Текст книги "Правило крысолова"

Автор книги: Нина Васина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я застыла, забыв дышать. Я подумала, что даже если Лом и не снял сражение лебедя с последним обрывком тумана, то и ладно. Потому что это не забывается. Это – во мне и упрятано надежнее, чем память о чем-либо ином, потому что это – восторг.

Мимо кто-то прошлепал, едва не задев мое плечо. Появление, да еще громкое, чужого человека в такой момент можно сравнить лишь с тем, что тебя окатил из лужи проезжающий автомобиль, пока ты восхищалась расцветшей на клумбе анютиной глазкой.

Я уже открыла рот, чтобы остановить нахала, спокойно шлепавшего по воде, но тут заметила, что он абсолютно голый. Мужская мускулистая спина и вполне гармонирующие с нею ягодицы выражали полное спокойствие и равнодушие к моему возмущению. Когда вода закрыла его ноги, он нырнул, и я увидела мелькнувшие среди водорослей пятки. Лом тоже заметил гостя (или хозяина!) и приготовился снимать то место на воде, где он, по предположению Лома, должен был выплыть. Я представила, конечно, как он выскочит из воды и распугает лебедей, но такого шоу не ожидала. Прошло не меньше минуты, прежде чем голова мужчины появилась очень близко возле одной из пар. Он подгонял убегавших по воде птиц накатами метких брызг из-под напряженной ладони. Потом опять нырнул, вынырнул под другой всполошившейся парой и попрыгал там между ними, размахивая руками в тщетной попытке взлететь.

– Не смей! – закричала я и хотела затопать ногами, но обнаружила, что великанские сапоги ушли в ил и не двигаются с места.

Потом я успокоилась, потому что мне показалось, что лебеди его не боятся. Вот первая потревоженная пара села на другом конце пруда, громкими криками выражая свое возмущение или радость от встречи. Подражая им, и Лом не выдержал и издал странный резкий звук, от которого все – и лебеди и мужчина – уставились в нашу сторону.

Одинокого лебедя мужчина под водой поймал за лапы и вынырнул рядом со мной, держа над головой птицу, размахивающую огромными крыльями. И я вдруг испугалась, что лебедь поднимет его в небо, потому что он показался из воды почти по пояс, и даже ниже пояса. Но вот лапы отпущены, мужчина валится на спину, разбивая поверхность пруда, а потревоженный лебедь, сделав круг, садится в то же место, и колотит по разбегающимся кругам крыльями, и кричит…

Мы с Ломом смотрим друг на друга, и по безумному выражению лица другого каждый из нас понимает, насколько безумно собственное лицо. Я молча показываю ему большой палец и начинаю раскачивать засосавшийся в ил один сапог, потом другой. Отойдя от пруда метров на сто, обнаруживаем, что нас колотит до невозможности говорить – зубы выбивают дробь, – поэтому до самого дома мы идем молча и очень быстро (насколько это мне по силам в великанских сапогах и Лому в мокрых кроссовках, под отяжелевшими джинсами, истекающими водой).

– Сняли? – интересуется хозяйка, пока Лом без стеснения стаскивает джинсы в коридоре, а я – сидя на полу – сапоги.

После второй чашки чаю и бутербродов с холодной индюшатиной, нежно-розовой и такой мягкой, что ее можно намазывать на хлеб, Лом пожаловался хозяйке, что на ее пруд ходит «какой-то придурок, который в такую погоду купается голым».

– Да ничего, вода теплая еще. Август стоял какой хороший, – успокаивает его хозяйка, а я застываю с чашкой у рта, потому что этот самый «придурок» заходит в кухню, уже одетый, по-хозяйски усаживается за стол и наливает себе чай. Я сразу узнала это лицо, я его хорошо рассмотрела в пруду. Зачесанные назад белые с серым отливом волосы у него, естественно, мокрые, и глаза цвета холодной осенней воды странно гармонируют с цветом волос и обветренными красными скулами. Ему не больше тридцати. Тут меня вдруг посетила одна догадка, и для ее подтверждения пришлось заглянуть под стол. Точно. Те самые холщовые брюки и огромные сандалии. Заинтересованный Лом тоже заглядывает под стол. Я показываю ему язык, выпрямляюсь и делаю попытку вести светскую беседу.

– Простите, – говорю я самым приветливым тоном, – что мы помешали вашему утреннему купанию.

Детинушка, равномерно двигая челюстями, бесстрастно смотрит в мое лицо и никак не реагирует.

– Как водичка? – интересуется Лом. – Теплая?

На тыльной стороне ладоней мужчины следы от укусов или глубоких царапин. Он проследил за моим взглядом и посмотрел на мои руки. Спокойно взял одну, с поджившими позапозавчерашними царапинами и новыми, милицейскими, рассмотрел, усмехнулся, положил обратно.

– Это попугай, – объясняю я. – Соседский. А у вас – от лебедей? Они сильно щиплются?

Никакой реакции.

– Мой сын Богдан, – говорит хозяйка, и я замечаю, что глаза ее стали ласковыми и такого же, светло-серого с прозеленью, цвета. – Он немой. – Она подумала, посмотрела на сына и добавила неуверенно: – И, наверное, глухой… Я тут кофточку свою приготовила, может, не побрезгуете. Ваша-то совсем разодрана.

Хозяйка сидит на крыльце и курит. Я сижу рядом, закутавшись в телогрейку, и пью клюквенную настойку. Недалеко от сарая у небольшой копны сена парочка Мучачос наслаждается друг другом, то отпрыгивая в стороны с прижатыми ушами и вздыбленными загривками, то, сцепившись в один комок, катится воющим смерчем. В коротких перерывах между военными схватками они судорожно совокупляются, совсем как люди: кошка лежит на спине, расставив задние лапы и вцепившись в спину нависшего над ней кота растопыренными передними.

Лом ковыряется в машине, и по унылому отчаянию на его лице я понимаю, что сидеть мне на крыльце еще долго. Покосившись на бутылку, успокаиваюсь. Часа на полтора медленного потребления хватит, а там я впаду в то самое состояние вынужденного алкогольного отключения, которое Лом обещал мне вчера. Честно говоря, мне вполне хватило и утреннего лебединого шоу, но машина не заводится, собирается дождь, я только что исхитрилась съесть два яйца всмятку с засунутыми в яркий горячий желток кусочками сливочного масла, выпила кофе со сливками, которые пришлось соскребать с ложки кусками, и теперь накачиваюсь вкуснейшей настойкой (хозяйка гордо сообщила, что в ней градусов сорок, не меньше!). Двери ближайшего сарая открыты, оттуда из стойла выглядывает морда молодого бычка, он некоторое время наблюдает за Мучачос, потом за раздраженным Ломом и осуждающе трясет головой.

– Вы что-нибудь серьезное снимаете, – интересуется хозяйка, докурив, – или только брачные игры животных?

– Рекламные ролики, пилоты для начинающих фотомоделей, роды на память, экстремальные развлечения некоторых богачей – на случай, если развлечение окажется последним. Эти обычно перед затяжным прыжком с парашютом сразу после тридцатиминутного инструктажа говорят в камеру что-то значительное, как бы для потомства и на память родственникам.

– Что говорят? – заинтересовалась фермерша.

– Последний раз один директор банка сказал в камеру своему годовалому сыну: «Сынок, отвечай за себя, не будь козлом и прыгни хоть раз в Ниагару».

– Почему именно туда? – без энтузиазма интересуется женщина, зевая.

– Он объяснял, я уже не помню. У него не получилось. То ли проблемы с визой были, то ли не сдал инструктаж.

– Доить умеешь? – вдруг спрашивает хозяйка невпопад.

Я задумываюсь. Пожимаю плечами.

– Корова рожает совсем как женщина, – продолжает она, нагоняя на меня беспокойство. – Роды – это красиво, это природа. Я жду: со дня на день корова должна отелиться. Перехаживает. И телится не вовремя. Капризная она, норовистая. Не покрылась в свое время, пришлось зоолога вызывать два раза, вот теперь – ни туда ни сюда: теленок к зиме. Тебя это интересует?

– Теленок?

– Нет. Как корова телится.

Я пытаюсь понять, почему меня должен интересовать… как это? Отел? Должна же быть причина, по которой мне предлагают это великолепное зрелище. В бутылке осталась половина чудесной жидкости темно-красного цвета, почему нельзя просто посидеть и помолчать?…

– Понимаете, – еле ворочая языком, я пытаюсь поддержать беседу, – снимает в основном оператор. – Тут я чересчур активно кивнула в сторону злого Лома у машины и едва не свалилась со ступеньки вниз. – Я координирую, говорю, что делать, нахожу клиентов. А снимает – он. Сначала одевание, потом торжественную загрузку в самолет, а потом Лом висит на параплане и должен угадать, куда приземлится раскрывшийся или не раскрывшийся парашют отчаянного экстремала, и снять это на камеру. Он, конечно, не один висит, он висит в тандеме с оплаченным для этого случая инструктором, но с инструкторами есть проблема. Лом тяжелый, понимаете? К чему я это говорю… А, насчет отела коровы. Поскольку никакой особой режиссуры тут не потребуется и корова не будет говорить ничего значительного перед отелом, оператор справится сам, вот у него и нужно спросить, хочет он или нет снять такое потрясающее событие, как появление на свет теленка.

– Двух, – бесстрастно уточняет хозяйка.

– Двух?

– Да. У коровы – двойня. Трудные роды могут быть.

– И даже трудные роды. Я на сегодня, пожалуй, воздержусь от подобных зрелищ, спасибо вам большое, вы меня просто выручили, лебедей вполне достаточно, спасибо. Не знаю, что бы я делала и как бы вообще отмылась от неприятностей, если бы не ваша баня. Я так вам благодарна и с удовольствием заплачу за беспокойство, отличную еду…

– Да ладно. – Фермерша прерывает мои излияния шлепком ладони по спине, отчего я опять с трудом удерживаюсь на ступеньке. – Вообще-то у меня был умысел. – Она многозначительно кивает и почему-то решительно отбирает у меня бутылку.

– У…умысел?

– Ну да. Я хотела тебе предложить погостить пару деньков, но не знала, как заинтересовать. Ничего делать не надо, не хочешь снимать – не снимай! Валяйся, ешь, пей, могу тебя в бане парить по два раза в день, хотя это, наверное, вредно для здоровья. Сына моего видела?

Я киваю и закрываю глаза, чтобы ее лицо перестало двоиться.

– Ему давно пора понять, что есть на свете женщины. Если попроще, то он должен ощутить запах женщины, понимаешь?

– Нет, – отвечаю честно и на всякий случай незаметно нюхаю прядку волос, щекотавшую мне ухо.

– Ему придется понять, что со мной всю жизнь не проживешь, что на свете есть женщины, которые могут родить детей, есть еще кто-то, кроме матери. Он должен общаться, видеть побольше людей, слышать запах женщины, ему пора уже. А ты как раз ничего – образованная, но понятливая, тихая и животных любишь. И потом, ты… как бы это сказать… Ты требуешь заботы, понимаешь?

– Нет.

– Он очень сильный и себе на уме. Его самоуверенная женщина с большими запросами не проймет. Только спугнет. Нужна такая убогенькая, за которой придется ухаживать, носить на руках, ну ты понимаешь?

– Нет.

– Переборщила ты с настойкой, вон у тебя тела мало, а выпила полбутылки, – объясняет хозяйка мою тупость.

– Минуточку, – я решила сопротивляться, – почему вы думаете, что я убогенькая? Зачем это за мной ухаживать?

Женщина рядом несколько долгих минут вглядывается в мое лицо, а я изо всех сил пытаюсь изобразить на этом лице уверенность и гордую независимость. Правда, мешает вдруг накатившая икота.

– Кто знает, – качает фермерша головой, – кто вас, сегодняшних молодых, поймет. Может, это у тебя наигрыш такой, а пусть даже и наигрыш, пусть даже ты внутри сильная, но ведешь-то себя как правильно! Это ж надо, у меня слезу вышибла! Так что, останешься? У меня есть черносмородиновое вино, терпкое и крепкое. Рыбу в коптильню загрузим, а вон там, видишь? – Она кивает на хлев с теленком. – Жеребеночка сын прикупил, отказного, за бесценок, сам выходил! Ох и красавец!

– Же-ре-бе-нок? – Я катаю это слово во рту, как карамель.

– Ну?!

– Спасибо большое, я правда не могу, моей тете и ее четвертому мужу кто-то отрезал головы, понимаете? И бабушка почему-то на семейном совете намекнула, что воспитанием оставшихся у них детей должна заняться именно я. Главное сейчас, – я цепляюсь за подол юбки вставшей женщины, – выяснить, всерьез она это сказала или в шутку. Если всерьез, ну что ж… Я клянусь, я приеду к вам через месяц пообщаться с вашим сыном, обязательно приеду. Хотя, – тут я задумалась, но юбку не выпустила, – хотя я никогда не общалась с немыми, но мы что-нибудь придумаем, а если вы так озабочены его социальными контактами, знаете что?! Я приеду к вам с этими детьми, пусть он сразу почувствует и запах женщины, и запах двоих детей, а?

– Странный вы народ, городские, – качает головой фермерша, освобождая свою юбку. – Все суетитесь, дергаетесь, придумываете черт-те что! Не пойму, чего вам в жизни надо? Богдан! – крикнула она вдруг, а когда из дома вышел сын, покачала головой из стороны в сторону и сказала одно слово: – Уезжают.

Сын подошел к машине, плечом отодвинул уже озверевшего Лома, закрыл капот и приподнял перед машины вверх одной рукой. Поковырявшись другой рукой где-то внизу, поставил передние колеса на землю, сел за руль и завел двигатель.

Он ехал за нами по проселочной дороге на старой «Ниве» до асфальта, потом просигналил, прощаясь, два раза.

– Видела? – отдышался Лом. – Чего-то там ковырнул – и поехали! Может, он на тебя глаз положил и покопался после купания в моей машине?

– Все очень подозрительно. – Я поддержала Лома. – Он глухой, а на зов выходит из дома. Купается в сентябре и ловит за лапы лебедей. И мамочка его, скажу тебе, странная женщина.

– Да? А с ней что?

Я задумываюсь.

– Придает большое значение запахам. Скажи, Лом, я выгляжу убогенькой? Несчастной, требующей заботы и внимания плаксой?

Лом смотрит на меня в зеркало.

– Могу сказать одно, – решается он. – Ты выглядишь в этой рваной телогрейке и с фингалом под глазом настоящей бомжихой. А поскольку последнее время по теме и без темы говоришь о покойниках с отрезанными головами, и даже посторонним людям, я бы сказал, что ты требуешь, может быть, не столько заботы, сколько диагноза.

Когда я наслаждалась лебединым рассветом, моя бабушка заняла очередь к начальнику следственного отдела района и высидела ее – с шести десяти до девяти сорока пяти. В своем молчаливом упорстве она гордо восседала сначала на улице, на ступеньках, подложив под себя вырезанную от посылки картонку, а потом – в приемной, нагоняя на секретаршу начальника следственного отдела беспокойство и раздражение.

Бабушка была одета в выходное свое пальто – нежно-персикового цвета, с рыжей опушкой из меха лисицы по низу широких рукавов. Ее узкие остроносые ботинки на каблуках с высокой шнуровкой, небольшая шляпка и прозрачный длинный шифоновый шарф в черно-вишневых тонах (под цвет темно-красных перчаток) привлекали внимание всех вновь пришедших к главному следователю нервных посетителей, успокаивая их, по крайней мере, минут на пять-шесть. Столько времени и надо было, чтобы в довершение к вышеперечисленному рассмотреть еще старинный ридикюль бордового цвета с позолоченной цепочкой и восемь массивных перстней, надетых на пальцы поверх перчаток.

Самые дотошные оставляли напоследок разглядывание бабушкиных очков в тонкой золотой оправе, но на это решались не все, потому что за стеклами очков их поджидали решительные насмешливые глаза, а решительный взгляд бабушки, да еще с оттенком насмешки, выдержит не каждый, особенно мужчина. Картонка с какими-то надписями была явно не к месту, но бабушка относилась к ней бережно, следя, чтобы уж совсем обалдевшие и любопытные граждане не могли прочесть надписи.

Войдя в кабинет, бабушка степенно осмотрелась. Поначалу ее внимание привлекли графики роста раскрываемости преступности, и она, подойдя поближе, стала изучать ежемесячные кривые под стеклом на стене. Что-то дописывающий начальник следственного отдела, не обнаружив посетителя на стуле напротив себя, огляделся и задержался взглядом на высокой седой женщине в оранжево-красном, считывающей показатели с графиков.

– Прошу.

– Минуточку, – строго проронила бабушка. – В прошлом месяце у вас процент раскрытых преступлений по особо тяжким был ниже, чем в позапрошлом. А по изнасилованиям выше. Можете объяснить это психологически?

Справившись с накатившим беспокойством, начальник рассмотрел бабушку повнимательней, прикинул, что на проверяющую из генеральной прокуратуры она не похожа, достал пачку сигарет и закурил, приготовившись к настойчивости умственно потревоженной общественницы или ищущей справедливости родственницы какого-нибудь правонарушителя.

– Это только дело случая, – ответил он между первой и второй затяжками. – Самих преступлений бывает разное количество. Весной и, как ни странно, осенью количество изнасилований увеличивается.

– Что вы говорите?… – Бабушка заинтересовалась, присела к столу, осторожно приладив картонку на полу у стула. – Весной – это понятно, обострение рецепторов осязаемости…

– Да каких там рецепторов, – отмахнулся начальник. – Теплеет, и девчонки ноги и шеи открывают до пупка, вот вам и объяснение.

– Позвольте, а что же происходит осенью?

– А осенью озабоченные мужики бесятся в предчувствии пяти месяцев закрытых ног. Это чисто по психологии, если не брать в расчет маньяков. У них другая психология, вне времен года.

– Потрясающе!.. – Бабушка с искренним восторгом уставилась на мужчину напротив.

Начальник под ее взглядом медленно затушил сигарету, поправил галстук, пригладил остатки волос, постарался втянуть живот, а когда этого не получилось, положил локти на стол, подавшись к ней, закрыв тем самым нижнюю объемную часть тела.

– Оставьте заявление у секретаря. – Он нацелился ручкой в календарь. – Скажите вашу фамилию, вам перезвонят. Я возьму ваше дело на контроль.

– Благодарю, я бы никогда не позволила себе беспокоить столь важного начальника. – Бабушка сняла очки. Щелкнули складываемые дужки и стукнулись о перстни. – Но дело совершенно не терпит отлагательства. Понимаете, у меня через три дня кончаются скидки в похоронном бюро «Костик и Харон». Двадцать процентов от двенадцати тысяч восьмисот рублей – это, знаете ли, для пенсионерки большие деньги.

– Двадцать процентов? – заинтересовался еще ничего не понимающий главный следователь и машинально достал калькулятор. – От двенадцати восемьсот это две тысячи пятьсот шестьдесят рублей. А что стоит почти тринадцать тысяч?

– Минимальная сумма на похороны.

– И чем я могу помочь?

– Если вы разрешите похоронить моих близких в течение этих пяти дней, то я смогу воспользоваться скидкой, а если нет – это будет для меня очень огорчительно, уверяю вас, очень. Вы совершенно верно посчитали, это две тысячи пятьсот…

– Минуточку, я не понял, у вас скидки в похоронном бюро?

– «Костик и Харон», – кивнула бабушка. – Понимаете, пенсионерам приходится как-то выкручиваться, вот мы с друзьями и договорились пользоваться услугами одной конторы для похорон близких. Если вы обращаетесь туда вторично, в течение полугода после первых похорон, то имеете скидку в ноль целых семьдесят пять сотых процента с тела. Если после вторых похорон обращаетесь опять в течение полугода, имеете скидку уже в один процент, и так далее.

– Очень интересно, – бормочет начальник, пытаясь вычислить, сколько покойников нужно обслужить в одном похоронном бюро, чтобы накапала скидка в двадцать процентов.

– Если вы попробуете высчитать все точно, у вас получится восемь с половиной покойников в течение трех-четырех лет, – небрежно замечает бабушка.

– Действительно, восемь… с половиной, – не верит глазам начальник.

– Это, конечно, не совсем верно. Дело в том, что после шестого покойника, которого, как вы помните, нужно было похоронить не позже чем через полгода после пятого, фирма увеличила нам процент скидки эксклюзивно.

Начальник следственного отдела, тучный подполковник сорока шести лет, вдруг почувствовал, что у него шевелятся на голове волосы, а сам он при этом ощущает смутное и необъяснимое беспокойство, и возбуждение одновременно. Он тут же решил не смотреть в глаза странной даме и не давать ей много говорить. Именно низкий завораживающий тембр голоса, как ему показалось, окутывал его голову туманом, пугая и беспокоя.

– Извините, на сегодня у меня много дел, поэтому…

– Я пришла специально пораньше, я подумала, что часов до десяти – десяти тридцати вы, может быть, и примете посетителей, а потом – срочные дела, заседания…

– Все точно, мне уже пора. Если я правильно понял, вы хотите захоронить тела… Тела… – задумался подполковник, – ваших близких, которые в данный момент находятся в морге следственного изолятора до выяснения особых обстоятельств, так?

– Так, но все эти особые обстоятельства…

– Жертвы насилия? – перебил бабушку начальник.

– Да. Мою дочь с мужем убили.

– Кто ведет дело?

– Инспектор Ладушкин должен был…

– А, вспомнил. Это дело у меня на контроле. Два неопознанных трупа в салоне автомобиля.

– Ничего подобного! – возмутилась бабушка. – Тела опознаны тремя близкими родственниками, о чем есть соответствующие документы!

– А вы?…

– Изольда Францевна Грэмс, мать убитой Ханны Латовой. Мужчина – мой зять.

– То есть вы узнали зятя по приметам на теле? – Следователь решился и осторожно взглянул на бабушку.

– Шрам после аппендицита, определенное расположение волосяного покрова на груди и две серебряные пломбы с застойных времен – верхняя левая шестерка и нижняя левая семерка.

– По шраму и по зубам, – задумался подполковник, – и что, никаких сомнений?

– Абсолютно. Латов часто валялся на даче в гамаке в одних плавках. А после женитьбы на моей дочери Ханне он стал к месту и не к месту громко и радостно смеяться. Так, знаете, от души, широко открыв в упоении рот.

– И все-таки опознать дочь – это одно, а вот зятя…

– Сомневаетесь? – Бабушка опустила глаза и достала кружевной платочек, слегка сдобренный духами из флакона с выгравированной буквой F. Стало ей стыдно или нет за нечаянный эксперимент с опознанием пломб на зубах отсутствующей головы Латова, она не сознается никогда. Чтобы простить самой себе нечаянный экспромт, устроенный исключительно для определения степени «готовности» подполковника, бабушка выждет полторы минуты (для особо одаренных умом и сообразительностью мужчин этот тест обычно длится две – две с половиной), вздохнет и грустно заметит: – Знаете, я так и думала, что в отношении мужчины у вас будут сомнения. Что ж, он не стал мне ни сыном, ни любовником, вы вправе сомневаться.

– Я…

– В таком случае не будем больше тратить ваше время. Дайте мне разрешение на захоронение дочери, а Латова пусть еще кто-нибудь опознает, например его первая жена, но тогда пусть она его и похоронит, потому что через пять дней у меня кончается…

– Первая жена Латова, – перебил бабушку подполковник, раскрыв какую-то папку, – опознала своего мужа и написала заявление, что после развода не имеет ни перед Латовым, ни перед его останками никаких материальных обязательств.

– Вот видите.

– Есть еще одна сложность. Инспектора, который вел это дело, ударила по голове инструментом одна нервная дамочка, я еще не знаю всех подробностей, ее задержали.

– Инструментом? – подалась к нему бабушка.

– Ну да, то ли молотком, то ли…

– Это была не скрипка?

– Нет, я точно знаю, что это был совсем другой инструмент, строительный или хозяйственный. А почему вы так обеспокоились?

– Понимаете, – понизила голос бабушка, – в тысяча семьсот сорок четвертом году моя дальняя родственница по женской линии забила насмерть своего любовника, догадываетесь чем?

– Не-е-ет…

– Скрипкой! Да-да, совершенно верно, скрипкой! А надо вам сказать, что музыкальные инструменты в те времена, как, впрочем, и сейчас, не являлись оружием воинов, поэтому моя прапрапра… и так далее бабушка была проклята до шестого поколения. Она же была воином, вот в чем все дело! А воспользовалась инструментом хранительницы очага.

– Ничего не понимаю…Что вы от меня хотите? – схватившись за виски, поинтересовался подполковник.

– Подождите, я объясню. Она могла его зарезать, задушить руками, заколоть копьем, проткнуть деревянным колом, отравить, поджечь факелом, а на сегодняшний день добавьте еще варианты с огнестрельным оружием. Она могла сломать ему шею, зажав меж бедер в любовной игре, это было бы нормально! Подпишите, пожалуйста, бумагу, что вы разрешаете захоронение хотя бы моей дочери. Так вот, на чем я остановилась?… Да, в конце концов, она могла бы удавить его струной от скрипки! Но не бить самим инструментом, потому что скрипки, клавесины, дудочки и флейты, кастрюли, половники, весла, скалки, кочерги, швейные иглы, вязальные спицы и что там еще… Это все – только для использования хранительницами очага!

– Вы можете похоронить их обоих! – закричал начальник следственного отдела, обороняясь судорожным росчерком ручки на бланке. И так вдавил после этого кнопку вызова секретаря, что бабушке, благодарившей его за помощь, пришлось этот палец оттаскивать силой, пока вбежавшая девушка в форме младшего сержанта, стуча стеклом, наливала из графина воду в стакан.

– Вы забыли это! – догнала бабушку младший сержант милиции в коридоре.

Бабушка посмотрела на картонку. Прочла адрес на ней – крупный размашистый почерк.

– Спасибо, – она улыбнулась, – но мне совершенно некогда этим заниматься…

Пройдя по коридорам, бабушка забрела в туалет и внимательно осмотрела высокий металлический шкаф с инструментами уборщицы. Заглянула за этот шкаф. Между задней стенкой шкафа и облупившейся краской на стене свил сиротливую тонкую паутинку ни на что не надеющийся в таком заведении крошечный паучок.

Дома меня ждала повестка, а на автоответчике – голос бабушки с явными признаками иссякающего терпения. Повестка была на завтра, а бабушка требовала моего немедленного присутствия. Поэтому, оглядев себя напоследок в зеркале и скорчив самой себе несколько решительных и угрожающих мин, более всего подходящих к рваной телогрейке и синяку под глазом, я рассталась с телогрейкой и кофточкой доброй фермерши, чтобы заняться наложением на лицо грима, и так увлеклась, что бабушка, издалека увидев меня, входящую в калитку, охнула и бросила копалку прямо в розовый куст.

– Это у тебя нервное? – поинтересовалась она, стащив перчатки и ухватив меня за плечи, чтобы рассмотреть мое лицо поближе.

– Сейчас так модно.

– Вот такие круги вокруг глаз желтого и синего цвета? – с сомнением покачала она головой. – Фиолетовая помада и столько пудры?

– Да. Это последний писк. Раскраска на лице должна быть в тон одежды. – Я распахнула плащ и продемонстрировала шикарную мексиканскую мужскую рубаху, подаренную мне как участнице фестиваля короткометражных фильмов «Аргентинский кактус». Не могла же я честно сказать, что синяк под глазом то ли после банной процедуры, то ли от умывания по совету фермерши кислым молоком неприятно расширился на полскулы разводами желто-синюшного оттенка.

– Даже и не знаю. – Бабушка отпустила меня и задумалась. – Прилично в таком виде ехать в морг, как думаешь?

– Ну почему опять в морг?! – простонала я.

– Тихо! – Она прикрикнула и погрозила пальцем. – Не ной. Дело это, об убийстве, передали на время другому. Я попала на прием к главному следователю и добилась разрешения похоронить Ханну и ее мужа. Съездила в квартиру за одеждой. Прежнего инспектора, говорят, какая-то нервная дамочка ударила во время допроса по голове лопатой. Он теперь в больнице лежит. А мы пока быстренько поедем в морг и договоримся о транспортировке тел сюда.

– Куда – сюда? – Я оглянулась.

– Сюда, в дом. Обмоем, обрядим и к утру, глядишь, с божьей помощью и похороним.

– Как это – к утру? Как это – обмоем? Бабушка, сейчас похоронные бюро полностью готовят любое тело к захоронению: и обрядят, и сделают косметическую обработку, и на кладбище привезут!

– Да, – спокойно кивнула бабушка, что-то внимательно разглядывая у себя ладони. – Сейчас, конечно, не то что раньше. Забальзамируют, накрасят, но это не наш случай. – Она не смотрит мне в лицо, я чувствую неладное, надо бы замолчать, но перспектива перевозки сюда, а тем более обмывания и подготовки к захоронению даже таких хороших людей, как моя тетушка Ханна и ее четвертый муж, пугает меня до тошноты.

– Но, бабушка…

– Это не наш случай, – повышает она голос, – потому что они сделают все… – Тут она поднимает на меня глаза и повышает голос: – Все! Кроме главного. А главное заключается в том, что моя дочь должна быть захоронена це-ли-ком. Поняла?

Лучше не отвечать, да она и не ждет ответа, быстро уходя к дому. Я совсем забыла о головах в морозилке.

– Если ты не будешь отмывать свою боевую раскраску на лице, то у нас есть еще десять минут для важного разговора! – кричит мне бабушка с терраски, и я понуро волочусь на ее голос.

– Сядь сюда и закрой глаза.

Оглядев бабушку в торжественной шляпке, белом пальто тонкой шерсти, перчатках и длинном шифоновом шарфе, окутывающем ее шею и плечи, я закрываю глаза.

– То, что я скажу, сейчас покажется тебе неважным, но впоследствии, как это обычно бывает с взрослеющими людьми, обязательно всплывет или при необходимости, или как последствие жестокого опыта. Ты подумаешь: «А ведь бабушка мне говорила!» Так вот. Детка, ты не воин.

От неожиданности я открываю глаза.

– Род мой ведет свое начало от лонгобардов, гордиться тут особо нечем, бездарные мужчины-воины погубили себя и весь род. Поэтому впоследствии женщины всегда принимали решения самостоятельно, не особенно полагаясь на силу и ум мужчин. Это главное. После позорного разгрома войска ничтожнейшим Пипином-младшим они поделились на воинов и на утешительниц – хранительниц очага. Женщины-воины воевали, особо не заботясь о детях, оставляя их обычно женщинам – хранительницам очага. Но судьба всегда устраивала так, хвала ей и проклятие, что в тройке поколения обязательно были две женщины-воина. Я, твоя мать и ты – это тройка. Я – воин.

– А-а-а?…

– А-а-а твоя мать и ты – не воины. Но моя вторая дочь Ханна тоже была воин. Не о нас речь. Ты должна понять, что как хранительница очага ты – бесценна. Именно хранительницы очага сохраняют род. Поэтому ты должна уметь все, что умеет хранительница очага. Родить. Принять роды. Безболезненно убить детей, если все воины погибли и они могут попасть в плен к врагу, но это сейчас не актуально, – бормочет бабушка, загибая пальцы. – Вылечить рану. Ухаживать за больными и после смерти правильно подготовить тело к захоронению. Не так уж много, но это важно. Главное – знать, что ты – не воин, и не предпринимать бессмысленных попыток вести бой. Твоя задача – прятаться, защищаться, любить, плодиться, утешать и любой ценой, хитростью или удачей, но вырастить детей. Если ты начнешь воевать, ты будешь сразу же уничтожена. Определись, скажи сама себе: «Я не воин, я ненавижу войну» – и займись делом настоящих женщин.

– По-похоронами? – шепотом интересуюсь я. – Это дело настоящих женщин?

– И это тоже.

– Бабушка, ты ведь не любишь воевать.