Текст книги "Белые флаги"
Автор книги: Нодар Думбадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
– Паяц ты, Шошиа! – сказал Девдариани.
– Нет, дорогой мой Лимон, Шошиа не паяц, а обреченный на смерть человек? – вздохнул Шошиа.
– Напрасно прибедняешься, меня не растрогаешь! Думаешь, буду реветь на твоих панихидах? Черта с два!
– Почему так, Девдариани?
– Потому, что и ты, и я, и он, – Девдариани рукой показал на Тиграна, – все мы должны умереть.
– Лимон-джан, ты о себе подумай, а о моей смерти позаботимся я и мой судья! – возразил Гулоян.
– Погоди, Тигран! А ты, Шошиа, ты должен умереть раньше меня!
– Это еще почему?
– Потому, что все твои грезы и сны уже сбылись, а я пока не досмотрел и половины положенных мне снов!
– Это не объяснение. Мне не хочется умирать! – запротестовал Шошиа.
– А что тебе делать в этой жизни?
– Как это что? У меня уйма недоделанных дел!
– Каких?
– Много дел, Лимон! – Шошиа призадумался на минутку, потом продолжил: – Дом в Самадло* закончить – это раз. Второй дом, в Марткопи**, на тещином участке, почти подведен под крышу, надо перекрыть – это два. Двоих мальчиков устроить в вуз – это три. Потом надо их ввести в жилкооператив – это четыре... Теперь дальше: двухкомнатную квартиру моего отца надо обменять на однокомнатную в моем доме, на третьем этаже. Потом мне нужно перейти в трехкомнатную рядом с той однокомнатной. Там живут одна семья и одинокий старик. Семье я даю свою двухкомнатную, старику изолированную однокомнатную моей тещи. Но этот, двухкомнатный, не соглашается идти в мою двухкомнатную. Старик, говорит, скоро умрет, его комната, говорит, останется мне, зачем, говорит, утруждать себя беготней вверх-вниз. Я ему обещаю телефон поставить – не хочет! Десять тысяч, говорю, добавлю – не хочет! Ремонт, говорю, сделаю, – не хочет! Вот такой вредный тип!.. Дело это или не дело? Надо его уладить? Надо. Теперь слушай дальше: наш цех собираются прикрыть. Должен ведь я взять оттуда свой пай, подыскать другое дело?.. Тоже хлопоты!.. Теперь: приближается моя очередь на новую "Волгу". Значит, ту, старую, которую я тогда оформил на шурина, придется переоформить на другого, – две "Волги" в одной семье, получается как-то неудобно...
_______________
* С а м а д л о – пригород Тбилиси.
** М а р т к о п и – село недалеко от Тбилиси.
– У тебя, Шошиа, оказывается, нет никаких дел, – прервал его Исидор, – можешь умирать спокойно!
– Как это – никаких дел! А все, что я перечислил, – это разве не дела? – воскликнул Шошиа.
– То, что другие могут сделать без тебя, нельзя называть делом. Дело – это то, что создано только для тебя одного, то, что должен сделать ты один и никто другой.
– Какие, например, дела?
– Таких не так уж много. Первое – создание семьи, детей. Второе... второе – отбытие наказания в тюрьме... Третье – смерть.
– А работа, служба, беготня, хлопоты, добывание денег, воспитание детей?! Все это, по-вашему, не дело?!
– Повторяю тебе: все, что могут сделать другие без твоего участия, не дело!
– Что же это такое, по-вашему?
– Ничего. Так, просто взаимоотношения, сотрудничество людей... Непонятно?
– Нет!
– Так я и знал... – вздохнул Исидор, вставая со стула. Шошиа полез на свою галерку.
– Значит, кроме смерти, ничего больше делать мне уже не осталось? обиженно проговорил он.
Спустя несколько минут я посмотрел на Шошиа. Бледный, как-то вдруг весь съежившийся и сникший, он сидел на нарах, словно голодная птичка в клетке, уставившись печальными глазами куда-то вдаль, в знойное августовское марево.
Мне стало жаль его.
– Шошиа, ты чего приуныл? Дядя Исидор пошутил с тобой! Правда ведь, дядя Исидор?
Исидор понял меня и горько улыбнулся.
– Пошутил, конечно, пошутил! – отозвался он.
– Слышишь, Шошиа?
– Спета песня вашего Шошиа! – ответил он, не оборачиваясь ко мне.
– Что мне делать с этим? – спросил меня Тигран, показывая на оставшуюся котлету.
– Съешь!
Тигран подбросил котлету в руке и положил на место...
...Вечером неожиданно распахнулась дверь и вошел надзиратель. Мы быстро присели на нарах.
– Лежите?
Мы промолчали.
– Может, по карцеру соскучились?
Голос надзирателя звучал так устало и вяло, что я понял: ему вовсе не хотелось вспоминать о карцере, он сделал это лишь потому, что мы были заключенными и не имели права до отбоя ложиться на нары, а он был надзирателем и не имел права не замечать нарушения тюремной дисциплины.
Надзиратель раскрыл журнал, с минуту что-то читал, потом поднял голову и спросил:
– Кто тут староста?
– Нет у нас старосты! – ответил Девдариани.
– Почему?
– Был Гоголь. Его увели. Нового мы не выбирали, да и не нуждаемся в нем.
– Как это не нуждаетесь? Порядок есть порядок! – это также было сказано вяло и беззлобно – ради приличия.
– Зачем пятерым нужен староста? – буркнул я себе под нос.
– Как твоя фамилия? – спросил надзиратель, заглянув в журнал.
– Накашидзе! – ответил я.
– Вот ты и будешь старостой! – решил надзиратель. – Вы не возражаете? – обратился он к остальным.
– Если это обязательно, если он согласен и если тебе так хочется, мы не возражаем! – ответил Девдариани.
– В таком случае собери простыни и наволочки и шагай за мной. Поменяешь в прачечной!..
Постельное белье нам меняют раз в десять дней. Тогда же мы и моемся. Наши простыни и наволочки – это не белоснежные куски полотна, веселыми парусами развевающиеся на ветру. Тюремные простыни и наволочки шьются из серой, скучной материи, чтобы пачкались не так быстро. Впрочем, десять дней – срок вполне нормальный.
Каждый лишний шаг вне камеры, каждый лишний выход во двор – это для заключенного то же самое, что для вольного тбилисца – заграничная поездка или, по крайней мере, прогулка по проспекту Руставели. Поэтому приказ надзирателя был мною воспринят с большим энтузиазмом.
Надзиратель был тот самый, который раньше водил меня на допрос. Мы молча прошли коридор, спустились по лестнице, вышли во двор и направились к бане. Прачечная находилась рядом с баней, в подвале, оттуда всегда валили клубы пара и доносился женский гомон. Сейчас прачечная почему-то молчала.
Мы были уже почти у прачечной, когда из главного корпуса надзиратель вывел заключенного.
– К стене! – приказал мне надзиратель.
Я стал лицом к стене. Подошли те двое. Надзирателя я узнал по голосу – он в прошлый раз разговаривал с моим.
– Привет Арсену! – поздоровался он.
– Привет! – ответил мой.
– Ты что не в духе? – спросил он.
– Отец помирает... – ответил мой.
– Что с ним? – забеспокоился тот.
– Умирает...
– А что говорит врач?
– Вышел весь, говорит, износился...
– Сколько ему?
– Восемьдесят шесть.
– Ну, дорогой мой!..
– Отец как-никак...
– Да, конечно...
– А как твой пацан? Выздоровел? – спросил мой.
– Не говори!.. Выздоровел! Такой шалун, сукин сын!..
– Дай бог ему здоровья!
– Спасибо! Вот вчера, вижу...
– Погоди! – прервал его Арсен. – Ступай в прачечную, – обернулся он ко мне, – скажи, что ты из десятой пятого, сдай по счету белье, забирай сменное, распишись. Понял?
– Вор? – спросил чужой надзиратель, моего.
– Нет. Обвиняется в убийстве. А твой?
– Морфинист.
– Так что ты рассказывал?
– Да! Вчера вечером вижу, бежит он со двора. Левое ухо вспухло, покраснело, так и горит... Спрашиваю...
– Иди, чего ты ждешь? – повернулся ко мне Арсен.
Спустившись по лестнице в подвал, я чуть не задохнулся от ударившего в лица густого кислого пара, утюжного чада и запаха паленой ткани. Немного освоившись, я пнул ногой снабженную мощной пружиной дверь, которая тотчас же с громким стуком захлопнулась за моей спиной. Я очутился в тамбуре, дверь из которого вела в большую, полную влажного тумана комнату прачечную. В противоположной стене прачечной виднелась еще одна – открытая дверь в котельную, где с шипением стыли огромные котлы, – видно, стирка уже закончилась...
В правом углу прачечной я увидел большой длинный стол, на котором лежали стопки глаженых простынь и наволочек. У стола стояла обнаженная по пояс краснощекая, пышнотелая красавица лет сорока. Ее черные как смоль волосы прядями падали на вспотевшее лицо и белые полные плечи. Из тута натянутого лифа выпирали огромные, упругие груди. Женщина гладила.
Я покачнулся, словно одурманенный, и опустился на длинную скамью. И тут женщина заметила меня. Без тени страха или смущения она уставилась на меня удивленными глазами. Постепенно удивление в ее взгляде уступило место любопытству, зятем радости.
Все это произошло за считанные секунды – так, по крайней мере, показалось мне.
– Я из десятой пятого, – выдавил я, едва ворочая языком, – вот, принес белье...
Она не ответила. Лишь сочные ее губы раскрылись в широкой улыбке.
– Здесь пять простыней и пять наволочек. Куда их положить?
– Положи там! – Женщина оглянулась на дверь. – Ты один?
– Он ждет на дворе, – ответил я и положил белье на скамейку.
– Как тебя звать?
– Заза.
– Иди ко мне.
Я вздрогнул, попятился.
– Иди, не бойся!
– Где взять белье?
– Подойди ко мне!
– Скажи, где белье?
– Здесь. Иди возьми!
Я пошел.
– Где же? Я должен расписаться.
– Иди ко мне! – Женщина поставила утюг и протянула ко мне руки. Иди, дурачок, пока не поздно! – Голос ее задрожал, грудь покрылась красными пятнами. – Иди, иди ко мне, скорей, скорей!..
Я подошел.
...Словно в сладком, сказочном сне я почувствовал на плечах и шее прикосновение ее трепещущих рук. Потом меня обожгли каленым железом ее горячие влажные губы и пылающая грудь. У меня подкосились колени, я помню лишь, как мы опустились на мокрый пол, как меня обдало жаром и все вокруг вдруг поглотила тьма. Потом мы плыли, слившись воедино, в каком-то розовом тумане, смеясь и плача, истекая слезами, и мне слышался наш горячий, страстный шепот:
– Жизнь моя!..
– Солнышко!..
– Боже мой!..
– Не уходи...
– Нет...
– Ведь ты не уйдешь?..
– Нет!..
– О, боже мой!..
Где-то в извилинах моего мозга что-то замкнулось... Сильный удар тока пронзил и сотряс всю мою плоть... По телу разлилась сладкая истома, наполнив собою каждую клеточку... Потом на меня повеяло приятной прохладой, словно откуда-то подул свежий ветерок. И я очнулся.
Она улыбалась и дрожащей рукой вытирала с моего лба холодный пот.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Встань, пока он не пришел.
– Как звать тебя?
– Маро.
– За что сидишь?
– Вставай!
– Я принес белье.
– Знаю.
– И где-то должен расписаться.
– Не надо нигде расписываться. Бери со стола пять комплектов и уходи. А теперь встань!
Я встал.
– За что тебя арестовали, Маро?
– Мыло украла! – улыбнулась она.
– Неправда!
– А потом показала милиционеру язык.
– Нет, серьезно!
– Ты кто – заключенный или прокурор?
– Интересно...
– Я ведь не спрашиваю тебя!.. Бери белье и ступай!
– Я тебя больше не увижу?
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Оно и видно!
– А... в городе?
– Ступай! Если захочется, сама тебя найду.
Она легко поднялась, потянулась. Я подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Щека была влажная и прохладная.
...Надзиратели мирно беседовали.
– Все? – спросил мой.
– Да! – ответил я.
– Так быстро?
– Да.
– Что с тобой, на тебе лица нет!
– Воздух там впертый!
– Это правда, – согласился он. – Вечно там воняет. Ненавижу ходить туда!.. Ну, пошли! Пока, Гоги! – попрощался он с тем, другим надзирателем.
– Будь здоров, Арсен!
...Гулоян и Девдариани играли в шахматы. Исидор читал книгу. Шошиа сидел, застыв как мумия, и глядел в потолок.
– Ну что? – спросил меня Девдариани.
– Принес! – Я бросил белье на нары и в изнеможении прилег.
– Видел женщин?
– Каких женщин?
– Прачек.
– Нет, они уже ушли.
– Да-а. Однажды мне пришлось пойти за бельем... Хуже нет, как глазеть на полуголых баб! – Девдариани встал.
– Куда ты? Играй! – удивился Тигран.
– Что играть, кретин, через один ход тебе мат! – ответил Девдариани и бухнулся на нары.
Я и Девдариани лежим рядом. Спит он или нет, трудно понять. Руки заложены под голову, глаза прикрыты... А мне после сегодняшнего случая не спится. Хочется поговорить с кем-то. Не для того, чтобы рассказать о своих похождениях! Не дай бог! Ребят хватит удар! Да и не поверят они. Кроме того, я вообще не охотник до подобных рассказов.
Девдариани спит... Шошиа? Нет, не спит... Каждый раз после разговора с Шошиа мне хочется плакать, умереть, проклясть все человечество!.. Тигран? Тигран – форменный бандит! Каждый его рассказ, о чем бы он ни был, обязательно кончается убийством. И что удивительнее всего: убийство выглядит у него просто и обыденно, словно бы речь шла о загородной прогулке... Исидор? О, беседа с Исидором – одно удовольствие! Но он спит, храпит вовсю...
Я вздохнул и отвернулся к стене. (Проклятая лампочка! Как она действует на нервы! Никак не привыкну к ее вечному тусклому мерцанию!)
– Что с тобой, парень?
Девдариани! Значит, он все же не спит! Слава богу!
– Не спится, Лимон!
– Влюблен?
– Странная у меня натура, Лимон. Стоит мне увидеть женщину, перекинуться с ней двумя словами, и я уже влюблен!
– Несчастный ты человек!
– Хуже того: скажем, стою я на улице. Кругом кишат люди. Пройдет мимо незнакомая женщина, случайно заденет меня взглядом, и мне уже кажется, что она выбрала именно меня и чуть не готова сейчас же выйти за меня замуж или в крайнем случае переночевать со мной, если я этого захочу... Ну, скажи, разве не дурак я?
– Ты счастливый человек!
– Почему?
– Потому что чувствуешь свою глупость.
– Вот сегодня... Только увидел прачку, и готово, влюбился... Так и маячит перед глазами...
– А Нуну разлюбил?
– Нет, ни к Маро тянет сильнее... как тебе сказать... физически!
– Ее зовут Маро?
– Да.
– Красивая?
– Черт их разберет! Здесь, в тюрьме, все женщины красивые!
– Да, это так...
Наступило молчание... Потом Лимон заговорил – не со мной, а скорее сам с собой:
– А она была правда красавица...
Я затаил дыхание, поняв, что мне предстоит выслушать исповедь Девдариани, что сейчас, прорвав наконец плотину, неудержимо хлынет все то, что наболело и накипело у него на душе с годами.
– ...На Майдане жил один рыжий еврей – Ефрем Бабаликашвили, вор. Когда-то мы вместе работали на десятом номере трамвая... Потом он стал промышлять золотом. Сейчас он в Израиле – уехал недавно. Так вот, однажды этот Бабаликашвили дал мне хорошее дело: Сололаки, Коджорская улица, бельэтаж, квартира зубного врача... Было это лет десять тому назад, но я помню все так, как будто это случилось вчера... Стоял июль, жара в тени до сорока градусов. Тбилиси как вымело – все спасались на дачах. А этот врач сидел дома, работал... В субботу, у него это был приемный день, я пошел на дело. Один. С перевязанной щекой... В коридоре – пациенты. "Кто тут крайний?" – спрашиваю. Никто не отвечает. Такой вежливой очереди, как у зубного врача, не сыщешь нигде, каждый готов пропустить тебя вперед... Ладно... Присел я себе, молчу. Дождался, пока ушел последний пациент. А дело уже к вечеру, темнеет. Вдруг выходит из кабинета щупленький такой человек в белом халате с закатанными рукавами. Зажег в коридоре свет, увидел меня, кивком головы пригласил войти и вернулся в кабинет. Я вошел за ним. Врач молча показал на кресло. Я сел. От одного вида бормашины, щипцов и прочих живодерских инструментов меня прошиб холодный пот, – с детства не переношу таких вещей... Врач поправил прикрепленный ко лбу никелированный диск, снял с меня повязку, большим пальцем правой руки больно нажал мне на подбородок и заставил раскрыть рот.
– Ну, какой зуб у вас болит? – спросил он несколько удивленно.
– Никакой! – промычал я и отвел его руку.
– Зачем же вы ко мне пожаловали?
– Как сказать...
– Товарищ, некогда мне с вами шутки шутить! Говорите, что вам нужно! – сказал врач строго и стал снимать халат.
Я встал с кресла и почувствовал, как у меня задрожали колени и отяжелели руки. На такое дело я впервые вышел один и теперь понял, что не так-то все это просто.
– Мне нужны деньги! – выпалил я. – И золото!
– Какие деньги? Какое золото? – ошалел врач.
– Бумажные деньги и червонное золото! – улыбнулся я.
– Да вы с ума сошли! – воскликнул он с искренним удивлением.
Отступать было поздно. Я распахнул пиджак и достал из-за пояса наган... Врач побледнел, пошатнулся и, чтобы не упасть, опустился в кресло.
– Подайте, пожалуйста, вон тот пузырек, – с трудом проговорил он, показывая пальцем на стеклянный шкафчик.
Я открыл шкафчик, взял пузырек, понюхал его и невольно улыбнулся: это был нашатырный спирт.
– Пожалуйста!
Заметив на моем лице улыбку, врач приободрился. Он понюхал из пузырька и стал торговаться:
– Сколько вы хотите?
– Я пришел не взаймы просить! – ответил я. – Гоните все, и, если можно, побыстрей!
– Я буду кричать! – пригрозил врач.
– Кричите сколько угодно! Здесь живет зубной врач, который дерет у людей зубы. Так что крик никого не удивит!
– Нет у меня ни денег, ни золота... – простонал он.
Время шло быстро, пора было кончать спектакль. Я взвел курок и направил револьвер на врача. Наган, помимо безотказности, обладает еще и тем преимуществом, что из его открытого барабана на вас с убийственной убедительностью глядят семь пуль. Изумительный эффект! Поэтому я всегда предпочитаю идти на дело с наганом в кармане. Мой расчет оправдался и на этот раз – врач сполз с кресла и повалился мне в ноги:
– Нет, нет! Вы не убьете меня!.. На черта нужны мне деньги, золото, серебро, платина!.. Берите!.. Вот деньги!
Он вскочил на ноги, подбежал к шкафу, извлек оттуда пачку сторублевок и бросил ее передо мной. Потом выдвинул ящик и достал несколько слитков золота:
– Вот вам золото! Берите!
После всего этого он схватил меня за руку и поволок в другую комнату.
– Вот золотые часы мои, моей дочери, это – ее браслет, серьги, брильянтовое кольцо, здесь два карата, тридцать тысяч рублей! Возьмите, берите все! Все берите!
Я следовал по пятам за обезумевшим врачом, запихивая в карманы драгоценности. А он, покончив со шкатулками и ящиками, подбежал к буфету, распахнул обе створки и стал расхваливать товар не хуже директора комиссионного магазина:
– Вот хрустальная посуда, берите!.. Чешский хрусталь, ценится на вес золота!.. Фарфор баварский, саксонский, из антикварного магазина! Берите, все берите!..
Мною вдруг овладело отвращение и к этому жалкому человеку, и к самому себе. Дом, в котором я сейчас находился, показался мне грязной, смердящей свалкой, отвратительным зловонным болотом, которое вот-вот меня засосет. Я засунул револьвер за пояс, застегнул пиджак и направился к двери. Врач еще нес какую-то околесицу, но я его уже не слушал... И тут случилось то, чему не верит никто из моих дружков, а если и верят, то считают это непростительной глупостью с моей стороны...
В висевшем около двери огромном зеркале я увидел себя и сразу вдруг успокоился. Тебе это может показаться странным, но вид в зеркале собственного двойника действует на человека успокоительно. Мне довелось испытать это на себе: я не раз разговаривал с моим двойником, спорил с ним, даже дрался! И сейчас из зеркала на меня глядел мужчина, гораздо красивее, сильнее и смелее меня самого. Он как бы коснулся моего лба своей холодной зеркальной рукой, и прикосновение это оказалось умиротворяющим. Я подошел к зеркалу поближе и тут только заметил подсунутую одним краем под его раму в верхнем углу фотографию двух девушек. У меня помутилось в глазах. В одной из девушек я узнал собственную сестру – Лейлу!
– Кто эта девушка? – спросил я врача и сам не узнал своего голоса.
– Направо – моя дочь, Динара, а эта – ее университетская подруга Лейла Девдариани.
Схватив снимок, я бросил его на крышку рояля и стал извлекать из кармана награбленное.
– В чем дело? – оторопел врач.
– У вас никого не было! Никто ничего не брал!
Я разложил на рояле деньги, часы, серьги.
– К вам никто не приходил!
На рояль легли браслет, кольцо.
– Что вы, что вы... – бормотал изумленный врач.
А я продолжал выворачивать карманы пиджака, брюк.
– Это не наше! Это ваш портсигар! – залепетал врач. – Я не курю!.. И это кольцо не наше, вы его сняли с собственного пальца... И вот платок тоже ваш. И спички ваши...
Я механически рассовал по карманам возвращенные мне вещи и двинулся к двери.
– До свидания! – бросился за мной врач. – Вам нездоровится? Может, дать вам капли?
Не успел я взяться за ручку, как раздался звонок.
Я вздрогнул, быстро огляделся. Выпрыгнуть в окно? Невозможно! Окна в квартире врача, как и на всех тбилисских бельэтажах, были с толстыми металлическими решетками.
– Не бойтесь, не бойтесь! – засуетился перепуганный врач. – Это ничего! Вы только не волнуйтесь ради бога! Я ничего не скажу, клянусь вам!.. Это, должно быть, сосед или пациент... Вот увидите, я ничего не скажу!..
Он открыл дверь...
– Вот видите, это моя дочь Динара! – воскликнул врач с неописуемой радостью.
В белом платье с черным воротником и черным поясом, с черными браслетами на руках, в дверях стоял... улыбающийся ангел!
– Здравствуйте! – сказал ангел.
...Девдариани умолк. Прошла минута, вторая, третья. В камере слышалось только мерное дыхание заключенных... Я с нетерпением ждал продолжения рассказа Девдариани, но он молчал. Может, он думал, что я заснул? Я несколько раз перевернулся с боку на бок. Девдариани молчал по-прежнему. Может, заснул он сам? Глупость!.. Так в чем же дело?
– Что же было дальше, Лимон? – не выдержал я.
– ...Тогда я уже не жил дома... – продолжал спустя некоторое время Девдариани. – Не жил целых два года... За эти два года мать трижды предавала меня анафеме в Дидубийской церкви... А Лейла, сестра моя, встречалась со мной тайком, чаще всего в Ваке, в круглом садике... Придет, бывало, обнимет, расцелует, а потом примется отчитывать, поносить на чем свет стоит. Кем и чем только меня не обзывала – вором, бродягой, убийцей собственной матери, змеей, эгоистом, животным, людоедом... А потом прижмется головой к моей груди и долго, долго горько плачет... Глупая, говорит, я девчонка, что прихожу сюда и вижусь с тобой! Где моя честь, где мое самолюбие... Мать убьет меня собственной рукой, если только узнает. Видишь ли, мне кажется, Лейла смотрела на меня несколько романтически, она даже по-своему гордилась мною. Но мать... О, моя мать! Она урожденная Инал-Ипа! Гордячка!.. И все же я догадывался, что наши свидания происходили с ведома матери, что, пока я с Лейлой находился в саду, она из какого-нибудь подъезда тайком за мной наблюдала. Я догадывался об этом потому, что Лейла никогда не уходила из сада первой. И еще потому, что Лейла каждый раз приносила мне белый хлеб и холодные котлеты, – я их обожал с детства, и мама отлично об этом знала...
Однажды в саду я спросил сестру, почему она не выходит замуж. "Потому, – ответила она, – что никто из наших парней не смеет даже заговорить со мной. Тебя боятся!.." А сестра у меня была красивой... Сейчас она замужем... Трое детей... Но как она ни была красива, а Динара была еще лучше...
Девдариани опять надолго умолк.
– Да не мучь ты меня! – взмолился я. – Говори, чем же все это кончилось?
– Кончилось... Кончилось тем, что, поддавшись чарам Динары, я пошел домой в день рождения Лейлы, в надежде встретить там ее... Было это двадцать девятого августа...
– Потом?
– Я пришел утром. Дверь отворила мне Лейла. Увидя меня, она с воплем бросилась в комнату. Потом я целый час валялся в ногах у матери, выпрашивая у нее прощение, обещал исправиться, начать новую жизнь... В общем, нес разные глупости... Потом я глядел на счастливое лицо матери и... Так было до вечера... Вечером пришли гости. Какие, собственно, гости – несколько девчат и парней, товарищи Лейлы. Некоторые из них знали меня и потому здоровались со мной кто боязливо, кто с удивлением... И вдруг появилась она! В том же наряде, что и в тот день... Вошла, как богиня, озарив комнату своим сиянием!.. С ней был симпатичный парень в черном костюме и белоснежной сорочке. Динара держала в руках какой-то керамический предмет. Наши взгляды встретились. В ее черных как ночь глазах вспыхнуло сначала изумление, а потом неописуемый ужас. Она побледнела и с немым вопросом уставилась на Лейлу. А я... стоял оцепеневший, онемевший, опустошенный...
– Знакомьтесь, это – мой брат Како, а это – моя подруга Динара с супругом, – донесся до меня голос Лейлы.
Я увидел, как керамический предмет выпал из рук Динары и разлетелся вдребезги у ее ног... Потом она закрыла глаза руками, повернулась и выбежала из комнаты...
– Дальше?!! – прошептал я.
– Все! Это был конец... Дом опустел. Гости разошлись, почувствовав, что произошло что-то странное, но не поняв – что именно. Об этом знал я один и смутно догадывалась Лейла. Потом мать валялась у меня в ногах, умоляя не уходить из дому или же уйти, предварительно пристрелив ее с Лейлой и спалив дом.
– И ты все же ушел?
– Ушел.
– Скотина ты, Девдариани!
– Знаю. Слабовольнее вора нет человека на земле. Напрасно люди думают, что воры народ сильный, с характером... У нас есть воля, но...
– Что но?
– Есть там, где она вовсе не нужна! – сказал Девдариани, отворачиваясь к стене.
ПРОШУ ВСТАТЬ, СУД ИДЕТ!
В зале был один-единственный человек – обвиняемый. Председательствующий печально оглядел пустующий зал, кашлянул в кулак и кивком головы пригласил обвиняемого сесть...
Тот сел.
– Суд заранее приносит глубокие извинения уважаемому обществу и обвиняемому за то, что он по весьма серьезным и уважительным, к тому же независящим от него причинам лишен возможности соблюсти все пункты процессуального кодекса, а следовательно, и полный ритуал судебного заседания. – Председательствующий отер рукавом выступивший на лбу пот. Зал безмолвствовал.
– Сегодня, – продолжал председательствующий, – двенадцатого августа сего года, рассматривается дело по обвинению Исидора Иосифовича Саларидзе в преступлении, предусмотренном сто четвертой статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР.
Председательствующий сел.
– Обвиняемый, встаньте!
Саларидзе встал.
– Фамилия?
– Саларидзе.
– Имя, отчество?
– Исидор Иосифович.
– Возраст?
– Рожден в шесть часов утра одиннадцатого мая тысяча девятьсот десятого года в городе Хашури. Имею высшее образование. Владею грузинским языком, французским и немецким языками. По профессии экономист. Работал в Статистическом управлении, женат. Жена скончалась в тысяча девятьсот шестидесятом году. Имею дочь и внучку. Жил на Вашлованской улице, номер сто пятьдесят один. Член партии с тысяча девятьсот тридцатого года.
– Были членом партии, – поправил председательствующий.
– Был и есть! – повторил Саларидзе.
Председательствующий не возражал.
– Обвиняемый Саларидзе, получили ли вы обвинительное заключение и когда?
– Получил в прошлую субботу.
– Ознакомились ли вы с обвинительным заключением?
– Да, ознакомился.
– Признаете ли себя виновным в предъявляемом обвинении?
– Нет!
Ответ был для председательствующего явно неожиданным. Он обвел растерянным взглядом сидевших рядом с ним за длинным деревянным столом людей. Те утвердительно кивнули головой. Тогда председательствующий обратился к пустому залу:
– Приступаем к судебному разбирательству. Дело рассматривает Верховный суд в следующем составе: председатель – Накашидзе, государственный обвинитель – Девдариани, народные заседатели – Гулоян и Гоголадзе.
Объявив состав суда, председатель умолк и долго пристально смотрел на сидевшего на табуретке подсудимого – съежившегося, словно продрогший воробей, старика, с припухшими веками и мешками под глазами.
– Подсудимый Саларидзе, у вас нет отвода в отношении состава суда?
– Нет! – привстал Саларидзе.
– Имеете какие-либо претензии?
– Нет!
– При предварительном следствии вы отказались от защиты?
– Так точно!
– Может, желаете, чтобы суд назначил вам защитника?
– Никак нет!
– В таком случае прошу вас дать суду показания по предъявленному вам обвинению и известным вам обстоятельствам дела!
Председатель оперся локтями о стол, положил голову на скрещенные ладони, закрыл глаза и приготовился слушать.
– Около часу ночи меня разбудил протяжный звонок, – начал Саларидзе. – Я понял – вернулся зять. Дочь, видимо, спала: звонок звонил не переставая. Наконец послышался звук открываемой двери и голос зятя – он вошел, что-то напевая.
– Завалилась? Не ждешь меня? – рявкнул он задиристо и грохнул чем-то об пол.
– Не шуми ради бога, люди спят. Поздно уже, иди ложись! – спокойно ответила дочь.
– Люди? Какие люди? Ах, твой папаша-экономист, да?
– И ребенок спит.
– Ребенок мой! Хочу разбужу, хочу – нет!
Зять все расхаживал по прихожей. Я понял – он опять пьян. Потом они ушли к себе в комнату, в комнату моей дочери и зятя. Я слышал громкие голоса, однако слов не разбирал. Дочь о чем-то просила, уговаривала его, а он все более расходился, орал, ломал какие-то вещи. Несколько раз жалобно вскрикивала дочь, потом заплакал ребенок. Не было сомнения – он избивал мою дочь!.. Я не мог больше терпеть. Встал, зажег свет и пошел в комнату дочери и зятя. Дочь сидела на кровати, утирая одной рукой сочившуюся из разбитой губы кровь, а другой поглаживала по головке ребенка.
– Убью вас, неблагодарные, мать вашу!.. – орал зять. – Убирайся отсюда! Убирайся, старый хрыч, мать твою!.. – завопил он еще громче, увидя в дверях меня.
Я подскочил к нему и дал затрещину. Сперва он оторопел от неожиданности, а потом ударил меня. Удар был очень сильный. Я упал на пол. Дочь с криком бросилась ко мне.
– Животное! Зверь! – рыдала она, суетясь надо мной.
– Дедушка-а! – ревела внучка.
Я кое-как поднялся, пошатываясь, прошел в свою комнату, снял со стены охотничье ружье двенадцатого калибра и вернулся. При виде ружья зять вздрогнул.
– Уходи из моего дома! – сказал я.
– Брось ружье! – крикнул он.
– Убирайся из моего дома! – повторил я.
– Брось ружье, старый идиот! – заорал он и двинулся на меня.
У народного заседателя Гулояна от волнения взбухли жилы на шее и на лбу, он порывисто поднялся. Государственный обвинитель Девдариани насилу усадил его. Председатель грыз ногти.
– Я направил на него ружье, уставив дуло в живот, и взвел оба курка, – продолжал подсудимый. – Он схватился за ствол и стал вырывать ружье из моих рук. Я спустил курки... Выстрелов я не слышал. Я увидел лишь, как упала без чувств моя дочь и как хлынула кровь изо рта зятя. И увидел еще обезумевшие глаза внучки... Все происходящее казалось мне сном, и не было в тот миг человека на свете, кто бы сумел убедить меня в обратном.
– Почему? – спросил председатель.
– Дело в том, что ружье не было заряжено! – Подсудимый вздохнул глубоко и с облегчением, словно кто-то снял с его плеч непосильную ношу.
Изумленный суд молчал.
– Каи же это? – прошептал наконец председатель.
– Ружье не было заряжено! За два дня до этого я собственными руками чистил его! Ружье не было заряжено! – твердо произнес подсудимый.
– Кто же его зарядил?
– Мой зять.
– Кто вам это сказал?
– Он сам. Перед смертью, лежа на моих руках, он сказал мне об этом глазами... Я понял. Никто другой не понял бы, но я понял!
