Текст книги "Эфина"

Автор книги: Ноэль Реваз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Э. и Т. смотрят друг на друга и сбрасывают последние одежки. Э. говорит, что Т. – эгоист. Т. отвечает – возможно, но и Э. не невинная голубка. Э. говорит, что не нуждается в дедушке. Т. спрашивает, зачем она в таком случае связалась со стариком. Э. говорит, что без нее Т. не выкарабкается. Т. отвечает – увидим. Т. говорит, что она похожа на истеричку. Э. обзывает Т. гнусью. В этом месте Э. слетает с катушек и произносит несколько слов, как будто специально подобранных в словаре. Поразительно, как, оказывается, много синонимов держала в голове Э. Она не довольствуется двумя словами, ее оскорбления цветисты, разнообразны, отточены, воистину театральны. Т. замечает запавшие глаза Э., дряблую кожу и мешки под глазами. Ее одежду. Ее уши. Ее тело, от которого – ну право же – не слишком много проку, и Т. не может удержаться и не произнести этого вслух. Э. жидкая, этакая жидкая красно-белая масса, которая все течет и течет по земле бесконечным потоком, самопроизвольный и самовоспроизводящийся водопад. Это прекрасно и пугающе, как видение, и Т. поминает Пречистую Деву, а водопад превращается в дикую когтистую кошку, поразительно, что может случиться в коридоре, думает Т., пытаясь найти укрытие. Дикая кошка стоит перед ним, она настроена очень решительно, у нее пугающие, огромные, круглые, красные, налитые кровью глаза, как пишут в книгах. Т. вспоминает детскую книжку, историю о джунглях. Дикая кошка понемногу успокаивается, приводит в порядок одежду. Что происходит? Похоже на семейную сцену. Эфина и Т. были в коридоре, потом вдруг в какой-то момент что-то произошло, и Т. исчез из комнаты. Его нет ни в гостиной, ни в ванной. Ни в туалете. Эфина очень гордилась тем, что Т. никогда от нее не сбегал. Никогда. С другими подругами ему бывало плохо, но с ней – никогда. Т. говорил, что ему хорошо и он никогда не сбежит. Никогда. Нет. Слово «бегство» исчезло из его словаря.

Проблему для Т. представляют не собаки. И не женщины. И все-таки в жизни Т. всегда имела место женская проблема. Даже в колыбели у него наверняка была проблема с кормилицей. Или с соседкой по колыбели. Нет, на сей раз проблема Т. в успехе. Если бы его самого попросили сформулировать, он бы сказал, что дело, пожалуй, в мужчинах. В молодых, естественно, не в старых пердунах. В мужчинах, у которых щетина отливает синевой, а не сединой. В тех, кто носит рубашки, расстегнув верхнюю пуговицу, потому что кожа у них свежая, упругая, а не апоплексически-красная. И на груди нет мохнатой растительности. Эти мужчины не морщат задумчиво лоб, глядя на удаляющийся берег. Не носят в кармане щипчиков для удаления волос из носа и ушей. По ночам они не кашляют, отхаркивая мокроту. Они умеют изящно сморкаться и не страдают от отрыжки. У них мускулистый живот, а не пивное брюхо. Они противостоят трудностям. У них нет перхоти. Их пальцы – худые или толстые, как сосиски, – не заросли седоватыми волосками, колени не имеют обыкновения самопроизвольно раздвигаться в стороны и сгибаться, так что ходят они не как пещерные люди. Короче, это мужчины от семнадцати до сорока девяти лет, молодые мужики, отравляющие жизнь Т. Они слишком хорошо выглядят на сцене и слишком нравятся режиссерам. Они слишком нравятся окружающим.

Когда Т. был велик и знаменит, велик, знаменит и обожаем, он часто говорил, что ему нет дела до успеха, что успех для актера сродни мастурбации. Главное – игра. Важен только театр, главное – совершить ритуал, и не важно, смеются люди, злятся, уходят, аплодируют либо не знают, как реагировать. Мало значения имели автографы. Букеты цветов со спрятанными внутри визитными карточками. Так было. Т. все это имел. Журналисты. Радио. Критики. Фотографии. Прыщавые постановщики, мечтающие заполучить его в свои новые спектакли. Мастера с другого берега Рейна, посылавшие своих помощников выяснить, будет ли Т. свободен через четыре сезона. Ладно, Т. немного преувеличивает, возможно, все было не совсем так – но почти так. Он помнил, как волновались при его появлении билетерши, как благоговейно перешептывались зрители в фойе. Как спешили навстречу директора, чтобы почтительно пожать ему руку, взяв ее в ладони, – ну, если были свободны, конечно, а не говорили по телефону или не забавлялись с любовницей. Теперь фойе пустует, а билетерши равнодушно проходят мимо. Они уподобились маленьким девочкам – смотрят на него с подозрением и громко интересуются, имеет ли он право здесь находиться. Да, время, конечно, и Т. дошел до края своей судьбы. Ему в спину дышат молодые мужчины. Они появляются из ниоткуда и блистают на сцене, отпихивая Т., и он растерянно машет руками в пустоте.

Он начинает ходить в театры просто так, не на репетиции, чего не делал прежде. Является за два, за три часа до начала, устраивает так, чтобы его пустили, и усаживается в любом ряду. Директор, режиссер или осветительша – не важно кто – зажигает иногда лампу, но Т. нужно не это. Т. любит сидеть в темноте, духовная атмосфера театра необъятна, даже если зал маленький и дух блуждает там, не натыкаясь на стенки. О чем мечтает Т., сидя в театральном кресле? Он любит полную тишину. Он углубляется в себя. Потом в кулисах раздаются шаги, шаркают мужские или женские туфли, звучат приглушенные голоса, они приближаются, и вот уже кто-то оказывается на сцене. Т. заметил, что любая начинающая актриска, даже бесталанная дурнушка, на сцене превращается в Беренику. Даже без света рампы. Без декорации и текста. Она становится в полтора раза значительней даже без костюма. Она появляется, стоит на сцене. Она дурно одета, джинсы обтягивают ее задницу. На ней спортивные туфли – женщины так глупы! Она не помыла голову, и волосы висят сальными прядями. Она просто выходит из кулисы. Держа в руке сумочку. Она не знает, где ее оставить на сцене – слева или справа, она колеблется, перешучиваясь с кем-то у себя за спиной. Она смеется и говорит глупости. Ее глупости постукивают, как жемчужины. Т. знает, что смех у нее плоский, но он рассыпается, как у шекспировских ведьм. Следом появляются другие актрисы. Все они в джинсах, и Т. видит на их лицах пределы и границы. Постепенно их движения замедляются, напитываясь ощущением сцены. Т. наблюдает за их импровизированной игрой. Он смотрит, как они ходят туда-сюда, спорят и смеются, пока не появляется режиссер и не начинается работа. Т. приходится тоже подниматься на сцену, чтобы исполнить свою роль грифона.

Т. погружается в тишину театров. Вот красный театр. Ему нравится, когда театр черный. Черный куб. Черная сцена. Он не любит позолоту. Театр должен быть черным – вдоль и поперек, снизу доверху. Как пещера рта и внутренность сердца. Однажды Т. прикоснулся на сцене к настоящему сердцу. Это случилось во время одной из отлучек. В то время, когда он жил с Эфиной и снова начал исчезать. Перед репетицией Т. сидел в темноте. На сцене появилась актриса. Долговязая и тощая, как старая курица. Или как сухой огонь – зависит от того, как посмотреть. Т. знал ее в лицо. Актриса, которая могла завоевать известность, но так и не расцвела. Ее имя всегда было на афише – не в числе первых, но все-таки. Уважение критиков и равнодушие публики. Она тем не менее зацепилась и регулярно играла. Она упорствовала, эта женщина с морщинистым лицом, тонкой шеей, длинными руками и воздушными черными волосами, которые она подкрашивала раз в неделю. Старая и одновременно молодая. Т. видел, как она вышла на сцену. Полагая, что рядом никого нет, высоко задрала юбку и одернула рубашку. Т. не вуайерист, и он дает о себе знать деликатным покашливанием. Актриса слегка пугается, но она актриса и умеет владеть собой, а потому спрашивает: кто здесь? – и ее голос почти не дрожит. Т. подается вперед, она ему рада, они обмениваются шутками по поводу режиссера: Обычно режиссеры начинают работать в репетиционном зале, но этот так самонадеян, что пожелал увидеть своих артистов сразу на подмостках. Т. и женщина еще немножечко позлословили на его счет, Т. рассказал пару-тройку забавных историй о его предыдущих постановках, потом актриса спросила Т., что он делает в зале за час до репетиции. Т. не нашелся с ответом, и она сказала, что тоже всегда приходит заранее. Особенно в первый раз. Что, несмотря на многолетний опыт, ей нужно какое-то время, чтобы ощутить пульс театра. Т. понимающе кивает. Они говорят еще несколько гадостей о режиссере, Т., исчерпав запас собственных историй, рассказывает слышанные от других факты о другом, ныне покойном режиссере. Потом они умолкают и долго молчат. Т. чувствует волнение актрисы, и в нем срабатывает старый инстинкт, а вместе с ним и забытый жест, и он проводит подушечкой большого пальца по ее шее, гладя пушок, другой рукой нежно берет ее за талию, хотя на самом деле хочет убедиться, что добыча никуда не денется. Его губы привычно тянутся к ее губам, его язык проникает внутрь ее рта, но не для того, чтобы вкусить сладость: он хочет убедиться, что жертва согласна. Дальше все происходит очень быстро, и пальцы Т. оказываются под юбкой старой актрисы. Потом она поправляет одежду, чуть сконфуженная, но вполне довольная, и Т. изображает лицом смятение, думая про себя, что эту руку следовало бы отрезать, отрубить до запястья топором, если она теперь шарит под всеми юбками без разбора. Т. пожалел актрису, потому и заключил ее в объятия, а она прижалась головой к его груди, и он ощутил ее внутреннюю дрожь. Он вдохнул запах немытых тонких волос, прикоснулся к лопаткам, решил, что долг исполнен, отстранился и отошел, не посмотрев актрисе в глаза. Она провела рукой по лбу – белому и вполне гладкому, запустила пальцы в волосы и сказала: не понимаю, что происходит. Т. снова прижал ее к себе и принялся укачивать, как ребенка, чтобы не смотреть ей в лицо, и вдруг услышал слова, внушившие ему страх, как бы старая актриса не влюбилась в него. А она таки влюбилась и начала делать неудобные признания – что-то насчет того, как ее тянуло к нему тридцать лет, а также насчет уверенности в том, что им суждено общее будущее. Т. стиснул актрису посильнее, и ее голос зазвучал глуше, а он сделал признание: у него есть женщина, Эфина, она ждет его дома, поэтому он заставил себя забыть все, что их связывало с актрисой, и этот шрам зарубцевался. Актриса поблагодарила его за это признание, и Т. устыдился, потому что ничего хорошего для нее не сделал. Женщина потупилась и сказала, что все понимает, что тут и говорить не о чем, она ведь – старая кошелка. Тут Т. пришлось снова ее обнять. Он незаметно взглянул на часы и понял, что пора закругляться, чтобы не столкнуться нос к носу с остальными партнерами. Он произнес несколько слов утешения. Уткнувшись носом в пух ее волос, прошептал в самое ухо, что теперь все начинается с чистого листа. Они просто партнеры, старые товарищи. Она все никак не отлипала, и тогда он добавил, что она красивая, потрясающе красивая, невозможно красивая, что она прекрасна, как пламя, что никакая она не старая кошелка, а царица египетская, и актриса наконец отстранилась от него и улыбнулась. Слабой робкой улыбкой. Вовремя – появились другие актеры, и репетиция началась. Жизнь Т. полна таких вот разломов, которые приходится заделывать, энергично орудуя руками и ногами.

Т. и Эфина теряют друг друга из виду глупейшим образом. Однажды, во вторник утром, Т. исчез, как это за ним водилось. Эфина не позвонила ему на мобильный, как обычно делала. Ей надоела роль встревоженной женщины, кроме того, она знает, что Т. отвечает на звонок один раз из десяти. Один раз из пятнадцати или ста. Т. оставляет телефон в парке. В театре. Забывает в такси. Дарит клошару, чье морщинистое лицо почему-то показалось ему симпатичным. Иногда телефон лежит в кармане висящего в шкафу пальто. Он роняет его в воду, стоя на мосту у парапета. Множество телефонов Т. покоится на дне множества рек. Эфина всегда дарит Т. новый телефон на день рождения, на Новый год или просто так, без всякого повода. Увы – Т. либо туг на ухо, либо звонок плохо отлажен, и он его не слышит. Но ему не приходит в голову ни включить телефон, ни выключить его, ни поставить на зарядку. Он получает новую трубку, пользуется ею, а когда батарея разряжается, забывает на комоде. Т. уверяет, что не помнит, как прослушивать голосовую почту, и сообщения Эфины звучат где-то в пространстве. Вот что странно – Эфина не раз видела, как он ловко управляется с телефоном, отправляя смс-сообщения. Итак, во вторник Т. сбежал, Эфина думает, что он вернется и незачем тратить время на поиски. Отсылаемые в пустоту плаксивые сообщения только засоряют эфир. Эфина не склонна к трагедийному жанру. В конце концов, у нее есть собственная жизнь.

Т. ночует в гостинице. Он бродит по паркам, переходит из одного дешевого бистро в другое. Заказывает чай, официантки думают, что он проходит курс вытрезвления, и жалеют его. У него всегда задумчивый вид, он погружен в свои мысли. Хочется взять его под крылышко. Все дело в плаще. Седеющий сутулый человек с волосами в носу не должен носить плащ. Иначе его могут принять за бродягу. Особенно если плащ в пятнах, немного порван, а из карманов при малейшем движении вываливаются на пол разные предметы. Например, блокноты или ручка. Дело в том, что очень часто, от скуки, Т. пишет, вернувшись в номер. Старая привычка. Стоит ему оказаться в обшарпанных стенах, взглянуть на дешевый стол из ДСП, прикоснуться к грязному жесткому ковру, и им тут же овладевает желание кинуться на кровать и писать – страницу за страницей. Он не знает, кому предназначены эти послания. Но уж точно не ей. Только не ей. Он говорит себе, что наверняка составил больше тысячи подобных сочинений, но она их вряд ли считала. Она не понимает, что ни одна запись не имеет большего значения, чем другие. Они – обрамление, окружающий пейзаж, в котором он движется, живет и работает, чтобы сделать этот пейзаж более комфортным. Более уютным, ласковым, гостеприимным, как перина, на которой Т. мог бы нежиться в свое удовольствие. Падать в него, раскинув руки и ноги, как в свежевыпавший снег. Впрочем, снег состоит из кристаллов, и наука утверждает, что они, в своем великом множестве, разнородны по форме. С сотворения мира и до скончания веков не было и не будет двух похожих одна на другую снежинок, и Т. занимается тем, что без устали собирает их. Было бы глупо отвергать то, что плывет тебе в руки. Когда он соединяется с ними, его тело становится плотным, а бесплотные кристаллы парят в воздухе. Одна чаша весов перевешивает, вот Т. и ловит их, и собирает без устали, чтобы восстановить равновесие. Эфина не знает, что ее взвешивают на весах, а может, думает, что, кроме нее, на весах никого нет. Что она не делит весы с сотней других женщин. Эфина считает себя единственной, вот и тратит силы на бесконечные звонки Т. Лучше бы запаслась сетью для ловли китов. Она полагает, что сердце Т. питает к ней очень сильные чувства. Она верит, что раньше он никого не любил, что все его связи носили сугубо плотский характер. Что Т. интересовали только задницы. Задницы и сиськи. Губы, промежности и ляжки – но не сердце: сердце Т. оставалось девственночистым в ожидании Эфины. Все это – вина Т., руководствовавшегося основополагающими принципами: не изливать душу и не хвалиться былыми победами. Не говорить о женщинах с женщинами. Отрицать наличие какого бы то ни было опыта и жить с женщиной так, как если бы она была первой в твоей жизни. Ты похоронишь в тайных глубинах сердца остатки былых чувств и сотрешь из памяти все имена. Твоя грифельная доска останется чистой, а в бумажнике не будет фотографий. Итак, Т. заявил Эфине, что до нее не знал любви. Что его сердце оставалось нетронутым и наглухо запечатанным. Эфина – его первая любовь, единственная обладательница ключа от его сердца. На самом-то деле Т. впервые влюбился в третьем классе начальной школы, а потом часто влюблялся с первого взгляда и рвал страсти в клочья. Сердце Т. так много страдало, получило столько ударов, его так часто пронзали ножами и булавками, что оно напоминает кусок мяса, растерзанный дикими зверями. Сердце Т. страдало, оно очень уязвимое и нежное, но знает об этом только он сам. Только он и его многочисленные подруги, обнаружившие, что у этого великого человека сердце, как у ласкового теленка. Чувствительное, хоть и ветреное сердце. Сердце, обливающееся кровью по себе самому, на которое, впрочем, рассчитывать не стоит. Это сердце «делает ноги» при первых признаках опасности. Эфина не успела в полной мере познать это сердце, Т. ускользнул, кроме того, с возрастом он научился мастерски скрывать свои чувства.

Эфина говорит себе: в конце концов, Т. известно, где его дом, и он всегда является с повинной. Она занимается своими делами. Так проходит неделя – и проходит быстро. Т. думает, что Эфина о нем забыла, раз не звонит без конца, до ужаса его раздражая. Но ведь, когда она «доставала» его звонками, он знал, что Эфина о нем думает. А теперь его окружает тишина, тишина гостиничного номера и прикроватной тумбочки из клееной фанеры, покоробившихся картин на стенах и репродукций Ван Гога, оборвавшихся занавесок в ванной, сортиров в коридоре, мигающих ночников… Такая тишина хуже телефонных звонков. Проходит следующая неделя – медленнее. Эфина не звонит, а Т. не возвращается. Время от времени он появляется около ее дома. Идет мимо окон, не смея поднять глаз. Однажды он все-таки это сделал, и ему показалось, что у нее гости. Бог его знает, почему он так решил. Возможно, из-за света в окнах гостиной. Или потому, что на кухне было открыто окно, а значит, Эфина готовила, что случалось нечасто. Вернее будет сказать – никогда. Разве что для гостей. Но у нее не бывает гостей. Во всяком случае, так было, когда она жила с Т. Выходит, жизнь Эфины изменилась, и Т. больше не осмеливается возвращаться под окна ее дома.

Миновала третья неделя, и Эфина не знает, как себя вести. Т. ушел, поэтому он первым должен дать о себе знать. Спросить: могу я вернуться? Повиниться. Публично покаяться. Обнаружиться на лестничной клетке, грязным и жалким, без ключей в кармане. Три недели он не подавал признаков жизни, и это уж слишком, она не может позвонить ему. Позвонить и спросить как ни в чем не бывало: куда ты пропал? Я складываю твою почту на столике в прихожей. Или: звонил такой-то. И кстати, мне тебя не хватает. А так ли это на самом деле? Эфина грустит, когда думает о нем. С другой стороны, в том, что случилось, есть свои преимущества. Стирка отнимает меньше времени. Спальня всегда убрана. Никто не будит ее бесконечно по ночам, ей не приходится выслушивать рассказы о кошмарах Т. и убаюкивать его бессонницу. Она не должна защищать от Т. собаку. Может звонить знакомым. Да, некоторые преимущества имеются. Правда, есть ощущение пустоты, но так ли уж она велика? Эфина начинает в этом сомневаться. Она смогла провести три недели в одиночестве, и ей не так уж и плохо. Немного слез время от времени и несколько приступов ярости. Она выгуливает Пюка утром и вечером. Пюк смотрит с ней телевизор. По воскресеньям Пюк составляет компанию Эфине и всем ее подружкам – они вернулись, как будто убрали существовавший долгое время заслон. Эфина думает, что следует подождать, не ей принимать решение. Если Т. вернется, она с радостью его примет. Если не вернется, она… Она не может вообразить, что будет, если он не вернется. Как это – никогда больше не видеть Т. Видеть его только на сцене. Встретить однажды на улице, совершенно случайно, и просто сказать «привет». Поцеловать его в щеку, как обычного знакомого.

Т. тоже раздосадован. Он слишком долго откладывал возвращение, Эфина не моргнув глазом выдержала трехнедельную разлуку, а это означает, что она больше не хочет его видеть и перевернула страницу под названием «Т.». Возможно, она разозлилась, и Т. пока что предпочитает скрываться, ибо приступы гнева Эфины подобны могучим водопадам, у подножия которых лучше не задерживаться. Он проводит еще две недели в гостинице и начинает привыкать. У него появилась собственная скамья в парке, мимо которой дефилируют сопящие и пыхтящие четвероногие. А еще у него есть свой стул в бистро, где официантки подают ему отвар, а пьянчужки больше не задирают. Еще имеется кровать в номере гостиницы, и горничная каждое утро меняет простыни и позволяет ему за собой приударить. Он ходит в театр и в бюро по трудоустройству. Там Т. пожалели, и одна из сотрудниц занялась его документами. Т. провел с этой дамой довольно много времени и как-то незаметно оказался с ней в постели. Не в гостиничной кровати, а в ее кровати – чистой, с белоснежным бельем. Т. зачислил даму в потенциальные сожительницы. Она очень о нем заботится. Она прекрасно готовит легкие, подходящие его желудку блюда, тогда как еда Эфины вызывала у него кислую отрыжку. Она спокойная и предупредительная. Не то что Эфина, та все время проветривала комнаты и устраивала скандал из-за трех грязных носков. Она не болтлива и не задает вопросов. Возможно, она не слишком хороша собой – но и Эфина не была красавицей. Возможно, в некоторых местах у нее многовато морщин, и она почти ровесница Т., но он готов к самым невероятным экспериментам. Во всяком случае, она опытна, не говорит высоким стилем и не болтает все время о любви. Она спокойная и восприимчивая, она работает, что оставляет Т. время для мечтаний, она умеет быть незаметной и знает расписание желудка Т., поэтому горячий обед или ужин всегда вовремя появляется перед ним на столе. Если Т. устал, она ложится и засыпает. А если он в форме, устраивает настоящий фейерверк. Она печет шоколадные торты. Короче говоря, Т. задерживается у нее и иногда подумывает о женитьбе, ведь она – идеальная женщина. Единственная проблема заключается в том, что он никак не может запомнить ее имя. Вполне нормально – после такой-то наполненной жизни. Невозможно все помнить. Нельзя сразу войти в колею. Все ошибаются. Мозг совершает естественный отбор, но хранит все в своих глубинах, вот и говоришь Марлен вместо Кэти, Кэти – вместо Сандра, Сандра вместо Жюли, одному Богу известно, какая вереница имен вырвется из подсознания Т., если не навести там порядок. Мозг Т. лучше не трогать. Лучше закрыть крышку и даже слегка придавить сверху, чтобы имена не утекали. Теперь Т. говорит «Дорогая», и его подруга этим довольна.

Она сообразительная. Знает, что у Т. есть женщина в другом доме этого города. Она знает не только имя – Эфина, – но и как эта самая Эфина выглядит. Она знает, что Т. – бабник и улизнет из дома, если почувствует, что его хотят поймать. Она говорит, что не рассчитывает на него, что он для нее этакий любовный отпуск, она удивляется, находя его по утрам в своей постели – в пижаме, с блокнотом в руке – и обнаружив, что он снова пролил молоко на простыни. Она молча стирает его вещи. Иногда ходит куда-нибудь одна. Потом рассказывает, как прошел ужин, и Т. немного ревнует. Но она не берет его с собой. Нет, нет, нет, нет, так не поступают, Т. не должен забывать, что где-то в этом городе по его вине страдает женщина. Которая не сделала ему ничего плохого. Дала ему приют, убежище, откуда легкомысленный Т. сбежал. Нет. Из чувства женской солидарности новая подруга Т. отказывается брать его с собой, и в некоторые ночи ему приходится скучать в одиночестве. Она развлекается вдали от него, с другими. Он нисколько ей не мешает. Он хочет, чтобы она к нему привязалась, и все время готовит для нее сюрпризы. На свой, оригинальный манер, что-то, что не требует особых усилий и дает максимальную отдачу: эротично выложенная на простыне ночная рубашка; сердечко, нарисованное ручкой на носовом платке или туалетной бумаге; слово, написанное на зеркале карандашом для век или диоровской помадой; гладковыбритые щеки вместо щетины, как у дикобраза; поцелуйчик в щеку; сверкающая, почти белозубая, благоухающая ментолом улыбка.

Новая подруга принимает эти знаки внимания с удовольствием. У нее загорелая золотистая кожа. Короткие светло-каштановые волосы. Она часто щурится. И всегда улыбается – даже когда Т. зажигает среди ночи свет, потому что его разбудил комариный писк. Улыбка прячется в ее морщинках, она навеки там поселилась. Вся ее квартира выдержана в белом цвете. Стены и полы белоснежно-белого цвета. Она стоит у окна. Курит сигарету и смотрит на стену дома напротив.

Глаза у нее всегда прищурены. Незабудки в морщинках. Поразительно, что в этих морщинах можно обнаружить прозрачные колодцы. Она лежит на кровати, запрокинув голову. Т. погружается взглядом в колодцы. Он покусывает ей шею и почти не постаревшие руки. Она на диванчике, читает. Смуглое, морщинистое, как залежавшееся яблоко, лицо. Если присмотреться, она не красавица, ее красота в другом. Красивая – слишком точный термин. Его редко используют, для каждой женщины необходимо свое особое, уникальное определение, размышляет Т., разглядывая голову на подушках. Она встает, и Т. видит ее загорелое тело. Плотные ягодицы и широкие бедра. Полные руки и ноги, да и грудь уже не так хороша. Тело мягкое, пухлое, как пропитавшаяся водой древесина. У нее изящные, плавные движения, приятно смотреть, как это большое, веселое, зрелое тело передвигается в пространстве. Как эта зрелая, умиротворенная женщина идет в ванную. Или на кухню. Открывает двери комнат и дверцы шкафов. Приносит кофе в постель. Размышляет, не съесть ли ей сыра. Или ломоть багета. Или печенье. У Т. никогда нет аппетита, но это здорово, когда кто-то надежный, теплый и хорошо сложенный беспокоится о тебе.

Нет, проблема Т. вовсе не женщины. В данный момент проблема Т. заключается только и исключительно в театре. Он не знает, что бы с ним сталось без театра. Возможно, несмотря на подверженность бронхитам и нелюбовь к сырости, он оказался бы работником свалки. Или жиголо – у него имелась к этому склонность. Писателем или поэтом, но Т. вполне вменяем и знает, что его проза выеденного яйца не стоит и вряд ли стала бы хорошо продаваться. Нет, театр был его жизнью, и Т. счастлив, что не разминулся со своим призванием. А ведь мог стать клерком в какой-нибудь конторе. Продолжить учиться на торгового агента, что совсем ему не подходило. К счастью, судьба сказала свое веское слово: театр обязан был отыскать Т., Т. должен был встретиться с театром, им предстояло соединиться и пребывать вместе до скончания лет. Ну, во всяком случае, до самой смерти. Но, даже лежа в могиле, можно продолжить играть роль, и Т. заключил договор с другом: тот из них, кто переживет другого, придет на кладбище и сыграет знаменитую пьесу, где один из главных героев мертв. Мертвец в конце воскресает, но театр на то и театр, чтобы найти решение проблемы, – так, чтобы усопшему казалось, что он играет. А у второго, выжившего, создавалось впечатление, что партнер жив.

Т. не знает, где теперь живет его друг. Какое-то время они виделись, потом перестали – одному Богу известно, по какой такой причине. Ах да, Т. больше не мог выносить механистичность его игры, неестественные интонации и монотонную манеру произносить текст, и он высказался на этот счет. До чего обидчивы бывают люди! Но Т. не может общаться с теми, кто невосприимчив к правде. У Т. вообще нет друзей. Интересно, придет этот актер к нему на могилу? Договор они заключили… да, больше пятнадцати лет назад. А может, и двадцати. Но что делать Т., если его приятель умрет раньше? Он вряд ли взойдет на то, чтобы сыграть спектакль на кладбище. Лицедействовать рядом с крестом, какой ужас. В любом случае его приятель-актер точно жив: если Т. видит его имя в числе исполнителей, на спектакль он не идет. Сделать это нетрудно, играет его знакомый редко. Как, впрочем, и Т., живущий ныне в нищете. Театральной, разумеется, ибо о другой – финансовой – Т. понятия не имеет. Он не знает, сколько денег на его банковском счете. Он два тысячелетия не заглядывал в банк. И столько же времени в глаза не видел ни одной выписки со счетов. Деньги, попадающие ему в руки, перекочевывают в его карманы, а из карманов – в руки торговцев блокнотами и ручками. В шляпы попрошаек или в карманы горничных, коридорных и портье тех отелей, где прячется Т. Деньги выпадают через дырки в карманах – иногда на тротуар. Следуя за Т. по его крестному пути, можно вполне сносно жить. Маршрут Т. в городе прост: парки, бистро, театры. Да, Т. чувствует, что его жалеют, но это сильнее его гордости: он должен бывать в театре. Даже если не играет. Даже если рабочие сцены поглядывают на него с удивлением. Даже если знакомый директор приветствует его с принужденным видом, а актеры в его присутствии напряженно молчат, он должен приходить днем в театр и смотреть репетицию. Или просто сидеть – в темноте зрительного зала. Или в фойе. А если в театре выходной, то за столиком в бистро напротив. Понедельники – плохие дни для Т. Ему плевать на досужие разговоры. Т. видит, что люди перестают трепаться и возвращаются к игре, как только он занимает свое место где-то между шестым и седьмым рядом. Он прекрасно понимает, что его присутствие нежелательно, и перехватывает раздраженные взгляды постановщиков. Особенно когда высказывается. Когда анализирует игру, и начинает говорить, и говорит целых полчаса. Но подите попробуйте передвинуть театральный памятник, подобный Т. Попытайтесь спровадить такого вот тяжеловеса из театрального зала. Намекните, что он должен немедленно отвалить. Заткнуться – раз и навсегда. Попробуйте выжить живую легенду, да еще в плаще, да еще на закате карьеры, и вы увидите, как возмутятся все артисты. Как они кинутся на его защиту, какие красноречивые многословные речи будут произносить. Актрисы восстанут, а молодые выпускницы Консерватории станут оскорблять уважаемого режиссера, угрожать забастовками, размахивать ручками, стоя на авансцене. Десять тысяч Антигон восстанут и поклянутся немедленно покинуть театр, если Т. запретят присутствовать на репетициях и произносить вполне уместные короткие невинные замечания с его места то ли из пятого, то ли из шестого ряда. Режиссеры отступают. Т. держит над их головами занесенную саблю.

Именно так Т. попадает в поле зрения модного постановщика: о нем пишут в газетах и говорят по радио, но Т. он не помнит. Однако, встретившись с ним в зале, очкарик всем своим тощим телом ощущает звериную силу великого артиста. Зверь, чудовище, животное. Обезьяна, горилла, орангутанг. Морская корова, мамонт. Разве можно забыть священных чудовищ, составлявших славу театральной сцены? Чудовища все еще имеют право играть. Они, конечно, слегка обветшали, но характер и интеллект формировались в течение всей жизни и не заслуживают забвения. Режиссер – коммунист, он хочет распространения доктрины. Он подходит к Т. и предлагает ему работу.