на окно. Вера Григорьевна, дымя «Беломором», послала воздушный поцелуй.

– Поехали, – тихо приказала шоферу Зоя (она села с ним рядом).

Машина мягко взяла с места, Зоя заговорила:

– Ну что, удивилась?

– Конечно, удивилась.

– Вот попросили. Да не бойся, не покусают. Я с Элей давно дружу.

Машина шикарная. Мелькает Подмосковье: лес, поляны – красота! До чего ж богато, до чего ж прекрасно! Мчимся, перебрасываемся с Зоей пустыми фразами – она скорее подруга мужа, а не моя. Он был спортивным фанатом, всё таблички футбольные заполнял. Велел болеть за «Спартак», а я заболела «Торпедо», потому что, когда знакомилась с игрой в футбол, «Торпедо» «действовало», как объяснял мне муж, и выиграло. С тех пор я болела за «Спартак», только чтоб Слава не скисал, а втайне, конечно, – за «Торпедо».

Сын заскучал – укачало немного. Я взяла его на руки, прижала к груди. Глазки закрыл.

Едем. Наглядеться не могу, как «косит наша косилка», – и машины в сторону, и люди. Мчимся себе без задержки. Влетаем в прохладу, запахи сосны и сена. Летний день в разгаре. Какие мы с сыном важные – отдельно едем, одни!

Вот и дача, Зоя вышла открывать ворота.

…Как стыдно с Элей встречаться! Надо быть с ней повежливей…

С бильярдным кием в руке прыгает через клумбы Эля в синих брюках. Как я узнала через несколько лет, это были джинсы. Голова по-испански повязана цветной косынкой.

– Доехали? Чудно! Выгружайтесь.

Я как за соломинку цепляюсь за Зою – она попроще и познакомее.

– Идите во-он по той тропе. Зоя, проводи, я сейчас…

Сын оживился, побежал к стогу, а мы с Зоей пошли следом.

– Чего ты скукожилась? Они хорошие, – подбадривала Зоя. – Тут и комнат уйма, и на всем готовом. Я люблю сюда ездить.

– Я?! Ты что! Мне нравится. – Я вздохнула полной грудью и блаженно посмотрела вдаль, где застыли крылья старой мельницы. Вот это да! Я и представить себе не могла, что тут такая красота. Сердце запело!

Вот и Эля бежит, за нею девочка лет пяти-шести.

– Дочка ее, – поясняет Зоя.

Выражение лица у девочки как у старой тетки-экскурсовода. Без обаяния. Она оглядела меня с ног до головы, по-хозяйски.

– Нравится вам у нас? – Эля повела вокруг рукой.

Я кивнула, едва удержавшись от возражений против слов «у нас». У кого – у вас? Разве копны, и мельница, и запахи – это все ваше? Это же все ничье, а значит, общее… Когда массовка какого-нибудь завода вываливается из автобуса, чтоб подышать и отдохнуть, люди не думают, чей это праздник – видеть природу. Это общая красота, общая радость. Так и я восприняла комфортную дорогу, нескончаемый пейзаж – как общую радость сегодняшнего дня. Это и Элино счастье, и Зоино, и мое. Сегодня такой день!

– Погуляем и закусим, – выложила свою программу Эля.

Закусим? Это здорово.

Сбежались наши дети, стали кувыркаться в сене. Отлично! Сказка! Мы плюхнулись на теплую землю. Как хорошо, что Зоя помогала мне терпеть хозяйку. Погуляли, попереливали из пустого в порожнее – и к даче. Смотрю – сидя на корточках, подпирает дерево спиной мужчина, похожий на рабочего.

– Пришел, Николай?

Какой же он ей Николай? Пожилой мужик.

– Киномеханик, – пояснила Зоя. – Пообедаем и фильмы посмотрим.

Вот это да! Фильмы!

Сестра Эли, пухлая от жира, улыбнулась, поздоровалась. Господи, сестра какая-то несчастная… Чего ж они такие несчастные? Вроде поджидают чего-то. Некрасивые…

– Мойте руки, – не поднимая головы, пригласила женщина в фартуке, с белой косынкой на голове.

– Спасибо, Катя, – как старой знакомой, кивнула Зоя.

– Кто это? – шепчу.

– Повар.

– Повар! А мать есть?

– В Москве. Завтра к вечеру приедут с отцом.

– С замминистра?

– Чудачка! Конечно, – засмеялась Зоя.

Ну, думаю, мы-то к вечеру ссыплемся отсюда…

Руки помыли, идем в столовую. Стол большущий, а нам приготовлено с одного краю. Занавески гуляют от ветерка. Паркет блестит, кругом диваны и маленькие столики.

Эля, так долго охотившаяся за мной, не проявляет никакой радости. Будто я захлопнута ею в капкан – остальное неважно.

Стали угощать. Прибавилась еще одна женщина в фартуке и с белой косынкой на голове.

– Тоже повар?

– Нет. Это хозяйка дома.

– Хозяйка над кем?

– Дома.

– Расскажите лучше что-нибудь о кино. Вот и Лиля послушает, – кивнула Эля на свою дородную сестру. Улыбающаяся Лиля промокнула салфеткой рот.

На черта вы мне сдались, думаю, не портите мою радость… У меня пока не укладывалось в голове, что первый в жизни такой «выезд» – не общий. И разве можно дергать человека, отвлекая от любования столом, мебелью, паркетом, игрой занавесок? Какое кино?! Закуски разные, вкусные. Уплетаем с сыном, как за себя кидаем.

– Оставляйте, ребята, место, – тактично упреждает Эля. – Обед только начинается.

До моего сознания с трудом доходит сказанное шепотом:

– Суп из форели, борщ куриный, бульон с клецками.

– Борщ!

– Хорошо.

Стали носить тарелочки небольшие. Я выросла на рыбе, но в наших краях форель не водилась.

– Я хочу фоель, – захныкал сын.

Смех меня взял:

– Да ты знаешь, что такое форель? Ты ее ел?

– Форель так форель, – улыбнулась Эля.

Поменяли сыну борщ на суп из форели. Девочка, видно, пропустила через себя тысячи соображений – изумилась свободе гостей. Наверное, тут бывают люди повежливее нас.

– А правду говорят, что в кино снимаются только жены режиссеров? – замахнулась Лиля на светскую беседу о кино.

– Не знаю. Мой муж такой же артист, как и я… Да, сынок? – Куда угодно я ныряла лицом, чтоб только не видеть этих нарушителей блаженства – Элю и ее сестру Лилю.

Дальше обед прошел почти без слов. Сын побежал в кинозал, девочка за ним.

– А что, и правда, – допивая компот, завершила я, – пошли в кино.

Встала, вышла. Оглядела дом. Здоровенный. И вверху окна. Хорошо! Ноги чуть подкашиваются от воздуха и сытного обеда. Вот и кинозал. Тесно. Пахнет табаком. Стулья кое-где прорваны, и видна вата. Сели. Пошли кадры цветного шедевра Диснея…

Еще во время обеда Эля дважды подбегала к телефону с кратким «да, да, я так и сделаю». Чуялось: она обещает что-то такое, в чем мы тоже должны участвовать. Так не хотелось трогаться с дачи. Однако после кино Эля, опираясь игриво на кий, повела нас через скошенную полянку.

– Генерал один важный… – шепнула Зоя.

– Ой, зачем? Сейчас опять притеснять начнут насчет съемок в кино…

Звонок у калитки. Открывает пожилая женщина с водянистым лицом и вытаращенными бесцветными глазами. Она испуганная, простоволосая. Миг замешательства. Потом Эля ладонью отстраняет служку и зовет нас войти на территорию, усеянную цветами.

– Что с тобой? – властно спросила Эля.

Женщина промолчала, провела ладонью по волосам.

Зоя спокойно рассчитывала ситуацию. Слышим – в даче возня: стук, сопенье, удары. Стоим молча.

Наконец вылетает мужчина лет пятидесяти в голубой крахмальной рубашке и тренировочных штанах, красный. На шее царапины с сукровицей, пуговицы почти все оторваны с мясом. Сел на скамейку, не обращая внимания на гостей, запрокинул голову. Следом выпрыгнул парень в тельняшке и шортах.

– Валера! Ты опять?! – жестко упрекнула Эля.

Валера подошел к бочке с водой и окунул голову; отдышавшись, ответил:

– Скотина! Я ему покажу!

– Не обращай внимания – сынок с папой выясняют отношения, – шепнула мне Зоя.

– С генералом?

– Да. Генераленыш с генералом.

«Генераленыш» привел в порядок волосы и протянул мне мокрую руку:

– Располагайся, артистка! Будь как дома.

На его тельняшке виднелись кровавые разводы… Скорей отсюда, скорей!

Придерживая ворот платья, с крыльца спускалась немолодая блондинка, кучерявая. Взгляд ее был жалок. Во дворе еще витала атмосфера недавней схватки между сыном и отцом. Невиданной, уму непостижимой схватки. «Скотина» – отец. Генерал – «скотина»!

– Садитесь, – пригласила жена генерала.

Я не шелохнулась, а Зоя по-свойски подмигнула и стала подталкивать меня к столу под деревом.

– Вот, ты просил… Я привела, – начала Эля, обращаясь к «генераленышу». Тот еще злился.

– Пошел вон отсюда! – крикнул отцу.

– Замолчи! – вырвалось у меня.

– Ах вот как? – повеселел парень.

Сидим молча.

– Сейчас все наладится, – шепотом успокаивает меня Зоя. А мне-то что! Зачем мне эти чужие люди?.. Надо мотать отсюда.

Выжидаю удобный момент, чтобы попрощаться. Глядь – через забор лезет майор, каблуком сапога чертит по забору. Не поздоровавшись, пробирается к ульям. Надевает намордник и начинает трусить мед.

– Ну куда же вы? – слабо останавливает нас женщина.

Какое счастье, Эля возглавила уход с территории. Мы за нею.

– Чего это они?

– Мелочи жизни… Видишь ли, Кириленкам завезли розовый кирпич для собственной дачи, а этим – рыжий. Уже несколько дней грызутся…

– А этот морячок что ж такой несознательный?

– Морячок! Сейчас морячок, а вечером будет солдатом ООН.

– Меняет форму?

– Меняет.

– А где берет?

– Отец привозит для коллекции всякую военную форму. Сын любит.

– Это ж форма военная!

– Без знаков отличия форма становится просто одеждой, поняла?

Я не ответила, потому что навалилась на меня путаница событий. Бежать, бежать к Эле! Там тихо! А эти – пусть их…

Как же хорошо стало мне у камина на Элиной даче. Красота! Трещат дровишки… Вижу – телефон, решила позвонить домой.

– Мам! Ну как вы там?

– Чего кричишь? Я не глухая. Как у вас?

– У нас? У нас чинно-благородно, едим, беседуем.

– Паняйте (погоняйте домой!), – чем-то недовольна мама…

– Зоя, поехали домой!

– Не дури, ополоснемся в озере.

– В озере? Это хорошо. Пойдем.

Пошли к озеру. Эля уже плавает. Разделись и мы.

– А чего она косынку не сняла?

– Лысая она, с рождения. Пушок только.

– Ой, боже!

– У нее парики из Парижа какие хочешь.

– В Париж ездила?

– Разве только в Париж! Мы за границей с нею и познакомились. Я на соревнованиях была, а она с родителями.

Поесть бы… Как тут едят вкусно… На ужин карп в сметане, салаты, блинчики с мясом, печенка жареная с картошкой, печево сдобное. Теперь уже не предлагали. Все стояло, бери что хочешь. Мы хотели всё и всё ели. И тут до неприличия захотелось спать, спать, спать… Никто нас не останавливал. Мы легли с сыном на широкую кровать и с наслаждением растянулись кто как хотел. Я лежала на спине и следила, как на потолке шевелятся тени ветвей, освещенных фонарями.

Задумалась. Собрать мысли не могу. Сын поднимается на локоть и заговорщически шепчет:

– Давай здесь насовсем останемся.

– А папа?

– Мы и папу сюда возьмем.

– Завтра поговорим.

…Оказывается, не сменив положения, я спала до самого утра, и теперь потолок играл рябью от воды в бочках, освещенной солнцем. Как только веки поднялись, еще не пошевелившись, я увидела в двери женщину в кокошнике.

– Чаёк?

– Да не… Мы встанем, тогда…

На Марсе жить нельзя. Пора домой… Я скоренько доела завтрак и, не глядя сестрам в глаза, стала собираться. А нас никто и не уговаривал остаться.

Черная машина с бархатными сиденьями стояла у ворот.

Зоя осталась.

Помчались мы с сыном на свое «поле-ягоду». Вот и кнопка дорогого звонка. Рыпнули двери. Мама с Верой Григорьевной, пахнущие зубным порошком и пудрой, вышли навстречу.

– Что с вами, тетя Вера? Вам плохо? – повторила я фразу, сказанную племянником Веры Григорьевны, когда однажды тот увидел свою тетку напудренной.

Вера Григорьевна прыснула от смеха и провела ладонью по лицу.

– Что, переборщила?

– Мам! Что с вами? Вы далеко?

– А в клуб «Каучук» – «Тарзан» идет. – Мама весело вступнула в лакированные босоножки на пробке, привезенные мною когда-то из Грузии. Но ножка-то у нее поменьше моей. И сейчас вижу: задний ремешок вместе с подошвой больше, чем надо.

Мама сбросила босоножки, поискала бумагу, стала комкать ее и приговаривать: «У одной бабки спросили: кто такой миллионер? Бабка ответила: а это когда калоши велики, он в мыски грошей натопчет – и порядок: не соскакивают с ноги».

Я видела, как мама усердно набивала в босоножки бумагу, не желая заводить разговор о нашем путешествии.

А как дошли они с Верой Григорьевной до двери, сказала:

– Располагайтесь, мы ненадолго. Больше не ездий туда, дочка. Это не наши люди…

Как?! Что ей почудилось? Она ж не была там… Огорошила меня, а разбираться было лень. Или не лень, а недоступно пониманию.

Ну ничего, родителям не обязательно все знать… «Там посмотрим», – только и подумала я и спросила уже выходящую из двери соседку:

– Вера Григорьевна, почему они все там такие некрасивые?

– Они не некрасивые – они неодухотворенные.

Про «того» коммуниста отца

Вот сейчас сердце вылетает, жар в груди, ярость от поиска слов, способных описать случай с нашим отцом.

Мы давненько уже разместились: кто в Москве, кто в Подмосковье после окончания институтов.

Мама умерла. Отец не прерывал связи с нами. Пришлет и свининки, и крупы кукурузной. (Никогда не было легко – никогда. По сегодняшний день.)

Прошло два-три года после смерти мамы, и отец наладился к нам повидаться, а главное – выбить себе военную пенсию как инвалид войны, рядовой: тридцать пять рублей вместо колхозных двадцати. Смотрим, уже не два костыля, а один – в правой руке палочка. Куртейка – «самострок», синие галифе. Пустой сапог чем-то набит (культя была до середины икры). Рубаха коричневая, галстук! Галстук небось висит где-то в сенях рядом с хомутом и куриным насестом. Отец доволен. Мы тоже.

Садились за стол, он ловко пристукивал палочкой о костыль и, прежде чем сесть, прислонял к стене.

Спокойно принял от нас мамины вещи. Складывал их и бурчал: бэ-y, бэ-у… Это значит – бывшее в употреблении. Вещей немного: плащ брезентовый темно-красный, платки, юбка, два платья. Все это он складывал в фанерный чемодан с лаской и волнением.

Вспомнила я нищих людей, которые находили причину для неожиданной посылки. Шли на почту и слали в другую станицу или хутор что придется: потертую клеенку со стола, электрического провода метра два, ленту, рамку для фотографий, две заплатанные наволочки. Это посылалось на полном серьезе и получалось на полном серьезе – с благодарностью.

Помалкивает народ. Живет себе. По-другому не знают, как жить.

Подкупили мы отцу кое-каких подарков; недорогое, но свеженькое, живописное. Отец доволен, выражается скупо.

Мы ему и песни пели. Он косо улыбался и сдерживал слезы.

Вообще-то он прибился на Кубани к какой-то вдовушке со взрослыми детьми, но духовно мама навсегда осталась для него царицей.

Погостил от души – пора в путь-дорогу. И вот… Попросил он нас проводить его за город, друга своего фронтового навестить. «А то когда еще приведется!»

Тогда в этом направлении электричек еще не было, а ходил паровичок, с дымом из трубы. «Пригородный», «рабочий» назывался. Ходил редко, народу – толпы! А тут еще гололед. Пускаем отца вперед к двери вагона – дескать, инвалида должны пропустить в первую очередь.

Проводница турнула его в грудь; костыль и палка разъехались, и он упал на спину.

– Папа!.. Ах ты, сучка! – крикнула я проводнице. Она зычно свистнула в свисток, паровичок тронулся…

Раньше родители ни в какую не допускали возможности быть смешными или жалкими перед детьми. Отец отверг нашу помощь и, не вставая, погрозил пальцем с наигранной веселостью:

– Во! Видали, дети, каких Москва терпит… А еще столица!

Встал на одной ноге, четко, по-мужски собрал в руки костыль и палочку. А мы быстренько замяли происшедшее, мы негордые. Подошел пассажирский, и доехали в тамбуре до Петушков. Ничего, Виктор Константинович Мордюков! Живы будем – не помрем…

Проводили отца весело, хотя с пенсией – от ворот поворот.

«Гоп со смыком»

Трусоватые мы были насчет вождей. Песни ввысь их поднимали, а только пусть они там, в песнях. Пусть, зачем приближаться к ним – боязно. И не их страшно, к ним-то и не подпустят, страшен был черный буран охраняющих отца родного.

Стали приглашать на званые приемы. Вроде тебе почет, а от локтя одного охранника долго болела грудь – это когда Никита Сергеевич с фужером в руке взмяк, закраснелся и докричался до такой братской доступности, что мы в экстазе зааплодировали и легонько подались к его столу… Тут и помаду стерли с губ каменным плечом. В общем, рта подхалимского не разевай, того и гляди, в жернова угодишь.

Хрущев. Степная манера говорить, митинговать по-свойски – прямо-таки колхозный бригадир всея Руси. Не ощущая его поначалу ни хорошо, ни плохо, жили мы себе, каждый на своем месте: вверху разберутся, как править страной.

И вдруг там, вверху, назначается воскресная встреча: дружеские контакты правительства с творческой интеллигенцией. В число приглашенных попали шестеро киноактеров: Скобцева с Бондарчуком, Николай Рыбникове Аллой Ларионовой, Вячеслав Тихонов и я.

В Архангельское нас вез маленький автобусик. Милицейские мотоциклы будто не сопровождали, а конвоировали колонну машин, чтобы кто-нибудь не сбежал. Приехали – батюшки! Иззелень-зеленый лес. Прохладно. В глубине круглый тент из полотна в красную полоску. Под ним множество столов. Ясно, что там обед назначен. Прохаживаемся. Народу масса. Никто не находит себе места. Правительство топчется с народом: Хрущев, Микоян, Ворошилов, Буденный.

Озеро. По берегу баночки с червями и удочки.

– Милости просим рыбки половить! – звонко крикнул незапоминающийся человек. Не боится, наверное, ни правительства, никого.

– Знаю я вашу рыбку, – вальяжно отвечает Никита Сергеевич. – Небось вчера сгрузили в озеро машину карпов, а теперь хоть рукой лови…

– Ха-ха-ха! – торопливо засмеялся народ.

Все движутся медленно, приноравливаясь к шагу вождей. Вдруг как крикнет на весь лес взбесившийся тенор: «А-а-ар-шин мал-а-лан…» На миг остановили дыхание, потом поняли, что это Рашид Бейбутов сотрясает пространство. Он разрядил неловкость и робость собравшихся. Хорошо, что песня имеет слова, – куплет за куплетом идет время. Поаплодировали. Никита Сергеевич, подняв палец, пожурил за что-то республику в лице Рашида Бейбутова. Не успели поблагодарить судьбу за, слава богу, прошедшие минуты прогулки с вождями, как справа пересекает дорогу цепочка джигитов – мальчики в черкесках, с кинжалами грациозно на мысочках протанцевали мимо и скрылись в кустах. Аплодисменты. Мальчики из-за кустов не возвращаются.

– Давайте «Гоп со смыком»! – призвал простодушный вождь. Народ опять: «Ха-ха-ха!»

– Купаться, купаться, – заворковали те, кто посмелей.

От озера стрелка показывала, где брать купальные костюмы.

Вскоре многие барахтались в воде. Помню, Аджубей подплыл к Рыбникову и сострил: вот где можно топить актеров, а не на страницах газет… Он симпатичный и умный был. Потом и газета «Известия», как все помнят, жила интересной жизнью, пока Аджубей был главным редактором. Рассказывают, что, когда его «ушли», он собрал газетчиков в своем кабинете, чтоб по-доброму проститься. Пожал всем руки и отдал ключи.

Но вернемся к пикнику.

Освежившись, мы немного освоились с обстановкой. Вроде опасностей нет, и Фурцева, министр культуры, не отходит от нас. Держится просто, демократично. А все же какая-то «хока» стережет, поджидает момент, чтоб грызнуть. Молоды мы были, и родители наши не испытали ночного дыхания «черных воронов», а страх засел крепко. Стали обносить гостей рюмочками на подносе да лакомствами. Глядь – за руки и за ноги поволокли Ворошилова. «Умер?» – «Напился. Не смотрите в ту сторону», – посоветовал кто-то из наших.

Стали скликать к столам. Гостей было человек двести; наш столик оказался в нескольких метрах от правительственного. На актеров каждый смотрит с любопытством, вот и теперь: пусть «живьем» посидят рядом с руководителями партии и правительства. Ухватились мы разглядывать меню. Чего там только не было, начиная от ухи из форели и кончая раками, сваренными в пиве!

Смирненько ведем себя, как полагается. Пьем вишневый сок, прохладный, натуральный. Кто-то напрягается с тостами, буреет, старается провести мероприятие на уровне. Помню, как Константин Федин закричал: «И это аквамариновое море!..» – о только что построенном бассейне «Москва».

Дальше сплошняком пошла химия. Химия, химия. Химия тут, химия там… Вплоть до того, что все имеющееся на столе сможет сотворить химия.

Хрущев хохотнул и сказал:

– Давайте наедимся сегодня пока что натуральной едой!

Снова подхалимское «ха-ха-ха», аплодисменты. Я тоже ловила себя на том, что смеюсь заразительнее, чем того заслуживает острота вождя. Наверное, один из всех Николай Рыбников ликовал искренне, по-детски: светился, чуть не криком кричал, довольный Никитой Сергеевичем. Его очень даже устраивал образ секретаря ЦК – мужичка. «Наконец-то!» – говорило все его существо. Он взглядом напутствовал вставшего с фужером Бондарчука (тому заранее был поручен тост от нашего стола). А Бондарчук всю жизнь выступал редко, но феноменально – без заботы о мысли, которую хочет донести до слушателей. Мы напряглись, жадно ловя то, что он хочет сказать, потом с облегчением вздохнули, выловив все же, что Ленинская премия за фильм «Судьба человека» дана не только ему, а всему съемочному коллективу. Звонкие аплодисменты Рыбникова перекрыли последнее слово оратора. Ну ничего! Они утонули в рукоплесканиях остальных гостей.

Слава тебе господи, справился более-менее. Ушла волна напряжения от нашего стола и полетела дальше.

А в котловине неподалеку шла своя жизнь. Масса черных машин марки «ЗИС-110», автобусики и кишащие между ними мужчины. Это были не только водители. Черт меня дернул туда посмотреть. Напугалась чего-то. А чего? Да вот Колькин восторг был громче, чем надо. Он-то восхищался вовсю, а там дяденьки в костюмах: еще неизвестно, одобрят ли такой восторг.

Наконец берет слово Хрущев.

– А где Колька? – спохватилась Алла Ларионова.

Мы оглядываемся в ожидании чего-то недоброго. И вдруг из-за наших спин радостно и громко крикнул Рыбников:

– Никита Сергеевич! Расскажите лучше про Кубу!

– А-ах! – пронеслось по столам.

Не поднимая головы от маленького, как змейка, микрофончика, стерегшего уста вождя, Никита Сергеевич ответил:

– А я что, с Кубы приехал? Читай газеты, там все написано.

Пауза тяжкая. Кашлянув в кулак, он произнес низким голосом:

– Ну вот, сбил меня теперь…

Потом, собравшись, стал говорить дальше. Мы не слышали ни одного слова. Наш стол стал тлеть вместе с нами. «Арест! Тюрьма, увольнение с “Мосфильма”», – мелькало в моей голове.

Юлий Яковлевич Райзман поглядывал на нас: дескать, эти артисты… Все шло пока своим чередом.

Николай куда-то исчез. Алла в полуобмороке ищет мужа, и вдруг мы видим: идет со стороны кухни Рыбников и тащит по траве, держа за «ухо», бумажный мешок к нашему столу. Поставил возле нас.

– Что это?!

– Раки! – торжественным шепотом сообщил Коля.

В это мгновение вежливая фигура в костюме спросила:

– Вы, наверное, хотите домой?

– Да! Поехали отсюда! Хватит! – ответил Николай нервно.

Он понимал, что проштрафился, и помнил, что мы, как дети, ждали раков в пиве. А до них было еще далеко…

Мешок большой. Боже ж ты мой, выше стула! Смотрим: Николай и мужчина в костюме взялись за два «уха» и потащили по траве мешок к котловине с машинами.

Идем молча. Доводят нас до «ЗИСа-110», и мы все вшестером умещаемся. Эта машина может быть шестиместной, если откинуть сиденья. На них и сели Коля с Аллой, а между ними мешок с раками. Тихонов сел рядом с водителем, негодуя. Какое-то время едем молча. И вдруг заголосила Ирина Скобцева, как плакальщица на похоронах.

– Чего ты? – спросил Бондарчук. Мы все трое сидели сзади.

– Сережа, дорогой, сколько раз тебя просила – не выступай!

– А что?..

– Вы же, – это я и он, – из Ейска… Вам не надо… И Нонке, и тебе выступать противопоказано… – хлюпает Скобцева. Она-то окончила два института.

Мы не ответили. Выступление Бондарчука явно меркло перед рыбниковским. Снова едем молча. Вот и начало Москвы. Светофор. Машина остановилась рядом с пивным ларьком. Несколько мужичков отошли с пеной в кружках к дереву и приготовились утолить жажду. Один из них левую руку засунул в карман, придерживая локтем гробик сантиметров семидесяти. В правой – кружка с пивом. Он слегка подался вперед. Стал сдувать пену… Мы тронулись.

Утром огнем горели телефонные аппараты. Шел перезвон… Пока сама Фурцева не позвонила Рыбникову и не сказала:

– Николай Николаевич! Не волнуйтесь. Всё в порядке…

Ястребок

Как-то во время войны я увидела, как взмыл в небо ястребок на подмогу в воздушном бою. Смотрю – мазнул мимо схватившихся ввысь. Затем лег на спину, показав брюшко солнцу, на миг застыл, потом уронил нос книзу и штопором пошел к земле.

Когда ж он словил снаряд врага? Пошел, пошел, хрустальный, маленький, холодный. Столкнулся с землей и взорвался всем своим ретивым корпусом…

Не так давно сидим мы в люксе киевской гостиницы у композитора Марка Фрадкина. Пьем чай, кофе. Телефон звонит непрерывно: то приглашения послушать новую музыку, то отзывы о нашем концерте. Вдруг лицо хозяина розовеет, глаза расширяются, и он кладет трубку на рычаг.

– Ребята! Что сейчас будет! Телятников зайдет! Леня!

Леня Телятников, спасший мир от катастрофы со своими ребятами-пожарниками… Пробежал в голове Чернобыль, все, что знала из прессы и от очевидцев.

– Телятников, Телятников! Пожарники, мальчики! – начался патетический галдеж. Два сына у Лени, жена. В квартире шведская стенка и другие спортивные снаряды. Всё по часам: и еда, и уроки, и гулянье… Недавно папа разрешил ложиться спать в полдесятого. Всё им – двум любимым, похожим на папу.

– Тэтчер приглашала! Не успевает ездить по миру! Да и не хочет.

– Да-да! – торжественно отвечает хозяин на стук в дверь.

Стремительно входит невысокий, пропорционально сложенный молодой человек в военной форме. Улыбка до ушей, белые кудри, лицо возбужденное:

– Здравствуйте!

Всем обстоятельно пожал руку. Шинель прирасстегнута. Поставил на стол бутылку коньяка и положил огромную коробку конфет.

– Посиди, Леня, – приглашает хозяин.

– Некогда! – едва не кричит Леня, застегивая шинель. Проводит рукой по кудрям, надевает фуражку.

– Растут?

– Растут!..

Композитор давненько знаком с Леней и видел его еще без волос – после катастрофы. Телятников глядит на часы и откланивается. Дверь порывисто, но бесшумно затворяется. Немая сцена.

Так вот же они! Правильно! На том стоим и стоять будем! Мы же такие! Это Телятников… Наши, наши!..

Жизнь Лени угасает. У жены равное с мужем количество рентген. У детей значительно меньше. Да, Леня влетел в случившееся как ястребок. Взмыл высоко в сердцах благодарных людей. Подал сигнал от имени хороших, от имени наших; призвал, крикнул и запрокинулся, как тот ретивый ястребок, и пошел камнем вниз…

С той только разницей, что сейчас все знают, где он «словил снаряд»…

Не плачь, казачка!

Когда нам было лет по пять-шесть, любили рисовать. Давили бузину, курьи перья приматывали к щепочке – вот и кисточка. Бумаги тоже не было. Брали в сельпо рыжую толстую – для заворачивания покупок. Валина бабка – мы у нее частенько рисовали – нарежет, утюгом придавит, когда печь топит.