Текст книги "Новый военный гуманизм: уроки Косова"
Автор книги: Ноам Хомский
Жанр:
Политика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
«Милошевич пытается искать в своем поражении зерна победы», – с грозным осуждением говорил британский министр обороны Джордж Робертсон, упрекая сербского лидера в «вероломстве» и «процедурном ловкачестве» и выражая «возмущение американцев и британцев по поводу отказа югославских военачальников принять военные условия НАТО», то есть «безоговорочное» требование, согласно которому именно НАТО должно руководить оккупацией Косова, чтобы там ни говорили подписанные документы. Россия по-прежнему «видимо, поддерживает» попытки сербов «вернуться к договору», сообщалось в прессе, поскольку Россия настаивает на том, что «Совет Безопасности… является единственным институтом, ведающим масштабами, формами и полномочиями международного присутствия» во ФРЮ, «в соответствии с политическими договоренностями и принципами, определенными в Белграде» финским президентом Марти Ахтисаари, представлявшим там требования «большой восьмерки»49.
Пусть НАТО действительно не упоминается в резолюции, – кроме текста приложения, воспроизводящего содержание мирного соглашения по Косову, – но под диктатом Вашингтона значение обоих документов получает однозначную трактовку. Относительно «примечания» к соглашению по Косову, опущенного в тексте резолюции (и в тексте соглашения для Госдепартамента), то его содержание вскоре было усовершенствовано: как мы уже видели, из него исчезла еще и фраза «понимается НАТО». Теперь «ключевое предложение из примечания» звучит так: «Это, в свою очередь, означает единую цепочку командования НАТО под политическим контролем Североатлантического Совета». В данных словах (опущенных) текста и заключается то, что «понимается НАТО»; теперь же натовская трактовка превратилась в факт, несмотря на то, что хитрый Милошевич «мог бы использовать такую неконкретность, чтобы не спешить соглашаться с любыми из мер, которые не были расшифрованы в резолюции». Высокий чиновник НАТО предупреждал, что сербы могут не принять ничего такого, «что будет выходить за рамки резолюции Совета Безопасности». Как и в те времена, когда «священный союз Европы» выполнял свою цивилизующую миссию, сербы остаются «восточными людьми, а значит лгунами, ловкачами и мастерами по части отговорок»50.
События шли своим чередом, и «натовские миротворческие войска были введены в Косово» на «вертолетах „Чинук“ с британскими и гуркхскими (непальскими) десантниками на борту», за которыми следовали колонны тяжелого вооружения и пехоты. В беззастенчивом упоминании в этом контексте таких народностей, как чинуки и гуркхи, не удостоившемся ни малейшего комментария, вновь проявилось торжество имперского насилия и этнических чисток. Но «возглавляемая НАТО миротворческая миссия, утвержденная на прошлой неделе Советом Безопасности Объединенных Наций», испытала сильнейший шок, когда «непокорная Москва вновь бросила вызов Западу», несколькими часами ранее направив в Косово небольшой контингент своих войск. «Сегодня всех встревожило… публичное предупреждение высокого чиновника [российского] Министерства обороны о том, что Москва, вероятно, примет одностороннее решение об отправке своих войск в Косово в случае, если НАТО не прекратит настаивать на том, чтобы ему подчинялись все развернутые там силы», – т. е. упорствовать в нарушении мирного соглашения и резолюции Совета Безопасности. Русские «поддержали Белград в его требовании, чтобы миротворцы служили под флагом ООН» в соответствии с формальными договоренностями, но в нарушение корректной интерпретации документов. В связи с этими событиями встал ряд серьезных вопросов о том, «кто решает» в России, и сможет ли все еще опасный медведь по-прежнему жить согласно своим обязательствам, точнее их интерпретации правящими казуистами51.
Итак, все системы, по-видимому, оказались на своих местах и заработали так скоро, как этого и можно было ожидать, исходя из не столь давних прецедентов. Требования США и НАТО стали фактами, из чего, конечно, не следует, что Сербия не попытается продолжить свою игру, хотя, не имея достаточно власти и силовых средств, она вряд ли преуспеет в этом больше, чем все те, кто в свое время также нарушил волю хозяина.
Пресса же с неизменной корректностью продолжает осуждать сербскую «пропагандистскую машину, которая настроила общественное мнение в пользу войны в Косове», а теперь «готовит сербов к мирной сделке». «В обществе, где все выпуски новостей контролируются государством, между властной риторикой и реальностью пролегает огромная пропасть»52. Воистину так, но в связи с этим хочется задать два вопроса:
1) Возможна ли пропасть между риторикой и реальностью в свободных обществах?
2) Какая ситуация сложилась в Сербии перед бомбежками?
Оставим в стороне первый вопрос и перейдем ко второму. Мы обнаружим, что эта пропасть была, конечно, весьма реальной, но доступность для югославов зарубежного радио и телевещания существенным образом сужает ее. А до того, как «демократическую активность» не «подкосила война», в стране, по сообщению британского филиала Хельсинкской группы правозащитников, было и «несколько оппозиционных газет, а также радио– и телевизионных каналов», и к тому же там «действовали многочисленные неправительственные организации, несогласные с политикой Милошевича и финансируемые из-за рубежа», – большинству из которых после бомбардировок пришлось прекратить работу. В самом же Косове албанская сепаратистская пресса, а также венгероязычные средства массовой информации продолжали открыто публиковать свои материалы в течение всего процесса переговоров в Рамбуйе в феврале 1999 года, сообщая о зверствах сербов и поощряя «готовность [НАТО] применить силу» и «отправить танки и пехотные войска в Косово», где «Сербия может лишиться своего суверенитета»53.
Вероятно, полезно вспомнить, как вели себя американское правительство и средства массовой информации во все периоды войн, когда самим США вообще никакие атаки внешнего врага не грозили, или, если уж на то пошло, и поведение самого свободного и демократичного из всех опекаемых ими государств – Израиля, которому в этом смысле далеко до США, но которое тем не менее весьма репрессивное, значительно превосходящее в этом, например, Никарагуа в пору, когда последнее подвергалось жестоким атакам американцев. Поучительным будет и сопоставление реакций средств массовой информации и аналитиков на свободу прессы, утвердившуюся в 80-е годы в опекаемых США государствах Центральной Америки (где мало упоминалось о жестоких и смертоносных репрессиях), в Израиле (высоко ценимом его покровителями за фактически полное отсутствие сообщений о давлении на прессу) и Никарагуа – которое сурово осуждалось при том, что в нем могла свободно выходить ведущая газета «Ля Пренса», открыто поддерживавшая атаки на Никарагуа и требовавшая их усиления, – немыслимое поведение для клиентских режимов США и самих Соединенных Штатов даже в куда менее тягостных обстоятельствах. Данный факт настолько не укладывается в головах граждан цивилизованных государств, что ему, наверное, никогда не преодолеть барьеров, о которых говорил Оруэлл54.
Пропасть между риторикой и реальностью в сербской прессе дала повод оправдывать бомбовые удары НАТО по сербскому радио и телевидению, которые наносились с 8 апреля, а 23 апреля при помощи реактивных снарядов наконец сровняли с землей большинство центров телевещания, – «в канун празднования 50-летия НАТО», как писала «Файнэншиал таймс». Мы вновь тактично оставим в стороне все возможные соображения, относящиеся к нашему первому вопросу. Военный представитель НАТО, капитан ВВС первого ранга Дэвид Уилби, обосновывал воздушные атаки тем, что сербские средства массовой информации «заслужили того, чтобы стать их мишенью: они наполняли эфир ненавистью и ложью в течение многих лет», хотя НАТО сначала предложило дать прессе возможность «избежать дальнейшего наказания», если Милошевич «предоставит шестичасовой ежедневный эфир для западного информационного вещания», как это принято в США55.
На тех же основаниях натовские силы способствовали закрытию и оказывали иное давление на Сербское радио и телевидение (СРТ) в республике Серпска – «этническом мини-государстве сербов» в составе Боснии. Конкретные обвинения в адрес СРТ сводились к тому, что оно опустило тридцатисекундный фрагмент из заявления Мадлен Олбрайт, «говорившей о своих теплых чувствах к сербам», «не сумело объяснить, что войска НАТО бомбят Югославию с целью положить конец этнической чистке в Косове, и создавало впечатление того, что весь мир против этих ударов». Короче говоря, СРТ отказывалось транслировать откровенно лживую натовскую пропаганду и создавало в основном довольно верные впечатления, хотя они удостоились здесь скудного упоминания. Другая вина СРТ состояла в том, что оно концентрировалось на приоритетных потребностях собственной аудитории, то есть боснийских сербов, а не НАТО. В 1997 году высший представитель в Боснии от Европейского Союза, Карлос Уэстендорп, «арестовал передатчики СРТ» и «передал станцию в руки политиков, выступавших за улучшение отношений с Западом», вместе с ее директором, которого они теперь травят за неповиновение. Седьмого апреля 1999 года Уэстендорп пошел дальше, попросив НАТО «перекрыть источник оскорбительных материалов», т. е. разбомбить государственное телевидение Белграда, что и было сделано на следующий же день56.
Стремление к контролю над информационными источниками является неотъемлемой частью более глобальной модели поведения. Красноречивым примером этого служит фактический роспуск ЮНЕСКО, произошедший из-за того, что оно начало рассматривать предложения по демократизации международной системы массовой информации, что дозволило бы сделать ее более доступной для большинства населения мира. Данная инициатива вызвала сногсшибательный поток осуждений со стороны американских прессы и правительства, насыщенный ложью и лицемерием, которые даже после опровержений, редко допускавшихся к публикации, воспроизводились в неизмененном виде. «Потрясающая ирония этого достижения, – заметил академический ученый, историк отношений США и ЮНЕСКО, – состояла в том, что Соединенные Штаты, доказавшие, что в области идей нет места свободному рынку, обрушились на ЮНЕСКО именно из-за ее планов преодолеть такое положение». Более подробный обзор лжи, пропагандируемой средствами информации и властью, публиковался университетскими издательствами, но также остался гласом вопиющего в пустыне. Все эти события дают нам очередную долю поучительных примеров того, как по-разному можно понимать основные принципы свободы и демократии57.
Глава 6. Зачем действовать силой?
Разобравшись с неоднократно подтвержденными и в целом неоспоримыми фактами, мы можем вернуться к нашим размышлениям и, в частности, задаться вопросом: почему случилось то, что случилось? В центре нашего внимания будут решения тех, кто готовил косовские события в США – ведь этот фактор должен быть интересен нам в первую очередь по самым элементарным моральным соображениям, и к тому же он является основным, если не самым решающим в свете столь же элементарных интересов силы и власти.
Для начала можно отметить, что роспуск «в угоду Милошевичу» демократического правительства Косова едва ли явился для кого-то сюрпризом. Он нимало не противоречит традиционной модели. Достаточно упомянуть лишь немногие примеры, приходящиеся на отведенные нам временные рамки: скажем, после того, как в 1988 году Саддам Хусейн неоднократно травил курдов газом в угоду своему другу и союзнику, США прекратили официальные контакты с курдскими лидерами и иракскими демократами-диссидентами (каковыми их считали в США), кроме того, им практически был отрезан доступ к средствам массовой информации. В марте 1991 года это табу было официально возобновлено, сразу после войны в Персидском Заливе, когда Саддам получил негласное добро на резню шиитских мятежников на юге, а затем и курдов на севере. Резня происходила под строгим наблюдением участника «Бури в пустыне» «неистового» Нормана Шварцкопфа, который объяснял, что Саддам «надул» его: генерал и не думал, что Саддам может ввести в бой военные вертолеты, на что его благословил Вашингтон. Администрация Буша, в свою очередь, объясняла, что поддержка Саддама была необходима ради сохранения «стабильности»; ее предпочтение в пользу военной диктатуры, которая будет держать Ирак в «железном кулаке», именно так, как и делал Саддам, вызвало одобрительную реакцию среди уважаемых американских комментаторов.
Молчаливо признавая старую политику США, госсекретарь Олбрайт в декабре 1998 года объявила следующее: «Мы пришли к выводу, что иракский народ только выиграет, если получит правительство, которое будет реально его представлять». За несколько месяцев до этого, 20 мая, Олбрайт сообщила индонезийскому президенту Сухарто, что он уже не является «нашим парнем», поскольку слишком далеко зашел и не подчинился приказам ВМФ, а посему он должен уйти в отставку, тем самым обеспечив в стране возможность наступления «демократического переходного периода». Через несколько часов Сухарто уже передавал свои формальные полномочия собственному вице-президенту и единомышленнику. Продолжением перехода к демократии в Индонезии стали июньские выборы 1999 года, о которых трубили как о первых демократических выборах за последние сорок с лишним лет, хотя ничего не говорилось, почему все это время выборы в стране вообще не проходили. А не проходили они потому, что индонезийская парламентская система была подорвана крупномасштабной тайной военной операцией США в 1958 году, предпринятой главным образом из-за того, что демократическая система в стране оказалась не просто открытой, а недопустимо открытой: она позволяла участвовать в выборах даже такой политической партии, как ПКИ (Партия коммунистов Индонезии), которая «снискала широкую поддержку не как революционная партия, а как организация, отстаивающая интересы обездоленных элементов существующей системы», создавая себе «массовую опору среди крестьянства» посредством «яростной защиты» их интересов. Несколько лет спустя партия была уничтожена вместе с сотнями тысяч безземельных крестьян и других непокорных. ЦРУ поставило эту резню в один ряд с массовыми убийствами, совершенными Гитлером, Сталиным и Мао. Цивилизованные государства приветствовали ее с неистовой эйфорией, превознося «индонезийских умеренных», которые провели успешную чистку своего общества, и принимая их в «свободный мир», где они сохраняли высокие рейтинги вплоть до начала 1998 года, пока Сухарто не начал проявлять непокорство1.
Все дальнейшие заметки, которые можно было бы написать на полях этой драмы, таковы, что «их было бы неприлично упоминать», поскольку «идеалистический „новый мир“, имеющий целью положить конец проявлениям бесчеловечности», заручился в этом поддержкой по меньшей мере нескольких европейских государств.
Нет нужды останавливаться на том, насколько правдоподобны были «открытия» Вашингтона по поводу достоинств и недостатков демократии в 1998-м. Тот факт, что его представители могут произносить любые слова, на которые не последует никаких комментариев, уже говорит о многом. В любом случае, пренебрежение Вашингтона мирными демократическими силами в Косове ничуть не удивительно, равно как и тот факт, что бомбардировки были предприняты с явной надеждой на то, что это серьезно подорвет мужественное демократическое движение в Белграде, и именно о таком эффекте докладывали сразу и многократно повторяли в дальнейшем средства массовой информации: сербы «едины волей небес – но волей не Бога, а бомб», как сказал Алекса Джилас, историк и сын югославского диссидента Милована Джиласа. «Бомбежки создали угрозу для жизней более 10 миллионов людей и остановили развитие едва оперяющихся демократических сил Косова и Сербии», – писал сербский диссидент Веран Матич, – они «погубили… [их] нежные ростки и, можно с уверенностью сказать, что теперь эти силы очень нескоро смогут прорасти вновь»; Матич возглавлял независимую радиостанцию Б-92 (запрещенную после бомбежек) и только что получил от шведского правительства премию Улофа Пальме за выдающийся вклад в развитие демократии (30 января 1999 года). Как мы уже писали, к таким же последствиям привели бомбовые удары по почти полностью диссидентскому региону Воеводины, значительно удаленному от Косова, где они были особенно разрушительными. Бывший редактор «Бостон Глоуб» Рэндольф Райэн, который работал на Балканах и жил в Белграде несколько лет, писал, что «отныне, благодаря НАТО, Сербия за одну ночь превратилась в тоталитарное государство, неистово готовящееся к войне», что НАТО, вероятно, и ожидало, точно так же как оно «должно было знать, что Милошевич немедленно отомстит за бомбежки, удвоив свои атаки в Косове», которые НАТО уже никак не сможет остановить2.
Опираясь на уже известные нам базовые факты, можно представить, как принимались и последние решения Вашингтона. Представить – это единственное, что нам остается за недостаточностью свидетельств.
Беспорядки на Балканах расценивались как «гуманитарный кризис» в конкретном значении: в отличие от кровопролитий в Сьерра-Леоне или Анголе, а также преступлений, которые совершаем или поддерживаем мы сами, они могли повредить интересам богатых и привилегированных людей. Поэтому задача состояла в том, чтобы удерживать кризис в «надлежащих» рамках.
Традиционный подход к гуманитарным кризисам заключается в том, чтобы вооружить и обучить силы государственной безопасности, которые будут подавлять нежелательные беспорядки, как это было в Турции, Колумбии, Сальвадоре и множестве других государств. Но этот метод пригоден только в том случае, если государство является покорным сателлитом США. Сербия, что бы о ней ни говорили, – последний независимый «игрок» в Европе, потому и дисквалифицированный за свою смелую цель. Если стандартные методы исключены, то есть и другой путь – твердое соблюдение договорных обязательств, «верховного закона страны» и обращение к институтам мирового порядка. Но все это Вашингтон не приемлет. Еще один возможный выбор – НАТО: по крайней мере, США в нем доминируют. Разделение обязанностей внутри НАТО обоснованно: первоочередным преимуществом Вашингтона является обладание средствами насилия, и то же самое, хотя в гораздо меньших масштабах, справедливо относительно его младшего партнера. Во всякой конфронтации участники, как правило, сперва разыгрывают свою сильную карту, а затем уже ведут себя по обстоятельствам. Что касается «предвидений» главных стратегов, то нам нелегко разделить их уверенность, выраженную Кариесом Лордом и другими. Если вообще есть смысл опираться на летопись прошлых акций, то надо сказать, что последствия для людей, живущих в «не самых важных местах» планеты, их зачинщикам представлялись случайными3.
В течение кризиса лидеры НАТО почти единодушно подчеркивали, что решение провести бомбардировки 24 марта было необходимым по двум причинам: 1) остановить насильственную этническую чистку, которую натовские бомбардировки только ускорили, как это можно было предвидеть; и 2) создать «доверие к НАТО». Первую причину во внимание можно не принимать, а вторая вероятна.
Политические лидеры и обозреватели упорно говорили о необходимости гарантировать «доверие к НАТО». «Одной из непривлекательных сторон почти любой альтернативы» бомбардировкам, писал в «Вашингтон пост» Бартон Геллман в обзоре «событий, приведших к конфронтации в Косове», «было бы унижение НАТО и Соединенных Штатов Америки»4. Советник по национальной безопасности Сэмюэл Бергер «в числе принципиальных целей бомбардировки назвал „демонстрацию того, что НАТО – серьезная организация“». Ему вторил европейский дипломат: «Бездействие повлекло бы за собой „существенную утрату доверия, особенно сейчас, в преддверии саммита НАТО, посвященного его 60-летнему юбилею“». «Устраниться сегодня значило бы разрушить доверие к НАТО», – сказал на выступлении в парламенте премьер-министр Тони Блэр. Позицию Клинтона разъяснил «представитель Белого дома»: «Он (президент – Н. X.) с самого начала говорил, что мы должны победить. Это было абсолютно ясно. Учитывая возможные последствия данной войны для США, для НАТО, для него самого как главнокомандующего, мы должны были ее выиграть».
«Поэтому единственной альтернативой для НАТО были бомбардировки – причем мощные», – комментирует корреспондент «Таймс» Блейн Харден в своем длинном ретроспективном обзоре планов Белого дома5.
В другой подробной аналитической статье «Таймс» о том, как и почему Белый дом решился на войну, приводились слова министра обороны Уильяма Коэна, сказанные им на неофициальной встрече министров обороны НАТО в октябре 1998 года, – то есть в период, когда НАТО предлагало весьма нечеткие трактовки собственных обязанностей и интерпретировало возобновившиеся бесчинства сербов как реакцию на то, что в предыдущие месяцы относительного сдерживания конфликта контроль над 40% территории Косова находился в руках OAK. Коэн очертил планы Клинтона по нанесению воздушных ударов и «призвал своих коллег принять новую для альянса роль. Если все силы НАТО в этой ситуации не смогут напугать господина Милошевича, то для чего тогда нужен такой альянс?» – спрашивал он. Угрозы бомбардировок «очень скоро стали своего рода тестом на доверие к НАТО, который оказался своевременным, поскольку альянсу предстояло праздновать свою 50-летнюю годовщину» в конце апреля. Дипломатия тем временем «сошла с рельсов» из-за просчетов ее участников и всеобщего замешательства из-за скандалов в Белом доме6.
Британский военный историк Джон Киган не поддержал апелляцию к «сантиментам», избранную Блэром и другими политиками, которые «надеялись на сочувствие британцев». Кризис есть, но это «кризис доверия к альянсу, от которого в течение 50 лет зависели наша целость и сохранность». Эту позицию в основном разделяли и американские комментаторы. Так, Уильям Плафф еще раньше писал о том, что «споры об интервенции больше не являются обсуждением средств для достижения цели. Это споры об отказе от НАТО и американской претензии на международное лидерство». «Если не будет победы НАТО над Сербией, то не будет и самого НАТО», поэтому «единственно верное решение» для натовских военных состоит в «вытеснении организованных сербских сил из Косова и сокрушении их и нынешнего сербского руководства»7.
После того, как 3 июня было подписано мирное соглашение, политические лидеры и аналитики признавали, что это не самый лучшй результат, – но были единодушны в том, что один решающий успех в этом все-таки налицо, поскольку «достигнута такая цель, как поддержание доверия к НАТО»8.
Чтобы верно интерпретировать эту хвалу себе за хорошо сделанную работу, мы, как обычно, должны перевести ее на язык реалий. Когда Клинтон, Блэр и иже с ними говорят о «доверии к НАТО», они сражают заботу отнюдь не о доверии к Норвегии или Италии: речь скорее идет о единолично правящей сверхдержаве и ее верном цербере. Понятие «доверия» легко расшифрует любой крупный мафиози. Если лавочник не платит своей «крыше», то подосланные к нему рэкетиры не просто отнимут у него деньги, но и превратят его лавку в развалины в назидание следующим «клиентам». «Доны» мировой мафии рассуждают таким же образом, и их логика прозрачна.
Для «Дона», конечно, важны вовсе не деньги лавочника. Типичный аргумент в пользу интервенции, согласно которому она якобы была гуманитарной, потому что Косово нужно Западу из-за кое-каких значимых ресурсов или что-то еще, указывает на некоторые серьезные изъяны в понимании базовых элементов политики и недавней истории. Разве настойчивое стремление США лишить поддержки правительство Бишопа в Гренаде и затем вторгнуться в страну было продиктовано заботой о торговле мускатным орехом? Разве США дорожили ресурсами Гватемалы, Индокитая, Кубы, Никарагуа и длинного ряда других объектов насилия последних лет? Да, в целях заручиться поддержкой общественности американцы действительно делали подобные заявления (например, об олове и каучуке Индокитая и пр.), но воспринимались они, разумеется, не слишком серьезно. Конкретные интересы бизнеса иногда могут влиять на политику (скажем, Интересы «Юнайтед Фрут» в Гватемале), но они редко являются ее основным фактором. Цели бизнеса и политики, несомненно, различны.
Одна из постоянных забот последней – создание «доверия», требование, которое становится особенно настоятельным в свете явной опасности того, что какая-нибудь «ложка дегтя» может «испортить всю бочку меда», что «вирус» независимости может «заразить» других, как принято говорить среди тех, кто вершит судьбы мира. Обеспокоенность интеллектуалов круга Кеннеди «распространением идеи Кастро о том, что собственные дела нужно взять в собственные руки» – именно такой случай. Как правило, подобные соображения, с поправками на конкретные обстоятельства, лежат в основе интервенции и конфликта, и даже самого начала «холодной войны», которое датируется 1917 годом: Россия воспринималась как именно такая «ложка дегтя», внушавшая опасения, которые решающим образом влияли на политику Запада вплоть до 60-х гг., когда в советской экономике начался период застоя, из которого она так и не вышла. Безусловно, часто делается и ставка на контроль над ресурсами и другие аналогичные интересы, но на сколько-нибудь существенном политическом уровне она редко имеет непосредственное отношение к главной цели нападения (за немногими исключениями, такими, как например, интересы производителей нефти, которые, в частности, лежали в основе вторжения в Индонезию 1958 года).
Более того, события собственно холодной войны обычно слабо влияли на решения об интервенции, поэтому модели таких решений, принимавшихся до холодной войны, во время и после нее очень мало отличаются друг от друга. Иногда этот факт даже акцентируется, но только «для служебного пользования»: например, в 1958 году, когда речь шла о трех основных мировых кризисах, о которых Эйзенхауэр и Даллес говорили на Совете по национальной безопасности: Индонезия, Северная Африка, Ближний Восток, т. е. все исламские регионы и, что важнее, все главные производители нефти. Согласно секретным документам, Эйзенхауэр особо подчеркивал то обстоятельство, что Россия не имеет к этим кризисам никакого, даже теневого, отношения9.
Равно понятно и то, что насилие не способно привести к немедленному успеху, но стратеги могут быть уверены, что у них еще многое остается в резерве. Если необходимо, сойдет и карфагенский вариант. Тому, кто в этом сомневается, мы бы посоветовали проехаться по широким просторам Индокитая. Этому региону, давно уже ставшему их мишенью, и всем тем, кого также посещает сумасбродная идея поднять голову, приходится быстро признавать данный факт. Именно такое доверие и нужно.
Помимо удовлетворения этой неизменной потребности, применение силы на Балканах сулит еще и побочные выгоды. Об одной из них уже говорилось: Сербия была раздражающим фактором, досадной помехой усилиям Вашингтона получить существенный контроль над Европой. Хотя ресурсы Балкан большого интереса не представляют, по своему стратегическому положению они близки не только к Европе, Западу и Востоку в целом, но и Ближнему Востоку в частности. Первая большая послевоенная кампания по усмирению непокорных, развернутая в Греции, в значительной степени мотивировалась стремлениями заполучить контроль над ближневосточной нефтью, которые в те же самые годы стали одной из причин свержения итальянской демократии10. Греция вообще продолжала оставаться в ведении ближневосточного отдела Госдепартамента до тех пор, пока в ней не пал режим фашистской диктатуры, поддерживаемый США (двадцать пять лет назад). Аналогичные интересы сегодня распространяются и на Центральную Азию, хотя там их роль второстепенна; ее близость к Турции, которая наряду с Израилем является основной военной базой Вашингтона в регионе, также, вероятно, играет немаловажную роль в принятии его решений. До тех пор, пока Сербия не пополнит число режимов, покорных США, есть смысл наказывать ее за непослушание – причем очень наглядно, чтобы другим ослушникам неповадно было. Такая возможность представилась США при кризисе 1998 года в Косове, и теперь можно с достаточной долей уверенности полагать, что данный процесс продолжится до тех пор, пока Сербия либо не уступит, либо не будет сокрушена, как это было с Кубой и прочими непокорными.
Для целей «контроля над населением» в собственном доме идеологи США, в зависимости от обстоятельств, предпринимают попытки играть на самых разных струнах души («щупальца русских», наша «тоска по демократии» и т. д.). Однако если мы не окажемся в рядах твердых приверженцев «сознательного игнорирования», то отпадет и необходимость в применении к нам подобных приемов.
С другой стороны, выгода силового решения косовского кризиса состояла в стимулировании военной промышленности и торговли. Как писала «Уолл-Стрит Джорнал», «похоже, что война вообще всегда подстегивает расходы на оборону», в первую очередь расходы на высокотехнологичные системы вооружений. Одна только компания Raytheon надеялась получить заказов на миллиард долларов – на пополнение запасов стратегических ракет «Томагавк» и другого оружия, используемого для «сокрушительных ударов по балканским целям». В это число еще не входят новые заказы, ожидаемые от Других стран НАТО. «Истинным победителем в войне» всегда является военная индустрия – гласит заголовок в «Файнэншиал Таймс». В этой статье рассказывается о «весьма обнадеживающих» перспективах аэрокосмического оружия, особенно в области сложных и дорогих технологий: половину стоимости современного истребителя составляют авионика и программное обеспечение, поэтому получается, что война стимулирует развитие высоких технологий в целом11.
Для читателей деловой прессы пересказывать дальнейшее содержание этой статьи было бы излишне. Военные расходы всегда служили главным прикрытием для огромного государственного сектора экономики высоких технологий, были залогом лидерства США в компьютерной и электронной области в целом, в автоматике, телекоммуникации и Интернете и большинстве других самых динамичных составляющих экономики. В статье делается экскурс к истокам американской системы массового производства, заре ее промышленного развития, хотя своих колоссальных пропорций оно достигло только после Второй мировой войны. В сельскохозяйственном производстве государственный сектор также играл фундаментальную роль, а теперь он преобладает и в отраслях промышленности, основанных на достижениях биологии, которые, как и высокие технологии, опираются на социализацию расходов и рисков и экономическое оружие государственной власти (например, закрепление прав на интеллектуальную собственность и другие формы вмешательства в рыночные отношения в интересах крупных корпораций). Что касается военных расходов как «прикрытия», то руководящий принцип был откровенно сформулирован в 1948 году тогдашним министром военно-воздушных сил Стюартом Саймингтоном: «Ключевое слово здесь – не „субсидии“, ключевое слово здесь – „безопасность“»12.
