Текст книги "Отсюда - туда"

Автор книги: Нина Литвинец

Литвинец Н. Знакомьтесь: Петер Розай

Когда говорят о самом молодом поколении современной австрийской литературы, нередко употребляют выражение «взрыв талантливости». И в этом нет преувеличения. Барбара Фришмут, Герхарт Рот, Франц Иннерхофер, Хельмут Ценкер, Алоиз Брандштеттер, Гернот Вольфгрубер, Михаэль Шаранг, Петер Туррини, Герт Йонке, Вильгельм Певни, Марианна Фриц, Райнхард П. Грубер, Петер Розай – все это имена молодых, тех, что вошли в литературу уже в 70-е годы, вошли яркими, запомнившимися произведениями и сразу привлекли к себе пристальное внимание критики. Некоторые из этих имен уже известны нашему читателю. [1]1
  См.: Барбара Фришмут. Мистификации Софи Зильбер. Роман. М., «Художественная литература», 1980; Михаэль Шаранг. Сын батрака. Роман. М., «Прогресс», 1979; Хельмут Ценкер. Касбах. «Зарубежная повесть 1973–1976». М., «Прогресс», 1978.


[Закрыть]А теперь ему предстоит раскрыть еще и небольшую книжку Петера Розая.

Петер Розай родился в 1946 году в Вене. Живет он сейчас в Зальцбурге, небольшом городе на западе Австрии. По образованию – юрист, в настоящее время – профессиональный писатель. Вот, пожалуй, и все скудные биографические сведения об авторе, приводимые, как правило, на суперобложках его книг. Зато куда более информативны сами книги молодого писателя. Петер Розай – автор двух сборников рассказов («Участки местности», 1972 и «Дороги», 1974), нескольких романов, которым по нашим привычным меркам больше подошло бы определение повести (с одной из них читатель познакомится в этой книге), отдельных произведений явно поискового, экспериментаторского характера и двух небольших сборников стихов.

Почти все эти книги (за немногими исключениями) написаны о родной писателю Австрии, о небольших городках и деревушках, затерянных в глуши Бургенланда, издавна экономически отсталого и наиболее бедного района страны. Возможно, именно это обстоятельство и обусловило прежде всего широкий интерес к творчеству Розая со стороны критиков самых разных направлений и ориентации. Молодой писатель имеет сейчас довольно обширную прессу, о нем с симпатией пишут самые разные газеты.

Так в чем же, собственно, заключается «феномен Розая»? Сказать, что молодой писатель талантлив, было бы, пожалуй, недостаточно. Розай и в самом деле писатель одаренный, но одаренность эта пока в большей степени спроецирована в будущее, чем в настоящее, во многом она еще в потенции, в ней одновременно несколько возможностей будущего творческого развития, и сегодня можно лишь предугадывать, каким именно конкретным путем оно пойдет дальше. Оценивать Розая как художника, как мастерапока преждевременно. Он ищет, пробует, нащупывает, ошибается, вновь экспериментирует, пытается найти подступы к своему, собственному слову в литературе, еще экспериментирует и ошибается – словом, живет горячей творческой жизнью, столь естественной для молодого писателя, только отвоевывающего себе место в литературном пространстве. И все-таки в почерке Петера Розая есть уже нечто такое, что присуще ему везде и всегда, что стало уже доминантой его творчества и одновременно залогом небезынтересного развития в будущем.

Петер Розай – самобытен, он действительно очень австрийский писатель. Его рассказы поражают знанием мельчайших подробностей крестьянского быта и отличаются почти репортажной, протокольной точностью в обрисовке повествовательного «здесь и сегодня», ландшафты их всегда подчеркнуто характерные, сугубо «местные». Взять хотя бы рассказ «На пути в Оучену», открывавший в свое время первый сборник писателя. Описание забытых богом и людьми деревушек, затерянных в верховье отрезанной от остального мира долины, дается предельно точно и подробно, можно даже сказать, социографически. Очерковый характер письма придает прозе Розая особую достоверность. Мы знакомимся с бедным краем, где жизнь нелегка, где люди вынуждены вести трудную борьбу за каждый кусок хлеба и где все же большинство населения живет в более чем скромных условиях. Чистенькая и опрятная Австрия с глянцевых туристических проспектов поворачивается здесь к читателю отнюдь не рекламной своей стороной, демонстрируя не столько ласкающие взгляд альпийские ландшафты, сколько суровую повседневность, далеко не всегда расположенную к простому человеку.

Петер Розай пишет о том, что хорошо знает. Когда-то и его семья жила в такой же деревеньке (рассказ «Альбена, наша деревня», 1979), затерявшейся на языковых и этнографических перекрестках Центральной Европы. Здесь – истоки всего творчества писателя, даже той известной «жесткости» его художественного почерка, его взгляда на мир, которые неизбежно вытекают из жестких условий жизни в самом этом мире. Впрочем, «жесткость» письма Розая объясняется не только объективными, но и некоторыми субъективными моментами. В какой-то степени «жесткость» эта проистекает еще и от влияния неоавангардизма, ставшего довольно модным течением в австрийском искусстве на рубеже 60-70-х годов. В самой манере повествования у Розая довольно причудливым образом переплетаются стремление к точному реалистическому воспроизведению хорошо знакомой ему обыденной жизни и явно заимствованное из модернистской поэтики стремление поиграть, поэкспериментировать – со словом, с образом, с персонажем. Так рождается характерный для раннего Розая дуализм: реалистичность ландшафта внешнего(быта и природы, условий человеческого труда) и абстрактность, надуманность, оторванность от конкретной ситуации ландшафта внутреннего(психологии героев, их поступков, оказывающихся порой абсурдно-немотивированными и даже жестокими). В сходном ключе написан и первый роман писателя «Незаконченный процесс» (1973) – насыщенное фантастикой, гротескно-кафкианским элементом повествование о некоем министерстве, где разрабатывается универсальный «закон будущего», в жесткую схему которого должны уложиться любые проявления человеческого «я», все его взаимоотношения с окружающим миром. Роман содержит целый ряд заслуживающих упоминания выходов в область социальной критики, но тем не менее в силу своей умозрительности и абстрагированности он не стал заметным явлением в творчестве Розая, не вызвал и серьезных восторгов у критики.

Исходный дуализм творчества Розая, его особая внутренняя противоречивость, складывающаяся из переплетения не только разных тенденций, но разных способов художественного освоения действительности, ощущались в его произведениях еще довольно долго. В конечном итоге должно было перевесить что-то одно, тем не менее обе тенденции не так-то легко уступали друг другу. Писатель словно бы постоянно балансировал на грани допустимого, на грани возможного, и единственное, что удерживало его от того, чтобы не соскользнуть окончательно в унылое и далекое от здравого смысла «экзистенциальное» бытие «без-времени», «без-места», – это глубокое знание конкретных примет жизни родного Бургенланда, придающее – временами даже помимо воли автора – строгую реалистическую достоверность описываемому.

Отмечен этой достоверностью и небольшой рассказ «Уход» из второго сборника рассказов Розая – «Дороги». Внешне здесь ничего не происходит, разве только герой вдруг дает волю издавна таимой в душе жажде вырваться из замкнутого и беспросветного мирка маленького городишка, вырваться любой ценой из захолустья, где так похожи одна на другую все деревеньки, а люди, чьи труды и дни проходят в неравном единоборстве с жизнью да в ожидании жалкого заработка, давно уже утратили ту исконную патриархальную доброжелательность, о которой так любят твердить приверженцы старины. Теперь они озлоблены, жестоки, замкнуты и недоверчивы. Вот от этого-то внутреннего микроклимата и бежит сломя голову герой рассказа «Уход», бежит, возможно, в большой город, издали представляющийся средоточием ценностей неизмеримо более высокого порядка.

Рассказ «Город» из того же сборника как бы знаменует собой переход героев Розая в новое измерение – «городское». И если в предыдущих рассказах писателя здоровое социальное начало проявлялось прежде всего в чуть умозрительной критике отжившего патриархального уклада, весьма далекого от обманчивой идилличности, то в «Городе» социальная тема обретает уже более конкретные, «вещественные» параметры. Появляется герой, который потом не раз еще встретится в произведениях Розая. Это – бродяга, аутсайдер, житель городского дна, безработный, перебивающийся случайными заработками, давно утративший надежду найти хоть какое-то место и мечтающий уже только о том, как бы ему наесться однажды досыта. Городской пейзаж в рассказах Розая не менее безрадостен, чем пейзаж деревенский: та же нищета, та же беспросветность, та же человеческая бесприютность, то же горькое одиночество.

Три рассказа, представленные в нашем сборнике, образуют своего рода «мини-трилогию», повествующую о не очень-то простой жизни простых людей в самом центре Европы, в маленькой стране, где так причудливо перемешались некогда разные жизненные уклады, разные привычки, разные национальные обычаи. А сегодня сменяющие друг друга живописные горы и долины дополняет еще и стремительная череда пейзажей индустриальных и безмятежно-сельских.

Особенно наглядно проступает это чередование в завершающей наш сборник повести «Отсюда – туда», написанной в той же присущей Розаю слегка эссеистичной манере. Эссеистичность следует понимать здесь в хорошем смысле, ибо она отнюдь не выводит повествование за пределы собственно художественнойпрозы, она лишь придает ему некоторые новые, порой неожиданные качества. Весь внешний мир повести нестроен, обрывочен, причудлив, он словно пропущен через сознание ее героя, точнее было бы сказать, «антигероя». Бродяга, нигде не чувствующий себя дома, безработный, промышляющий темными делами, связанными с торговлей то ли марихуаной, то ли наркотиками, сломленный, неприкаянный, отчаявшийся и замкнувшийся в себе человек, сам первая жертва своих темных махинаций, – он живет в расколотом, дисгармоничном, фрагментарном мире, постоянно страдая от недостаточности собственного бытия. «Хочется жить, но не удается» – вот один из главных лейтмотивов повести. Пожалуй, именно здесь Розай впервые делает шаг к более реалистическому освоению и внутреннего ландшафтатоже, углубляясь в него подчас даже слишком решительно, вот почему местами вообще-то свойственный писателю изящный психологизм подменяется скучноватым «психоанализированием», что, понятно, не идет на пользу книге. Впрочем, причиной тому отчасти и сама молодежная тематика. Петер Розай стремится воспроизвести не просто современное западное сознание вообще, он стремится воспроизвести именно сознание молодежное,беспокойное, тревожное, задающее себе глобальные вопросы и не находящее на них ответа, неприкаянное, в чем-то уже преступившее грань усредненной нормы, временами подчеркнуто фантасмагоричное, теряющее связь с реальностью, а временами, наоборот, отчаянно за нее цепляющееся. Тяжелый мотоцикл, на котором герой Розая мчится по дорогам Западной Европы, доставляя заказчику очередную порцию «товара» – это не только один из символов молодежной субкультуры, для Розая это еще и символ заключенного в технические рамки человеческого бытия вообще, без цели и без смысла мечущегося во времени и пространстве. Противостоять этому движению трудно, герой Розая давно ощущает себя всецело вовлеченным в него, конченым, безнадежным человеком, уже на грани жизни и смерти, человеком «не в порядке». Он кажется себе подвижной мишенью, по которой ожесточенно бьет жизнь.

И все-таки для этого молодого человека не все кончено. Живой, пытливый взгляд на мир, сердце, тотчас отзывающееся на любое проявление человеческого участия и доброты, страстное желание жить, жить по-настоящему, не подменяя жизни полупризрачным существованием на грани сновидения и психоделической грезы – все это заставляет героя в один прекрасный день распроститься со своим другом и работодателем Перкинсом, собрать все деньги, добытые с помощью прибыльного, но весьма ненадежного и сомнительного гешефта, и устремиться наугад в неизвестном направлении, «отсюда – туда», чтобы где-то там, в неизвестности, попробовать начать новую жизнь, попробовать спастись от того медленного личностного умирания, которое подступает с ужасающей неотвратимостью. Мы не знаем, удастся ли герою Розая преодолеть безысходность отчаяния, удастся ли ему обрести свое подлинное место в жизни, найти путь к другим людям. Попытка сделана, и это уже важно. А сколько их, таких же одиноких, неприкаянных, сломленных, колесит на тяжелых «судзуки» по автострадам Западной Европы и Америки, без перспективы, без цели в жизни, без надежды хоть когда-нибудь получить постоянную, достойную работу. Пасынки «общества потребления», оказывающиеся за бортом сразу, еще не успев по-настоящему вступить в жизнь.

Повесть «Отсюда – туда» остается на сегодняшний день одним из наиболее запоминающихся произведений Петера Розая. Страницы, наполненные особым настроением – тревогой, слабой надеждой и главенствующей надо всем тоской, – это сильная, добротная проза, демонстрирующая широкие возможности Розая-стилиста. Возможно, дополнительный художественный изыск придает этой повести и то обстоятельство, что в творчестве Розая она является как бы пограничной: ей предшествовала лихо закрученная психодель «Кем был Эдгар Аллан?» (1977), сплошь состоящая из почти не связанных с реальностью фантасмагорических видений, исследующих пограничные ситуации между «я» и «не-я»; за ней последовала повесть «Шальное счастье» (1980) с тем же почти героем, что и в повести «Отсюда – туда», однако и с некоторым весьма существенным отличием. Герой повести «Шальное счастье» поставлен писателем в гораздо более четко очерченные социальные рамки. Его неприкаянность, бездомность и неустроенность отнюдь не назовешь социально-индифферентными, они вполне конкретны, ибо герой Розая – и это подчеркивается в первых же строках текста – насильственно выброшен на улицу. Пополнив ряды безработных, он лишился не только работы, он лишился надежды, а вместе с нею и некой моральной личностной первоосновы. Вот почему в конце концов он покорно соглашается на весьма неприглядный промысел этакого «секс-боя», жертвы чужих извращенных наклонностей. Не по доброй воле занимается он этим грязным ремеслом, и не случайно неожиданное знакомство с такой же отчаявшейся, такой же бесприютной, как он, девушкой перерастает в серьезную человеческую привязанность, помогающую двоим хоть как-то противостоять равнодушию окружающего их холодного мира.

Судя по этой совсем недавней книге, Петер Розай все больше и больше преодолевает ту внутреннюю противоречивость собственного творчества, о которой говорилось выше: первозданно-личностное и социальное связываются у него все более органично, и именно от социального начинают серьезно зависеть мотивировки человеческих поступков. Прогнозы на будущее строить трудно, и все же хотелось бы, чтобы именно эта тенденция получила окончательное преобладание.

Представление о Петере Розае как писателе будет неполным, если не упомянуть два последних сборника его стихов. Это «Теория дождливых дней» и «Улыбка мальчика», опубликованные в 1979 году. Вряд ли есть основания предполагать, что поэзия займет отныне главное место в творчестве писателя, скорее это еще одна, вполне естественная попытка попробовать силы в новом жанре, проверить возможности собственного таланта. И действительно, поэтические миниатюры, собранные в названных сборниках, открыли нам еще одного Розая, Розая более простого, внимательного к строго конкретным, обыденным ценностям жизни, внимательного к каждому жесту, к каждому человеческому действию.

 
Мальчик со школьным ранцем
бросил воображаемую сигарету и
придавил каблуком; жест был
совсем настоящим, здорово получилось. [2]2
  Стихи даны в переводе Б. Хлебникова.


[Закрыть]
 

В стихах Розай как-то ближе к своим героям, чувствуется, что они, несмотря на все свое человеческое несовершенство, по-своему дороги ему и он смотрит на них не равнодушным взглядом:

 
Когда человечество вымирало, двое
сидели в баре, женщина и мужчина.
Их головы склонились друг к другу.
Он погладил ее по щеке. Она тронула
пальцами его подбородок. Оба улыбнулись.
 

Не все однозначно, не все равноценно в творчестве Петера Розая. Художник он молодой, ищущий и, как принято говорить, противоречивый. «Я в самом деле полагаю, – писал он в предисловии к сборнику своих ранних рассказов, – что работа художника состоит не в изобретении нового, но в развитии некой картины мира, некоего звука, который попадает в точку. То, чего я ожидаю от художника, можно сформулировать и так: он должен открыть нам глаза на мир». Открыть глаза на мир – достойное кредо для художника, и если временами проза Розая кажется горькой, жестокой, даже злой, то это отнюдь не органичное качество творческого метода писателя, не дефект его собственного эмоционального видения, а всего лишь чуть сгущенные краски реального мира, который его окружает и который, конечно же, не должен быть таким. А что у самого Петера Розая палитра красок может быть и другой, об этом убедительно говорят его стихи:

 
Я хочу видеть мир глазами, для
которых полно значения все, на что
они ни посмотрят; на лесистом холме
растут вишни, этот куст укрылся от взглядов;
пожелтевшие листья летят в пропасть
или ложатся на светлую воду;
разноцветные радуги тихо стоят вокруг.
 

Рассказы

На пути в Оучену

Оучена – последняя деревня в верховье долины. Но дорога кончается задолго до Оучены. Проезжая дорога. Добраться до Оучены можно только пешком или верхом на осле, которого за незначительную, прямо-таки смехотворную плату нанимают в Раттене, предпоследней деревне долины. Да и вообще, бедность служит главным отличием здешних жителей. Чем дальше по долине, тем беднее народ. Удивляться тут особенно нечему. Люди из деревень, что поближе к краю долины, торгуют разной мелочью с внешним миром, с городами, а отсюда какая ни на есть прибыль. Да и денег на дорогу надо не слишком много, чтобы из Поглича и Циртена, или как уж там их называют, доехать до больших городов, где можно поискать работу. Многие молодые ребята ищут счастья в городах. По большим праздникам они возвращаются в деревню, рассказывают о городском житье и привозят с собою толику тамошнего богатства. В иные места из долины уезжают лишь жители передних деревень. Их считают повсюду хоть и нелюдимыми, но работящими. Если известно про человека, что родом он из этих мест, то он твердо может рассчитывать на работу, была бы только в работнике нужда.

Говорят, первые деревни в долине богаты. Но говорят так, только чтобы отличить их от дальних деревень, особенно от Оучены. Богатство-то обычно в том состоит, что есть у человека на зиму рубаха да пара ботинок. В Оучене же одеваются в лохмотья, а зимою ходят в деревянных башмаках на босу ногу, хотя как раз в верховье долины снегу выпадает особенно много, а холодные ветры и подавно не щадят тамошних лачуг.

Когда входишь в долину, то кажется, будто она скоро кончится. Слишком привычна нездешнему человеку равнина. Там он обычно видит вдали деревню или дорогу. Вот потому и кажется, что в этих горах вообще ничего нет. Путешественники рассказывали, как страшно им было входить в долину. Горы, которые с равнины видятся далекими, почти нереальными, встают здесь перед тобою, словно глухие стены, едва сделаешь хоть шаг им навстречу. Даль пространства, которую на равнине обычно не замечаешь, становится тут почти осязаемой. На равнине шаг ничего не значит, ведь он так мал по сравнению с далекой целью, в горах же всякий твой шаг оборачивается огромной, решительной переменой. Хорошо еще, что из мглы долины сочится ручей. Сразу делается легче: если уж он добежал оттуда, значит, и я могу туда дойти. Ручей называется Оучена, как и самая верхняя деревня.

Зимою различия между долиной и равниной еще ощутимее. Снег сливает поля с небом. Человеческие следы появляются на дороге лишь изредка, да и то на короткое время, потом выпадает снег и вновь переиначивает все на свой лад. На склонах гор он почти не задерживается, слишком уж они крутые. И остаются эти бурые склоны голыми, а потому сильно промерзают. Зато на дне долины собираются огромные сугробы. Снег в них слеживается, становится твердым. Из-за частых лавин пройти из одной деревни в другую можно только ночью, когда мороз прихватывает снег. О том, чтобы проехать, нечего даже думать. Зима для долины самое трудное время года.

Километрах в пятнадцати от низовья, то есть совсем уже на равнине, лежит унылый, захолустный городишко Шайфлинг, который, однако, кое-что значит для этих мест: через него проходит железная дорога. В нем отвратительно перемешались приметы деревенской жизни и индустриального города. Правда, в Шайфлинге промышленности только и есть что паровая лесопилка, а при ней целлюлозный заводик да маленькая пивоварня, но все же не заметить рабочих бараков в городе попросту невозможно. Даже крестьянские дворы и те рядом с ними стали смахивать на бараки. По пятницам трактиры в Шайфлинге полны рабочих. Многие из парней, что ушли из долины, работают здесь год-другой, прежде чем переехать в большие города.

По центральной улице Шайфлинга ветер метет опилки. Днем здесь не встретишь ни души. «Раз, два – взяли! Еще раз – взяли!» доносится с железнодорожной станции, где в вагоны грузят лес. Над воротами лесопилки все еще висит большая облупленная вывеска, на которой написано, что лесопилка принадлежит деревообрабатывающей фирме из Триеста. Заводик совсем дряхлый. Это заметно сразу же, едва зайдешь во двор. Несчастные случаи происходят на заводе весьма часто. Иногда, конечно, причиной оказывается пьянство рабочих. Инспектора технического надзора из округа не раз говорили владельцу, что надо изменить то да это, но хозяину всегда удавалось увильнуть. Сам он живет за границей, а дела свои в Шайфлинге передал адвокату, но тот живет в неблизкой столице и присмотреть за порядком в Шайфлинге выбирается редко. Так что судьба лесопилки, целлюлозной фабрики и пивоварни, принадлежащих одному и тому же хозяину, доверена некоему Гольцу. Гольц – человек добросовестный, поговаривают даже, будто родом он из этих мест, только вот пьет сильно. Гольца знает вся округа до самой Оучены – многие из долины работали или работают у него, и заключать подряды на лес он приезжает в долину самолично. В Оучене, правда, не был ни разу.

Подряды заключаются в Санкт-Себастьяне. Вначале по деревням объявляется торговый день. Вернее, объявление вывешивают в Шайфлинге у ворот лесопилки, а уж отсюда весть разносится по всей долине. Когда Гольц приезжает в Санкт-Себастьян, крестьяне собираются в тамошнем трактире. Санкт-себастьянский трактир – последний в долине. Сама-то деревня насчитывает всего дюжину домов, да церковь, да вот трактир. Не бывало случая, чтобы Гольц захотел взглянуть на продаваемый лес. Покупает он его прямо в трактире. Говорит только, что нужна, мол, такая-то древесина, стволы такой-то длины и толщины. А где этот лес находится – ему все равно.

Продажа леса дело для долины очень важное. Говорят о ней так много и так часто, что можно подумать, будто Гольц приезжает чуть не каждый месяц; на самом же деле случается это лишь раз в год. Если чужих поблизости нет, люди плюются, заговаривая про Гольца. Летом они поднимаются в лес, растущий на перевале. С весны до осени валят деревья. Часто снег выпадает уже в конце октября. Тогда бревна тащат волоком вниз, в долину. Однажды здесь построили было лесоспуск, да только очень уж много леса тогда попортилось. С тех пор стволы опять выволакивают лошадьми. От саней толку мало – склоны слишком крутые. У многих здешних крестьян собственных лесных наделов нету. Женщины занимаются хозяйством, если, конечно, лачугу с парой клочков земли, засаженных картошкой, можно назвать хозяйством. Мужчины работают на лесоповале. Едва ли не все оученцы и даже раттенцы – лесорубы. По весне домой, по весне и в лес – такое здесь присловье. Пока снег лежит, хлысты волокут в долину, а когда снег сходит, снова начинается лесоповал. В промежутке выдается лишь совсем немного свободных дней. Дома лесорубы почти не бывают.

Когда выедешь из Шайфлинга в долину, то дорога поначалу довольно хорошая. Порой попадаются большие лужи, в которых отражается ясное, безоблачное небо. Там, где от главной дороги ответвляется проселок, стоит указатель. На нем перечислены названия всех деревень и расстояние до них. Смотришь на этот указатель, и чудится, будто стоит здесь человек и зазывает: «Приезжайте! Оставайтесь!» Первое нагоняет тоску: ведь никто сюда не приезжает и никогда не приедет. А второе – лишь усмешку: если уж кто и забредет сюда ненароком, так разве же можно уговаривать его остаться.

В самом низовье долины, прежде чем войти в нее, нужно пересечь широкую реку, которая течет на равнину. Вода в реке нежно-зеленая, берега выгнулись живописными холмами, и вся река принадлежит равнине, хоть и не дошла еще до нее. Беден и невзрачен ручей, который бежит из долины и служит утехой путнику во время утомительного подъема к верховью, по сравнению с плавным течением речных вод. Чувство такое, будто кто-то силится плеснуть из стакана в море. Что же до утехи, то радость ручей доставляет разве только деревенским детям, которые играют на его берегу, строят маленькие водяные мельницы или запруды из камешков. Взрослые ручья не замечают. У каждой долины есть свой ручей, этот начинается над Оученой и бежит вниз, к реке. Ни на что дельное он не годен. Жерновов мельничных не вращает, пил не крутит. Зато каждый год в весенний паводок обязательно снесет мост-другой, размоет дорогу и засорит поля щебнем. Словом, радоваться ему могут только дети или уж кто совсем отчаялся, а эти всему рады.

Когда-то в низовье долины была деревня. Но в этих местах надо выбирать: либо-либо. Если в горах живешь, то, стало быть, и живи как горец. А если живешь на равнине, то у тебя совсем другая жизнь и ничего общего с жизнью в горах у нее быть не может. Жители Страшница – так называлась деревня – разъехались: кто в Шайфлинг, кто еще дальше, в большие города. В долину ни один не пошел. Здешний народ давно смекнул, где легче живется. Ничего теперь от Страшница не осталось, только нестройный ряд деревьев справа от дороги. А само место называть стали Страшницкой пустошью. Иногда возницы отдыхают здесь перед первым подъемом. Дорога отсюда долго тянется вверх по склону. По всей своей ширине долина тут усеяна крупными обломками скал. По преданию, забросил их сюда мощный горный обвал. Ученые подтвердили недавно, что так оно и было. Каждую неделю на Страшницкой пустоши устраивается небольшой базар. Только чем сильнее развивается промышленность на равнине, тем больше теряет базар свое прежнее значение. Торгуют на базаре дровами, деревянными игрушками, плетенками, целебными травами и овечьей шерстью. Из верхних деревень на базар почти никто не ходит. Через год-другой привычка вовсе утратит свою силу, и базара не станет. Совсем недавно закрылась здесь маленькая винокурня, а ведь раньше она одна лишь и торговала постоянно на Страшницкой пустоши.

От Шайфлинга до Поглича – первой деревни в долине – добираются часа за два. Миновав обломки скал, разбросанные обвалом, дорога то медленно поднимается вверх по склону, то спускается на дно долины. Тут ручей пропадает, уходит в землю. Чтобы преодолеть заслон из обломков скал и пробить себе путь, силенок у него не хватает, вот он и пустился на хитрость, проточил подземное русло. Отсюда к верховью долина все сильнее сужается. С круч свисают темные ветки кустарника. Ни человека здесь не встретишь, ни зверя. Стоит из темноты теснины увидеть огоньки Поглича, как ноги невольно ускоряют шаг.

Самый большой трактир на всю долину находится именно в Погличе. Впрочем, это просто забегаловка, где торгуют в розлив пивом с шайфлингского пивоваренного заводика. Свободных мест в трактире по вечерам не бывает. Если уж лесорубы решили пойти в трактир, то идут они в Поглич. В Санкт-Себастьяне трактир куда меньше, и, за исключением тех дней, когда в Санкт-Себастьян приезжает Гольц, народу там бывает мало. Да и поймешь разве, почему одно место народ любит, а другое нет. Во всяком случае, Поглич самая богатая деревня в долине, оттого что в здешний трактир несут больше всего денег. А может быть, все дело просто в том, что люди из других деревень не хотят отставать от погличан, потому и идут в этот трактир. Только из Раттена да Оучены никто в трактир не ходит. Уж больно там люди бедны. Трактир стоит без ремонта не один десяток лет. Арендатор считает, что и так сойдет: народ-то все равно валом валит. В пьяных здесь впрямь недостатка никогда не бывает. Особенно худо в праздники, когда возвращаются парни из больших городов и из Шайфлинга. Прямо плакать хочется, когда видишь мертвецки пьяных парней, вываливающихся из трактира. То и дело вспыхивают жуткие драки. Чуть не каждый год после драк кто-нибудь умирает. Но жандармерия вмешиваться не хочет. Сидит себе в Шайфлинге, и на всю долину нет у нее ни одного поста. Наверное, ждут, пока произойдет настоящее убийство.

Зажатая бурыми скалами, деревня вытянулась в длину. Дома стоят справа и слева от дороги, будто их нанизали на нее. Метров сто занимает деревня, не больше. Сразу за домами – скалы. Места остается ровно столько, чтобы ручью протиснуться. Каждый год селение заливают грязевые потоки, в которых часто гибнут люди. Зажиточна деревня, но и жизнь в ней сурова. Суровы люди, сурова природа.

Расставаться с Погличем не жалко. Вид у него неприглядный. Дома сколочены кое-как. Если доска отстает от стены, то поверх просто прибивают другую. В теснине очень влажно, поэтому все тут гниет и ржавеет. Приезжают в Поглич те, кто хочет разбогатеть. Большинство пришлых так и остаются нищими, ютятся по грязным каморкам впятером-вшестером, но от мечты о богатстве не отказываются. Люди эти корыстны и злы, ради богатства они готовы даже на преступление.

Теснина тут настолько узка, что солнечные лучи почти не доходят до дна ущелья. Подняв голову, видишь лишь тонкую полоску неба. Облака и птицы слишком далеки, чтобы хоть чем-то быть причастными к жизни деревни. Здесь, в этой мрачной расщелине, люди живут точно мыши, хоть и притворяются, будто ночь для них сменяется утром. Мыши-то оказались хитрее, сделали ночь своим днем. Скальные породы различны по твердости, от этого в них образовались многочисленные пещеры, которые погличане приспособили под кладовки. В начале и конце деревни на целые километры тянутся лесные склады. Здесь собирают и сортируют спущенные с гор бревна, готовя их к отправке в Шайфлинг. Погличане наживаются на посреднической торговле. Только на что им деньги? Эти люди тупы, и нет у них цели.

Вверх от Поглича дорога идет по дикой местности. Никакого жилья поблизости нет. Справа и слева от дороги заболоченный смешанный лес, который почти ни на что не годится. Растут в нем по большей части ольха, чахлый ясень да ель. Почва тут сырая, зыбкая, оттого и стволы у деревьев тонкие, худосочные. В дело такая древесина не идет. Ну, а если не думать о пользе, то лес этот радует тишиной и теплым солнечным светом. Зимой, когда болота замерзают, погличане устраивают в лесу охоту облавой. Дичи здесь тьма-тьмущая. Добычу загонщики сваливают в груды, и лежит она на снегу, истекая кровью. В сторону с дороги сойти можно только зимой, но и тогда болото да переходящий в густой подлесок луг для людей опасны. Каждый год дорогу приходится гатить заново, укладывать для надежности тысячи новых жердей. Однако болото бездонно. Из года в год кидают в него жерди, и все-таки каждую весну гать почти исчезает. Возницы ненавидят этот участок пути. Да и кто станет любоваться нежным маревом над болотом, зная, сколько людей погибло тут на строительстве дороги, на волоке леса или на охоте?