Текст книги "Белые флаги"
Автор книги: Нодар Думбадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
– Знаю...
– Откуда?
– Утром спроси у Тиграна. Он объяснит... А теперь – спать! – Лимон отвернулся к стене.
Прошло немало времени, а я так и не смог уснуть.
– Лимон! – позвал я.
– Ты что, еще не спишь, парень? Все носишься со своей Нуну?
– Да, Лимон, все с ней!
– Счастливый ты человек!
– Лимон, знаешь, по-моему, самое великое из всего, что создано на свете, – женщина!
– Может быть! – ответил Лимон после длительного раздумья.
– Самое великое из всего, что создано, – это азбука, знамя и гимн, ибо в них истоки свободы! – услышали мы вдруг голос Исидора.
Я вздрогнул.
– Вы тоже не спите, дядя Исидор? – спросил Девдариани.
– Нет.
– Почему?
– Убитый мерещится...
– Шутите, дядя Исидор!
– Нет, не шучу... Еще несколько ночей, и я, наверное, не выдержу, умру!
– Что вы, дядя Исидор, до смерти еще долгий путь! – успокоил его Лимон.
– Самый долгий путь тот, по которому идут и не возвращаются. Понял?
– Не понял...
– Жаль...
Исидор умолк. Молчали и мы. Тишина воцарилась в камере...
...Потом вновь явилось Солнце. Сегодня Светило было столь велико, что не смогло протиснуться сквозь решетку нашего окна. Оно, словно руку, протянуло свой луч, обняло меня, приподняло с нар и увело с собой...
ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ
Нуну лежала на кровати навзничь, подложив под голову руки. Она смотрела на меня полуприкрытыми глазами, видя и не видя, как бы блуждая в смутных, далеких сновидениях. Я сидел на краю кровати и терпеливо ждал, когда она проснется окончательно, удивленная, присядет на постели, обнимет меня и скажет своим мягким грудным голосом: "Заза, мой Заза!.."
Долго сидел я затаив дыхание, а потом понял, что Нуну давно уже не спит, уже смотрит на меня своими большими черными глазами и вовсе не удивляется, что кто-то сидит на ее кровати и пожирает глазами ее красивую, обнажившуюся во сне грудь и что этот кто-то я, Заза Накашидзе.
– Ты пришел с солнечным лучом, да? – спросила она.
– Да.
– Но почему ты сперва не пошел к матери?
– Мать подождет... Куда мать денется?
– Бедные матери!.. Когда я стану матерью, а мой сын убийцей, мне тоже придется ждать... Куда я денусь? Верно? – Нуну рассмеялась странным, грустным смехом.
– Ты сомневаешься в моей невиновности? – спросил я с болью в сердце.
– Прошло два месяца – долгих, страшных два месяца ожидания. Два месяца могут превратиться в два года, в шесть, десять, пятнадцать лет...
– Я прошу тебя лишь об одном годе! Жди меня всего один год!
– Почему?
– За год все прояснится...
– А если не прояснится?
– Тогда ты свободна.
– А почему я не свободна сейчас?
– Сейчас ты обязана ждать!
– Я к этому делу непричастна! Я не несу никакой ответственности! И никто не вынудит меня ждать!
– Я также непричастен к этому делу, но меня заставляют ждать.
– Ты – заключенный, ты – в тюрьме.
– Ты тоже в тюрьме!
– Каким образом?
– Я – твои камера, замок и тюрьма.
– Ты обвиняемый, а я невиновна.
– С сегодняшнего дня ты также обвиняемая!
– В чем я обвиняюсь? Быть может, в том, что я каждый день прихожу сюда и даю тебе люминал? Но ведь таких, как ты, у меня сотни! Или в том, что я не отказала твоей матери, которая пришла ко мне ночью и коленопреклоненно умоляла меня передать тебе письмо? Но я сделала это не ради тебя, а ради твоей матери, которая в тот миг мне напомнила мою покойную мать... Я и не знаю, о чем говорилось в том письме...
– В том письме мать просила меня говорить правду и только правду.
– Почему?
– Потому что правда – источник свободы!
– А если ты – убийца? Я ничего не знаю о тебе. Кто ты? Откуда и зачем ты пришел в мою жизнь?
– Я – Заза Накашидзе, сын Ноя. Я и мой отец дали начало роду человеческому, и с тех пор ты – жена моя. Я люблю тебя миллион лет, и теперь я обвиняю тебя.
– В чем обвиняешь меня?
– В убийстве, воровстве, взяточничестве, измене Родине, прелюбодеянии.
– В чем еще?
– Во всех смертных грехах... Тебя вместе со мной поставят у стенки. Тебя расстреляют.
– А что будет потом?
– Потом? Ты умрешь, и никто не поинтересуется – кто ты, была ли ты виновна.
– Потом?
– Никто тебя не оплачет, никто не придет на твою могилу.
– Дальше?
– Ты превратишься в землю, и все, посеянное в тебе, прорастет лебедой и сорняком.
– Потом?
– Потом тебя, как непригодную землю, начнут обжигать. Ты станешь кирпичом.
– Дальше?
– Из тебя сложат дом. И дом рухнет, и люди, много безвинных людей погибнет под твоими развалинами.
– Дальше?
– Твои развалины обнесут колючей проволокой.
– Почему?
– Потому что они долго еще будут угрожать людям гибелью.
– Хватит! Кто мне предъявит столь жалкое обвинение?
– Я!
– Кто ты?
– Я – обвиняемый без вины человек.
– И ты, безвинный, можешь обвинить меня, безвинную? Тебе не жаль меня?
– Нет!
– Почему?
– Потому что никто...
– И тебе не стыдно?
– Нет!
– Почему?
– Потому что многие вокруг меня не стыдятся ничего.
– И вы так живете?
– Мы не живем. Мы влачим жалкое существование.
– Вы от сотворения мира были такими эгоистами или стали потом?
– Одни были, другие стали.
– А ты? Что же стало с тобой?
– Не знаю! Ничего я не знаю, Нуну! Спаси меня, иначе я погибну!
Я опустился перед Нуну на колени, приник головой к ее груди и заплакал, я почувствовал нежное прикосновение ее ласковых, теплых рук, и шелковые ее волосы закрыли мое лицо. Потом я услышал горячий шепот Нуну:
– Заза, бедный мой Заза! Что с тобой, дорогой мальчик? Не бойся! Я буду ждать тебя тысячу лет! Если возможно ожидание после жизни, я буду ждать тебя и после жизни. Я люблю тебя, Заза! О, как я тебя люблю! Люблю таким, какой ты есть, – виновным и безвинным, убийцей и убитым... Люблю, люблю, люблю тебя, мой Заза!..
Долго шептала Нуну, и горячие ее слезы капали мне на лицо.
– А теперь встань и уходи! – сказала потом она. – Опусти только занавеску – солнце режет глаза...
Я опустил занавеску.
Нуну закрыла глаза.
Нуну заснула.
ПАДШИЙ АНГЕЛ
Утром нас разбудил надзиратель.
– Подъе-о-ом! Подъе-о-ом! – гремел в коридоре его зычный голос.
Отворилась дверь камеры.
– Староста! – крикнул надзиратель.
– Я! – лениво отозвался Гоголь, протирая глаза.
– Выходи в библиотеку!
– Знаю я вашу библиотеку... – пробурчал про себя Гоголь. Чернышевский, ступай ты, выбери там чего-нибудь!
Гамцемлидзе взял несколько книг, лежавших на полке в углу камеры, и вышел.
Тюремную библиотеку богатой не назовешь. Каждая прочитанная книга, словно бумеранг, возвращается к тебе спустя неделю. И тем не менее всякий раз, когда надзиратель объявляет об очередной смене книг, нас охватывает радостное волнение. Мы ждем чего-то нового, интересного, что способно заставить хоть на один день забыть про свое горе. Книга в тюрьме приобретает одно несомненное преимущество: ее герой входит в твою жизнь быстро и непосредственно, ты не взвешиваешь на аптекарских весах каждый его шаг, не смотришь ему в зубы с позиций критика – принимаешь его таким, каков он есть. Потому что в тюрьме тебе не хватает друга, человека, близкого и каждое новое лицо – будь то даже книжный герой – для тебя дорого и желанно.
Гамцемлидзе вернулся. Он с недовольным ворчанием бросил на стол стопку книг и улегся на нары. Все кинулись к книгам.
Не имея желания бороться, я подошел к столу последним. Остались две книги: "Времена Короленко" Горького и брошюра "Русскому трамваю – 60 лет".
Я взял Горького, хотя уже читал его два раза.
– Заза-джан, мне досталась какая-то минеральная книга – "В соляной колыбели"*. Ты не знаешь, что это такое? – спросил меня Тигран.
_______________
* "В с о л я н о й к о л ы б е л и" – рассказ советского
грузинского писателя Р. Коркиа.
– Хороший рассказ, прочти! – ответил я. – Чернышевского не было? спросил я Гамцемлидзе. Он подозрительно взглянул на меня, но, убедившись, что я не разыгрываю его, вздохнул:
– Не было...
– Может, прочтешь Горького?
– Читал уже...
– Гамцемлидзе, что ты прицепился к этому Чернышевскому? Видишь ведь, нет его! – сказал Тигран.
– Мой разум, уважаемый, нуждается в политической пище, в политической литературе! У меня в голове мозги, а не девственная целина, как у вас!
– Ладно, ладно!.. Целина!.. Ты такой же паразит, как и я, потому и валяешься здесь, рядом со мной... Чернышевского захотел! Об этом тебе следовало подумать там, на воле, а не в тюрьме!.. Читай то, что дают, и пой "Таво чемо", а не хочешь – иди к... – загнул Тигран.
– И уйду! Конечно, уйду! Не все же здесь сидят убийцы вроде тебя! обиделся Гамцемлидзе.
– Не сидят, а восседают! – поправил его Тигран.
– Боже мой, с ума меня сведет этот интеллектуал! – воскликнул Гамцемлидзе.
– Извиняюсь, что значит "интеллектуал"? – искренне поинтересовался Тигран.
– Болван! – проговорил Гамцемлидзе и отвернулся к стене.
– Болван – твой отец! – уточнил Тигран.
– Оставь его, Тигран, с дурака и спрос мал! – вмешался Лимон.
– Товарищ Девдариани! Я настоятельно требую, чтоб вы перестали выражаться в мой адрес! – вспылил Гамцемлидзе.
– А пошел ты к... политикан несчастный!
– Не запугивайте, пожалуйста, меня! Здесь вам не пройдет воровская диктатура! – продолжал кипятиться Гамцемлидзе.
– Но и крестьянская диктатура тоже! – приподнялся на нарах Девдариани.
– Замолчи, Гамцемлидзе, знаешь ведь – тюрьма принадлежит ворам! прикрикнул Чейшвили. – Не так ли, Чичико?
– Так, так, дорогой! И пусть себе принадлежит на здоровье!
В камере наступила тишина. Все сидели, уткнувшись лицом в книгу. Но бог ведает, читали они или каждый думал о своем? По-моему, никто, кроме Исидора, не читал – за целый час, кроме как с его места, я ни разу не услышал шелеста перелистываемых страниц. Исидор лежал на спине и рукой отгонял дым от папироски Чейшвили.
Странно... Вот уже несколько месяцев мы живем в одной камере. Казалось бы, мы знаем все о каждом из нас. Казалось бы, мы откровенны между собой. И все же как мы далеки друг от друга! И эта отдаленность мне напоминает линию горизонта: ты будто приближаешься к ней, а она отодвигается от тебя.
Заключенные ведут себя по-разному. Один похож на тюленя – гладок, увертлив. Другой – как рыба: думаешь, он уже у тебя в руках, ан нет! Глядишь, выскочил, ушел... Этот – как волк: затаил в сердце злобу и молчит. Тот, словно змея, боится, как бы кто не раздавил, и поэтому держит наготове ядовитое жало. А иной, напуганный и затравленный, как молодая косуля, боится всех и всего. Им некуда деться, негде укрыться, вот они и вынуждены прикидываться: кто тюленем, кто волком, кто рыбой, кто змеей... А есть и открытые, бесшабашные натуры, – такой весь перед тобой, душа нараспашку. Он уже свыкся со своим положением и теперь ждет чего-то, что вот-вот должно произойти. Что именно и когда именно, – этого в тюрьме никто не знает. Но в один прекрасный день это "что-то" все же наступает. Оно нарекает все своим именем. Оно воздает каждому по заслугам. Оно отмеряет и отвешивает причитающееся всем с точностью до золотника. Это "что-то" одни из заключенных называют Богом, другие – Судьбой, третьи Справедливостью...
Я тоже заключенный, и я также жду свершения этой справедливости. Жду, когда раскроется дверь, появится Она, возложит на мое плечо свою праведную руку и скажет:
– Заза Накашидзе, встань и следуй со мной!
– Гамцемлидзе, получи обвинительное заключение! – объявил надзиратель и протянул внезапно побледневшему Гамцемлидзе несколько сложенных вдвое листов бумаги.
Гамцемлидзе взял дрожащей рукой бумаги, обвел камеру испуганными глазами, торопливо сунул заключение в карман и сел. Надзиратель ушел.
В камере послышался глухой ропот, потом наступила мертвая тишина. Происходило нечто из ряда вон выходящее. Согласно неписаному закону тюрьмы, каждый заключенный обязан вручить старосте камеры обвинительное заключение для всеобщего оглашения – люди хотят знать, с кем их свела судьба, за какие преступления арестован каждый их сосед по камере. Гамцемлидзе нарушил этот оберегаемый свято порядок!..
Напряжение в камере нарастало. Казалось, в ней даже стало жарче... Наши натянутые до предела нервы словно сплелись невидимыми нитями в один общий нерв, и стоило одному из нас неосторожно потянуть за свою нить, как... Первым коснулся этого общего нерва Гоголь. Коснулся осторожно, чуть дотронувшись пальцем, ибо Гоголь был старостой и хорошо знал, к чему ведет в камере малейшая неосмотрительность.
– Гамцемлидзе, ты, конечно... того... не обижайся... Но не кажется ли тебе, что ты повел себя не совсем правильно? – спросил он, обратившись к Гамцемлидзе.
– Чем неправильно, товарищ староста? – удивленным тоном спросил тот.
– А вот чем: мы все здесь пользуемся одинаковыми правами... – Гоголь сделал паузу и покосился на Девдариани. – Все, кроме воров... И ты, например, знаешь, за что сидит каждый из нас... – Гоголь сделал еще одну паузу и перевел взгляд на Тиграна. Гулоян и Девдариани лежали на нарах, не вмешиваясь в дело. – Вот я и говорю, ты знаешь про нас все, поэтому разреши и нам поинтересоваться, кто ты, в конце концов, и в чем ты обвиняешься?
– Не понимаю, что вам от меня нужно? – нервозно переспросил Гамцемлидзе.
– Передай обвинительное заключение старосте. Так принято, – сказал Шошиа.
– Какое еще обвинительное заключение! Это еще вопрос – кто здесь обвинитель и кто обвиняемый, кто виновный и кто безвинный! – закричал Гамцемлидзе.
– Прочти нам обвинительное заключение! – спокойно, но твердо потребовал Шошиа.
– Что значит заключение?! – не сдавался Гамцемлидзе. – Здесь могли написать тысячу глупостей. Вот ты! – обратился он к Гулояну. – Ты обвиняешься в убийстве. Разве ты убил человека?
Гулоян смущенно отвернулся.
– Убил! – ответил за него Девдариани.
– Это правда? – спросил. Гамцемлидзе Тиграна.
Тот опустил голову.
– Ты брал взятки? – повернулся Гамцемлидзе к Мебуришвили.
– Смотря как понимать взятку... – ушел от ответа Мебуришвили.
– А ты, Чейшвили? – не сдавался Гамцемлидзе.
– Послушай, Гамцемлидзе! – сказал Девдариани. – Из всех нас только два человека не убивали, не воровали, взяток не брали и вообще ни в чем не виновны – это уважаемый Исидор и Заза Накашидзе. Ну-ка, кто осмелился сказать, что это не так?
– Я, я невиновен! – взвизгнул Гамцемлидзе.
– А нам об этом неизвестно... – сказал Лимон. – Отдай заключение старосте!
– Никому я ничего не отдам! Нет у меня никакого старосты! Я сам себе староста! Я не папуас, в вождях и предводителях не нуждаюсь! Это тирания какая-то! А ты, – он повернулся к Лимону, – ты, пожалуйста, не пугай меня! "Я поклялся всегда быть злейшим врагом всякого проявления тирании гад человеческим разумом!" – так сказал Джефферсон*, отец американской Декларации свободы! И я повторяю его слова!
_______________
* Д ж е ф ф е р с о н Т о м а с (1743 – 1826) – американский
государственный деятель, философ, автор проекта "Декларации
независимости", провозгласившей независимость Соединенных Штатов
Америки (1776 г.).
Лимон не ответил.
– Отнять у него заключение, и все тут! – предложил Чичико.
Гамцемлидзе выхватил из кармана бумаги, смял их и бросился к параше. Но было уже поздно. Чейшвили и Гулоян схватили его. Гамцемлидзе был пригвожден к стене, словно распятый Христос.
Гоголь подобрал рассыпавшиеся по полу листки, взобрался на верхние нары и приготовился к чтению обвинительного заключения.
– Отпустите ею! – крикнул Чичико сверху.
Чейшвили и Гулоян отошли в сторону. Гамцемлидзе медленно осел на пол, прислонился спиной к стене и притих.
– Когда Джефферсон говорил те слова, он был президентом, во-первых, имел двухмиллионное войско, во-вторых, и пользовался к тому же поддержкой двухсот миллионов человек, – это в-третьих. Не забывай об этом, Гамцемлидзе! А теперь слушайте!.. – И Чичико Гоголь приступил к оглашению обвинительного заключения – уникального шедевра красноречия...
"ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ"
по обвинению Вячеслава Ражденовича Гамцемлидзе в преступлении, предусмотренном 118-й статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР. Дело возбуждено в прокуратуре Орджоникидзевского района г. Тбилиси 20 ноября... года.
Проведенным по делу следствием установлено следующее:
24 октября около 23 часов 30 минут находившийся в состоянии опьянения Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе явился на квартиру своего друга, ныне находящегося в заключении Вахтанга Кирилловича Гамкрелидзе (пр. Чавчавадзе, No 761), и передал находившейся в квартире жене Гамкрелидзе Елене Абибовне Гажония 100 (сто) рублей. Пострадавшая Гажония в своих показаниях показывает, что Гамцемлидзе, как близкий друг Гамкрелидзе, и раньше оказывал ей материальную помощь. Однако на сей раз взамен 100 (ста) рублей Гамцемлидзе предложил Гажония вступить с ним в половую связь. Пострадавшая Гажония, уже несколько лет находящаяся в незамужнем состоянии в связи с нахождением ее мужа в заключении, все же категорически отказалась от вступления в интимную связь с Гамцемлидзе. Пострадавшая Гажония показывает в своих показаниях, что она и раньше замечала у Гамцемлидзе неравнодушные взгляды в ее адрес. Получив отказ, обвиняемый Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе (семейный) набросился на пострадавшую Гажония с целью удовлетворения своей половой страсти. Долго терпела и молчала пострадавшая Гажония, не желая криком привлечь внимание соседей, но обвиняемый Гамцемлидзе не отставал от нее. Тогда пострадавшая Гажония была вынуждена изо всех сил укусить обвиняемого Гамцемлидзе, в результате чего у него вырвался звериный рев, а также оказался вырванным на левом плече кусок мяса. Ворвавшиеся на крик соседи стали свидетелями того, как зарвавшийся Гамцемлидзе рвал платье на пострадавшей Гажония, и как он рвался к установлению с ней интимной связи, и как она вырывалась из его объятий..."
Гоголь смолк и окинул камеру внимательным взглядом. Онемевшие заключенные смотрели на него расширенными от удивления глазами. Все услышанное было для них столь же неожиданным и непонятным, как раскат грома в ясном небе.
Гоголь спустился с нар и остановился перед Гамцемлидзе.
– Ну, что ты скажешь?
– Неправда! Неправда это! – крикнул Гамцемлидзе.
Тогда Гоголь с силой рванул левый рукав Гамцемлидзе, и на обнажившейся руке, у самого плеча, все ясно увидели бледно-розовый рубец.
Натянутый до предела нерв лопнул...
...Что произошло дальше, страшно вспоминать. Там, где сидел Гамцемлидзе, образовалась свалка. Слышались только громкое пыхтение, глухие звуки ударов и протяжное мычание Гамцемлидзе.
Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя я подбежал к сгрудившимся людям и без разбора стал молотить их кулаками.
– Что вы делаете, убийцы! Оставьте его! Оставьте! Умрет он. Что вы делаете! – кричал я.
Потом я кинулся к двери и забарабанил в нее ногами и руками.
– Помогите! Убивают!
Чья-то сильная рука оторвала меня от дверей. Передо мной стоял Гоголь с помутившимся взглядом и перекошенным от злобы лицом. Я было снова рванулся, но сокрушительной силы удар в челюсть свалил меня с ног.
...Когда я открыл глаза, в камере стояла небывалая тишина. Все, кроме Гоголя и Гамцемлидзе, сидели на своих местах.
Заметив, что я очнулся, Тигран с минуту молча поглядел на меня, безнадежно махнул рукой и проворчал:
– И этого человека обвиняют в убийстве?!
– Что тут произошло? – спросил я сидевшего у моего изголовья Исидора.
– То, что у половины сидящих здесь людей жены оставлены на попечение друзей...
– Убили его?
– Нет.
– А вы верите, дядя Исидор, обвинительному заключению?
– Не знаю... Толстой говорил: "Дьявол – это падший ангел..." Следовательно, до своего падения дьявол тоже был ангелом... Я верю Толстому...
Исидор встал и пересел на свои нары.
СВИДАНИЕ
Длинная узкая комната. Длинный узкий стол. Длинные узкие скамейки. По одну сторону стола садятся заключенные, по другую – их родные, близкие, родственники. У обоих концов стола, словно тамада и его заместитель, стоят надзиратели. Время от времени они торопят сидящих у стола людей – будет, будет, мол, кончайте! Разговор, начинавшийся с шепота, постепенно становится все громче. Заключенные волнуются, что-то объясняют, о чем-то упрашивают, родные согласно кивают головой, обещают выполнить все поручения, руками утирают выступившие на глазах слезы.
Наконец настает время прощания. Свидание окончено. Посетителей выпроваживают в другую комнату. Заключенных по одному разводят по камерам.
Как и все в тюрьме, свидание имеет свое время и свои порядки. Поэтому я был очень удивлен, когда надзиратель вызвал меня на свидание. Но еще более удивительно было то, что, введя меня в пустую комнату свиданий, надзиратель куда-то ушел.
Я присел к столу и уставился на противоположную дверь. Никто не входил. Ожидание становилось невыносимым. Я невольно пощупал свой пульс и сам же рассмеялся: к чему было проверять пульс, когда сердце в груди колотилось так сильно, что его, наверное, слышал надзиратель по ту сторону стены.
Но вот дверь открылась, и в комнату вошла мама.
На ней был старый, но хорошо сохранившийся коверкотовый плащ, на шее – синяя косынка в белую крапинку. В руках она держала небольшой черный саквояж и термос.
Мать не вскрикнула, не заплакала, не бросилась обнимать меня. Она спокойно подошла, поставила на стол термос, положила саквояж и тихо сказала:
– Здравствуй, сынок!
– Здравствуй, мама!
Потом мать раскрыла саквояж, достала пачку сигарет. И только когда она, чиркнув спичкой, поднесла огонь к сигарете, я увидел, как у нее задрожали рука и подбородок.
– Только не плачь, мама! – попросил я.
– Не буду, сынок. Нет у меня больше слез... Высохли...
Мать закурила. Потом взяла свой саквояж и термос и пересела ближе ко мне.
...Боже мой, о скольком мне надо поговорить с этой женщиной! Как много мне нужно рассказать, объяснить, попросить у нее! Как мне хочется припасть к ее груди, вымолить прощение за боль, которую я ей причинил, и плакать, долго плакать, плакать до тех пор, пока и у меня, как у нее, не высохнут слезы!.. Как я мечтал о встрече с ней! А теперь, когда она, моя мать, сидит передо мной, я, словно парализованный, не в состоянии сдвинуться с места, подойти к ней, обнять ее красивую седую голову...
Видимо, поняв мое состояние, мать подсела ко мне совсем вплотную, быстро оглядевшись, сняла металлическую крышку с термоса, поставила ее на стол и дрожащей рукой налила мне горячего пенящегося кофе.
Крепкий аромат кофе ударил мне в нос, и у меня закружилась голова. С жаждой бедуина, проблуждавшего месяц в пустыне, набросился я на кофе, Горячий стаканчик обжигал пальцы, губы, язык, но я словно бы ничего не чувствовал. Это было блаженство, описать которое нельзя. Пока я, захлебываясь, глотал ароматный напиток, мать молча гладила меня по голове своей теплой рукой. Для нас в эти мгновения не существовало ничего на свете.
Потом мы обрели дар речи.
– Налить еще? – спросила мать.
Я кивнул головой.
Теперь я пил не спеша, наслаждаясь давно забытым вкусом кофе.
– Хороший кофе?
– Отличный!.. Мама, как тебе удалось добиться свидания? Разве следствие закончено?
Я весь напрягся в ожидании ответа. Если, не дай бог, следствие закончилось на этом этапе, я пропал! Ведь мне пока не удалось доказать свою невиновность!
– Нет, следствие продолжается, но к тебе, наверно, придет новый следователь... А тебя остригли, да? – улыбнулась она.
– Мама, откуда тебе известно про нового следователя?!
– Была у министра.
Я оторопел.
– У какого министра, мама?!
– У министра внутренних дел, у какого же еще!
Господи, что я слышу! Она была у министра!.. А ведь я видел это во сне!..
– Когда, мама?!
– Четырнадцатого июня.
Я чуть не вскрикнул. Какое совпадение! Рассказать ей мой сон? Не успею, свидание скоро кончается. Да и поверит ли она?
– Мама, это был я!
– Что?
– Министр, с которым ты разговаривала, – это был я!
– Молодец, сынок! У тебя хорошее настроение! – улыбнулась мать.
– Да нет же, мама, я не шучу!
– А знаешь, он, между прочим, чем-то похож на тебя. Но не могла же я сказать министру, что он напоминает моего сына-арестанта... Я дала ему слово, что узнаю у тебя всю правду. Слышишь? Всю правду! Не подведи меня, сынок!
В голосе матери было столько мольбы, что у меня сжалось сердце и к горлу подступил горький комок.
– Мама, я и Ростом невиновны! Говорю тебе сущую правду! И Харабадзе подтвердит это!
– Гм, Харабадзе... Этот медведь Ростом Амилахвари так его обработал, что вряд ли теперь от него дождешься вразумительного ответа...
– Ты видела его?
– Смеется, бормочет что-то... а иногда начинает кричать, что ему кто-то затыкает рот...
– И в тот вечер он говорил то же самое...
– Адвокат просит твою характеристику из университета.
– Сходи к декану.
– Была уже...
– И что же?
– Направил меня к председателю месткома.
– Почему?
– Характеристики, говорит, – дело профсоюзной организации.
– А тот что?
– Отказал.
– Почему?
– Потребовал справку о том, что ты не убийца.
– Где же ты могла взять такую справку!
– В том-то и дело!
– Ну и как?
– Взяла я твою характеристику у соседей. Не принял, – говорит, нужна круглая печать.
– Вот идиот! А я еще избирал его председателем!
– Вот именно...
– Как же нам быть, мама? – спросил я с отчаянием. – Характеристики нет, Харабадзе невменяем...
– Говорят, есть какое-то лекарство "Ангинин", японское...
– Ну?! – обрадовался я.
– Что ну... Два флакона всего на всю Грузию... Один уже отдали кому-то, другой хранят для кого-то...
– А у спекулянтов?
– Не знаю... Если даже найдется, цена такая, что...
– Мама! Дорогая мама! Харабадзе нужно вылечить во что бы то ни стало!
– Может, не стоит?
– Мама, ты не веришь мне?!
– Я не потому, сынок... А что, если этот Харабадзе свалит все на вас?
– Не может быть этого! Мама! Продай все, но лекарство достань! Иначе мы погибли!
– Ты думаешь, родня Харабадзе не ищет этого лекарства? Нет его!
– Продай все, мама!
– Что мне продать, сынок?
Да, действительно, что ей продать? С тех пор как я помню свою мать, мы только и делали, что продавали...
– Займи, мама! Выйду отсюда, расплачусь... С процентами!
– Хорошо, сынок!
– Пойди к кому-нибудь, попроси!
– Пойду, сынок!
– Сходи и к этим... К родне Харабадзе. Растолкуй им, что это он, болван, он один во всем виноват! Он швырнул бутылку!
– Растолкую, сынок!
– Скажи им, пусть как хотят вылечат его! Иначе убью, зарежу, как собаку, этого мерзавца! Мне теперь все равно!..
– Скажу, сынок!
– Я не хочу считаться убийцей!
– Знаю, сынок!
– Скажи всем – следователю, министру, судье, родне Харабадзе, врачу, свидетелям – тем восьми мужчинам, пусть вспомнят, как все было! Пусть верят мне! Или я убью всех и себя тоже!
– Скажу, скажу, сынок!
– Что ему нужно было?! Сидели мы, никого не трогали! Кто его звал?! Чего он к нам привязался?!
– Не знаю, сынок! Успокойся, дорогой, все я сделаю, все! Успокойся, родной!
– Нет, нет, нет!
Я был на грани истерики. Мать вскочила, обняла меня за плечи.
– Успокойся, мой мальчик! Я сделаю все, что в человеческих силах! Если это будет нужно, я пойду с протянутой рукой! Я буду молить за тебя бога, и если он потребует от меня жертвы, я принесу на его алтарь свою жизнь. Все я сделаю, сын мой! Я не покину тебя! Я на коленях вымолю у судьи разрешения последовать за тобой, куда бы тебя ни выслали! Или же я совершу преступление, и тогда мы будем вместе! Не бойся, мой мальчик!..
Я опустился на колени, припал головой к материнским коленям, стал осыпать ее руки поцелуями.
– Прости меня, мама! Прости!..
– Молчи, сынок! Это я должна просить у тебя прощения, – пришла, разбередила тебе душу... Но ничего, все будет хорошо!
Вошел надзиратель.
– Время свидания истекло, – проговорил он, не глядя на нас.
– Еще минуту, сынок, одну только минуту! – взмолилась мать.
Надзиратель молча вышел.
– Встань, мой мальчик! Успокойся! Ну-ка, посмотри на меня! Помни: я сделаю все, что обещала. Не бойся!
– Спасибо, мама!
– На днях тебя вызовет новый следователь.
– Спасибо, мама!
– Не груби ему!
– Да, мама!
– Будь с ним вежлив, объясни все спокойно, убеди его!
– Постараюсь, мама!
– А теперь до свидания! Побереги себя! – Мать встала.
– Хорошо, мама!
– Подойди ко мне...
Я подошел к маме. Она обняла меня и разрыдалась. Слезы, сбегая по ее щекам, стекали капля за каплей с подбородка. И мне было отрадно глядеть на плачущую мать, у которой нашлись еще слезы для своего непутевого сына.
Я усадил маму. Она положила руки на стол, уткнулась в них лицом и продолжала плакать, вздрагивая всем телом.
Прошла минута, другая... Надзиратель не появлялся. Теперь я подошел к двери и забарабанил в нее кулаками. Тотчас же вошел надзиратель.
– Уведи меня ради бога! – попросил я.
Надзиратель взглянул на мать. Она вытерла слезы платком, кивнула ему головой и благодарно улыбнулась.
Мы вышли из комнаты, молча миновали коридор. У крана во дворе надзиратель остановился, напился воды, утерся рукавом, потом обернулся ко мне:
– Пей!
Пить мне не хотелось, но я понял, что не хотелось пить и надзирателю и остановился он из-за меня.
– Умойся, парень, – продолжал надзиратель, – а то неудобно, глаза у тебя красные...
Я плеснул себе в лицо холодной водой и, почувствовав облегчение, улыбнулся надзирателю.
– Мать? – спросил он.
– Мать! – ответил я.
– Я так и понял: улыбка у вас схожая.
– Да.
– И тебе не стыдно?
Я удивленно взглянул на надзирателя.
– Чего уставился? Не стыдно, говорю, тебе? – повторил он.
Я промолчал и, сложив руки за спиной, как это полагается заключенному, зашагал дальше.
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГУМАНИЗМ
Вор в тюрьме неприкосновенен, он пользуется абсолютной автономией. Вор не вмешивается в чужие дела, а вмешаться в свои дела не позволит и подавно. Поэтому, как ни парадоксально, но сидеть в тюрьме с ворами приятнее, чем с какими угодно другими людьми любого образования, профессий, судеб, характеров, национальностей. Камера, в которой нет воров, напоминает необитаемый остров, где жертвы кораблекрушения влачат жалкое существование и в ожидании спасательного судна поедом едят друг друга. Равноправие в среде воров иной раз вызывает изумление! Вор от вора отличается лишь уровнем образования, что следует объяснить отсутствием в их воровской конституции параграфа о всеобщем обязательном образовании. Впрочем, образование не дает вору ровным счетом никакого преимущества: все воры одинаково несчастны. Для них не существует понятия о социальном, имущественном или национальном цензе. Вор есть вор, будь он из Месопотамии, Танзании или Чохатаури*. Не существует для воров и черного, белого, красного, желтого цветов – все воры одинаково черны. Вор не работает, у него нет профессии, поэтому ворам чуждо чувство профессионального соперничества или профессиональной гордости. Единственная профессия всех воров – воровство. Вор может уважать вора за какие-то его выдающиеся качества, но это дело сугубо личное. Воры в тюрьме едят вместе, делятся последним куском, во всем поддерживают друг друга. Насколько вор на воле труслив и ненадежен, настолько он смел и верен товарищу в тюрьме. Тюрьма – стихия воров, здесь они чувствуют себя привольно. Вот почему воры не участвуют в уборке камеры, и вот почему в составленном Гоголем графике дежурств значатся все наши фамилии, кроме Девдариани и Гулояна.
