Текст книги "Отсюда - туда"

Автор книги: Нина Литвинец

Соавторы: Петер Розай
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Странный ты парень, – сказал мужчина.

– Пожалуй, вы правы, – сказал я.

Мы выпили по нескольку кружек, мужчина все смотрел перед собой и рассказывал. Я разглядывал его почти с симпатией. Он немного всплакнул, но взял себя в руки и стал рассказывать дальше. Потом достал бумажник, высыпал на стол несколько фотографий.

– Вот моя вторая жена, – сказал он, – а вот – дети!

– Вся твоя семья, стало быть, – сказал я.

– Да, это мы, – сказал он, – это я.

Люди стали друзьями и решили никогда не расставаться. Они построили большой дом и счастливо зажили в нем.

Улыбаясь, я поигрывал пивной кружкой. Мужчина вышел в туалет, и мне его теперь не хватало.

Стрелки рекламных часов на прилавке показывали без четверти десять. Я ждал до одиннадцати, но мужчина не вернулся. Вероятно, боялся, что придется платить. Но ведь его пригласил я. Одна фотокарточка осталась на столе, я взял ее и стал разглядывать. На ней был мальчик лет четырех с пропеллером в руке. Это мой мальчик, думал я, разве он не похож на меня, разве он не такой, как я?

Этой ночью я пересек границу. Взял свой мотоцикл и сразу поехал. По ровной дороге ехалось быстро, мимо спящих городов. Снова потянулись необозримые заводы в гирляндах огней и с неоновыми вывесками. Почти казалось, будто это и есть настоящие города, а те, другие, давно уже вымерли и пусты.

Раз я увидел огромное пламя с целой тучей искр вокруг. Темный колосс изрыгал пламя и искры из своих недр. Колосс подпирали всякие железяки-лестницы, площадки, шахты подъемников. И я догадался, что это домна, но, когда смотришь на нее, это название ничегошеньки не говорит.

Потом была высоченная узкая труба, освещенная прожекторами так, что она белым копьем вонзалась в небо. Одиноко высилась она среди поля.

Автострада закрутилась длинной петлей; одновременно она поднялась над дорогой, по которой автомобили ехали на юг, туда, откуда ехал я. Вот так все выравнивается, думал я, всякое движение.

Приграничный ландшафт своеобразен. Большей частью это пустынные места, кажущиеся заколдованными, потому что люди селятся там неохотно. Видны военные укрепления, старые форты, современные радарные установки, казармы. Или длинные колонны грузовиков, дожидающихся транзита. Есть в этом что-то преходящее, что-то неустойчиво-цыганское. А может быть, необычность этих мест проистекает от непрерывно привносимого беспокойства. Все здесь словно мечтает о том, чтобы вновь обрести самостоятельность, тихую и привычную независимость.

На таможне все сошло гладко. Меня и мотоцикл хоть и обыскали, но ничего не нашли. Я не мог не улыбаться, хотя это могло быть истолковано мне во вред. Документы!

– Вы едете в гости к друзьям, знакомым? – спросил таможенник.

– Нет, – сказал я.

– То есть просто так? – спросил он.

– Да, – сказал я, – просто так.

Я был совершенно спокоен в ярком свете автостанции. Яркий свет делал ее похожей на маленький – правда, невзрачный – замок. Уборщица, наводившая порядок в конторе, немного поглазела на меня через стекла. Живет, наверно, где-нибудь поблизости, подумал я и, как со мной часто бывает, когда я гляжу на людей, испытал прилив жалости. Это было неоправданно. Наверно. Она-то тут дома, думал я. А я как попал сюда? Мне всегда было страшно представить себе какое-нибудь место, о котором я мог бы сказать: вот здесь ты дома. Но как же другие?

Ночь. Дорога вела то через длинные перелески, то через пашню, над которой неподвижно стоял туман. Ночь была холоднее, чем прошлая, я замерзал. Белые призраки возникали передо мной из тумана и таяли в свете фар. В поле что-то потрескивало, было слышно, когда я останавливался, – наверное, мороз. Иногда попадались почтовые ящики, но домов, на которых они висели, уже нельзя было разглядеть.

Странность приграничных ландшафтов выводима также из застарелого страха перед посещением заграницы.

Трава на лугу была покрыта толстым слоем инея. Посреди луга бежал ручеек, по краю которого стояли плакучие ивы. Поодаль, за каким-то неуверенным прочерком песка, был невысокий сосняк. По лугу прыгали птицы.

Или промельк дичи, пугливое мерцанье звериных глаз. Однажды я вынужден был резко затормозить, чтобы не сбить зверушку. Заиндевелые следы на дороге. Треск веток в лесу поодаль. Опять тишина.

Или места, где все погрузилось в сон, ни огонька кругом. Двери заперты, но не от враждебности. Просто так положено. В домах дыханье спящих. Можно ли представить себе более убедительную картину доверчивости, чем та, какую представляет собой спящая деревня?

У дверей уже стояли бутылки с молоком, навстречу мне попался мальчонка из пекарни. Его белая роба хорошо гармонировала с белой окантовкой окон на каменных фасадах домов, типичной для этих мест. Странноватые надписи на магазинах и питейных заведениях вызывали у меня улыбку, все было таким знакомым и одновременно чужим.

Когда же солнце стало разгонять туман с полей, я остановился. В голове как-то все закружилось: кем же я был и что со мной теперь стало?

Однажды я ехал через всю страну, не останавливаясь. Мотоцикл был чудо. Собственно, это был уже не мотоцикл, а скорее дом на колесах. У него было автоматическое управление, страховочная система, вентиляция, виниловые сиденья, пуленепробиваемые стекла, сзади кровать, холодильник, телевизор и телефон. Я съел сандвич, выпил пива. Въехал прямо в садившееся солнце. Мчался быстро; мчался как ветер.

Вспомнился Перкинс, наш гешефт. Друг Перкинс: уж я слямзю твой платок, когда ты заснешь, погоди! Я вернусь!

Что я поделываю, спрашиваешь?

Да путешествую, знаешь ли, то тут, то там. Ведь я сумасшедший. Подметки мои горят. Все из чистого золота. Я золотой самолет, пикирующий на мост автострады. Я должен погибнуть, что в этом хорошего.

Сидел в туалете, ждал, пока подействует эта штука, и думал о том, что не хочу умирать, что не ищу смерти. Но смерть привязчива. Она бежит ко мне, как котенок; летит, как птица; не отпускает.

Мы дружили, как принято говорить, – не правда ли, Перкинс? Когда я увидел, что здоровье твое никуда, мне тебя стало жалко. Хотя я и не знал, что делать. Не знаю и теперь.

Мотоцикл мой, самолет мой, стоит у дверей: он, мой друг, готов стартовать в любую минуту.

Ты уже спишь, Перкинс…

Перкинс?

Вынул деньги. Много денег. Мы с Перкинсом их заработали.

Тот не мужчина, у кого нет денег! Много денег!

Пошел к мотоциклу, завел мотор и поехал дальше.

День был в разгаре, когда я приехал в этот город. Там, прямо у въезда, был большой универсам, такой большой, что и не обойти, целый мир из прилавков, и салонов, и эскалаторов. Мне нравилось бродить по магазину, потому что среди заваленных всяким добром прилавков и товаров дешевой распродажи я чувствовал себя как дома. Мне не нужно было ничего покупать, все и так было мое.

Во дворике под стеклянной крышей был целый лес из искусственных деревьев, парк, в центре которого находился фонтан. Долго сидел на бортике бассейна, запустив руку в какую-то стеклянную на ощупь воду. Теплый воздух, гулявший по универсаму, шелестел бумажными листьями деревьев. Я любил его, этот шорох и шелест, он меня трогал, он уверял меня, что я жив, что не умер.

Сколько я пробыл в универсаме? Обстановка привычная, но все же приятно было смотреть на людей, поднимавшихся на эскалаторе с этажа на этаж – как снованье заблудших душ по кругам ада. Я был здесь совсем чужой, никто не знал меня, но это было неважно. Как на кладбище имена на могилах, тысячи имен, они взывают: это я! А никто их не знает.

Спросил потом одну девушку, не желает ли она пойти выпить со мной кофе или чего-нибудь в этом роде. Девушка сначала насмешливо посмотрела на меня, но потом согласилась. В магазинном кафетерии были ниши из пластиковых скал с цветной подсветкой. Мы сидели за столиком и смотрели друг на друга.

Потом я придумал, что мне нужно сходить за сигаретами, и вышел из кафетерия, из универсама на улицу. Был вечер, небесная глубь зеленела, на переднем плане плыли розовые облачка, мимо меня громыхал бесконечный поток машин.

Некоторое время искал свой мотоцикл и никак не мог найти. Не разволновался, не запаниковал, сказал только: так!

Попал на задворки магазина, где сгружали товар. Искал свой мотоцикл среди порожней тары, но его там не было. В лучах заходящего солнца поблескивали штабеля спрессованных нейлоновых пакетов. Кудрявая детвора выискивала добычу. Или они просто играли? Увидев меня, убежали.

Над входом в кафе висели два стеклянных шара, светившиеся всеми цветами радуги. Мне это понравилось. Стоял и глазел, как зевака. Лишь когда меня толкнул какой-то прохожий, я вошел внутрь.

Не особенно выбирая, сел за стол, за которым уже сидели двое. И без всякого повода и приглашения заговорил: рассказывал о своем житье-бытье и обо всем, что со мной было.

В определенный момент рассказа – а я чувствовал, что момент подходящий, – я вытащил из бумажника фотографии и сказал:

– Это Перкинс! Мой друг, чтоб вы знали! А это вот я!.. Узнаете меня, или?

Тут я помедлил, долго разглядывал последнее фото, которое держал на ладони, как будто мне было трудно показывать его.

– А это, – сказал я наконец, – это мой сын, мой малыш, с которым жизнь нас разлучила, и я даже не знаю, где он теперь.

Молодые люди глядели на меня в полном недоумении.

Когда же я замолчал и стал постукивать фотографией чужого мальчика по столу, один из них спросил, что я собираюсь делать дальше.

– Путешествую, – сказал я, – еду к морю. Это ведь никому не возбраняется. И слава богу. Не спасение, конечно, но убежать от отчаяния можно. Еду к морю, – сказал я, – значит, приеду к нему.

Попросил их потом рассказать о своей жизни, и они рассказали.

Молодые люди давно уже ушли. Я был последний посетитель. Хозяин хоть и не вышвыривал меня за дверь, но вид имел угрожающий. Я же улыбался. Зачем угрожать? И кому? Какой глубокой нежностью светилась ночь, в которую я вышел. Брел, немного шатаясь. Посреди площади стояло дерево, отбрасывая круглую сторожкую тень. Шаги мои переговаривались на мостовой. Где-то еще был включен приемник, играла музыка. Все огни в универсаме были погашены.

В самом ли деле я рассказал им о своей жизни? А они? Каждый рассказывает о своем: и пусть все было даже совсем не так, думал я, каждый рассказ прекрасен. Я опять улыбался. Пролетел жук-светляк. Красиво рассказать о своей жизни удается не всякому.

Неподалеку от кафе нашел свой мотоцикл. Теперь, когда стоянки опустели, его выделяла оставленность. Полицейский проверил мои документы. И, хотя я был пьян, отпустил. Выехал из города. Кому принадлежит одинокий человек? Какая может быть у него цель? Что за вопросы! В тишине жужжали неоновые трубки уличного освещения. Мусоровоз ехал впереди меня. Что-то в нем громыхало. Из защелкнутой пасти люка торчал рукав рубашки.

Проскочил предместья. Сразу стало темнее. Выехал на простор. Земля была плоской, зеленой, пересеченной водными каналами. Кругом тишина.

Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом в красиво округленной округлости. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.

Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть.

Луга, пашни, каналы. А небо высокое, сияющее. И оттого, что на небе облака, от которых падает тень, вся земля делится на куски, светло-торжественные и темно-строгие. Все воздушное пространство – как большой легкий дом из ветра и света. Такое ощущение. Вместе с птицами прикоснуться к окну. Взмыть в небо.

Внизу паслись животные; я видел лошадей на выгоне, они прыгали, бегали. Повсюду на воде – лодки, у мостов, у шлюзов. Течения не было заметно. Бросил в воду травинку; она застыла зеленой нитью в тонком стекле. Рыбы кинулись врассыпную.

Целая сеть водных артерий протянулась по стране. Серебряные коридоры в светлой зелени. Всю страну можно объехать на лодке. Мощно вспарывая водную гладь веслами или без всяких усилий под парусом.

Совсем вдали виднелись деревенские крыши, потом опять потянулись заводские трубы. В лесочке мелькнул замок, белый, с колоннами. В коричневатом лесочке с тонкими и согбенными деревьями он стоял тихо и одиноко, как зачарованный. Потом опять равнина, перегороженная лесными заборами. Как широко кругом было видно, и все в красках, смешанных с водой и воздухом. Казалось, небо просвечивает сквозь предметы, как будто все: деревья, кусты и дома – лишь зонтик, прозрачный и нежно растянутый по небосклону. Я смотрел и смотрел. Так вот в чем дело, думал я, пораженный тем, что не могу шевельнуться от полноты знания.

На опушке леса играли дети. То выбегали из-за деревьев, то снова прятались среди них. Теперь было видно, как велики деревья и как малы дети. Верхушки деревьев упирались в прозрачную голубизну неба, в котором будто плавало золото, распространяя смутное и неровное сияние. И хотя было видно одно лишь солнце, чувствовалось и присутствие звезд.

И моя доля есть в этом мире, думал я, и моя.

Я смеялся, как можно смеяться, думая о великом. Оно не поранит, не проглотит. Из сада высыпали собаки, высоко над живой изгородью взлетел мяч. Мужчина курил, прислонясь к окну. На траве лежали простыни – отбеливались. В окне показалось лицо женщины. Дорога была длинной и прямой, как строка. Ехал я быстро, то среди домов, то среди полей. Ехать так было прекрасно, чудесно.

Двое мужчин возились у подъемного моста с ободом колеса, которое приводило в движение вал. Бывают дни – совершенное чудо. Все так ясно очерчено в воздухе. Предметы – словно драгоценности, которые хочется потрогать. Как изящно взметнулись белые балки подъемного моста в нежное небо, в котором плавали белые птицы. А там кирпичные стены домов красиво кутались в зелень садов. И окна были с белой окантовкой. Как-то забылось обо всем на свете. Страдал ли я? Был безнадежен? И ведь знал, что нельзя так думать – будто все в порядке, будто больше нечего делать.

На дороге валялись коробки с битыми яйцами, они желтели на серо-голубом асфальте, к которому прилипла и скорлупа. Экая радость! В придорожной канаве лежали дети и пили яйца. Они помахали мне.

И еще несколько раз эти коробки попались мне на дороге; их растерял, должно быть, какой-то грузовик. Сразу в голове моей стала складываться режиссура праздника, при котором люди швыряют на дорогу яйца. На женщинах светло-голубые платья, они босиком бегут по улицам, залитым желтками. Женщины белокуры. В волосах у них голубые ленты.

Дорога взобралась на дамбу, передо мной открылась широкая, зеленая, подвижная лента реки. По бокам ее обступали кусты, вроде кустов акации. Теперь они высохли и побурели, а ведь были же раньше зелеными и цветущими. Зато какая река: воды ее текли неторопливо, тихо плескались в оправе берегов. Кое-где наклонялись к воде ветки, касались ее. Если сказать, что обличьем своим река напоминала ребенка, то это сравнение сочтут глупым или надуманным. Однако поистине: вода светилась и улыбалась мне, как ребенок. Я сидел на берегу в траве. Потом достал фотографию чужого мальчика. Где-то он сейчас? Он ведь существует. Я и вправду думал о нем как о сыне. Смотрел на реку, по которой плыла вниз по течению широкая плоскодонка. Людей в ней не было.

Так выглядит радость. А все прочее? Даже когда спустится ночь и глубокая тьма поглотит все, нельзя говорить: раз так, то не хочу больше жить, не хочу больше быть. Кто знает все? Кто приходил в этот мир и уходил из него, как один-единственный день?

В кафе была приятная музыка, и люди сидели там в серо-коричневом свете. Было это на автобусной остановке посреди дороги. Кельнерша у стойки наполняла бокалы какой-то желтовато-зеленой жидкостью. Жидкость была сладкая. Задумавшись, я стучал пальцем по стеклу, в такт музыке. Быть Задумчивым значит Не Думать, тосковать по тому, чего нет. Если бы искомое действительно существовало и его можно было бы достичь, о чем бы тогда задумываться?

Снаружи уже смеркалось, люди терпеливо дожидались автобуса, стоя под серым, сумеречным дождем. Наконец автобус пришел, и сразу возникло оживление, все засуетились, задвигались.

Поздно вечером я еще раз остановился, затащил мотоцикл в палисадник перед гостиницей.

– Здесь нельзя ставить мотоцикл, – сказала мне старуха, подметавшая жухлую листву в свете, падавшем из окон.

– Ну, так я его переставлю, – сказал я, – отсюда – туда.

Женщина улыбнулась, потрепала меня по плечу, когда я проходил мимо.

– Ладно, мать, – сказал я, – все в полном порядке.

Выпил потом стакан красного, закусил бутербродами с сыром. Старуха меня обслуживала. Я заметил, что понравился ей. Так легко иной раз завоевать человека. И хоть кажется, что все это пустяки, но это неверно.

Людей в кафе было мало, они молча сидели за столиками. Поэтому я мог слышать все, что говорилось на кухне. Правда, разобрать слова было трудно, но чувство было такое, будто говорят нарочно для меня. И это было прекрасно. Походило на человеческое общение. Слушал. Я ведь привык молчать.

Странные парни эти пропащие. Безнадежны ли они? Защищаться не пожелали. Или все-таки? Молчание – оружие бессильных. Речь пропащих, о которой не догадываются.

Иногда говорят: его Бытие прошло бесследно. То есть его не было? Достаточно ли иметь надежду? Достаточно ли всегда, до последнего говорить: я не согласен?

Когда стали прибирать столы, я поднялся. Собираюсь ли я ехать дальше, спросила старуха, ведь поздно.

– Да, – сказал я, – надо. – И пожалел, что вынужден был так говорить.

Старуха посветила мне фонариком от двери в сад. Я смахнул опавшие листья с мотоцикла. Щебенка скрипела под ногами, как мерзлая. Фонарь в руке женщины подрагивал. Нажал на стартер и поехал.

Очутился потом в местности, сплошь усеянной парниками. Зрелище странное. Парники покрывали землю, как светящиеся изнутри льдины. Было в них что-то холодное и в то же время домашнее. Я представил себе, как в парниках тепло, как пахнет всевозможными растениями. Но снаружи они казались холодными и гладкими, недоступно-чужими. Сверху виднелись металлические пропеллеры, которые, видимо, давали энергию. Они струили жужжание разного тона, это походило на оркестр. Действовало примиряюще. И свет парников уже не казался таким враждебным. От них как бы веяло ароматом.

Что было прекрасно: все дороги и шоссе здесь были освещены. Под фонарями они выглядели пустынно и дружелюбно. Будто говорили: вот мы. И будто добавляли: а ты одинок.

На рассвете мне впервые попалась на глаза табличка, на которой значилось название местечка с припиской: Аап zee. [10]10
  У моря (нидерл.).


[Закрыть]

Чем больше автомобилей на дороге, тем ближе большой город. Вдали, в дымке, и впрямь вырастали из марева его очертания. Небо было низкое, облачное. Над городами поднимаются свои облака, огненосные. И движение транспорта громыхало и вскипало со всех сторон так настойчиво, так целеустремленно, как перед светопреставлением. Меня это пугало. Из автобуса мне махали рукой девушки. Вы еще ни о чем не догадываетесь, несмышленыши. Посмотрите же по сторонам! Восьмирядная въездная дорога поднималась на холм и пропадала из виду. Там были серебряные цистерны с нефтью, прорезавшие пейзаж, как молнии.

Городов я избегал. Желание тишины все росло во мне. Страх правил мной. Да и что мне делать там, в городах?

Таблички со словом «zee» мелькали все чаще и чаще. На широких каналах я видел большие морские суда. Лоцманские катера тянули их к цели. Вымпелы трепетали.

Бесплодный песок потянулся справа и слева от дороги. Там и сям попадались холмы и дюны, поросшие кустарником. Он цвел желтыми цветочками. Было что-то сумасшедшее в этом диком и бурном цветении среди пустыни. Дюны повыше были серыми и коричневыми. Постоянно над всем этим дул ветер, небо открывалось все больше, по временам проглядывало солнце.

Я бы должен был чувствовать усталость, но усталости не было. Где же я? Будто кончился. Ландшафт протекал через меня как поток. Или иначе? Может, я приехал в места, которые были мной самим? Так бывает во сне. Может, я сплю?

Впереди показались силуэты высотных домов, и я подумал: ну вот, город, от которого ты бежишь, все-таки настигает тебя. Потом оказалось, что это лишь отдельная группа домов, стоявших на голом в общем-то холме. Чья-то дерзость, или сумасбродство, забросила их туда. Они резко очерчивались на фоне неба. Высокие облака проплывали, смешивая огромные свои тени с тенями высотных башен из стекла и стали.

Проехал под транспарантом, рекламирующим масло для загара. Вдоль дороги стояли лимоны из пластика размером в человеческий рост. Навстречу мне неслась пыль. Потом возникла звездообразная площадь, окаймленная белым камнем, в центре которой были флаги разных стран. Тут же была автобусная остановка. От площади на холм вели пешеходные тропинки; холм, как я теперь увидел, был укреплен каменными глыбами.

На море было прекрасно. Нельзя думать, будто слово мореимеет общезначимый смысл, будто если кто-нибудь говорит «море», то мы понимаем, что он имеет в виду.

Поставил мотоцикл на площади. Сверху, с большого, пустынного неба, дул сильный ветер. Медленно стал карабкаться по откосу дамбы, на которой стояли закрытые лавки. Летом здесь, конечно, кутерьма, полно детей, курортников. Теперь, продуваемые ветром, лавки выглядели таинственно. Ветер тормошил их крыши.

Пошел дальше, к гребню дамбы. Ветер гнал песок по асфальту; в трещинах росла трава. Небоскребы глядели на меня. Они были едва заселены, окна пусты, без занавесок. В одной квартире горел свет.

Там, на гребне, я долго стоял на ветру и смотрел на воду, которая простиралась так далеко, насколько хватал глаз. По пляжу бегали дети и какой-то мужчина с собакой на поводке. В руках одного из малышей был флажок, и им доставляло радость смотреть, как он колышется и развевается на ветру. Круглое здание на ножках было построено прямо над водой. На крыше у него были телеантенны и рекламы пива. Постояв, я побрел дальше.

***

«Баия» – что-то вроде доходного дома в захолустном районе города. У меня там комната. Дешевая комната – кровать, стул, стол, шкаф, больше мне и не нужно. Даже зимой я бываю здесь редко. А когда бываю, то сплю.

Дом гостиничного типа. На фасаде стоит даже Отель «Баия»,но разобрать надпись уже почти невозможно. Раньше здесь была ночлежка, но с этим покончено. Новый владелец такого не терпит. Любит порядок.

Большинство жильцов здесь старики, которых согнали с насиженных мест, когда сносили дома. Они не могут позволить себе ничего лучшего. Они озлобились и отчаялись. Однако знают, что побеждены, и сдались, не сопротивляются больше. Иногда мне кажется, они ждут смерти, и она их не пугает.

Каморка консьержа еще сохранилась, но самого консьержа уже нет. В большинстве комнат водопровод, есть и общая ванная. По утрам я встречаю там стариков, сбривающих седую щетину. Они ужасно боятся кому-нибудь помешать. На скамейках лежат их полосатые пижамы, их несессеры. Иногда я одалживаю у них лезвие. Дают они неохотно, но дают. И потом смотрят, как я бреюсь. Когда им надоедает журчанье воды в тишине, один из них отпускает беспомощную шутку.

Жалость не слишком характерное для меня чувство. Но подавленность этих людей пугает меня. Если я жив, думается мне, то я и определяю: жить мне так или иначе. Все остальное я не приемлю.

«Баия» – это напоминает о старых грезах, когда еще можно было надеяться, что вырвешься и уйдешь. Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.

Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть, но сказать, что именно, невозможно.

Этой ночью мне приснился другой сон, снилось, будто сижу я в комнате и хлебаю суп. Или ем картошку? Кто-то вошел в комнату, подошел к окну, вздрогнул. Заметил что-то. Впрочем, что-то красивое, потому что улыбнулся мне, я видел в темноте.

Он помог мне подняться. Один я был бы не в состоянии этого сделать. Он нес меня. Теперь мы были у окна, и он показал: луна! Круглая луна в непроглядной ночи!

Луна-путешественница! Возьми меня с собой!

Сон мой был неспокоен. Проснулся около десяти, потный, разбитый. Потом вспомнил, что пришел домой за полночь, и решил, что в этом все дело.

В комнате было уже довольно светло, хотя шторы были задвинуты, оставалась лишь узкая щель. Но это был не тот неверный, с тенью перемешанный свет, какой бывает иногда под деревьями или на глубине под водой. Шум и жара присутствовали в нем. Как далеко позади осталось мое путешествие!

Когда где-то вдали вдруг включилась и завыла сирена, я понял, насколько стал уязвим. По комнате кружила муха. Она летела сначала от окна ко мне, потом снова от меня к окну. Казалось, она ищет свою дорогу, но дороги не было, она ее не находила.

По коридору шмыгали старики. Было слышно дыхание астматика, потом снова тишина. Хотел выкурить сигарету, но пачка оказалась пустой. В одних штанах я наконец побрел в ванную.

Помещение заполнял шум воды. Белый когда-то кафель стен от старости и грязи стал желтым. Одна из душевых кабин была занята, оттуда валил пар, который приобретал почти рельефные очертания в скудном свете, пробивавшемся через матовое окошко. Я сразу же сунул голову под холодную воду, спасаясь от наступавшего пара.

Выпрямившись, я увидел, как из кабины выходит сухонький старичок. От душа он раскраснелся. Он вздрагивал, кутаясь в полосатое полотенце, потом осторожно засеменил к выходу. И тут вдруг упал. И хотя он еще протянул руку в мою сторону и как-то неуверенно улыбнулся, словно прося прощения, я не пошевелился. Пар медленно разлился по всему помещению и погасил наконец зеркала. Рука упавшего безвольно опустилась. Он все еще улыбался. Я вышел в коридор – никого. Закрыл дверь и пошел в свою комнату.

На улице, как и ожидал, стояла жара, типичная для позднего лета. Незадолго до того проехала, должно быть, поливалка, в сохнущих лужах еще чувствовалась исчезающая прохлада. Позвонил Перкинсу. Он сразу же взял трубку, что меня удивило.

– Хорошо, что ты здесь, – сказал Перкинс.

– Почему? – спросил я.

– Завтра, – ответил Перкинс.

– Уже завтра? – спросил я.

Договорились встретиться в шесть вечера. И Перкинс повесил трубку. Мы никогда не болтаем по телефону. Может повредить нашему гешефту.

Поехал в «Стальной шлем». Это такая харчевня за городом. Когда-то там был полигон, отсюда и название.

Люблю посидеть здесь, особенно летом, в жару, когда воздух стоит неподвижно и все будто влито в этот неподвижный, тихий воздух. Харчевня затрапезная, запущенная. Мне это нравится, мне это подходит. Гравий в саду перемешан с палой листвой. Со столов и кресел облезает краска. Розовая, светло-голубая и зеленая. Под каштанами чудесная тень. Каштаны зеленые. Передо мной кружка пива. Пока хозяин ставит передо мной пиво, я гляжу из сада на улицу, объятую серо-желтым зноем. Зной похож на большую ленивую кошку, серо-желтую, сонную.

Кладу ноги на стул, рассматриваю ботинки, шевелю кончиками пальцев. О чем я думаю? Не знаю. Потом пью пиво.

Чаще всего я езжу в харчевню один. Чем занят Перкинс, меня не интересует. У нас разные наклонности. Слишком разные для того, чтобы дружить. Мы никогда не говорим об этом, но мы это знаем.

Перкинс обычно убивает время у Итальянца. Все чинит его мотоцикл, даже когда тот в полном порядке. Или сидит с Итальянцем возле барака, и тогда они молча пьют вино. Итальянец рад, что не один, и Перкинс тоже.

А я вот люблю быть один. Одиночество даже стало моей потребностью. Свет под деревьями, когда печет солнце, зеленый, нежный. Люблю. Снимаю куртку, загораю. Иногда подремываю.

Сама харчевня – это списанный железнодорожный вагон без колес, товарный вагон для перевозки скота, в котором различные владельцы с течением времени понастроили всяких закутков и чуланов. Если бы все это не обросло листвой и вьюнами, вид был бы жалкий. А так есть в нем даже что-то сказочное.

Если я с девушкой, мы прогуливаемся вокруг дома. Безлюдье полное. По вьюнам с их тоненькими усиками ползают красные муравьи. Однажды на нас глядела собака, но кому это мешает?

Все больше и больше становиться самим собой, пока окончательно не достигнешь этого: виделось мне дерево, чья кора становилась все толще и толще. Никто не мог ни повалить, ни спилить его. Оно было сильным, могучим и умирало своей смертью. Листья кружились, как бабочки на ветру! Дело было осенью, и уже шел снег. Жидкий и тонкий, как стекло, снег. Девушка танцевала по комнате, ей было очень весело. Играла пластинка, я ел грушу, улыбался. Потом лег, сделал вид, будто приманиваю к себе кошку. Закрой глаза, говорил я, закрой глаза, – да, вот так мне все и снилось, так и виделось.

Просидел часа три или четыре, нежась на солнце. Все так приветливо кругом. Быть расположенным к миру, отсутствуя в нем. Быть нереальным в реальности. Правда, тогда непременно натворишь что-нибудь запретное: я засмеялся. По улице шел человек с велосипедом. Переднее колесо было спущено. Человек потел.

– Разрешите пригласить вас на кружку пива, – сказал я ему. Он с удивлением посмотрел на меня, отказался.

– Тороплюсь, – сказал он.

– Ну, тогда в другой раз, – сказал я.

В половине пятого харчевня стала заполняться рабочими с окрестных фабрик. И так каждый день. Большей частью это были пожилые люди, проработавшие всю свою жизнь. Смотрят на меня и думают, наверно: этот парень не в порядке, не работает и не хочет работать, – и тут они совершенно правы.

Почему-то я всегда улыбаюсь, когда вижу людей, у которых, как говорится, все в порядке, но это не насмешка, а беспомощность, что-то вроде отчаяния.

В шесть встретились с Перкинсом. Он уже стоял под светящейся вывеской кафе, где мы договорились встретиться, и курил. Я разглядывал его, пока он не заметил моего приближения. На свету лицо его было еще бледнее, чем я его помнил. Бледность – единственная его примета. В остальном же он выглядел как банковский служащий: не будь он пропащий, он бы, наверное, и стал им. Что происходит с ним, думал я, не знаю.

Мы обнялись. Перкинс хлопнул меня по плечу.

– Как дела? – спросил я, когда мы вошли в кафе.

– Чудесно, сам видишь, – ответил он.

Рассказал ему о своем путешествии, обо всем, что видел. Перкинс не перебивал, не задавал вопросов, и я не был уверен, что он слушает, но это было неважно. Под конец я достал бумажник, вынул фотографию.

– Вот мой сын, – сказал я, – только я не знаю, где он теперь и что с ним.

Перкинс засмеялся.

– Мне это нравится, – сказал он.

– Ну а что ты поделывал все это время? – спросил я.